Исходя из соображений

4

— Пламенный привет бесполезным вещам Вселенной! — крикнул Хмырин в темноту, едва за ним со скрежетом затворилась массивная металлическая дверь.

Он сделал шаг от двери, безотчетно желая поскорей окунуться в новую реальность, сразу вычеркнуть, выкинуть из головы и сердца прошлую жизнь, недоступную, невозвратимую. И это удалось, пожалуй, с лихвой. Потому что в полуметре от двери была пропасть.

Хорошо, что падать пришлось сравнительно не высоко. Метра два. Но и с такой высоты сверзившись, не мудрено сломать ногу. Или еще что-нибудь. И тогда верная дезинтеграция...

Упал он больно. Хмырин отбил ноги и ободрал ладони в кровь—автоматически подстраховался руками.

— С благополучной посадкой! — ехидно сказали из тьмы. — Скоро ты будешь ежедневно совершать мягкие посадки, пора приучаться!

— Я эту науку уже прошел. Я был вождем коскоров, и посадок в моей жизни было...

— Чего ж тогда кряхтишь и стонешь?

— А вы чего? Нет бы предупредить! Вдруг бы я свернул шею!

— Извини уж. Не успел предупредить. Пока придумывал ответ на твой «пламенный привет»...

— Ничего не видно, черт... Пока глаза адаптируются...

— Они не адаптируются. Я уже давно сижу, пожалуй, месяц. Или год. Тьма здесь абсолютная. Говорят, даже на окнах стоят ограждения из алюминиевой фольги, чтобы лучи муниципального солнца не тратились на человеческий брак.

— Целесообразность?

— Да, образцово-показательная?

— А не пора ли нам познакомиться?

— В самом деле! Меня звали Гадскиным, пока я числился человеком. Хотя на самом деле я — ГаЦкий.

— А я — Хмырин, Еремей. Тоже фамилия не подарок.

— Естественно. Обладателей благозвучных фамилий разоблачали первыми. Когда еще?

Вдруг Хмырин почувствовал, что рядом еще кто-то есть.

— Ой, кто здесь еще?

— Дохлых я. Старший полковник.

—А ну вали отсюда, волчара! Подкрадывается вечно, привык пугать мирных брачелов? Это тебе не в конторе, полковник, дерьма тебе половник!

— Товарищ Гацкий! —захныкал Дохлых. — Опять вы меня унижаете при новичке, опять терроризируете, словно вы матерый уголовник, а не тихий счетный работник! Сколько раз повторять: я лично никого никогда не разоблачал, я был теоретиком...

— Заткнись, гнида, не ной И чтоб я этого поганого слова «товарищ» больше не слышал. Марсианский шакал тебе товарищ!

Эту перепалку в кромешной тьме Хмырин слушал в полной растерянности, в изумлении. Его из дома забирал майор, и каким же большим начальником казался! А тут, в бетонном мешке, в недрах «абсолютно черного тела», живой старший полковник! Вот умер бы Хмырин, и ни разу в жизни не побеседовал с таким важным чином.

Потом, когда изумление и растерянность несколько поослабли, Еремей счел необходимым заступиться за бывшего теоретика. Ну подкрался — и подкрался. Раз такая привычка у бедняги.

— Ну не надо, отцы? Что такое! Мы все теперь в одном положении, мы считали себя всю жизнь людьми, а оказались брачелами, какие могут быть теперь счеты, когда мы превратились в ничто, и нам лишь о вечном стоит говорить и думать...

Вообще-то сам Хмырин еще не готов был думать о вечном. Он готов был о том думать, как станет рабом коскора, что само по себе, быть может, ужасней дезинтеграции. Но все-таки еще долго будет жива память, будут приходить в голову какие-нибудь мысли, и только не будет права быть свободным человеком среди свободных человеков, но разве это великая потеря, ежели не абсолютна свобода, и человеки не абсолютны...

— Э-э-э, парень! — гордо возразил Гацкий. — Разве не учили тебя с детства, что брачел всегда сам про себя знает, что он брачел? Или ты теперь подумал, что и в этом тебя обманули? Не-е-т, парень! Я с самого рождения знал, что я — брачел, причем не полукровка, а чистокровный, породистый! Да, я вынужден был это скрывать. А что делать, если сила на стороне Целесообразности? Но в душе я всегда гордился.

— Что значит «чистокровный»? — Хмырин вдруг неожиданно для самого себя почувствовал обиду. — Я думал, человеческий брак — он и есть человеческий брак...

