Могущество Ничто

ГЛАВА II

то время как Мунпа Дэсонг, считавший, что старый отшельник погружен в глубокую медитацию, и боявшийся его потревожить, всю ночь оставался неподвижным и почтительно сосредоточенным, ученик-убийца Лобзанг убегал, мчась в темноте во весь опор… Он убил Учителя, и его подгонял страх, страх, порожденный не столько угрызениями совести, сколько суевериями. Он чувствовал, что демоны, покоренные Гьялва Одзэром и призванные охранять своего повелителя, гонятся за ним, Лобзангом, по пятам.

В отличие от Мунпа, который, являясь трапа[18] принадлежал к духовенству, Лобзанг был мирянином.

Многие тибетцы-миряне, движимые религиозным фанатизмом, обращаются к какому-нибудь ламе с просьбой о том или ином лунге.

Лунг означает «наставление», «предписание», но в обиходе это слово приобрело другое значение.

Простые тибетцы подразумевают под лунгом короткую церемонию, наделяющую человека законным правом совершать некоторые особые религиозные действия. В то же время считается, что лунги одаряют тех, кто их получает, тайной способностью извлекать духовную или материальную пользу из чтения мантр или некоторых священных книг. Если верующий не получил соответствующий лунг, то эти разнообразные религиозные обряды остаются для него бесполезными. Таким образом лунг отдаленно напоминает магический процесс передачи силы того же порядка, но на более низком уровне, чем это происходит в анкурах[19].

Подобно многим другим пастухам Цо Ньонпо, Лобзанг получил от Гьялва Одзэра лунг Ченрези и, поскольку парень казался довольно сообразительным, отшельник порой преподавал ему некоторые азы буддистского учения.

Поэтому Лобзангу приходилось время от времени жить поблизости от скита и встречать там других учеников Одзэра, в том числе Мунпа Дэсонга.

Как-то раз Лобзанг случайно услышал, как они упомянули о бирюзе-талисмане, которую гомчен носил па своем теле. Как и все дрокпа, молодой человек знал эту историю и, подобно всем, считал ее абсолютно достоверной. Лобзанг, не узнавший из этих пересудов ничего нового, не обратил на них внимания. Тем не менее близость бирюзы придавала магическому камню подлинность, которой не было в небылицах, звучавших в черных палатках пастухов. Вполне естественно, что Лобзанг временами размышлял о драгоценности и ее необычайной красоте; поскольку каждый тибетец обладает коммерческой жилкой, к думам об исключительной красоте камня примешивалась мысль о его значительной рыночной стоимости. «Коммерческая жилка» почти неизбежно предполагает некоторую склонность к алчности, и Лобзанг не являлся в данном отношении исключением. Разумеется, это чувство не было настолько сильным, чтобы навести его на мысль о преступлении или тем более побудить совершить убийство с целью ограбления, бросая вызов сонмищу божеств и демонов, слывших защитниками Гьялва Одзэра; между тем одно житейское, весьма банальное для чантангов происшествие неожиданно превратило благодушного деревенского увальня, каким всегда был Лобзанг, в этакого одержимого.

Девушка, повстречавшаяся пастуху как-то раз вечером, когда она возвращалась в загоны, расположенные рядом со стойбищем, вместе со стадом баранов, разожгла в парне внезапное и неудержимое пламя похоти.

Вкус женской плоти, которую Лобзанг познал в ходе отчасти добровольных, отчасти навязанных силой объятий, потряс его до глубины души.

Он стал возвращаться в те края, где обреталась пастушка Пасангма, и она с радостью встречала нежданного любовника, ниспосланного ей на безлюдных пастбищах богами-насмешниками. Что до Лобзанга, эти тайные короткие встречи не могли его удовлетворить, и благоразумие требовало, чтобы он от них отказался.

Пасангме едва минуло пятнадцать лет, но она уже была замужем.

Ее муж Калзанг был зажиточным дрокпа, владельцем многочисленного стада, довольно грубым и сварливым мужчиной пятидесяти лет.

Первая жена Калзанга Церингма оказалась бездетной; он был страшно этим раздосадован и возлагал на спутницу жизни ответственность за свое разочарование, не задумываясь о том, что, возможно, это его вина.

В подобных случаях тибетские обычаи позволяют мужу и даже обязывают его взять вторую жену. Калзанг воспользовался этим правом.

Ревнивой и властной Церингме пришлось смириться с таким решением, но она ловко сумела обратить взоры мука на одно бедное семейство, вынужденное согласиться выдать робкую девочку замуж за богатого старика за существенное вознаграждение[20]. Церингма надеялась таким образом подчинить себе младшую жену и превратить ее в служанку.

Этот план был приведен в исполнение. Сыграли скромную, безо всяких излишеств свадьбу, в соответствии с низким положением новобрачной, и, как только Пасангма переступила порог супружеской палатки, на нее была переложена самая тяжелая часть обязанностей, дотоле принадлежавших Церингме.

