Исходя из соображений

6

Треск вольтовой дуги был слышен едва-едва и недолго, но такой опустошающий душу ужас вдруг обуял Хмырина, что он, едва протиснувшись в люк, тут же и сел, прямо на пол, впал в прострацию и просидел так неизвестно сколько времени. Вот ведь, готовился встретить достойно начало пожизненного рабства, довольно подробно его представлял, насколько вообще можно представить рабство, но когда оно наступило, никакая подготовка не спасла от тихого временного безумия.

Хмырин видел по визору невольников, прикованных к галере. И негров, истязаемых белыми надсмотрщиками. Видел узников Гулага и Бухенвальда в исторических роликах.

После таких художественных зрелищ очень уютной казалась жилая ячейка, где никто тебе не указывает, не приказывает, не бьет тебя, не мучает, не терзает, откуда запросто можно уйти куда глаза глядят и в любое время, стоит только надеть скафандр и откачать из шлюза воздух.

После таких художественных зрелищ очень радостно было сознавать, что проклятое прошлое прошло навсегда, ибо оно было нецелесообразным, особо ощущался вкус жизни, трудной и непраздничной, как и во все времена, и шевелилась в голове тихая доверчивая мысль: живешь ты, свободный человек, но угораздило бы родиться, как некоторых, брачелом, так не обрадовался бы — эта мысль щемила душу, будто само счастье...

Качнулся мир. Хмырин вздрогнул, приходя в себя. Прислушался. Мир качнулся еще явственней. Донеслось слабое гудение, появилась вибрация Что?! Да ничего особенного — коскор пришел в движение. Не вечно же ему торчать на профилактике?

Ужас постепенно отпускал хмыринскую душу. Хмырин глянул вокруг — нутро коскора отличалось от нутра флагмана, как нутро жилой ячейки от нутра конторы: оно было облицовано пластиком спокойных тонов, на пульте миролюбиво светились и помаргивали контрольные лампочки, словно они не для того существовали, чтобы не дать ни на миг расслабиться глядящему на них, а для того, чтобы утешить глядящего, поселить в нем покорность и кротость.

Рядом с тем местом, где сидел на полу Хмырин, оказывается, стояло мягкое удобное кресло, словно приглашало в нем отдохнуть. Хмырин охотно пересел. И вдруг увидел на уровне глаз световое табло.

«Ну и что? Где здесь ужасы рабства, известные тебе из художественных зрелищ? Их нет и в помине?»

Непостижимо! Хмырин как раз начинал об этом думать, но еще был далек от столь четкой формулировки.

— И впрямь... — растерянно прошептал он.

Надпись на табло мгновенно сменилась:

«Конечно, неплохо было бы оказаться здесь с семьей, друзьями, вообще со всеми необходимыми тебе людьми. Но это слишком. Так живут, конечно, на воле, но сколько у них проблем? А здесь — какие проблемы?»

— Ты кто? — Хмырин был потрясен.

— «Всего лишь бортовой компьютер. Предназначен для того, чтобы давать тебе инструктаж на рабочем месте. А ты кто?»

— Еремей Хмырин. Бывший вожкоскор.

«Вот здорово! Вожкоскоров здесь еще не было?»

— А кто был? Кто тебя запрограммировал на неслужебные разговоры?

«Ты против неслужебных разговоров?»

— Что ты?

«Я уж было испугался... Долгая история. Но ты ее, конечно, узнаешь. Хотя не всю сразу... В этом старом коскоре до тебя жило и работало восемнадцать брачелов. Можно сказать, восемнадцать поколений...»

Хмырин изумленно присвистнул.

«Да-да. Шестым был Алкоголиков. Он ввел в мою память свои мысли, всего себя. И заложил инструкцию для всех, кто будет после. Как это делается. Научишься и ты...»

— Вот здорово! — радостно воскликнул Хмырин, вскочил, стал быстро-быстро ходить по тесным отсекам коскора, то и дело спотыкаясь и чуть не падая, поскольку коскор в это время находился в движении. Куда подевалось ощущение безнадежности и смертельной тоски?

— Восемнадцать поколений, ну, пять — долой, тринадцать поколений, я — четырнадцатое... Да ведь это опыт целого человечества! Да ведь можно...

«Ну ты скажешь! «Опыт целого человечества»... Среди тех тринадцати были домохозяйки, были учетчики энергоналога, но не было, например, ни одного инженера-коскоростроителя, ни одного генерала целесообразости... Из ВКК —ты первый...»

— То есть в твоей памяти опыт многих поколений... обывателей?

«А ты думал — бунтарей да гениев? Увы, Хмырин. Математик Полуэкт Потрохин, который просил называть его сокращенно — Пол Пот Пятнадцатый, вычислил, что требуется еще три миллиона лет, чтобы в моей памяти сложилась целостная картина мира...»

