Братский круг. По самому краю … (СИ)

Глава 18

Дневной свет едва протискивался через узкое решетчатое окно изолятора. Все болело. На теле не было ни одного сантиметра, в котором не ощущалась бы боль. Но были и хорошие моменты в моем сегодняшнем положении. Вчера, перед тем как меня бросили в одиночку, изоляторный шнырь умудрился-таки сунуть мне в руку маляву от Немца:

«Искренне рад за тебя, друже. Немногие через Журавеля прошли и людьми остались. Впрочем, другого не ждал. Крепись, брат, через пять суток организуем достойную встречу. Мульку смой в парашу, а то шныря подставишь, дорога закроется. Ну, будь! С уважением Н.»

Первые сутки в изоляторе прошли, как и у всех. В шесть подъем, шконку к стене пристегнуть. До 22–00 слоняешься по камере. Сидеть и «медленно моргать» нельзя — сразу залетят отоварят, а могут и еще к твоим суткам новых пяток добавить. Меня, правда, больше не били. Почему не знаю, возможно было устное распоряжение Журавеля. А может и ошибаюсь. Зато в других камерах долбили жестко — сквозь стены были слышны крики заключенных и ругань дубаков….

Раз в день выводили на прогулку. Один час на свежем воздухе. Первый выгул дался мне не легко. Последующие получше. Я смотрел сквозь решетку своей прогулочной клетки на раскинувшийся передо мной лагерь. На грязно-кирпичные стены двухэтажных бараков с почти везде потрескавшимися стеклами. На неторопливо прогуливающимися по локалкам зекам, уже «прикинутым» в серые телогрейки с бирками и черными шапками, сшитыми из цигейки на вольный манер под «Ленинградки». Иногда зеков в той или иной локалке на улице было очень много, не меньше ста человек, значит в бараке полным ходом шел шмон. Зона жила своей жизнью.

Не помню, на третий или четвертый день неожиданно пересекся с Демидом. Меня уже заводили в здание изолятора, а его, наоборот, выводили на прогулку. Мы успели перекинуться буквально несколькими словами….

— Демид! Как ты? — вырвалось у меня. Подельник Китайца улыбнулся в ответ, передних двух зубов не было. — Нормально!

— Уважаю, брат! Сколько суток?

— Четырнадцать.

Вот же взъелся на него Журавель. Четырнадцать! Да на нем места живого нет. Я сочувственно покачал головой.

— Эээээ! Че там за базар! Вдоль седла дубиной захотели, гоблины! — рослый дубак с прилипшим к нижней губе бычком сигареты угрожающе потянулся за дубиной. — Кубарев! А ну пошел в камеру!

Я успел исподтишка подмигнуть Демиду, и, не дожидаясь удара, юркнул в помещение…

На пятые сутки от боли почти не осталось следа. Очень хотелось жрать и курить. Кормили каким-то говном один раз в сутки, и, кажется, я успел сбросить за недолгое время своего ареста пару-тройку килограммов. Наконец «Робот» распахнулся, и я увидел капитана, встречавшего мой этап несколькими днями ранее. Равнодушно-грустные глаза смотрели на меня. Но без злости. Зеки звали этого начальника смены более-менее уважительно — Николаич.

— Кубарев. С вещами на выход.

— Имуществом обрасти не успел, гражданин начальник. — ответил я. — Мне бы книгу вернуть.

— Получишь в дежурке. Придешь в ДПНК, доложишься лейтенанту Самсонову. Алдабергенов выдаст твои вещи. На выход!

Я вышел и в сопровождении конвойного покинул территорию изолятора. Хотелось жрать и курить…

В бараке встречали как героя! Как и обещал Тягач, был я приписан к третьему отряду, где завхозом был «единственный не прогнивший на тройке козел» — Слава Визунов. Он же пришел за мной в дежурку, чтобы увести в барак.

— Ну как, брат, здоровье? Нормально? — спросил Дима Тягач, когда все расселись за импровизированным столом из трех табуреток, составленных в проходе между шконарями.

— Сильно Журава лютовал?

— Да, было дело. Поначалу туговато пришлось.

— В его смену отказников практически не бывает. Мало кто выдерживает. — вмешался Саня Немец. — Я даже и не упомню, кто последний через него прошел и в лагерь вышел человеком… Кажись Фокс Дима, не помнишь? — обратился он к Тягачу.

— Точно! Фокс! Он потом на дурку уехал. Владимир Василич ему кукушку стряхнул. А вот до него кто… не помню.

В проходняк зашел завхоз третьего Слава, с грелкой в руке. Увидев его, Дима подвинулся, освобождая место.