— Идиот! Это не брак! Это сорт? Человеческий сорт! Не самый, кстати, низкий!.. Но, в общем... Миллионами разоблачают. Откуда нас столько? Нас в лучшие времена не было столько. Значит... Значит всякий разоблаченный — брачел. И не имеет никакого значения — чистокровный, не чистокровный... Кажется, я запутался. И тебя запутал. А чего мы, собственно, стоим? Ну-ка, милости прошу за мной...

Невидимая рука нащупала во тьме хмыринское плечо, взяла его под руку. Пальцы были длинными, костлявыми, слегка дрожали.

Хмырин сразу представил Гацкого целиком. Решил, что он должен быть высоким, худым, патлатым. Ужасно захотелось проверить свою догадливость наощупь. Едва удержался.

— Ступай за мной, не бойся, я чувствую себя здесь, как летучая мышь. Кажется, я уже излучаю и принимаю ультразвуковые колебания... Пол здесь ровный, пригнись немного, а споткнуться не бойсь...

Камера показалась необъятной. От одного конца до другого Хмырин насчитал двадцать три шага. Впрочем, это мог быть очень длинный коридор.

— Садись. Здесь моя постель.

— Спасибо. — Хмырин сел на что-то мягкое. Пощупал — поролон. Или что-то навроде поролона.

— А где моя постель?

— Тебе не положено. Ты ведь только на одну ночь. На одну ночь они не дают.

— Ладно, перебьюсь?

— Ну зачем же... Эй, Дохлый, слушай сюда!

— Притворился, падло, будто спит... Я к кому обращаюсь??

— Может, он и впрямь спит?

Но Гацкий, очевидно, имел на сей счет свое мнение, подкрепленное особым опытом.

— Вот я тебе, падло...

Хмырин хотел остановить старика, да где там. Тот проворно вскочил с матраса, послышались быстрые уверенные шаги. А потом удары менее мягким о более мягкое.

— Ой? Ай? Не надо! Не надо, това... господин Гацкий! Умоляю, мне больно!

— Сколько раз тебе говорили: не ври, не притворяйся, не прибедняйся? Раз ты больше не человек, то и замашки человеческие забудь, забудь замашки старшего полковника! На полу сегодня будешь спать, у параши! Все лучшее — новичкам, таков девиз всякого брачела?

— Слушай, дед, кончай ты его притеснять! — возмутился Хмырин. — Не надо мне ничего лучшего! Мало того, что нас всех лишили человеческого звания и скоро жизни лишат, кого раньше, кого позже, так еще друг друга мордовать...

—- Салага ты, — донеслось из тьмы. — И ни черта не понимаешь. А казарма и тюрьма — древнейшие изобретения человечества. Их законы — тоже. Не нам их отменять. А главный закон...

— Дерьмовый?

— Закон плох, но это закон, — вдруг подал голос бывший старший полковник, и не было в этом голосе обиды, разве что безмерная усталость. — Не вмешивайтесь, молодой человек, в наши дела, не затевайте революций. Вы завтра станете рабом коскора, но будете еще долго жить, а нам с господином Гацким до самой дезинтеграции вместе кантоваться. Нам рабами не бывать. Возраст...

И Хмырин прикусил язык. Его заступничество не встретило ответной и, казалось бы, заслуженной благодарности. Это была совершенно новая, до сих пор не ведомая Хмырину логика.

— У вас покушать чего-нибудь не найдется? — вдруг осведомился бывший теоретик и старший полковник без всякого перехода, вполне будничным тоном.

— Как же, как же! — Хмырин суетливо зашарил по карманам. — Есть? Вот синтетическая колбаса, вот хлеб, правда, попить нечего..

— Это ничего, воды здесь достаточно .. Господин Гацкий, где будем кушать, у вас или у меня?

— Еще раз назовешь господином, глаз вырву!

— Господином нельзя, товарищем нельзя — как тогда?

— Никак. Гацкий, и все.... Ко мне пошли жрать. Чего парню со своей едой куда-то тащиться.

— Так ему все равно здесь спать.

— Может, еще не здесь. Может, я передумаю.

Послышалось шарканье двух пар ног. Уверенные шаги Гацкого и робкие Дохлыха. Вероятно, на воле эти два старика ходили иначе. Старший полковник печатал увесистый шаг, а счетный работник передвигался, скорее всего, серой мышкой, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимание.

Сели на матрасе Гацкого. Хмырин разделил свою пайку пополам. У него-то самого аппетита совсем не было.