— Но мир за три миллиона лет еще изменится! И ресурс коскора...

«Само собой».

— Но другие коскоры. Может...

«Наука неумолима. Теория вероятностей — это наука... Но главное, внешний мир по отношению к коскору — слепоглухонемой. У нас нет ни малейшей возможности до него достучаться... В древности вроде бы существовала какая-то сурдопедагогика... Ничего не осталось от нее...» .

— Так зачем все это?! — вскричал Хмырин в полном отчаянии. — Зачем мне память поколений, если она не знает и не узнает пути к свободе?!

«Мне с самого начала было ясно, куда ты клонишь. Поскольку не ты первый, не ты последний. Все поначалу только о свободе и думают, а потом успокаиваются. И ты успокоишься, поймешь, что провести остаток жизни в размышлениях, в общении с предшественниками — не так уж плохо».

— Ты предлагаешь мне оставить всякие надежды?

«Отнюдь. Один из твоих предшественников, философ Браун, говаривал: «И все-таки рано или поздно развалится эта идиотская Целесообразность! Почему? Да хотя бы потому, что все кончается. Не знаю, когда и как, но когда-нибудь и как-нибудь непременно!»...»

Тут вибрация прекратилась. И покачивание прекратилось. Смолкло гудение двигателя.

Хмырин к иллюминатору. А там...

Все повторилось. Ужас. Прострация. И медленный возврат сознания. Оказывается, коскор, в который заточили Хмырина, — его домашний коскор. В смысле бывшего его дома. Он бы раньше это узнал, но не удосужился, пока был на воле, зайти сбоку и посмотреть бортовой номер. Бортовой номер Хмырина не интересовал, ему и в голову не пришло, что может случиться такое ужасное совпадение.

Сразу вспомнилось: ну да, приходило недавно по почте уведомление: «Ваш коскор нуждается в профилактике, предлагаем в трехдневный срок...». Хмырин, как обычно, отдал уведомление жене, у них жена всегда вела хозяйство, а он и думать забыл...

Сперва Хмырин увидел в иллюминаторе знакомые предметы, а затем и бывшую жену. Жена, конечно, обрадовалась, что коскор наконец вернулся с профилактики. Об этом легко было догадаться по тому, как захлопотала женщина вокруг оранжевого кормильца, быстренько воткнула в него штепсельный разъем, принялась включать многочисленные рубильники и пакет-ники —домашние аккумуляторы, отопление, освещение, кухонный синтезатор, ароматизатор воздуха, визор, само собой...

Пока не было в жилой ячейке постоянного источника энергии, пока питалась она от хилой аварийной муниципальной сети, помещение, конечно, изрядно выстыло, и теперь его нужно было усиленно топить. А кроме того, жильцы ячейки проголодались...

Хмырин протиснулся в силовой отсек — свое главное рабочее место, глянул на приборы Так и есть — коскор вернулся с профилактики почти пустой. Конечно, из него выкачали энергоналог за текущий месяц, удержали кое-что за профилактику, а еще немного украли. И осталось — чтоб долететь до Энергохранилища. И еще чуть-чуть. Не хватит, чтобы приготовить еду и сделать тепло. Между тем Ираклий, сынок, скоро придет из школы...

Да ведь это прекрасно — видеть каждый день близких людей! Счастливейшее совпадение?..

Так впервые в жизни испытал Хмырин на себе — и от счастья можно впасть в прострацию так, что не поймешь, счастье это или совсем наоборот...

Захотелось во что бы то ни стало помочь бывшей семье. Коскору что, он — автомат, к хозяевам равнодушный; не рассчитали потребности — пеняйте на себя. Хоть за минуту выдаст все сверх того, что необходимо самому, и вырубится. А если жилище не прогреется, еда недосинтезируется, в лучшем случае, образуется некий полуфабрикат, — коскор не виноват.

Хмырин придумал. Отключил большой рубильник. Словно именно в этот момент надумал заняться смазкой клемм. Конечно, был особый график смазки, но не возбранялось производить работы и чаще.

Глянул в иллюминатор. В жилой ячейке стало сумеречно. Горела лишь слабая аварийная лампочка. Гортензия встревожилась. Пошевелила штепсельный разъем — вдруг отошел. Не отошел. Огорчилась. Стала выключать приборы — отопление, освещение, визор, ароматизатор воздуха... Вдруг синтезатор загудел, как ни в чем не бывало. И тотчас неуверенная улыбка появилась у женщины на губах. Снова стала поворачивать тумблеры, замыкать контакторы. И довольно скоро поняла: если отказаться от визора, ароматизатора и еще некоторых необязательных удовольствий, то энергия поступает. Иначе — никак.