— Ну че так долго, Толстый! Ты контору выставил?

Завхоз виновато прищурился.

— Конечно выставил. Анцыга поляну стригет. А долго, так это не ко мне, как с промки тусанули, так я сразу и приволок.

— Ну ладно, хорош…. Разливай давай!

Я глотнул отдающей какой-то резиной и еще черт знает чем, жидкости. Горло ожгло. Сначала было противно, но потом самогон растекся по телу, и появилось ощущение спокойствия и умиротворения. Я протянул свой кругаль.

— А ну еще! Завхоз налил, я снова выпил.

Толкач с доброй усмешкой поглядывал на меня.

— Давай, братан, поправляйся! Сегодня сам бог велел. Только закусывай, а то сморит с непривычки.

Я перевел дух. Вонючая жидкость начала свое действие, и стало как-то уютно что ли. Почти как дома. Потянулся за закуской.

— Слушай, Дима, со мной этапом красный один пришел, Демидом кличут. Китайца подельник.

— Уж не Кости ли? — вмешался Немец.

— Да, да! Кости Китайца. Так не знаешь случаем куда распределили?

Тягач выжидающе вылупился на Толстого. Тот почесал бритый череп, что-то выуживая из памяти, и выдал.

— Кажись в шестой барак пошел. Он тоже через изолятор в зону поднялся.

— Да ну! — удивился Тягач. — Красному-то чего в карике делать?

— За тряпку в отказ пошел. — сказал я.

— Да ну! — Еще больше подивился Дима. — Что ж так? Да еще в Журавеля-то смену. Он че, трехголовый что ли? Ладно мы за свое страдаем, а этот-то куда?

— Хороший пацан. — ответил я. — Несмотря, что красный. К нему бы приглядеться, Дима, и на должность какую поприличней поставить. — я посмотрел на завхоза Славу. — Может будет на тройке еще один не прогнивший козел.

Все посмотрели на нашего завхоза и загоготали.

— Подумать можно. Да, Толстяк?

Толстяк довольно поморщился — выпитое начинало действовать, а может и близость к Тягачу, его доверие, что само по себе уже много, тоже влияло на его «не прогнившее» сознание. Он был похож на толстого кота, которого только что погладили за ухом.

— Можно попробовать порешать через замполита.

— Ну вот и хорошо. — Тягач вновь потянулся за сигаретами. — Ты, Саня, кстати, давай к Славе потеснее, я-то через неделю свободу обнимать буду, а тебе срок тянуть, так что…

В секцию залетел барачный шнырь Анцыга.

— Контора! Шлемка на продоле!

Все быстро пошвыряли сигареты в пустую банку из-под кофе и накрыли пластиковой крышкой. Саня Немец поставил ее на пол и ловко подопнул так, что банка не перевернувшись, проехала под шконками несколько проходняков и остановилась у дальней стены секции. Одновременно с этим в другой угол уже уплывала под чей-то матрас грелка с остатками самогонки. Тягач помахал рукой, рассеивая дым в проходе, и тут же на пороге появился Алдабергенов в сопровождении еще одного дубака.

— Что, успел, Анцыга, цинкануть⁉ — толстый прапор втягивал ноздрями воздух. — Курим в бараке, да? В изолятор захотели?

— Кто курит-то, начальник? — Саня Немец поднялся на встречу Шлемке. — Погрезилось тебе, да и курить-то нечего, неделю в магазине даже «Босоты» нету! За учреждение стыдно!

— Это у тебя-то, Дизель, сигарет нету? Ты про «Босоту»-то мне в уши не дуй! Ты отродясь, кроме марльбороса ничего не курил! — Шлемка с прытью, удивительной для его комплекции, заглянул под шконарь. — Ну! Кто курил, сознавайтесь! — ничего не найдя, задрал матрас на нижнем шконаре и вылупился на меня.

— А ну-ка дыхни, Кубарев!

Я дыхнул.

По толстой роже прапора медленно растеклась мерзкая улыбка.

— Что, не успел с изолятора подняться и уже режим нарушаешь? От тебя же за километр самогоном несет! О-ооо, да ты тут не один наклюкался. — Шлемка обвел взглядом присутствующих.

— Всех в дежурку! Будем оформлять в изолятор.

— Слышь, Серик. — Тягач поднялся во весь свой гигантский рост и приблизил свое лицо к лицу Алдабергенова. — Вот смотрю я на тебя и понять не могу, то ли ты в натуре ничего не боишься, то ли у тебя три головы как у Горыныча. Возьми пачку сигарет и иди по своим делам. Ты ничего не видел, а мы ничего не делали.

