Кровь в наших жилах

Глава двадцать пятая, в которой выясняется, что Шульц чист перед законом аки слеза младенца

Катя сидела в кресле и тревожно вслушивалась в тишину. Та давила на уши, заставляя вздрагивать от любого шороха, глухо доносящегося через зашторенные на ночь окна. Шуршали шины магомобилей; резко, пугая до холода в сердце, звучали клаксоны; то и дело взрывался смех — кто-то веселился и продолжал жить.

Она тоже сможет. Она перешагнет через предательство деда, она выйдет на службу, она извинится перед Максимом за то, что дед испортил ему жизнь и карьеру, она справится. Только надо заставить себя двигаться и думать. Самое главное то, что Елизавета Павловна её поняла и простила.

Нужно двигаться дальше. Она обвела глазами огромную гостиную, в которой сидела, забившись в самый дальний угол. Темнота пугала, словно она опять маленькая девочка, но и зажечь свет она не могла — тогда вспоминался яркий свет допросной.

Катя снова сжалась в комок, укрываясь пледом с головой. Город за стенами квартиры продолжал жить, не зная каких сил стоило Кате добраться из больницы до дома и не сгореть от страха и стыда.

В Муроме, когда сорвалась помолвка с Максимом, ей было легче — она тогда знала, что ни в чем не виновата. Сейчас груз предательства давил на плечи, заставляя прятаться. Она даже презрение из-за огненного змея пережила бы — знала, на что шла и ради кого… Нет, ради чего — тогда она думала, что спасает Отчизну. Собственное предательство пережить труднее. Нести его в сердце и идти при этом с гордо поднятой головой у неё не получалось.

Шорохи в доме затихали. Соседи ложились спать. Катя вздохнула, пытаясь выпрямиться. От этой квартиры придется отказаться — не с её жалованием тут жить. Значит, надо искать новое жилье и потихоньку начинать собирать вещи. Теперь от много придется отказаться. Госпожа Даль не может себе позволить привычную жизнь.

Одно утешает — чин коллежского асессора она заслужила сама. Его не отберут. Она осталась дворянкой, а вот её детям придется трудно — начинать почти с низов этой жизни… Разночинцев общество не уважает. Впрочем, какие дети, она и замуж-то не собиралась — безродных, отрекшихся от предков замуж не берут. Кому они нужны — те, от кого даже родственники отвернулись? Обществу все равно, что Катя сама отказалась. Она знала: дед упрямый и упорный. Он убедит свет, что это он отказал Кате в праве на имя.

В дверь позвонили. Так не вовремя — Катя не была готова кого-то видеть. Ей не до гостей сейчас. Горничную она рассчитала еще днем, когда приехала из больницы, так что никто не пойдет и не откроет дверь. Кати дома нет. Под дверью кто-то потоптался, потом раздался шум удаляющихся шагов. Все правильно.

Снова воцарилась тишина.

Время замерло: от мысли забиться и ни о чем не думать до мысли наконец-то встать, включить свет и двигаться пролегла целая вечность.

В дверь опять позвонили. Дверной звонок противно визжал, ударяя по ушам. Катя ладонями их закрыла, но визг проникал и ввинчивался в мозг даже через них.

И снова тишина. Катя только убрала ладони от ушей, как дверь вздрогнула под дробью ударов. Потом присоединился голос — встревоженный, слишком громкий для этого вечера:

— Екатерина Андреевна! Откройте! Я знаю — вы дома! Я уточнял у дворника — вы приехали из больницы! Считаю до трех и выбиваю эту грешную дверь!!!

И откуда в педантичном, умеющим скрывать свои чувства Максиме взялась такая экспрессия?

— Катя! Раз!

Она заставила себя встать и держать осанку.

— Два!

Только такой мелодрамы в её новой жизни и не хватало. Она дошла до двери и открыла её под грозное:

— Три!

