Исходя из соображений

7

А майор в доме прижился. И всем своим поведением показывает, что они с Ираклием, а также, само собой, с Гортензией, имеют много общего, и главное, что соединяет их — это любовь к Целесообразности и вообще ко всему целесообразному. То есть он не просто ночевать приходит в эту жилую ячейку, а приходит морально и духовно обогреться в обществе идейно близких людей.

Как такому скажешь, что с трудом его переносишь, что у тебя при виде него пропадает аппетит и снижаются успехи в учебе? Трудно сказать. Воспитание не позволяет. Да и опасно.

Его бы, конечно, лучше всего разоблачить, и опыт как будто есть, но если отправить доказательства по почте или по телефону позвонить, то с тем же самым майором и столкнешься. А как сделать, чтобы не столкнуться, чтобы гарантированно выйти на майоровское начальство, Ираклий пока не знает. И узнает ли когда-нибудь — большой вопрос. И он изо всех сил стискивает зубы, улыбается майору приветливо, разговаривает — обходительно.

А впрочем, майор — мужик явно неплохой, это по всему видать, а что забирает он разоблаченных брачелов, так служба заставляет, куда от нее денешься, не будешь забирать — тебя заберут. Элементарно.

По всему видать, майор очень хочет понравиться Ираклию. Может, из-за матери, а может, Ираклий интересен ему сам по себе. Почему-то Ираклию хочется, чтоб это так и было. Ираклий на себя сердится, а ему все равно хочется.

По утрам майор весел, он поет песни, шутит, рассказывает истории, причем не про свою целесообразную службу, а совсем про другое, постоянно подмигивает Гортензии или Ираклию. То есть подлизывается. То есть хочет жить с ними всегда, а не временно. Иначе не стоило особо подлизываться — ведь до материной постели допущен, чего же еще...

Майор хочет, чтобы Ираклий называл его дядей Паршивцевым. А Ираклий зовет его товарищем майором дядей Паршивцевым или просто товарищем майором. Тот пробовал настаивать, но Ираклий выдумал неотразимое пояснение: «Мне скоро кончать школу и поступать на факультет ВКК, а потому надо учиться иметь дело с официальными лицами, а кто этому научит, если не семья и школа?»

Паршивцев сразу руки поднял. Сдаюсь, мол. Но ему явно взгрустнулось. И он не сдался. Продолжает стремиться к сердечности в отношениях.

Например, однажды пригласил Ираклия на экскурсию в свое управление. Ираклий пришел не один, а с другом Ювеналием, и майор водил их по управлению целый день, все показывал, ничего не скрывая, кроме разумеется, установки для приготовления брикетов, темницы, операционной, сварочной.

Паршивцев даже познакомил ребят с добродушным стареньким генералом, начальником управления, он представил Ираклия сыном и трогательно смутился при этом, покраснел.

В другой раз Паршивцев разбудил Ираклия в воскресенье рано-рано, они облачились в скафандры и отправились на природу, к морю. А по пути к ним присоединился все тот же Ювеналий, они долго-долго ехали по застекленному морю, пока не доехали до сектора забора воды, где море плескалось, ничем не сковываемое, и пахло... Впрочем, оно нехорошо пахло.

После всего этого Ювеналий все чаще говорит: — Заглавный у тебя отчим, мне бы такого!

— Он мне не отчим, — всякий раз отвечает Ираклий, насчет «заглавности», однако, не возражая.

— Как же не отчим, самый натуральный отчим! — спорит Ювеналий.

— Формально, может быть. А по сути — нет. Потому что звание «отчим» еще более высокое, чем «отец».

— Схоластика! — орет Ювеналий и остается при своем мнении.

Впрочем, друзья не ссорятся. После разоблачения учительницы они вообще, как братья. Никогда они не говорят о чувствах, но и так ясно, и так видно.

Даже нарастающее равнодушие противоположного пола к Ювеналию, прямо пропорциональное нарастающему интересу к Ираклию, ничуть не омрачает отношений. Они вместе смеются над превратностями и причудами жизни, смеются над женской несамостоятельностью, ибо перемена женского вкуса отчетливо совпала с новой темой, изучаемой на уроках прикладной целесообразности.