Прапор в упор, не моргая, смотрел на авторитета и сквозь зубы процедил.

— Ты что, Тягачов, с шизняка хочешь освобождаться? Сейчас мигом организую.

— Да мне похеру откуда освобождаться. Я неделю и на одной ноге, если надо, в изоляторе простою, а вот потом откинусь, и как ты думаешь — чем первым делом я займусь? Подсказать? Готов к поездке на природу? На мерседесе прокатишься. С грибниками познакомишься. А может на рыбалку вместе сходим. Как в анекдоте про червяка…

Алдабергенов секунду подумал, потом с ненавистью посмотрел на зеков и, не промолвив ни слова, вышел со своим сопровождающим.

— Ссука узкоглазая! — вслед ему плюнул Немец.

Через несколько дней освободился Тягач. А еще через неделю на смену не вышел Серик Апдабергенов. Поговаривали, что пропал куда-то. Администрация какое-то время подменяла его мусорками с других смен, но через месяц чехарды, видимо перестав ждать Шлемку, взяла на работу нового прапора. Дышать в лагере стало гораздо легче…

Вечерняя поверка уже прошла. Гаврила бренчал на гитаре, а зеки зачарованно слушали. Мы же с Немцем гоняли партию в нарды, сидя в «проходняке», он на своем шконаре, я на своем. Завхоз Слава Визунов торчал по своему обыкновению тут же с нами. К слову сказать, Тягач оказался прав, говоря, что Слава единственный не прогнивший завхоз на шестерке. Правда, не так давно учреждение обзавелось еще одним «Порядочным козлом» в лице Демида, которого удалось-таки пропихнуть на место завхоза в шестой барак к первоходам, вместо недавно откинувшегося по УДО Сани Кудряша.

Я кинул камни и невольно прислушался к частушкам Гаврилы.

— Шел проторенной лыжней — долбанули в лоб пешней,

Ах ты, мать твою ети! Нельзя уж ГТО пройти!

Зеки дружно загоготали, а Маэстро продолжал.

— Возвращался от мамаши — рихтанули клюв с маваши,

Ах ты, мать твою ети! Нельзя до родичей дойти!

Арестанты вновь закатились хохотом.

— Заменить заехал сальник — распинали в кровь хлебальник,

Ах ты, штопанный твой рот! До чего же злой народ!

Снова бурные аплодисменты, местами переходящие в овации, от благодарных слушателей.

— Гаврила, а ты в натуре сам все это сочиняешь? — снова кинув камень, спросил я у музыканта.

— Да, Саня, сам. — осклабился зек.

— И как у тебя это получается? Что на любую тему могешь, или как?

— Да могу на любую.

— Да нууууу! — вмешался Немец. — Отвечаешь? А ну-ка про наш лагерек чего-нибудь сбацай! Или еще про что-нибудь. Камень что-то не идет…

— Не, Саня, погоди, тут дело серьезное. — перебил я. — Про лагерь он поди уже давно насочинял. Тут надо чего-нибудь посложнее, для чистоты, так сказать, эксперимента.

Мой взгляд упал на лежащий на тумбочке журнал, с изображенным на обложке неизвестным мне хоккеистом в полном обмундировании. Рядом лежала книга «Окопная война» какого-то писаки, вторую неделю безуспешно «насилуемая» Немцем.

— Мансур, — обратился я к одному из зеков, болеющему спортом. — Это кто на обложке?

— Яромир Ягр. — без паузы ответил арестант.

— Ну вот тебе и задание, Маэстро! Вот книга, хоккеист, ну и еще чего-нибудь от себя приплетешь. Готов?

Гаврила секунд на тридцать помутнел взглядом, потом тряхнув стриженой головой, выпалил.

— Готов!

— Да нуууууу! — опять усомнился Немец. — Ну давай, слушаем. Не опозорь заведение!

Сижу в окопе, жму гранату, жду фрица в южном направленьи,

Гляжу, идет уже поддатый Мансур в хорошем настроении,

Ты б еще возле туалета, среди параши окопался,

Войны уж сорок лет как нету…

Пошли! Хоккей уже начался!

Все, кто был в помещении, грохнули диким хохотом. Немец смеялся до слез, тыча поочередно пальцем то на меня, то на Гаврилу. Завхоз катался по моему шконарю от смеха, остальные тоже надорвали животы. Один Мансур не смеялся, он злобно глядел на Маэстро и хотел что-то сказать, но не мог этого сделать, пока не утихнет гогот.

Наконец, братва, видимо устав смеяться, угомонилась.