Максим в своей голубой форме жандарма, весь какой-то всклокоченный и совсем не напоминавший лощеного офицера, зажав букет с розами под мышкой, шагнул в комнаты и почему-то обнял Катю, крепко прижимая к себе. Дверь захлопнулась за ним с оглушающим грохотом. Как водевильно и глупо.

— Сейчас… Пару секунд, Катюша… И я возьму себя в руки. Только сейчас вырвался со службы. Весь день был как на иголках — мне Громов все о тебе рассказал. Думал, с ума сойду, пока доживу до вечера.

Она обмякла в его руках, словно стержень, заставлявший держать гордо плечи, из неё выдернули.

— Максим… Яковлевич…

Его руки были такими нужными сейчас, но она помнила — он отказался от неё, когда она была княжной, сейчас она вообще никто. Он шептал:

— К черту все! Катенька, я рядом, я по-прежнему люблю тебя и никогда не забуду. Позволь мне быть рядом с тобой — хотя бы сейчас, когда тебе сложно.

— Максим, я же «Катеринка».

Он буквально прорычал в потолок, окончательно теряя самообладание:

— Да когда ты уже поймешь, что я так не мог тебя назвать!

— Дед…

— Твой дед, когда я пришел свататься, с порога мне заявил, что не таким нищим крысам, как я, просить руки княжны Дальногорской. Что зуд в штанах зудом, прости за такие подробности, а княжну мне не прокормить и вообще её не для меня растили. Я же сказал, что ты не «катеринка», которую думают кому удачнее сунуть, а взрослая и самостоятельная барышня, которая сама может решать свою судьбу. Полагаю, тебе сказали совсем иное. Катенька…

Она призналась куда-то ему в грудь:

— А я от рода отказалась. Я теперь никто. Я еще и Елизавету Павловну предала. Я теперь никому не нужна.

— Я знаю одну нищую крысу, которой ты всегда будешь нужна. Только скажи «да!»

Она кивнула, потом заставила себя сказать:

— Да!

Огненные боевые шары повисли в небе, разгоняя мрак ночи. Они издавали неприятное шипение, нервируя даже Лизу, шагавшую вслед за Сашей к Шульцу. Опричники, закованные в боевую форму, щедро расшитую серебром, с масками, скрывающими их лица, окружили поляну, чтобы Шульц не вздумал бежать. Впрочем, он даже не пытался — удивленно встал с бревна, на котором сидел у костра и смотрел, как что-то весело варится в котле, подвешенном над огнем.

— Добрый вечер, господа. Это же вы тогда вернули линорма? Чем обязан?

Лиза заметила — тревоги в его взгляде не было, только удивление. Даже сидевший рядом с Шульцем Тиль Кросс лишь приподнял брови вверх, а потом принялся что-то утешающе говорить мелкому, только кожа да кости светловолосому мальчишке лет семи-восьми, не больше. Вот мальчик как раз испугался и замер, успокоившись только в объятьях Кросса. Черная опричная форма многих пугает.

Странно, тогда в «Змеевом доле» Шульц ни слова не сказал о мальчике. Сыне? Воспитаннике? Слуге? На Шульца мальчик не был похож ни капли. Скорее уж на Кросса, но тот слишком молод, чтобы иметь ребенка.

Саша поздоровался в ответ и сказал, тоже с интересом рассматривая мальчика:

— У нас к вам, господин Шульц, множество вопросов. Начиная с того, что вы спешно уехали, даже не успев заверить свои показания…

Шульц бросил на мальчика косой взгляд и подошел ближе к Саше и Лизе:

— Простите, я давал показания? О чем? О… — он нахмурился, чуть переигрывая. — Не припомню. Вы тогда линорма вернули… Ах, да. Пропавшие девушки, вроде бы… Может, отойдем в сторону и поговорим не при сыне? Петер впечатлительный мальчик, не хочу его тревожить.

Саша кивнул, подходя ближе к фургону. Владимир и Демьян остались возле костра. Лиза слышала, как Демьян принялся что-то говорить Петеру. Что-то успокаивающее.