Старики весело принялись за дело Чавкали, сопели, шумно пили воду. Потом молчали, вслушиваясь в сытость желудка и умиротворение души.

— Тебя во сколько забрали, Ерема? — подавляя зевоту, спросил Гацкий.

— Меня? — Хмырин не сразу сообразил, что от него требуется. Родной дом, покинутый им несколько часов назад, казался далеким, как Марс. — Вечером. Пожалуй, часов в шесть...

— Значит сейчас где-то десять-одиннадцать. Пора, ребята, отбой делать.

— Отбой так отбой, — с готовностью согласился Дохлых и сразу поднялся с матраса. — Пойдемте, товарищ, я провожу вас.

Его рука была пухлой, короткопалой. А сам наверняка маленький, толстенький, лысый, вероятно, прежде казался сам себе оптимистом, но теперь явный пессимист и временами меланхолик.

Вспомнив, куда его ведут, Хмырин попытался протестовать, но как-то у него это получалось неубедительно.

— Ни за что не лягу на чужой матрас! И возле этой не лягу! Как ее...

— Параши.

— Да, параши. Лягу прямо здесь!

— Бросьте. Холодно. Ляжем вместе, если уж вы так...

— А поместимся?

— Если бочком.

— Тогда давайте. —Только теперь Хмырин понял, что спать в темноте на каменном полу ему ужасно не хочется. Оттого он так легко поступился принципом.

И вот они улеглись на один матрас, бочком. Дохлых и впрямь был толстоват, однако деликатен, он держал свой живот за пределами узкого матрасика, и они вдвоем запросто умещались, правда, сон не шел, не шел, и скоро лежать на одном боку сделалось неудобно, с каждой минутой все нестерпимей хотелось повернуться на спину иди хотя бы на другой бок.

— Эй! — вдруг донеслось из тьмы. — Вы не спите?

— Нет! — отозвались оба хором, словно только и ждали этого вопроса.

—- Вы, кажется, пытаетесь спать на одном матрасе вдвоем?

— Я не виноват, я не хотел, это он настоял!

— Ладно, не оправдывайся, мне-то что. Только вдвоем на одном матрасе плохо. Неудобно... В общем, давайте сюда. Ко мне. Вместе с матрацем. Лучше втроем на двух, чем вдвоем на одном. Две трети больше, чем одна вторая. Это вам говорит бывший счетный работник.

... И все равно не спалось. Стали потихоньку разговаривать о том, о сем. Надо же как-то скоротать беспросветные часы жизни. Уж очень угнетала беспросветность. С непривычки. Словно тебя положили в гроб, заколотили, опустили в могилу и даже забросали землей, но забыли сущий пустяк — умертвить.

— Ты, Ерема, не думай, что мы с Дохлым, пожирая твою колбасу и хлеб, не знали, что ты не взял себе ни крошки. Мы знали. Но ты не думай, что мы от жадности сделали вид, будто не знали.

Просто мы не ели уже дня три. У них получился простой, а мы чуть ноги не протянули. Нас ведь не кормят совсем. Чего нас кормить, если мы абсолютно бесполезные вещи Вселенной. В отличие от тебя — относительно бесполезного.

Ты потерпишь. Тебе не долго. Завтра тебя загонят в коскор, заварят люк, и будет у тебя еда. А мы только благодаря вашему брату и дышим. Только не все прихватывают с собой еду. Не думают о завтрашнем дне. Как так можно, не понимаем... Верно я говорю, Дохлый?

— Еще как верно!

— Извините, конечно, — Хмырину было очень неловко об этом спрашивать, но он не сумел удержать любопытство, — однако не целесообразней ли было поскорее с вами покончить и не морить голодом?.. Только не подумайте, что я такой кровожадный, я просто не понимаю логики...

— Объясни, полкаш, по твоей специальности вопрос.

— Какая там специальность!.. Вы, Еремей, видимо, только сегодня узнали, что не всех разоблаченных брачелов немедленно дезинтегрируют, что их иногда используют для практических нужд...

— Ну почему только сегодня...

— Потому что раньше до вас доходили лишь слухи? А доходил до вас слух, что совсем молодых брачелов разбирают на запчасти?

— Тоже доходил? Но это настолько... Этому никто не верит?

— И тем не менее... Но! И для дезинтегрирования, и для разборки на запчасти остро не хватает практических работников узкой специализации.

— Что вы говорите! Вот уж никогда бы не подумал —- а ловить нашего брата и бросать сюда работников вполне хватает?