— А ты что такой набыченный, Евген? — спросил я у Мансура. — Тебе что не смешно было?

— Смешно. — ответил зек — Только кое-кто сейчас за базар ответит. — и резко схватил музыканта за грудки.

— Че ты там пел? У какой параши я окопался⁉

Гаврила испуганно отмахивался от нависающего над ним арестанта, почти вдвое превосходящего его в весе, и поочередно, как бы ища помощи, поглядывал то на меня, то на завхоза.

— Оставь его, друже. — вмешался Немец. — Искусство! Понимать надо. А ты кулаком в харю тычешь. С тобой может Паганини современности рядом сидит, а ты его вздуть собираешься!

— Немец! А при чем тут Поганини? — со смехом спросил я. — Может ты хотел сказать Пастернак или Лермонтов…

— А один хрен! Все ж поняли, что я имел в виду. Анцыга! Ну-ка встань на контору, покурить бы надо, а обхода что-то давно не было. Ленятся мусора, вообще не хотят работать.

Шнырь метнулся выполнять, а остальные потянулись за сигаретами, брошенными Саней на общак.

— Ты, Маэстро, будешь теперь стихи для моей Марго писать. — продолжал Немец. — А я ей навалю, что это я их сочиняю. От любви к ней значит. Грех твой дар на благое дело не использовать. Тем более, что я с серьезными намерениями.

— Да ладно, Саня, хорош заливать, — вмешался я. — Тебе сколько таких Марго пишет? Три? Пять?

— Камень что-то не идет. — задумчиво повторил авторитет, бросая зарики.

Меж тем, в кубрик заскочил запыханный Валера Шутов, наш с Немцем земеля с Нефтехимика. Мы даже по воле как-то с ним пересекались. А в лагере ясно еще больше сблизились. Землячество обязывает. Спокойный, веселый невысокий мужичок чуть за тридцать. В блатные никогда не лез, не стремился к этому. (Да и по игре говаривали, у него просрочка была прошлыми сроками. Фуфлом, правда, не объявляли, не стали жизнь ломать, но тень на репутацию все же легла.) Был на хорошем счету у земляков, среди мужиков слыл рубахой-парнем, и пользовался уважением, надо заметить, заслуженно. Обычно весело-скороговорчив, сегодня был понур. Да и не мудрено, пацан мать потерял недавно. Причем узнал об этом спустя неделю после похорон. По закону менты обязаны в таких случаях либо с конвойными на похороны арестанта вывозить, либо гроб с телом родственника в лагерь привезти (обычно в конверт завозят), чтобы сын попрощался. А с Валерой поступили, конечно, не по-человечески, не то, что попрощаться не дали, а даже известили о смерти близкого человека спустя неделю после похорон. Неправильно это. Не по-людски. Ну и потекла у пацана фляга. Отряднику нагрубил, в церковь лагерную стал ходить, ну и много чего еще, чего ранее за ним не водилось. Понять можно.

Вообще отношения с матерью у Валеры Шутова были особые. Он и последний срок-то, можно сказать, за нее получил. Любила гульнуть маманя, в смысле выпить, чего уж греха таить. Ну и естественно попадала, в связи с этим, в разные компании, где после очередного стакана, как водится, начинали выяснять отношения. Валера, конечно, за пеленой сыновьей любви не видел в матери алкоголичку, жалел ее. Вот однажды кто-то из очередных собутыльников довольно сильно отоварил маман на какой-то блат-хате. Те, кто постоянно с ней выпивал ее не трогали. Знали, что сын (а к тому времени у Валеры уже было три отмотанных срока за преступления различной степени тяжести) заступится так, что мало не покажется. Так что огребалась она обычно от залетных, не местных. Вот и в этот раз, придя домой Шутов, увидел материны руки и лицо в синяках, внимательно осмотрел побои и задал всего один вопрос — Кто⁈

Мать ответила, еле ворочая языком — на блат-хате, то ли шестнадцатая, то ли восемнадцатая квартира через дом в «Букварях». Сын исчез за дверью.

На долгий звонок в 16-ю квартиру открыл заспанный то ли армян, то ли грузин. Резко втолкнув его внутрь, Валера тут же одел ему на голову отсвечивающий в полумраке коридора дубовый табурет.

Армян завыл — Вай-вай! Убивают! — а Шутов еще раз пять пнул его тяжелыми ботинками, после чего прошел в комнату. Там находился еще один дитя гор, и какая-то ярко накрашенная дама, правда славянской внешности. Второго чучмека Валера отметелил руками. Девка, меж тем, как-то умудрилась просочиться мимо и выскочила в коридор.