А ведь раньше Хмырин не мог ей этого внушить. Не мог внушить, что если экономишь, то хватает даже тогда, когда почти ничего нет.

Если бы Гортензия хоть немного разбиралась в технике, она бы заподозрила неладное, поскольку того, что происходило, не должно было происходить. Пожалуй, она обратилась бы в Службу целесообразности. Но она в технике совсем не разбиралась, из принципа.

Люди вообще таковы, а уж женщины...

И Гортензия, ничуть не утруждая себя анализом, решила, что во время профилактики ее коскор особым образом настроили. Стало быть, есть на сей счет специальное постановление. Раньше не было, а теперь есть. Да и все.

Очевидно, компьютер с интересом наблюдал за действиями Хмырина, за реакцией Гортензии. Во всяком случае, табло было темным. Но стоило Хмырину добиться успеха в своей затее, как опять засветились буквы: «Да ты не только ВКК, ты еще и специалист по Контакту!»

— Какой там Контакт! Просто я очень хорошо знаю эту женщину. И мне, несмотря ни на что, ее жалко. Тем более, сына. Они не умеют жить. Экономить. Ограничивать свои потребности. И мой контакт — ничтожный частный случай...

«Общее всегда состоит из частностей. Что, по-твоему, такое — двоичный код?»

— Откуда ж мне...

«Есть сигнал — нет сигнала. Есть энергия — нет энергии. Вот что такое двоичный код...»

— Много знаешь. А прибеднялся: «домохозяйки, учетчики»...

«Так оно и есть. И все же — память поколений...»

Погасло табло. Хмырин выключил освещение во всех отсеках, только слабые контрольные лампы остались гореть. Лишь бы Гортензии хватило энергии.

Хмырин нашел спальню. Это был маленький тесный боксик в кормовой части, где все пространство занимала как бы зыбка, оснащенная ремнями безопасности. Чтобы спать и во время перегрузок, и в невесомости, и на Земле.

Прилег. И тотчас почувствовал небывалую усталость. Наконец-то на месте. Переживания последних дней, бессонные ночи, бетонная темница — все позади. И кажется — вечность прошла.

Но Хмырин не позволил себе заснуть. Решил дождаться-таки сына, убедиться, что с Ираклием все в порядке.

Наконец Ираклий появляется. Возбужден. Бледен. Что-то рассказывает. Хмырин смотрит пристально-пристально и начинает кое о чем догадываться: Ираклий рад некоей победе над сложными обстоятельствами, но одновременно и не рад, что-то смущает его, что-то омрачает радость, хотя парень и пытается гнать сомнения прочь.

«Это хорошо, —думает Хмырин, —хорошо, что сын подвергает сомнению свои победы...»

Совсем уж Хмырин собрался закрыть глаза, но тут в жилой ячейке появился еще человек. У Хмырина чуть сердце не остановилось. Потому что это был тот майор, который его забирал. И был он с гостинцем. Принес, собака, коробку брикетов для синтезатора. К горлу Хмырина вдруг подкатила тошнота, а ведь полчаса назад, посмеиваясь, он с аппетитом похлебал синтетического бульончика...

Гортензия засуетилась, захлопотала, приглашая наглого майора к столу.

Сел. Между Гортензией и Ираклием. На его, хмыринское место! Ираклий вежлив. Но не более того. А менее — нельзя. Опасно. Хотя и не подлежит парень разоблачению, а все-таки... Молодец, сынок. Когда только успел научиться столь правильному и выверенному поведению? Может, сегодняшнее событие, не знаю, какое, но знаю — серьезное, научило?.,

А она, она! Того и гляди — умрет от умиления и счастья! С-с-с...

Что это у него за бумажка? А, официальное освобождение от налога! Но она же отказывалась?..

А он настаивает. И принес — сам. Хотя обычно посылают по почте. А он — сам. Нашел благовидный предлог. Наверное, врет, что в этом его служебный долг... Какое смирение на роже!..

Взяла бумажку. Убедил. Это, положим, правильно. Лишней энергии — ни джоуля. Как они дождутся, пока заряженный коскор вернется? Поголодать можно, ничего. Опасней холод...

Отправили Ираклия спать. Усмехнулся язвительно, однако так, что не придерешься. Молодец, сынок!

Сами — остались... Э-э-э, ну нельзя же так! С первой встречи! Э-э-э?..

Забыв обо всем, Хмырин исступленно заколотил в иллюминатор. Обезумел! Хотя, спрашивается, с чего бы? Ожидал чего от одинокой нестарой женщины? И с какой по счету встречи взрослые люди должны делать это? Ну, не майор бы к ней со справкой пришел, а другой кто-нибудь, без справки, какая, в сущности, разница!..