— И тем не менее. Уже веками внушается отношение к брачелу как самой бесполезной вещи Вселенной, а все живет в человеке некий комплекс, через который далеко не всякий способен переступить. Конечно, наука могла бы изменить природу человека, но никто не поручится, что это не повлечет за собой других, совсем нежелаемых последствий.

— А что, так мало людей без комплексов?

— Не мало. Но требуется еще больше. Знаете, сколько нашего брата в масштабах планеты! Ведь рано или поздно старятся те, кто живет внутри коскоров, их тоже необходимо...

— И впрямь. Я об этом еще не успел подумать..

— Все вы не думаете. В том и беда. А не в тюремно-казарменном законе... — подал голос Гацкий, кажется, несколько невпопад. Или наоборот — впопад?..

— Вот и не дезинтегрируют вас, рассчитывая, что от голода мы постепенно и сами перейдем... кгм... в следующее состояние. А дезинтегрировать мертвецов — совсем иное дело! — закончил свое пояснение Дохлых.

— Мать честная!..

— Сколько бед из-за узкой специализации всех и каждого. А не тюремно-казарменный закон... — еще более невпопад высказался Гацкий. —Давайте все-таки спать. А то завтра Ереме предстоит еще один судьбоносный день. Нам-то что, а ему...

Но Хмырину не терпелось выяснить еще одно.

— А скажите, полковник, случалось хотя бы раз, чтобы узкий практический специалист оказался брачелом?

Дохлых не ответил. И Гацкий долго-долго молчал. Хмырин уже думал, что не дождется никакого ответа. Но Гацкий обронил-таки:

— В этом мире хотя бы раз случалось все. Потому и происходит движение от худшего к лучшему, несмотря на остановки, зигзаги и катастрофы.

Больше в эту ночь не было произнесено ни слова. Хмырин ворочался еще долго, и долго вздыхали старики, но постепенно сморило всех. А когда они проснулись от холода, то решили, что насупило утро.

— Ерема, ты выспался?

— Ага.

— Ну точно утро! У тебя еще не атрофировались биочасы.

— А больше у вас нет никакой еды, Еремей?

— Увы.

— Жалко.

— Тебе б только жрать, падло, только жратва на уме! Не сегодня-завтра дезинтегрируют, а ему бы продукты переводить! Забирай свой матрас, проваливай к параше? Глаза б мои на тебя не смотрели...

Фраза насчет глаз прозвучала довольно забавно.

— Стой, куда?!

— Сами же сказали — «проваливай»!

— Ты и рад. А зарядку?...

— Да я сейчас, матрас отнесу...

— Поговори... Где ты тут? А ну, становись на расстоянии вытянутой руки! Та-а-к. Ты, Хмырин, можешь не участвовать. Будешь в коскоре заниматься, а пока ни к чему. Нам — обязательно.

И в мыслях у Хмырина не было участвовать. Он ухмыльнулся — до чего, однако, этот счетовод Гацкий пристрастился командовать! Вот в ком пропал не то что старший полковник — генерал от целесообразности!

— Приготовился'?

— Так точно.

— Тогда первое упражнение начи-най! Раз-два-три-четыре! Раз-два-три-четыре! Раз.. Ты никак сачкуешь, падло?!

—- Ничего не сачкую! Чуть что так сразу! Не могу больше терпеть, вот я сейчас голову о стену разобью! Чем так страдать, лучше уж разом!..

— Кишка тонка? И кончай ныть! Не дам тебе поблажки все равно! Не дам потерять здоровье! Думаешь, если погромче вздыхать, так я поверю, будто ты упражнение делаешь? Да что я, первый день тебя знаю?!

— Я вздыхал, потому что запыхался...

— Нет, я ему парашу на голову надену? Еще упорствует! А коленки почему не трещали?

—Ах коленки... Ну, я больше не буду, Гацкий! Честное старшеполковничье, не буду больше! Давайте переходить к следующему упражнению, давайте, а?

— Твое честное слово... Тьфу... Переходим ко второму упражнению нашего комплекса. Второе упражнение начи-най! Раз-два-три-четыре-пять-шесть! Раз-два-три-четыре-пять-шесть?

Они, пожалуй, минут сорок мучили свои старые мышцы и кости. Запыхались оба. И все же в качестве последнего упражнения пробежали по камере несколько кругов. Кажется, Дохлых схитрил на один круг. Во всяком случае, Гацкий его за это отругал. Но как-то вяло. Должно быть, уморился.