Устав махать руками, гневный сын стащил гостей из ближнего зарубежья в кучу и начал проводить дознание, с целью выявить степень вины каждого из них. Но не успел. Дверь с треском распахнулась, и на пороге появился наряд милиции в полной боевой экипировке. За широкими спинами представителей порядка пылала рыжей копной свалившая ранее подруга пострадавших.

После беглого осмотра места происшествия, сотрудники вызвали армянам скорую, а Валеру скрутили и доставили в РОВД, пред светлые очи дежурного следователя Калмыкова Сан Саныча.

Посадив подозреваемого на предусмотрительно привинченный к полу табурет, дознаватель начал выпытывать у Валеры, за каким таким хреном тому понадобилось устраивать погром на квартире предпринимателей — братьев Карапетян. («Все-таки армяне» мелькнула мысль в голове задержанного.)

Выяснив, правда с трудом, — а напомним, Шутов не любил откровенничать с ментами, — суть происшедшего, следователь Колмыков покачал головой и сообщил бывшему зеку, что с армянами он расправился совершенно напрасно, так как они в этой ситуации категорически не причем и мать его в глаза не видели.

— Как так⁉ — искренне расстроился арестант.

— А вот так! — продолжал ментяра. — Ты, брат, квартирой ошибся. Надо было в 18-ю ломиться, а ты в 16-ю вперся.

И тут Валера вспомнил, что мать как-то невнятно назвала номер квартиры. Дом точно указала, а хата то ли 16-я, то ли 18-я. И точно, вспомнил он — в 18-й второй год уже какая-то блат-хата существует.

— Вот ишак, бля! — не сдержал эмоций арестант. — Начальник, разреши на дальняк сходить, не могу живот крутит, а вернемся я все подпишу. От расстройства, наверное…

— Ладно, иди. — следак, видимо, был доволен проведенной работой, а что подозреваемый не запирается, вину признает полностью, вот тебе еще одна галочка — раскрыл по горячим, как говорится. Задавил подследственного, так сказать, интеллектом. Даже бить не пришлось. Похвально, похвально!

— Филлипов! — громко позвал дознаватель.

На окрик дверь распахнулась, и на пороге возник молоденький сержант.

— Отведи подозреваемого в туалет. Но чтоб пулей мне! Туда и обратно! Ты понял, Шутов? Пять минут у тебя!

— Да понял, понял. — Валера встал и пошел из кабинета, привычно заложив руки за спину.

Прошло пять минут. Затем еще пять. Калмыков недовольно расхаживал по кабинету. Что он там обосрался что ли⁉

Наконец дверь отворилась, и в кабинет влетел запыханный сержант.

— Что так долго, Филлипов?

— Сбежал!

— Кто сбежал? — еще не понимая, машинально переспросил следак.

— Подозреваемый сбежал!

— Как, твою мать, сбежал? — Калмыков грохнул кулаком по столу. — Ты что мелешь⁉

И сержант заикающимся от волнения голосом рассказал, что повел задержанного в сортир не на третий этаж, как было положено, а на первый для работников РОВД. Потому как на третьем с вечера забилась канализация, (а слесарей до сих пор нет), а на втором тетя Лена (уборщица) делает генеральную уборку, к приезду комиссии с Главка, в связи с чем послала сержанта на пару с задержанным куда подальше. Ну и… Короче минут пять подождал, потом дверь отворил, а сортир пустой. И форточка приоткрыта. А главное, все бесшумно как-то, тихо, даже створка на окне не брякнула.

— Идиот! — Калмыков отодвинул ящик стола и вытащил из него табельный Макаров. — Дуй вниз, машину через три минуты к входу. На твое счастье, я, кажется, знаю где он.

Следак не ошибся. Дверь в квартиру 18 была (мягко говоря) не заперта, из небольшого проема слышны были всхлипывания, и несло какой-то сивухой. Войдя внутрь, наряд во главе с Калмыковым обнаружил двух синих от наколок алкашей с разбитыми мордами, бездыханно валяющимися на полу, в куче разломанной мебели и битого стекла.

И того же синюшного вида бабу, причитающую, видимо, над одним из поверженных. Шутов находился здесь же. Он отрешенно сидел на уцелевшем стуле и потирал разбитую в кровь руку.

— Эх, Валера-Валера… — посетовал следователь и кивнул пэпээсникам. — Пакуйте его.

Вот так и навалили земеле нашему пять лет строгача за тяжкие телесные. Отбывать отправили на родную до боли «Шестерку», как и предыдущие три срока.