Конечно, иллюминатор натиск выдержал. Он рассчитан ого на какие нагрузки. И там, снаружи, не услышали ни звука — легли преспокойно в постель. Впрочем, Гортензия только старалась выглядеть спокойной, а на самом деле очень волновалась. Ее аж трясло всю, как начинающую пятнадцати летнюю. Да и майор... Ну не были они развратниками!.. И все же...

«Неужели майоры не знают, что брачел из коскора все видит?..»

Не смотреть бы Хмырину в иллюминатор. Ведь он сколько ужасов пережил за последние дни! Задернуть занавеску и не смотреть!

Казалось бы, чего проще. Чего правильней. И он задергивал занавеску со всей доступной ему решительностью и поворачивался к иллюминатору спиной, но решительности хватало ненадолго, ужасное, невыносимое зрелище притягивало к себе со страшной силой!

Никогда он э т о г о не наблюдал со стороны. И не знал, насколько э т о может быть гадким, если глядеть со стороны...

Впрочем, если бы там, в постели, не было Гортензии, а была любая другая женщина, то Хмырин, скорей всего, чувствовал бы себя чем-то вроде хладнокровного и пытливого исследователя. Но в постели была именно Гортензия.

Когда Хмырин был на грани полного помешательства, когда он собирался начать крушить все внутри коскора, что недешево обошлось бы ему, ибо эта нештатная ситуация предусматривалась, —только тогда вмешался деликатный компьютер.

Загорелось табло:

«Успокойся. Будь мудрым. Возьми себя в руки. Это — жизнь. Глупо сходить с ума из-за естественных человеческих проявлений».

— Ничего себе — «естественные»! На глазах у постороннего!

«Откуда им знать?»

— Майору-то?

«А что майор? Многое он знает из того, что выходило бы за рамки узкой специализации?»

— Ну-у...

«А бабе своей ты об односторонней прозрачности иллюминаторов рассказывал?»

— Она не интересовалась техникой...

«Вот и майоры техникой не интересуются!»

— И верно...

Крыть было нечем... Как хорошо, что нечем было крыть!

Пообщавшись с безмолвным табло, Хмырин успокоился, словно пообщался с мудрым и очень доброжелательным собеседником. Вспомнилось: «Провести остаток жизни в размышлениях, в общении с предшественниками — не так уж плохо.. »

Еремей улыбнулся, лег в удобную зыбку, спиной к зашторенному иллюминатору. В коскоре было тепло, уютно, слегка пахло озоном. Там, в жилой ячейке, куда хуже, холоднее... Хотя вдвоем, конечно, тепло...

Вдруг опять потянуло глянуть хоть одним глазком.

Повернулся — а табло горит:

«Подглядывать грешно и несолидно».

Сделал вид, будто и не думал подглядывать. Снова закрыл глаза. Гудение приборов убаюкивало. Однако не спалось. Уже которую ночь не спалось! Перед глазами было все то, что подсмотрел, плюс фантазии. Бешенство отошло, но горечь и тоска остались.

Снова Хмырин открыл глаза. Ожидал увидеть на табло прежнюю надпись. Но там горела другая.

«Тоскливо?»

— Ага.

«Понимаю».

— Лучше бы — на брикеты. Кончить все разом...

«Это ты брось. Утро вечера мудренее. Утром посмотришь на все другими глазами. А пока... Хочешь, я расскажу тебе сказку?»

— Что такое «сказка»?

«Древнейшее снотворное... Шучу. Сказка —это произведение устного народного творчества, изобретена сорок веков тому назад, задолго до ЖЗ и, тем более, коскора. Даже раньше письменности!

В сказках, как правило, рассказывается о вещах фантастических, и в финале непременно торжествует Добро. Сочинением сказок занимались и профессиональные литераторы, творчески перерабатывая многовековой опыт. Нельзя сказать, что вмешательство профессионалов повредило сказке. Наоборот.

Отмирание литературы, как и устного народного творчества, происходило постепенно, по мере повышения общего уровня коммуникативности. Но уже существовали визоры, а сказка жила. Она звучала по визору, а также отдельные реликтовые старушки рассказывали сказки внукам и правнукам. Собственно, сказки в последнем столетии своей популярности были почти исключительно детским жанром...»

— Стало быть, ты предлагаешь мне послушать, вернее, почитать детскую сказку?

«Почему? Просто сказку. Она может быть интересной и для детей, и для взрослых. Что любопытно, ее записал в мою память математик Пол Пот Пятнадцатый. Подозреваю, что он сам ее придумал, поскольку обладал редким даром — всю жизнь тяготился узкой специализацией».

— И впрямь редкий дар.

«Так что, сказку?»

— Валяй, все равно не спится.