— Переходим к водным процедурам, — такова была последняя команда.

— Молодцы, что не поддаетесь. И бегали по камере здорово. Стены дрожали, — шумливо похвалил Хмырин.

Старики никак не отреагировали на похвалу.

Хмырин попытался представить, что сейчас делается дома. Наверное, Ираклий в школу собирается, Гортензия — на службу. Синтезатор, наверное, гудит, синтезируя на завтрак бутерброды и кофе. Хмырин проглотил разом набежавшую слюну. Голод, однако, давал себя знать и здесь. Стало быть, первоначальный шок уже прошел...

Да черт бы с ними, с бутербродами, а вот погреть кишки кофейком Хмырин не отказался бы. Уж очень холодно в бетонном гробу. Холод вроде и не сильный, но глубоко проникающий — особый, казематный. И как старички до сих пор держатся, бедолаги? Да лучше бы уж сделали нехитрую машинку для умерщвления брачелов, если неохота руки марать...

Гортензия на службу придет — все кинутся ее поздравлять. Как же — доказала на брачела! Гражданский подвиг? Все обязаны поздравлять, пусть даже кому-то и противно это делать...

Начальство Гортензии премию выпишет. Уж как водится...

Сыну в школе завидовать будут. Ираклий окажется героем дня, его поставят возле учительского стола и потребуют рассказать со всеми подробностями. Потом, вероятно, поведут в другой класс, в учительскую, может, соберут всю школу...

Парень будет горд. Даже, наверное, зазнается. Такой возраст... Неужели ничто в нем не содрогнется, ничто не возникнет, напоминающее жалость, сострадание?..

Не возникнет и не содрогнется. Разве ты, Хмырин, содрогнулся, когда на твоих глазах разоблачили дедушку Хренина, отца твоей матери, разоблачили и увели, а дедушка, в отличие от тебя, не хотел соблюдать правила, упирался, пытаясь что-то объяснять, оправдываться? Не содрогнулся. Однако же., было нечто — неопределенная и как бы беспричинная печаль, неудовлетворенность непонятно чем, томление... Да разве в человеке только один комплекс засел с незапамятных времен?..

Однако не выкинешь из памяти и другое — было, ужасно весело, не терпелось побежать на улицу и похвастаться приятелям.

Так то был дедушка, не отец...

Дедушки бывают ближе отцов. Вспомни, как ты любил дедушку Хренина, как он баловал тебя, как спасал от гнева родителей...

Да помню, не рви только душу!..

А заняться решительно нечем. Пусть бы тюрьма, но зачем потемки?!

— Вот так мы, Ерема, и поживаем, — нарушил наконец Гацкий тягостное, как сама темнота, молчание. — Не всякий выдержит. Одно спасение — почти каждый день подкидывают нам свежеразоблаченных. Для них — жизненная катастрофа, для нас — радость. Спать бывает тесновато, но каждый разоблаченный — это как воздух, как свет, как вода, как пища! Впрочем, как пища — не каждый.

То есть, в сущности, мы с Дохлыхом — грибы сапрофиты... Паразитируем, значит...

Мы с ним все друг о друге знаем, понимаем друг друга с полуслова и даже совсем без слов. И это, заметь, в абсолютной темноте. Только теперь я понял: чтобы человека узнать, мало побыть с ним вместе длительное время, надо посидеть с ним в абсолютной темноте. Как знать, может, это мировое открытие. Хотя человечество давным-давно не интересуют никакие открытия...

Вот и давай, друг Хмырин, поведай-ка нам о своей предыдущей жизни, никаких секретов не таи, мы их все равно не разгласим, расскажи о тонкостях вождистского ремесла, так и день скоротаем.

— Пожалуйста. Не думал, что кому-то интересна моя жизнь. Знаете, еще не известно, кому из нас хуже. Вас дезинтегрируют, да и все. Но вы жили долго. И была у вас жизнь нормальная, человеческая, достойная. Можно считать, что вы умрете естественным образом.

Другое дело—я. У меня получается—две маленькие жизни. Одна — человеческая, вторая — рабская...

Я двадцать лет провел на трассе «Земля — Энергохранилище». Туда-сюда, туда-сюда. Я был вождем коскоров, я гонял коров на пастбище, время от времени они менялись, их отправляли на профилактику, списывали, присылали новых или капитально отремонтированных...

Знаете, нет ничего разумного в поведении коскоров. Обычные автоматы, все делают по команде или просто повторяют маневры флагмана, то есть мои...