Ночные допросы запрещены, так что сейчас только общие вопросы — более предметно поговорят утром, после результатов обыска. Петров и Демьян должны сейчас разговорить Кросса, когда как Саша и она поговорят с Шульцем, не давая им сговориться, потом сверят показания обоих. Хотя, если они провернули похищение Великой княжны, они обо всем уже заранее сговорились. Может, Анну или Елену спрятали где-то в тайнике в фургоне? Они же не настоящие русалки, им вода не нужна. Аквариум Шульц и Кросс могут собрать уже перед границей, превращая княжну в хвостатую русалку для таможни.

Лиза не удержалась, говоря Шульцу:

— Вы не говорили, что у вас есть сын.

Тот выразительно поморщился — он снова переигрывал:

— Все никак не могу привыкнуть к вашей стране. В любом другом месте я на вопрос: «Как дела?» — услышу лишь: «Здорово, замечательно, лучше всех!» И только у вас ответ на вопрос о делах вызывает странную реакцию. Вы умудряетесь ответить, что дела, как сажа бела, хоть сажа не бывает белой! Вы умудряетесь пожаловаться в ответе на вопрос сразу на все: родичей, соседей, начальство, страну и мир. На все обиды мира, когда как от вас ждут лишь: «Здорово!» Вы читаете лекции о том, кому на Руси жить хорошо, кто виноват и что делать. Вы рассказываете, какой плохой царь, о том, как его обманывают министры, о том, что царя еще в младенчестве подменили, о том, что надо мир менять, взрывая царя и находя на его место более доброго… Вы одновременно произносите революционные речи и тут же верноподданически прогибаетесь в надежде, что придет новый, добрый царь… Вы строите лучший мир без родичей, соседей, чиновников и прочего. И это все в ответ на простой вопрос: «Как у тебя дела?»! Никогда не пойму вашу страну.

Саша напомнил слова Перовского:

— И нечисть у нас не та, и магические животные…

Шульц довольно закивал:

— Вот-вот! Коты баюны у вас почему-то убийцы, а не сказочники, русалки без хвостов, а птицы… Впрочем, что об этом говорить! Вот даже вы, вернув линорма, почему-то ожидали, что я скажу что-то вроде: «О, он снова убежал, стервец! А вот мой сын не такой — он не сбегает!» Так, что ли, по-вашему, я должен был сказать? Почему обсуждая линорма или пропавших барышень, лично которых я даже не видел и ничего о них не слышал, я должен был рассказать о сыне?

Лиза потупилась:

— Простите, неловко получилось. Я была неправа.

Шульц махнул рукой:

— Простите и вы меня, я нервно реагирую, когда дело касается моего сына. Это сложная семейная история.

— Он не похож на вас, — отрешенно заметил Саша, фраппируя Лизу — так говорить неприлично. Но мальчик на самом деле не походил на Шульца. Тот скривился:

— Вот любите вы покопаться в чужом белье и личной жизни… Мне глубоко за пятьдесят, из них я дома с женой бывал от силы лет пять в общей сложности. Я постоянно в разъездах. По молодости, до рождения моего настоящего первенца, я ездил везде с женой. Потом она сказала, что дети и дорога не сочетаются. Она осталась дома. Петер… Петер ответ на все мои пренебрежения моей семьей. Я постоянно в дороге, меня почти никогда нет дома. Но я люблю Петера, он мой сын, несмотря ни на что. Может, хватит обсуждать его? Он записан в моем паспорте. Могу предъявить вместе с метрикой. Только самого мальчика не надо нервировать. Давайте вернемся к тому, что вы от меня хотели.

Лиза проглотила слова, что разговаривает о сыне, вываливая ненужные подробности, как раз сам Шульц.

Саша достал из кромежа бумаги жандармов и показал их Шульцу:

— У вас в зверинце заявлена русалка.

Тот замер, ничего не понимая:

— О боже… При чем тут это? Вы же вроде полозовыми невестами интересовались.

Саша указал на фургон, где в окружении изображений животных широкой дугой шло название «Магические животные», слова «господина Шульца» были вписаны ниже, причем места было столько, что можно было еще одно животное нарисовать. Например, русалку.