Едва только девушки узнали, что редкие, соломенного цвета волосики, веснушки, блеклые глаза и нос картошкой — признаки чистоты человеческой породы, а кудрявые волосы, орлиный профиль, пронзительный взгляд, прямые ноги и высокий рост — признаки чего-то, как минимум, сомнительного, так моментально изменили прежним пристрастиям. За какую-то неделю отношение к Ираклию прошло эволюцию от полного равнодушия до явного обожания. К Ювеналию — наоборот. И еще неизвестно, кому из двоих пришлось труднее. Пожалуй, Ираклию. Он в те дни едва не растерял свой юмор, основанный прежде всего на ироничном отношении к себе.

Ювеналий же... Ювеналий был уверен, что многие бывшие его поклонницы лишь маскируют свои истинные чувства. Ибо так надо. Ибо...

Однако отнюдь не любовные проблемы были для Ираклия и Ювеналия главными после того, как они разоблачили Ноябрину Фатьяновну. Теоретически-то все просто: разоблачили — значит совершили пусть не подвиг, однако же поступок. Общественно полезный. Но на практике все так неоднозначно, все так индивидуально в каждом конкретном случае...

Конечно, пожалеть учительницу никто и не подумал. Не умели, не приучены были. Если бы кто-нибудь пожалел ~ ими бы даже не Служба прикладной целесообразности занималась, а Служба прикладной психиатрии. И поставила бы диагноз традиционный: слабоумие выше целесообразного или интеллект ниже целесообразного. Что — один черт.

А вот зрело нечто вокруг Ираклия и Ювеналия совершенно независимо от их физиологических особенностей. То есть зрело вокруг друзей нечто более значительное, нежели симпатии или антипатии девушек, не мешая симпатиям и антипатиям, никак с ними не соприкасаясь, что странно и логически не объяснимо.

И не придумано названия этой неопределенной, сгущающейся прямо в воздухе напряженности, которую лишь весьма приблизительно обозначим — опасность.

Опасность должна откуда-то исходить, от кого-то исходить, а те, от кого могла исходить эта опасность, еще не осознавали отчетливо — почему возникает некое неприятное ощущение при виде Ираклия и Ювеналия, почему как-то некомфортно становится, когда эти люди присутствуют поблизости, а главное, не осознавали — хочется ли немедленно избавиться от неприятных ощущений и дискомфорта или черт с ними...

В общем, Ираклий и Ювеналий, разоблачив учительницу, скоро сами стали все больше и больше бояться разоблачения. Чутье им подсказывало, интуиция, шестое чувство. Они уже почти весь курс прикладной целесообразности прошли, то есть вполне созрели для разоблачения, так ведь созрели и остальные одноклассники, но одни были, как и прежде, беззаботны, а другие пребывали в изматывающем душу и постоянно нарастающем напряжении.

И опять, конечно же, больше всех паниковал Ювеналий.

— Все. Крышка нам. Я чувствую. Разоблачат, как пить дать. Дезинтегрируют нас. А то еще хуже — болтают, молодых на запчасти. Ты, может, еще и спасешься. Девки на тебя не докажут, они все влюблены в тебя. А вот мне... Им бы забыть, что я им нравился... И зачем ты только в тот раз за меня заступался, тянули тебя за язык!..

— А ты зачем подчеркивал черным фломастером?! Тянули тебя за руку! Ноешь и ноешь, ноешь и ноешь, твое нытье мне уже вот где! Без тебя тошно, а ты нет, чтобы думать, думать, как нам быть!.. Того и гляди, сам побежишь сдаваться на запчасти?.. Говори, что делать?

— Посоветоваться с твоим отчимом! — рубанул Ювеналий сплеча.

Ираклий аж вскочил, распахнул рот, чтобы спорить, возражать, отмести с негодованием, что называется, и... Закрыл рот. И открыл вновь только после продолжительной паузы.

— А что... Может, и впрямь...

А Ювеналий уже опять завибрировал:

— Как бы он нас сам не разо...

— Зачем? У него другие обязанности. Давно бы мог, если бы хотел...

— Правильно! На фига ему! Велика честь —двух пацанов... К тому же он тебя любит, как родного сына, я тебе давно говорил! А родной сын, это не родной, к примеру, муж. Это гораздо...

— Гораздо, гораздо... Решено. Сегодня же я с Паршивцевым потолкую. Неохота на запчасти... Один потолкую! Такие разговоры ведутся только с глазу на глаз, а лучше бы и вообще их не было...

— Само собой — один. Я и не думал. С чего ты взял?..