Я не очень-то и верил, что внутри коскоров — брачелы. Хотя чудилось иногда, что кто-то пристально смотрит сквозь иллюминатор односторонней прозрачности.

Коскор — это, в сущности, станок с программным управлением. Профилактика — смена программы. А программой теперь буду я — переключать аккумуляторы, следить за состоянием оборудования, производить мелкий ремонт, само собой, обслуживать синтезатор, чтобы кормиться, а также систему удаления продуктов моей жизнедеятельности... Теперь я буду кому-нибудь чудиться посреди бесконечного космоса.. Вторая жизнь.. Рабство...

Так не бывать этому! Я не стану покорным рабом! Я умею управлять флагманом, а это, в сущности, обычный коскор, только оснащенный ручным управлением. Я разберусь, я сумею наладить ручное управление, подумаешь, несколько рычагов!..

Как горели хмыринские глаза! Как он верил в то, что говорит! Кажется, светлее сделалось в темнице.

И тут бывший теоретик сорвался с места, застучали по каменному полу его торопливые шаги.

— Дохлый, ты куда! — Гацкий на несколько мгновений растерялся, а потом рванул вдогонку.

Только Хмырин не двинулся с места.

Ему бы крикнуть, что он пошутил, что очень преувеличил свои возможности по части создания ручного управления, но он ничего крикнуть не успел.

По-видимому, Дохлых до двери добежал. Потому что дверь загудела под частыми ударами.

— Откройте, откройте скорей, у меня важные сведения! Бывший ВКК хочет разрушить Целесообразность! Он уверен, что может наладить ручное управление! Откройте, я не есть брачел, я еще нужен человечеству?.. Откройте, они меня убьют? Спа...

Словно хлопнули пылевыбивалкой по большому тюфяку, и бывший теоретик умолк на полуслове. Что-то захрипело, забулькало. И стало тихо.

— Там такие ступеньки, — Гацкий крупно дрожал всем телом, нервно позевывал, — узкие-узкие. Очень трудно стоять.. Специально сделано... Он упал. Головой трахнулся. Мозги так и выскочили...

И вдруг Гацкий заплакал. Он ткнулся в хмыринское плечо и долго всхлипывал, вздрагивал, приговаривал: «Дохлый, Дохлый, теоретик ты паршивый! Ну что я буду без тебя делать, гнида ты чертова! И только одно мне утешение — ради святого дела угробил я тебя!»

— Ну перестань, успокойся, прекрати реветь! — Хмырин гладил убийцу по грязным спутанным волосам, он думал о всеобщем идиотизме узкой специализации, и не было сил признаться, что понятия он не имеет о том, как устроено ручное управление...

Заскрежетало ржавое железо. Мигом прекратил всхлипывать Гацкий, высморкался, сел прямо и напряженно.

— Вот и все, Ерема, уведут тебя сейчас. А я...

— А давай про старшего полковника скажем, что он сам, а?

— Какой смысл? За нашего брата никому ничего не бывает. А ты думал, бывает?

Дверь распахнулась, и нестерпимый свет резанул по глазам. Хмырин зажмурился, из глаз хлынули слезы, он смахнул их рукавом и в ослепительном прямоугольнике увидел силуэт.

— Как поживаете, нецелесообразные, уютно ли?

В руке тюремщика фонарь полыхнул, как Солнце внутри Энергохранилища.

— Но где же третий, вас должно быть трое?

— Сколько вопросов сразу. То не желают тебя даже слышать, то не успеваешь отвечать...

— Где третий, бесполезные?!

— Да куда он денется! Куда из вашей темницы денешься! Вот он. Я его дезинтегрировал! — сказал Гацкий с вызовом и встал, скрестив на груди жилистые руки.

Хмырин скосил глаза. Старик таким и был, каким представлялся — высоким, костлявым, худым, патлатым. Он стоял, плотно зажмурив веки.

— Ну... Эта... Дезинтегрировать — это ты, старый, загнул. Ты его просто кокнул. Своего же брата-брачела. Такие вы и есть.

Тюремщик проворно сбежал вниз по едва видимым ступеням, наклонился и быстро выпрямился.

— Перелом основания черепа. Упал со ступенек. Сам. Так и запишем.

— Не сам! Это я его!

— Героем хочешь быть? Хрен тебе!

— Но ведь я вашего теоретика...

— Своего брата? И никаких! И все! Не желаю слушать! Эй ты, бери мертвяка и пошли!