— У вас на фургоне написано «Магические животные господина Шульца», а по документам жандармской стражи вы проходите под названием «Магические животные Шульца». Что скрывает слово «господин»?

Шульц посмотрел на свой фургон, словно видел впервые.

— Что скрывает надпись? Да ту самую русалку и скрывает. Сдохла она по собственной глупости! Пришлось менять надпись, чтобы не было ненужных вопросов…

— Сдохла? Или вы её убили? — спросил Саша, глядя в упор на Шульца. Тот усмехнулся в ответ, словно готовился к этому:

— У вас вроде законодательство в отношении нечисти и магических животных еще строже, чем в Германии. Нельзя по закону называть убийством уничтожение опасной твари. Тем более, что она умерла сама — я её и пальцем не тронул.

— И все же: что вы сделали с русалкой? — продолжил настаивать Саша.

Лиза удивлялась — пока все шло гладко. Слишком гладко. Шульц не возмущался ни единому вопросу, исправно отвечая. Так делает готовый ко всему лжец или честный человек.

— Закопал на берегу Перыницы, когда она сдохла. Я проверял — я не нарушил санитарные правила вашей страны. У вас вообще не регулируются захоронения нечисти. Она сдохла — я её закопал. Предупреждать никого о случившемся я не обязан. Это моя собственность, только и всего. Все обошлось без жертв — так что я ничего не нарушал. Чтоб я еще раз связался с русалками… Не смотрите так на меня.

— Как? — спокойно спросил Саша.

— Уничижающе. Что вы вообще знаете о русалках? Впрочем, о чем это я. Вы о полозовых невестах-то ничего не знали. Русалки неразумны. Они только походят на людей, точнее на женщин — все охотники среди русалок только женского пола. Это из-за моряков. Русалки — хищники, они охотятся на китов, акул, дельфинов, не брезгают каннибализмом. А еще они людоеды. Да, да, да, выманивают моряков с кораблей… Простите, с судов. Корабли у вас только же военные. Ваш язык — это нечто! Вашими военными моряками они, полагаю, не питаются — те дисциплинированы. А вот гражданских они едят с удовольствием. Говорят, последнее время даже мужских особей русалок — тритонов видели за охотой. Они раньше никогда не охотились — не похожи они внешне на людей, но прогресс совершил невозможное — на судах стали путешествовать женщины и тритоны эволюционировали в красавцев мужчин, чтобы выманивать женщин. Как-то так… — Он поморщился и замолчал, собираясь с мыслями. — О чем это я? Мне предложили привезти в Россию морскую русалку — фурор обещали мне. Тут таких зверей никогда не видали. Я и купился. Еще и сына в поездку взял — хотел показать загадочную северную страну. Показал… Хорошо еще, что не повез Петера сразу в «Змеев дол» — оставил на лето у друзей на Черном море. Решил, что ему, привыкшему к Северному морю, ваше понравится больше. Лишь по осени забрал Петера к себе. Так… О чем я? Я русалку кормил говядиной да свининой, видать, той это пришлось не по нраву. Она, хоть и безмозглая, как-то ночью по приезде в «Змеев дол» умудрилась взломать замок на крышке и выбралась из аквариума. Эта дура отправилась на охоту. Чудо, что никого не загрызла. Доползла до ручья за домом, где мы жили, нырнула в него и сдохла почему-то. Я утром её тело в Перынице нашел. Хвала небесам, что Петера со мной не было — мы-то с Тилем сильные мужчины, мы бы отбились от этой гадины, ночуй мы в фургоне, как делаем всегда в дороге, а вот что было бы с сыном… Мне до сих пор страшно представить. Так что я закопал эту гадину и забыл, как страшный сон, о русалках в своем зверинце. Я проверял — я не нарушил ни один ваш закон. Предупреждать вашего урядника о случившемся я был не обязан. Только ваших жандармов при выезде из страны. Что-то еще?