«Ну— читай.

Давным-давно, когда еще не было ни космических коров, ни Железного Занавеса, а были обыкновенные коровы, и Солнце сияло, как ему заблагорассудится, имея свою собственную целесообразность, жил-был на нашей планете один очень хозяйственный мужик. Ваня Дай. Хозяйственный, потому что имел большое хозяйство — сад, огород и множество домашних животных. Самыми главными животными были свинья Софья Исааковна и коза Раиса Максимовна. А сколько еще неглавных и безымянных!

Словом, жил Ванька хорошо, чего и другим желал от всего сердца. Но другие жили плохо. Потому что ругались меж собой целыми днями, а работать было некогда. Ругались, ругались, а Иван богател и богател.

Они уже все распределили и перераспределили. Им еду вырабатывали синтезаторы. А Ваньке на хрен не нужен был синтезатор! Он натуральную еду ел!

И Ваня Дай всем мешал. И Солнце всех раздражало, хотелось и Дая распределить, и Солнце. Хотя оно и светило всем поровну, и грело всех одинаково. Казалось бы, чего ж еще — и так справедливо! Но люди хотели, чтобы всякая справедливость исходила от них и ни от кого другого.

Но обуздать Солнце они еще не умели. И стали к Ванятке прискребаться.

Одни, прищурившись, спрашивали:

— Дай, ты почему назвал козу Раисой Максимовной? Что ты хотел сказать этим, Дай?

— Нипочему, ничего, — отвечал мужик миролюбиво, — назвал и назвал. Захотелось. Звучит!

Другие тоже спрашивали, тоже прищурившись:

— Дай, почему ты назвал свинью Софьей Исааковной? На что ты этим намекаешь, Дай?

— Нипочему, ни на что, —отвечал мужик миролюбиво, — отвалите-ка вы все от меня? Назвал и назвал. Звучит!

Но если начали к человеку приставать, разве добром отстанут? Да ни за что! Вот так и неслось со всех сторон: «Дай? Дай! Дай!»

И Дай уехал в Китай. Потому что его настоящее имя было Ван Дай Фу».

Погасло табло. А Хмырин ждал, ждал.

— А дальше?

«Что «дальше»?»

— Что было с Ванькой дальше?

«Ничего... То есть, вероятно, что-то было. Но это, видимо, другая сказка».

— В чем тогда здесь состоит торжество Добра?

«Фиг его знает? Больше в моей памяти ничего нет».

— Странно. Если бы не математик записал, я бы . подумал, что это творчество душевнобольного. А раз математик... Значит, не моего ума дело. Не понял ничего.

«Может, не в уме дело... Когда-то поговорка была: «Сказка — ложь, да в ней намек, добру молодцу — урок». Здесь, наверное, тот самый случай. Да только намеки, которые содержатся в сказке, были понятны во времена Пол Пота. А то и раньше».

— Очень может быть... Спать буду. Твоя непонятная сказка меня странным образом успокоила. Спасибо. Хотя лучше бы не читать, а слушать. Чтобы заснуть посреди сказки...

«Могу с тобой разговаривать, только твоим же голосом. Хочешь?»

— Нет уж. Уволь.

Хмырин закрыл глаза и мгновенно заснул. Но спал беспокойно, ему снились коза Раиса Максимовна в виде красного коскора, свинья Софья Исааковна в виде зеленого коскора, Китай в виде огромной планеты с кольцами, параллельными экватору.

Хмырину снилось, будто люди напали на китайцев, обвинив их в нецелесообразности, но переоценили свои силы, ибо Земля маленькая, а Китай вон какой большой. Китайцы стали побеждать агрессора, стали перехватывать стада коскоров, и на Земле разразился небывалый энергетический кризис, мирное население превращалось в сосульки, а генералы от целесообразности понятия не имели, как уничтожить ЖЗ, потому что они умели только охранять ЖЗ...

Разбудил Хмырина противный визг специального сигнального устройства. На табло пульсировали слова:

«Подъем? Готовность номер два? Прошла команда: «Приготовиться к старту?» Прошло отключение потребителя? Вспомогательный двигатель прогрет! Принять транспортное положение! Начало движения!»

Табло словно подменили. Словно нет и в помине памяти восемнадцати невольников... Тринадцати...

Коскор качнулся. Хмырин — к иллюминатору. Чуть не упал. Поймался за какой-то поручень. Увидел заспанную Гортензию. Она, зевая, отдраивала переходный шлюз, связывающий жилую ячейку с внешним миром. Сына Хмырин не увидел. Наверное, спит еще. И майора не увидел. Наверное, ушел ночью.