Хмырин не сразу понял, что последние слова обращены к нему.

— Вы мне?

— А то кому же!

— Что значит «бери»?

— На плечо и вперед?

— По правде сказать, я никогда еще...

Дохлых лежал на боку, его рот был приоткрыт, струйка крови засохла на щеке, глаза смотрели доверчиво и удивленно. Совершенно невозможно было представить этого человека старшим полковником от целесообразности.

Гацкий помог закинуть мертвеца на плечо. Мертвец оказался совсем легким. Когда-то он был маленьким толстячком, но теперь сделался похожим на дырявый мячик — еще яркий, еще круглый, но уже не прыгающий.

— Прощай, Хмырин, — сказал Гацкий глухо. — Увы, я так и не узнаю, как ты выглядишь, глаза-то мои в темнице пропали совсем. Желаю тебе стать хорошим космическим рабом, подольше не заболеть лучевой болезнью, подольше не возвращаться в эту бетонную гробницу и никогда не забывать свою первую профессию.

— Что ты несешь, старый, зачем ему первая профессия! Ну, с этими брачелами... Кончай прощаться? Сутки вместе просидели — уже родня?

— Иди, Еремей, иди, сынок. Хоть ты и не настоящий брачел, но какая разница. Одна судьба... Дохлый хотел судьбу обмануть. Каждый хотел бы... И хоти? Но не за счет других!.. Иди, Хмырин. А то тяжело держать... Прощай и ты, гнида...

Гацкий поцеловал Хмырина, он глаза так и не открыл, хотя все лицо его было залито слезами, поцеловал и мертвеца. Потом махнул рукой и ушел прочь от распахнутой двери, прочь отсвета, желанного и невыносимого.

Хмырин стал взбираться по ступенькам и едва не свалился с них второй раз, спасибо, сержант поддержал.

— Ступеньки, богамать! Тому б, кто их делал...

— Все правильно сделано. Целесообразно. Чтобы не торчали возле двери, не принюхивались, не прислушивались. Чтобы, когда дверь открываешь — нельзя было устоять. Наука! Тоже прикладная. Что ты думаешь!

— То же и думаю. И вы все — ученые. Академики прикладных наук.

— Поговори. Скоро не с кем будет разговаривать.

— Сам с собой буду. Только дураку нечего сказать самому себе.

— Вот-вот. И через год угодишь опять сюда. А отсюда уже будет тебе одна дорога. Это я тебе по доброте моей говорю. Доведет меня моя доброта...

— Спасибо. А доброта тебя точно подведет.

— Ты не очень...

— Так ведь тоже по доброте... Слушай, давай передохнем. Этот бывший теоретик хоть и отощал, а все равно тяжелый.

— Терпи. Не положено останавливаться. И молчи. Не трать силы. Кроме того, разговаривать тоже не положено.

Наконец зашли в какое-то помещение. А там посреди пола большой люк, прикрытый крышкой. Сержант нагнулся, откинул крышку.

— Бросай!

Хмырин бросил. С удовольствием распрямил плечи. И глянул. И увидел внутренность огромной мясорубки — воронку, забрызганную кровью, мерно вращающийся архимедов винт. И содрогнулся.

Миг, и блестящий винт захватывает руку бывшего старшего полковника, тянет ее, все тело словно бы сопротивляется, словно бы упирается изо всех сил, но сил этих мало, и вот оно уже, неестественно изогнувшись, лезет в узкую щель, становится витком спирали, брызжет не успевшая свернуться кровь...

Сержант захлопывает крышку. Но жуткое зрелище продолжает стоять перед глазами. Хмырин икает, с трудом сдерживая тошноту.

— А зачем смотрел?! Я здесь всю жизнь работаю и не смотрю!

— Такова ваша Целесообразность... Смотреть тошно.. Значит это и есть дезинтегрирование? Но дезинтегрировать — распылить на атомы... А тут — средневековье... Выходит, и живых также? Кто это делает? Ты?

— Малча-а-ть! — Сержант стремительно бледнеет. — С вами по-человечески, а с вами нельзя... по-человечески!

Еще долго шли коридорами, поднимались с этажа на этаж или же, наоборот, спускались. Странный был путь. Бестолковый. Словно узника запутывали таким примитивным способом, чтобы он ни за что не нашел дорогу к свободе. Словно была за пределами этого здания свобода.

— Все. Пришли. Войдешь в эту дверь, скажешь: «Брачел такой-то прибыл».