Саша резко спросил:

— Кто из вас, вы или Кросс, изготавливали амулеты из чешуи русалки?

— Какие… Амулеты?

Удивление Шульца не казалось наигранным. Хотя Лиза уже ни в чем не была уверена.

— Превращавшие в русалку.

— Впервые от вас слышу. А! — Шульц замер, удивленно. — Вы решили, что те полозовы невесты, о которых вы интересовались, русалки?! Так русалки не живут на земле — у них жабры, они выдерживают лишь кратковременное нахождение на воздухе без воды. Они задыхаются без воды. Больше ничего я сказать вам не могу. Заметьте, монографию по вашим полозовым невестам, где был упомянут похожий артефакт — артефакт, а не амулет, — я вам сам подарил, добровольно. Я. Ничего. Не знаю. Об артефактах, превращающих в русалок. Вам в этом меня не обвинить.

— Мы вынуждены досмотреть ваш фургон, — Саша вновь из кромежа достал бумаги, в этот раз ордер на обыск.

— И что вы хотите найти? Впрочем, — Шульц посмотрел на протянутые Сашей бумаги. — Вы в своем праве. Русалки, сразу вам говорю, у меня нет. Как и чего-то запрещенного. Ищите!

Он гостеприимно махнул руками на грузовик.

Лиза поморщилась — Шульц был слишком уверен в себе. Он или все тщательно предусмотрел… Или действительно был ни при чем. Но не Перовский же делал из собранной чешуи аму… артефакты?! Хотя он тоже знал о княжнах в водах Идольменя.

Из кромежа высыпала еще пара опричников — они привели с собой двух свидетелей для обыска. Лиза, под тихий шепот Саши: «Отдохни!» — послушно направилась к костру, где уже закончили расспрашивать Кросса Владимир и Демьян. Последний отрицательно качнул головой — у них тоже ничего.

Петер, нахохлившись под пледом, которым был укрыт, с опаской поглядывал на происходящее. Лиза села рядом с ним:

— Не против?

— Нет, — тихо сказал Петер. У него, как и у отца, не было акцента. Это в Кроссе можно было опознать чужака, но в Шульцах.

— Я Лиза, а ты… Петя?

Он лишь кивнул.

— Страшно? Тебя напугали опричники?

— Нет. Я их не боюсь.

— Тогда…

Он выпалил, смущая Лизу:

— Я домой хочу. И к маме хочу.

Из фургона внезапно вырвался линорм под зычное Шульцево:

— Ракер, вернись!

Змей это привычно проигнорировал. В дверях фургона показался Саша, громко скомандовав:

— К ноге!

Его Ракер послушался — он резким броском прижался к ноге Лизы, мордой тычась ей сперва в одежду, в карман шинели — видимо, привык, что Шульц там носит вкусняшки, а потом принялся подлезать под Лизину руку, напрашиваясь на ласку.

Шульц выругался по-германски, заставляя уши Петера краснеть:

— Scheiße*!

(*Дрянь!)

Саша отчитал его:

— Achten Sie hier auf Ihre Worte!*

(*Ведите себя сдержаннее!)

Лиза улыбнулась сама себе — Саша еще и германский язык знает. Просто кладезь талантов.

Шульц, уже гораздо сдержаннее сказал:

— Может, вам подарить линорма? Вас он явно слушается больше, чем меня. Это не взятка, а спасение его дурной жизни. Сбежит же от меня рано или поздно и сгинет в чьем-нибудь курятнике, проколотый крестьянскими вилами.

Лиза почесала змея под подбородком:

— Пойдешь к нам?

Ракер только ткнулся ей в ладонь, укладывая голову ей на колени.

Петер вздохнул:

— Везет некоторым…

Лиза не совсем его поняла. Петер отвернулся в сторону и отказался разговаривать дальше. Она тихо сказала в его спину, пытаясь утешить:

— Завтра оформят с утра показания твоего отца и поедете домой. К маме.

Кажется, они с Сашей все же крупно ошиблись в происходящем.