Исходя из соображений

11

Хмырин проработал в космосе до шестидесяти лет, а потом его вместе с отработавшим ресурс коскором списали. Коскор отправили на переплавку, Хмырина — на брикеты. И никто ничего не смог для него сделать. Ни сын Ираклий, ни генерал Паршивцев.

Да-да, Паршивцев за долголетнюю безупречную службу получил-таки генерала, Ювеналий теперь служил при нем порученцем и уже в майорах ходил, ибо прикладная целесообразность никогда не обижала своих преданных солдат; если кого-то забывала своевременно отметить, то потом воздавала с лихвой.

Часто сиживали все вместе. Паршивцев с Гортензией, Ираклий с Всеславой, Ювеналий с женой Изольдой. А еще, конечно, повзрослевшая Секлетея да дочь Ювеналия Нарцисса.

Но это не все. Компания продолжала увеличиваться! Как-то стала запросто заходить еще одна семья. Да-да, семья дочери генерала от первого брака? Дочку звали Мариной, ее мужа Харитоном, он работал начальником смены по обслуживанию муниципального солнца, у них было двое сыновей, Устин да Тихон, которые с первой же встречи вполне мирно распределили меж собой объекты симпатий: Устину досталась Нарцисса, Тихону — Секлетея.

Конечно, центром притяжения был генерал от целесообразности. Благодаря ему вся компания приобретала некий особый социальный статус, нигде официально не обозначенный, но, тем не менее, отчетливый. Члены этой компании могли вести и вели довольно вольнодумные разговоры, не рискуя быть разоблаченными или очень мало рискуя. Более того — им не нужно было никого разоблачать, они могли себе позволить соблюдать старомодные и такие пикантные принципы: не доноси, не выслуживайся, проявляй беспечность и непрактичность, улыбайся пропаганде.

Несколько раз генерал говорил родной дочери:

— Пусть мать тоже приходит к нам. И пусть мужа приводит. Я давно на них не сержусь. Что было, то прошло.

Но дочь все отвечала уклончиво. А потом вдруг разволновалась:

— Маме нечего делать в твоем доме, у нее иной уровень! Ей всюду брачелы мерещатся!

Словно ее, дочерин уровень — с детства генеральский...

— Ну, — сказал тогда старый Паршивцев, красноречиво глядя на Гортензию, — мы с этим сталкивались. Это с возрастом проходит.

Однако с тех пор о бывшей жене он вслух не вспоминал.

Генерал Паршивцев был уже в преклонных летах, но здоровьем отличался завидным. Еще бы, он получал запчасти для своего организма с генеральского склада. Самые кондиционные. Да и остальным способствовал в этом. В первую очередь — Гортензии. И она неизменно смотрелась на сорок пять, хотя ей было уже под семьдесят.

Однажды у Ираклия желудок заболел. Отчим и говорит:

— Давай заменим его к чертовой матери, чтобы больше не вспоминать.

— Нет, спасибо, лучше подлечусь.

Потом Ираклий подхватил пневмонию. А через год еще раз.

—Давай заменим легкие, чего каждый год страдать!

— Да ну. Они же родные. Я лучше закаляться буду.

Но потом у Ираклия обнаружился лейкоз. Все-таки он на своем вождизме получал немало микрорентген в час.

— Надо срочно менять костный мозг, сынок...

— Что ж, менять, так менять. Срочно, так срочно...

...Был праздник. Очередная годовщина Целесообразности. В большой генеральской жилой ячейке собралась вся компания, отсутствовал только Ираклий, находившийся на работе. График есть график.

Пили хорошее вино, сочувствовали несчастным брачелам, которые, по общему убеждению, только тем и отличаются от людей, что лучше их; мечтали о свободном Солнце, о возрождении природы, хотя очень смутно представляли себе, что оно такое — природа. Одно знали: если есть природа, то можно ходить по улице нагишом, в смысле без скафандра.

Думая об этом, старики ощущали некоторую неуверенность, а молодые — волнение.

И вдруг за окном ослепительно вспыхнуло. Так изредка случалось, если происходила какая-нибудь авария с муниципальным солнцем. После таких вспышек обычно наступала внеочередная ночь, которая длилась несколько часов, пока подвешивали да разжигали запасное солнце.

Уже досада за испорченный праздник возникла было в сердцах, но тьма не наступала и не наступала, вспышка длилась и длилась, но разве может длиться вспышка — длиться может только свет!

Кинулись на улицу кто в чем был, а там — Солнце! Невозможно смотреть! Тепло! Ур-р-ра! Сбылось! Ур-р-ра!

Когда такая радость — можно запросто умереть от разрыва сердца. Но сердца у всех были молодые, новые.