...Паршивцев выслушал Ираклия с максимальным вниманием. Парень все надеялся, что отчим его прервет на полуслове, расхохочется, потреплет вихры и скажет, что все ерунда, что нечего брать в голову... Нет. Майор задумался, заходил по ячейке туда-сюда. Наконец заговорил:

— Хорошо, что у вас такое острое чутье. А то, что брачелов до двадцати пяти пускают на запчасти — правда. Брачелов до сорока — заваривают в коскоры. Старых — дезинтегрируют и превращают в брикеты для синтезаторов. Есть еще кой-какие слухи. Про них ничего пока не скажу. Не знаю. Но узнаю. Если доживу...

Вот я и выболтал тебе служебную тайну... А выболтать служебную тайну может только брачел. Впрочем, это вы уже в школе проходили... Ты помнишь, как я увел твоего отца... Теперь ты можешь...

Ираклий потерял дар речи. Чего угодно он ожидал от Паршивцева, только не этого. Горло перехватило. Захотелось убежать и где-нибудь поплакать. Едва сдержался. Вот родной отец никогда не открывал ему никаких тайн. Может, он их сам не знал? А если б знал?

Нет, не открыл бы... И мал тогда еще был Ираклий, и вообще... На хрена ему эти тайны! Ведь без тайн как хорошо! Да куда ж теперь денешься...

Разоблачить майора?..

И тут впервые в жизни посетило Ираклия неведомое прежде, невозможное для абсолютного большинства людей реликтовое чувство — жалость! Ему было жалко майора, отца жалко, Ноябрину Фатьяновну и еще миллион неизвестных бедняг! Ему весь несчастный в своей целесообразности мир было жалко! Боже упаси еще кого-нибудь когда-нибудь разоблачать! Он уже на всю жизнь наразоблачался!

— Поступим так, — сказал майор буднично, — скажешь Ювеналию, что ты по моему совету начал собирать досье на всех знакомых. Ради развития чувства целесообразности. Мол, я тебе посоветовал развивать чувство целесообразности. И пусть он всем про это расскажет. И все.

— Все?!

— Все!

— Так просто?

— А зачем усложнять? Проще — вернее.

— Вы гений, дядя Паршивцев! Вы просто гений! Я и не подозревал!

— Ну, это ты загнул... Какой я гений? Обычный узкий специалист. Конечно, с возрастом приходит кой-какая мудрость, начинаешь интересоваться кое-чем сверх положенного... Я бы очень хотел, чтобы ты раньше меня начал интересоваться сверхположенным, очень бы хотел, понимаешь...

— Кажется... Извините, дядя Паршивцев... Если вам не хочется отвечать — не отвечайте... У вас нет своих детей? У вас не было семьи, когда вы уходили к нам?

— Трудные вопросы. Но я отвечу. У меня была семья. У меня есть маленькая дочь. Ее мать полюбила другого и ушла к нему. И девочку забрала...

— Но вы могли...

— Разоблачить? — Паршивцев невесело усмехнулся. — Эх, парень, я же ее любил... И потом — я еще восемь лет назад дал себе зарок: никого не разоблачать.. После одного дела... Ведь такого насмотрелся уже... И так руки по локоть... Пусть и по чужим доказательствам...

А кроме того, моя прежняя жена тоже могла сперва от меня избавиться, а потом, ничем не рискуя, сойтись с тем. Тут ведь кто вперед. Но она этого не сделала. Наверное, полагалась на мою порядочность.

Ираклий впервые в жизни услышал слово «порядочность». Но как-то сразу понял, что оно означает.

— Стойте, стойте! — его вдруг пронзила страшная догадка. — А моя мать разоблачила отца, чтобы сойтись с вами? Вы были знакомы раньше? Она поступила непорядочно?!

— Нет-нет, что ты! Мы не были знакомы раньше! Никогда не думай так про свою маму! Она поступила... м-м-м... немудро. Она верит в Целесообразность больше, чем нужно, понимаешь? В этом ее трагедия, понимаешь?

— Так нужно взять и объяснить ей!

— Ни в коем случае не пытайся этого делать, Ираклий! Мама не поймет! Уже не поймет... Пока не поймет... Поверь мне, положись на мой жизненный опыт, на интуицию...

— Хорошо, я не буду пытаться. — В голове Ираклия была такая каша, которую не расхлебаешь и за несколько дней. — Я пойду, что ли, дядя Паршивцев?

— Иди, конечно, тебе надо разобраться в себе. Но с Ювеналием поговори сегодня же, слышишь?

Ираклий отправился прямиком к приятелю.

— Так ты и на меня начал составлять досье? — сразу всполошился Ювеналий.