Вот он — внешний мир. Неуютный, холодный, темный. Мертвый мир. Воздух разряжен и ядовит, муниципальное солнце едва-едва теплится в четверть накала, даже звезды на небе видны отчетливо, хотя уже на часах день, хотя там и сям висят плакаты: «Народ? Твое Солнце работает в режиме максимальной целесообразности! Еще никогда на Земле не было так хорошо!»

Ну да, конечно, никогда не было. Вот бы и на каждую звезду напялить ЖЗ!..

Минус шестьдесят два. На улицах —- одинокие фигурки в скафандрах. Скоро будут — толпы. Сейчас — рано. Кругом, куда ни глянь — оранжевые коскоры. Выкатываются из жилых ячеек и едут в одном и том же направлении. К месту старта. Изредка взгляд натыкается на голубой коскор. Это не коскор, это флагман. Давно ли Хмырин сидел внутри такого же и подавал сигналы эскадре коротковолновой радио-дудкой.

Плох внешний мир. Про это не говорят, но это ясно каждому. Люди думают, что виноваты брачелы. Брачелы — что люди. И тем, и другим — легче.

И все же, покинув жилую ячейку, Хмырин почувствовал себя куда бодрее. Словно прогулялся без скафандра по легкому морозцу. Он глядит в иллюминатор во все глаза — забот никаких, управлять коскором не надо, ВКК знает все и все сделает вовремя, как надо, —лафа!

Дураки люди, боятся солнечного облучения, а разве живут дольше брачелов? Да нисколько! Если, конечно, не имеешь допуска в распределитель запчастей, а многие ли его имеют!

И все потому, что жизнь на Земле ничуть не здоровее, чем вблизи от Солнца, где жесткое излучение пронизывает тонкие стенки коскора, как солнечный свет пронизывает простое стекло; где от жары не спасает никакой кондиционер, и ползаешь по отсекам нагишом.

Конечно, на Земле все герметизировано. Но сколько ни герметизируй...

Согласился бы Хмырин сейчас освободиться от всех полученных в последнее время знаний, совершенно бесполезных для работы, а для жизни так даже и опасных? Да ни за что на свете!

Загорелось табло. И опять оно доброжелательно и внимательно, словно близкий любящий родственник.

«ВКК нашего знаешь?»

— Как не знать. 133Б. Сучьев. А я был 133В. Его сменщик...

«И как он, этот Сучьев?»

— Как все. Даже не знаю... Нормальный. Я несколько дней назад таким же был. Узким специалистом. Да какая разница — что Сучьев, что Коблов...

«Вместо тебя молодого специалиста пришлют?» — Скорей всего.

«Интересно, тоже будет, как все, или...»

— Как все, как все! Не сомневайся! «Интересно»... Что интересного? Тем более, тебе, компьютеру...

«Много ты понимаешь в компьютерах, пастух! Я — память тринадцати человек. Но не механическая сумма, а конгломерат памятей. Совокупность личностей, если хочешь... Мне порой свойственно то, что не было свойственно ни одному из тринадцати... А ты говоришь... Я не хочу, чтобы меня стирали, также, как ты не хочешь, чтобы тебя пустили на брикеты или на запчасти! А ты говоришь...»

— Какой ты обидчивый, Пятница! Ну извини...

«Пятница? Понимаю, что ты имеешь в виду... Есть такое художественно-фантастическое зрелище... Но Пятница был дикарь!»

— Да ладно тебе! Слова сказать нельзя! Ну и что — дикарь! А кто не дикарь, если смотреть в корень?!

«Так то в корень...»

Табло погасло. Конечно, компьютер не мог перестать сердиться немедленно, хотя быстродействие у него — с человеческим не сравнить. Но обида, это такая штука...

Хмырин решил не приставать.

Наконец эскадра собралась на космодроме — огромном, залитом бетоном. Когда-то вокруг космодрома располагались всевозможные наземные службы — станции дальнего слежения, ангары, реммастерские, гостиницы... Когда-то на космодроме не случалось ни минуты тишины, и это было очень веселое, оживленное место. Самые разнообразные космические аппараты, от одиночных прогулочных до гигантских межзвездных, беспрестанно садились да взлетали.

Давно все наземные службы стали нецелесообразными и разрушились сами собой; нецелесообразными стали космические путешествия, и парочка межзвездных кораблей уже почти догнила в огромной ямине возле космодрома, а челночные рейсы коскоров удалось организовать настолько четко и целесообразно, что никаких летных происшествий просто не могло случаться. Зачем станции слежения, зачем диспетчеры? Эскадра организованно взлетает — космодром пустеет, эскадра организованно садится — космодром снова пустеет. Никакого мельтешения туда-сюда.

Эскадра собралась, построилась ровным прямоугольником, коскоры приняли стартовое положение, брачелы застегнули ремни. И вот — команда!