Немного успокоились — стали глядеть вокруг. Кругом люди. Кто рыдает, кто смеется. Кто орет: «Да здравствуют братья-брачелы!» А кто: «Кончай недобитков, они разрушили Целесообразность!» Впрочем, таких — явное меньшинство. Они увидели, что их меньшинство, и заткнулись. И закричали, как большинство. Только, конечно, без энтузиазма.

А еще вокруг было... Ничего хорошего вокруг не было. Грязь, запустение, нежить. В сумерках все это не так бросалось в глаза.

И никакой природы. Чтобы из ничего возникла природа — мало тепла и света. Об этом догадывались, но предпочитали пока не думать...

Ираклий вернулся только к вечеру. Он посадил свой флагман не на космодроме, как это полагалась, а прямо посреди улицы. Следом опустился коскор под номером 18-80 ЕКО.

Все высыпали навстречу Ираклию. Но он вылез, ни на кого не глядя, взял молоток, зубило и принялся за работу. Принялся сбивать электросварку с люка кос-кора. Это была нелегкая работа, ведь Ираклий никогда ею прежде не занимался, но мужчины, такие же неумелые, по очереди помогали, и общие усилия в конце концов увенчались успехом.

Люк со скрипом растворился. Но из него, вопреки ожиданиям, никто не выскочил. Тогда внутрь коскора кинулись Устин и Тихон. И через минуту они выволокли на свет странное живое существо, заросшее, обрюзгшее, немытое, седое, визжащее и ругающееся неприличными словами. Никто не признал бы в этом существе бывшую учительницу Ноябрину Фатьяновну, которая когда-то вполне могла претендовать на звание «мисс народное образование».

— Там еще кто-то есть! — сообщили Тихон и Устин хором.

— Так давайте!

Из коскора извлекли еще одно существо. Тоже человекообразное, но имеющее странные пропорции и не способное самостоятельно передвигаться, мигающее жалобно и тоскливо. Только генерал целесообразности, теперь, надо полагать, бывший генерал, сразу догадался, в чем тут дело:

— Очевидно, женщина была беременна в момент заточения...

Едва бывшую учительницу перестали удерживать, она схватила свое чадо и кинулась обратно в свое узилище. И захлопнула за собой люк.

Долго подавленно молчали. Нарушила молчание Гортензия.

— Если бы меня двадцать лет не убеждали в том, что брачел ничем не отличается от человека, я бы сама нипочем до этого не додумалась.

Опять долго молчали. А потом Всеслава вдруг как закричит:

— Никогда больше не произносите это поганое слово? Нет никаких брачелов! Есть только люди! Умные — глупые! Добрые — злые! Красивые — некрасивые!

По одному, по двое вернулись за покинутый стол. Налили вина. И выпили как следует. За победу над проклятой Целесообразностью. За победу, которая была невозможна, однако случилась.

А потом Ираклий рассказал, как было дело там, в космосе.

Стада паслись себе и паслись. Ничто не предвещало никаких революций. И вдруг одно стадо в полном составе как кинется врассыпную! И пастух заодно со всеми!

Я сразу понял — хотят протаранить ЖЗ! Надеются, что хоть кто-нибудь достигнет цели. А пилотировать не умеют! Ни в зуб ногой — друг с другом сталкиваются, кружатся на одном месте. Флагмана, конечно, сразу сбили...

Ну, думаю, все! Погибла революция! Ведь мы стреляем! Все стреляем! Плазмоиды летают так густо, что, кажется, ничто не может уцелеть! Я-то, конечно, луплю мимо, для вида только, а остальные...

Смотрю — и остальные лупят в белый свет! Невозможно не попасть, а не попадаем! Фантастика!

Однако и от случайных попаданий вспыхивают коскоры. Один, другой, третий... И только последний на первой космической скорости, не спеша так таранит ЖЗ...

Словом, фактически это не они, а мы совершили революцию! Мы, которым было что терять!

— Это хорошо, сынок, — генерал кладет руку Ираклию на плечо. — Целесообразность разрушена, и не надо делить победу. И не надо больше ничего разрушать. И не надо никому знать лишнего...

Он говорит так, а сам не уверен, правильно ли говорит. Он в компании самый трезвый и самый дальновидный. Он спрашивает себя:

«Ты рад тому, что случилось?»

И сам отвечает:

«Еще бы, конечно».

«Но ведь тебе и так было неплохо».

«Верно. Лучше уж никогда не будет».

«Зачем же ты мечтал о том, чего тебе не надо?»

«Кто может ответить на такой вопрос? Никто не может. Однако очень приблизительно я бы сформулировал так: целесообразность дает человеку сытость и покой, нецелесообразность — свободу и счастье».

«Но если эта свобода убьет тебя, генерал?» «Значит это убийственная свобода. Значит бывает и такая».

Март, 1992