— Ага! — ответил друг, беззаботно, как ни в чем не бывало улыбаясь.

— Да как.. Да ты...

— Тьфу! Совсем, что ли, от страха крыша съехала? Пошевели мозгами-то, кретин!

— Чего тут шеве... — И Ювеналий осекся на полуслове, и губы его начали растягиваться в широкой счастливой улыбке. — Ух, он у тебя гроссмейстер! Майор, а ума, как у маршала! Гениально, Ираклий!

— А ты думал!

— А кто тебе посоветовал с ним посоветоваться?

— Помню, как же, ты посоветовал. Ты тоже, стало быть, гроссмейстер!

— И ты!

— Ага, все мы гроссмейстеры? Ура!

— Ур-р-ра!

Ювеналий постарался рассказать о том, как оригинально развивает Ираклий чувство целесообразности, максимальному количеству людей. И конечно, об этом мгновенно узнала вся школа. И был, конечно, очередной шок, тщательно, однако не очень успешно скрываемый. Теперь-то многие осознали, что им очень хочется разоблачить Ираклия, а заодно и Ювеналия. Да уж было поздно. Попробуй только. И сам в тот же день загремишь на запчасти.

Разом исчезла, перестала давить та самая, сгущавшаяся в воздухе напряженность, она как-то незаметно рассосалась, и на ее месте осталась простая и ясная ненависть. Прозрачная, как свежий воздух.

Конечно, ненависть не может сделать счастливым того человека, на которого она обращена, но она может сделать его спокойным, если он знает, что это всего лишь бессилие и страх, а не коварство и вероломство.

Впрочем, настоящего спокойствия не было. Ираклий еще не знал, что уже вступил в тот возраст, когда настоящего спокойствия и не будет, ждал, что вот-вот все утрясется, и возвратится желанное равновесие души, а оно не возвращалось, все время стояли на его пути какие-нибудь непростые мысли, какие-нибудь неотложные размышления. То о Паршивцеве, загадочном и все более притягивающем к себе, то об отце, все более удаляющемся, теряющем контрастность перед мысленным взором.

И даже в голову Ираклию не приходило, что его отец дома, сидит себе в коскоре, все видит и даже понимает, поскольку уже изучил артикуляцию всех обитателей ячейки. И уж, конечно, помыслить не мог Ираклий, что и отец, и память ограниченного человеческого контингента крайне озабочены его, Ираклия, проблемами, спорят, даже ссорятся друг с дружкой, словно у них вот-вот появится возможность как-то повлиять на события, разворачивающиеся снаружи, и можно будет дать совет...

В одну из ночей обитателям жилой ячейки приснились странные сны.

Паршивцеву приснилось, будто он сидит с брачелом Хмыриным в некоем заведении и выпивает, а брачел хлопает его по плечу, толкует о том, что брачелы и люди — братья, толкует про всемирную солидарность, про освобожденное Солнце и возрожденную Землю, про разум и прогресс, про интернационализм и космополитизм. В конце концов они целуются, и Паршивцев не испытывает ничего похожего на брезгливость, ему нечего возразить Хмырину, он с ним во всем согласен, ибо любят они одну и ту же женщину, одного и того же сына Ираклия, а ненавидят одни и те же идиотские законы и правила?..

Гортензии приснилось, будто явился к ней ее бывший муж, весь опутанный колючей проволокой; будто смиренно простил ей все — и разоблачение, сделанное по недомыслию, и майора целесообразности; будто бывший муж даже ходатайствовал о Паршивцеве и вообще обо всех возможных брачелах мира, чтобы она больше никого-никого не разоблачала...

Ираклию приснилось, что его бедный отец влетает в окно жилой ячейки верхом на розовом облаке, и во всем мире становится вдруг так светло, как вообще никогда и нигде не бывает, и говорит отец Ираклию вкрадчивым голосом, чтобы Ираклий слушался дядю Паршивцева во всем, потому что дядя Паршивцев ему только добра желает; а еще говорит отец, что скоро настанет такой миг, когда оковы тяжкие падут, и в мире станет столько тепла и света, сколько никому никогда не снилось; а под конец отец рассказывает сыну странную сказку про то, как некий Дай уехал в какой-то Китай...

А Хмырину приснилось то же самое, что Паршивцеву, с зеркальной точностью.

Неужели сквозь бронированную обшивку коскора что-то неведомое, неизученное, непостижимое могло в определенные моменты проникать?..