— А я думал, ты скажешь: «Брачел такой-то доставлен».

— Раньше так и говорили. А потом пришло изменение в Устав.

— Что значит «пришло», откуда?

— Почем мне знать. Да и зачем мне знать... Ну, давай, иди...

Сержант открыл дверь и легонько подтолкнул Хмырина. Хмырин хотел сказать ему что-нибудь на прощанье, но не успел. Закрылась дверь.

И очутился Еремей в комнате светлой, теплой, просторной, посреди которой возвышался оранжевый коскор с распахнутым настежь люком. Никогда прежде не видел Хмырин открытых коскоров.

— Туда успеешь! Сперва сюда подойди!

А Хмырин и не заметил этого столика у двери, этой женщины в белой накидке, под которой темнела форма лейтенанта целесообразности.

— Что сказать-то надо?

— Брачел Хмырин прибыл! — Опять Хмырин поступил в соответствии с навязанными правилами. Это автоматически получалось?

Лейтенантка криво усмехнулась. Однако было видно, что четкий рапорт произвел на нее впечатление скорее благоприятное, чем неблагоприятное. Стало вдруг ясно, зачем «пришло» изменение в Устав. Одно дело — «доставлен», совсем другое — «прибыл». Сам.

— Брачел Хмырин! Как тебе известно, принято решение использовать тебя на благо Целесообразности, ибо Целесообразность милосердна. Станешь хорошо обслуживать коскор — будешь жить долго-долго. Пока не умрешь естественной смертью.

«Вот врет?»

— Но если ты будешь плохо обслуживать коскор, о чем мы немедленно узнаем, тебя дезинтегрируют, сделают из тебя брикеты для синтезатора.

«Вот врет!.. Или не врет? Или это еще одна тайна, которую нет смысла скрывать от обреченного?! Уж не мясорубка ли делает брикеты?! Да, точно, мясорубка? Вот тебе и синтез продуктов питания из минеральных брикетов!»

— Правда, должна заметить, что плохо обслуживать коскор нет никакого смысла. Мало что зависит от брачела... Это я говорю, чтобы ты не питал несбыточных иллюзий.

— Не буду питать, лейтенант!

Дама опять криво усмехнулась.

— Правильно. Молодец. Я думаю, не стоит проводить с тобой предварительный инструктаж. Все-таки ты был вожкоскором. Достаточно будет инструктажа на рабочем месте. А с этим справится бортовой компьютер... Распишись-ка вот здесь. Что ознакомлен...

Не предложив сесть, лейтенантка двинула на край стола толстую амбарную книгу. Так и написано было на корочке: «Амбарная книга».

— От слова «амба», — пошутил Хмырин.

— Смышленый.

То ли рот у нее был от рождения кривой, то ли от болезни, то ли от строгой службы. Но если бы не рот — вполне симпатичная была бы девушка.

Наклонившись к низкому столику, Хмырин поставил закорючку. То водили по лестницам вверх-вниз, то никакой бдительности. Ведь ничего не стоило бы схватить сейчас лейтенантку, обезоружить, заорать диким голосом: «Самолет мне? Пулемет мне! Еды на пять суток? Ане то!..»

Никуда не долетишь. Ни на самолете, ни на коскоре. Как вообще могла возникнуть Целесообразность?!

Ужасный атомный пистолет так и остался беспечно лежать на столе.

— Подожди-ка немного... —лейтенантка небрежно сбросила накидку на спинку стула, осталась в ладном темно-зеленом мундирчике со змейками на погонах, скрылась за ширмой. Зашуршала одежда.

Хмырин стоял, не сходя с места, скрывая нарастающее изумление. Однако, как оказалось, зря он удивлялся. Когда через три минуты криворотая девушка вышла из-за ширмы, на ней была брезентовая роба, на голове — кокетливый сварочный щиток.

— Совмещаем профессии. Это целесообразно, — зачем-то пояснила она. Вероятно, ей не очень нравилось совмещать профессии, вероятно, ей больше по душе была узкая специализация, вероятно, принцип совмещения профессий и принцип узкой специализации казались ей несовместимыми принципами. Так не одной ей. — Ступай давай внутрь, Хмырин, располагайся там. Счастливо.

И Хмырин шагнул в люк, на всю оставшуюся жизнь запечатлев в памяти последнее человеческое, земное. Кривую улыбку лейтенантки. Люк затворился за ним бесшумно и плотно. Треск вольтовой дуги был слышен едва-едва.