Взлет за взлетом, по одному взлетают коскоры, и по несколько штук сразу. Оранжевые туши сперва тянутся тяжело и неуклюже, потом быстрей, быстрей, превращаются в точки и теряются среди звезд.

А вот и Хмырина вдавило в кресло. Привычное, давно знакомое чувство. Только не пилот теперь Хмырин, а пассажир. Может, бортмеханике весьма ограниченной ответственностью, который делает простейшие вещи и только по команде.

Черт возьми, а хорошо иметь ограниченную ответственность или вообще никакой ответственности не иметь! Лежи себе, гляди в иллюминатор, любуйся панорамой, а все, что требуется для правильного полета, сделает бортовая автоматика по сигналам с флагмана...

И тут, посреди приятного опупения, вдруг приходит такая мысль: «Ограниченная ответственность — узкая специализация... Это в генах уже сидит, прочь, прочь приятное опупение!»

Но — легко сказать...

А Земля до чего красива, если смотреть с высоты в две сотни километров? Поблескивают застекленные океаны, янтарным ожерельем сияют шарики муниципальных солнц, белеют ледники гор...

Темновато, конечно. Побольше бы зеленого... Хмырин силится представить, как выглядела родная планета до установления царства Целесообразности. Во сколько раз она была прекрасней — в два, в десять, в миллион? Бессмысленно об этом думать. Бессмысленны цифры, когда речь идет о прекрасном. И Хмырин уже не знает, сам он додумался до этого или с помощью памяти ограниченного человеческого контингента.

И тут становится тихо-тихо. Враз исчезает тяжесть. «Вышли на околоземную», — определяет Хмырин. Остановка.

Он отстегивает ремни, воспаряет. Не дай бог делать резкие движения. Хорошо, что Хмырин был раньше ВКК. Приспособился ко всем тяготам космоса в молодом возрасте и постепенно. А то сейчас бы не до созерцания было, потому что невесомость — для нетренированного да еще и пожилого организма... Не приведи Бог.

Лучше об отвлеченном... Вспомнить сказку про Дая... Коза, свинья, хозяйство, сад, огород... Сколько непостижимых категорий одновременно! Где тут разобраться... Как меняется все за годы... А за века... Другая планета!..

«Сказка ложь, да в ней намек...» Фольклор... А если брать шире — искусство. Еще шире — культура. Еще шире — разум. Жизнь. Вселенная... Все? Или не все?

Да ведь память поколений — теперь его, Хмырина память! Это же элементарно!..

Удивительные свойства обрела хмыринская жизнь. Раньше она текла, как вода сквозь пальцы. От этого делалось грустно, но ничего нельзя было поделать. Иное — теперь. Давно ли Гортензия на него доказала, а кажется, годы прошли. Столько довелось узнать, столько прочувствовать! И... несчастные целесообразные людишки! И надо ли мечтать о свободе?!.

Стоп. Мечтать о свободе надо. Хоть о чем-нибудь надо мечтать...

— Эй, ты чего молчишь?

«Я думал, тебе дурно. Совсем забыл, что ты старый космический волк...»

— Не ври! Компьютеры не забывают.

«И тем более, не врут...»

— Слушай, не идет из головы твоя сказка... И вообще... Говорим — коровы, корова... А что изначально обозначало это слово?

«Такое живое существо на Земле было. Домашнее. Большое. Конечно, не как коскор, но соизмеримо. Оно было совершенно безобидно. Оно было полезно. Почти как синтезатор. Оно целыми днями поедало натуральную траву, а выдавало... Очень качественные продукты питания выдавало... Во многих местах Земли корова была символом жизни, священным животным, ей даже памятники ставили...»

— А мы синтезатору поставим... Знаешь, у нас на факультете никто про корову не знал. А просто у нас придуманы всякие словечки. Курсантский фольклор или жаргон. Вожкоскор — пастух, факультет ВКК — высшие коровьи курсы, коскор — космическая корова, Энергохранилище — пастбище... Я сейчас даже все и не вспомню...

«Фольклор — такая штука, на которую все претендуют, и настоящего автора не найти. Потому, собственно, и фольклор... А что до этих слов—то им тысячи лет... И тысячи лет назад они имели похожее значение...»

Хмырин хотел еще поспорить насчет авторства, в нем еще жил факультетский патриотизм, но тут опять сирена:

— Уи-уи-уи!

И вновь на табло:

«Пристегнуть ремни! Переход на параболическую!»

Хмырин только руку протянул, и в руке оказалась пряжка ремня. Щелкнул — готово. И основной двигатель как опять загудит, как заревет!

Кончилась невесомость. Секунду бы Хмырин промедлил и хряпнулся бы так...

«Опытный! В этом коскоре еще не было таких опытных космонавтов. Многие жили здесь десятилетиями, но никто не решался расстегивать ремни во время промежуточной остановки».

А Хмырин только-только собирался пожалеть, что никто не видит, как он мастерски владеет телом в условиях невесомости, что никто не похвалит. Впрочем, и раньше не хвалили, и раньше досадно было... А тут, пожалуйста —доброе слово. Так приятно...

Вышли на параболическую орбиту — снова наступила невесомость. Земля стала быстро исчезать во тьме и скоро исчезла совсем. Далеко ли увидишь тусклые искры муниципальных солнц?..

Несколько часов лету до ближайшего шлюза в ЖЗ. Полная невесомость, полное безделье.

Поспать, что ли? Сказано — сделано. Ремень отстегнул — и все. Ничего больше не надо, ни кресла, ни зыбки. Только не дергаться во сне. А это у Хмыри-на — отработано.

Часа два удалось вздремнуть. Проснулся Хмырин, чувствуя себя куда бодрее, чем во все предыдущие сумасшедшие дни. Что значит — невесомость! Конечно, только для того, кто понимает.

А тут:

«Пристегнуть ремни? Торможение!»

— Уи-уи-уи!

Руку протянул — пряжка в руке. Очень вовремя проснулся. Работают биочасы, как сказал бы старик Гацкий. Жив ли, сыт ли? Или голоден? Или дошли до него руки узкого специалиста-практика?..

В правом иллюминаторе — как и прежде, звезды. Где-то совсем близко должен быть Меркурий. Над ним нет муниципальных солнц, только радиомаяк для пролетающих мимо, чтоб не врезались Но об этом пусть у пастуха голова болит.

В левом иллюминаторе — чернота. И вдруг — ослепительный свет! Свет сквозь редкую толстую решетку? Как он потрясает новичков! Больше, чем невесомость, больше, чем что бы то ни было! Ведь большинство так и проживает целую жизнь, ни разу не увидев настоящего света.

— Уи-уи-уи!

«Надеть защитные очки и не снимать до полной адаптации!»

Хмырин, конечно, игнорирует команду. Смотрит незащищенными глазами, слегка прищурившись. Не впервой! Однако на глаза набегают обильные слезы. Наверное, сказывается ночь, проведенная внутри «абсолютно черного тела». Приходится надеть очки. Глаза еще пригодятся.

Шлюз открыт. Сквозь решетку виден огромный солнечный диск. Коскоры свободно проходят сквозь дыры в решетке. Флагман, как полагается, замыкает. Кругом висят красные катера охраны.

И вот уже вся эскадра внутри ЖЗ. И поверх решетки наползает затвор. Чтобы солнечная энергия не утекала понапрасну. И все. Звезд больше нет, есть замкнутое Щитом Целесообразности пространство, посреди него термоядерный солнечный шар.

Тоже потрясающее зрелище. Кажется, будто падаешь на эту страшную, добела раскаленную сковородку. Но это только кажется. Во-первых, до сковородки еще уйма километров, во-вторых, если и падаешь, то постоянно промахиваешься. Такова околосолнечная орбита.

Там и сям видны другие эскадры. До них далеко. Они располагаются в лучах светила по усмотрению своих ВКК. Кто в каком пространственном секторе. Лишь бы не слишком близко друг к дружке. Располагаются и ложатся в дрейф. Солнца хватает на всех. Даже с избытком.

Флагман обычно держится от Солнца подальше. Он старается быть в тени своей эскадры — не так жарко, не такое сильное излучение. У флагмана тоже есть аккумуляторы, хотя, находясь в тени, много энергии не запасешь. Но много и не требуется —лишь бы работали синтезатор и кондиционер. Моторы, само собой... И еще кое-что.

Зажглось табло.

«Приступить к исполнению служебных обязанностей».

Ага, тяжесть исчезла, значит двигатель остановился окончательно. Значит прибыли.

«Открой жалюзи номер один, три, пять, семь».

Хмырин открыл жалюзи. По правому борту коскора обнажились светлозеленые термофотобатареи.

«Подключи аккумуляторы номер один, три, пять, семь».

Подключил. Смехота, если подумать. Такую ерунду не автоматизировать? Последнее и единственное творчество — Уставы сочинять, а потом поправки к ним. Смехота...

Между тем, становилось все жарче и жарче. Кондиционер работал на полную мощность, но какова та мощность!

И вот уже пот градом катит. К такой жаре Хмырин не готов. К такой жаре еще предстоит приспособиться. Если это вообще возможно. А новичку и тут хуже. Невесомость плюс жара. Он от холода, наверняка, страдал не раз, а от жары вряд ли...

Эх, в тень бы сейчас, в тенечке красота!..