Калзанг ни во что не вмешивался. Ему было все равно. Девушка не вызывала у него никаких нежных чувств; он привел ее в дом лишь для того, чтобы она родила ему сына. Ловкость, с которой Церингма управляла делами мужа, придавала ей еще больше веса в его глазах.

Церингма ухитрялась выгодно продавать шерсть во время сезонной стрижки овец. Ей удавалось лучше, чем Калзангу, выторговывать наибольшую сумму за прокат вьючных животных для перевозки товаров.

Разве могла сравниться с этой толковой женщиной слабая и робкая девчонка, умевшая лишь ходить с опущенной головой да плакать? Поэтому Калзанг окончательно отдал Пасангму во власть старшей жены.

Бедная Пасангма, оказавшаяся между старым постылым мужем и Церингмой, бившей ее за малейшую оплошность, страдала, но не осмеливалась показывать свою печаль, так как хмурый вид неминуемо навлекал на нее новые упреки или побои.

И все же однажды она не смогла сдержаться и заявила, что вернется к родителям.

Церингма жестоко избила ее, а Калзанг, глядя на это, лишь посмеивался. Вскоре гнев бедняжки, осознавшей беспочвенность своей угрозы, сошел на «нет».

Отец Пасангмы умер, а мать жила вместе с тремя сыновьями и их женами. Никто из них не согласился бы принять беглянку или вернуть ее мужу полученные перед свадьбой деньги. Они были для этого слишком бедны.

Побег не принес бы молодой женщине ничего, кроме оскорблений и побоев, бесконечных побоев… А ее и без того уже столько били. Как же быть?.. Что делать?.. Бедняжка задавалась этим вопросом, потеряв всякую надежду.

И тут па горизонте появился Лобзанг.

После их второй встречи пастух вознамерился похитить юную любовницу. Во время третьей он предложил ей бежать с ним, и она с восторгом согласилась.

Восторг Лобзанга был не менее сильным, но он знал реальную жизнь лучше своей подружки. Куда же отправиться?.. Повсюду требовались деньги на пропитание…

Деньги были единственной загвоздкой. Остальное казалось сущей ерундой.

У Лобзанга были друзья в одном племени, члены которого плохо ладили с дронпа племени Калзанга.

После вторжения отар последних на пастбища первых произошла стычка, и кое-кто был ранен. Если бы Лобзанг увез Пасангму в те края, его явно не стали бы преследовать, по крайней мере, за пределами чашпапгов; он мог бы добраться до границы Китая или Тибета[21].

Но деньги?.. Где взять деньги?

Лобзанг жил вместе со своими родными, и его личное имущество состояло из копя с седлом, сабли в красивых, по недорогих ножнах, двух чупа из овчины, еще одного наряда из памбу и красной суконной фуфайки. Не считая лошади, необходимой для поездки, за все остальное нельзя было выручить достаточно денег на пропитание в ожидании… В ожидании чего?.. А что, если наняться слугой к какому-нибудь заезжему купцу со стадом вьючных животных, если подвернется подходящий случай? Но когда?.. Так или иначе без денег было не обойтись, и все, на что Лобзанг мог рассчитывать, это увезти под тем или иным предлогом в больших мешках, привязанных к седлу, съестные припасы, которых хватило бы на несколько педель пути.

Между тем влюбленный велел Пасангме быть наготове и ждать его возвращения. Он обещал приехать за пей однажды вечером… рано или поздно, неизвестно когда, но он должен был непременно вернуться.

Пасангма ждала его каждый вечер в излучине долины, где паслись бараны.

Пребывание на безлюдных высокогорных пастбищах северного Тибета, где легко возникают галлюцинации, опасно для человека с чувствами, воспламененными страстью. Ветер нашептывал Лобзангу, поглощенному своими переживаниями, странные советы; ему то и дело мерещились тихие, навязчивые и ласковые голоса.

«Не горюй, — говорили они, — твоему горю можно помочь, и это средство у тебя под рукой.

Это драгоценность, принадлежащая Гьялва Одзэру… Зачем она ему?..

Бирюза так давно покинула дворец нагов, и гомчены так давно прибегают к ней, чтобы творить чудеса, что она, вероятно, уже утратила свою волшебную силу, но тем не менее остается бесценным сокровищем.

В Китае есть могущественные правители, собравшие несметные богатства; разве они постоят за ценой, чтобы приобрести столь редкий драгоценный камень?..

В Китае также можно встретить крупных купцов, посещающих Индию и Монголию. Они также не отказались бы купить бирюзу, уверенные в том, что перепродадут ее с большой выгодой.

Ты же слышал: каждый день, на рассвете и на закате Гьялва Одзэр столь глубоко погружается на несколько часов в медитацию, что становится невосприимчивым к любым прикосновениям.

Он даже не почувствует, если у него заберут ковчежец с бирюзой… Стоит лишь перерезать шнурок, на котором тот висит у него шее… Что тут плохого?..

Если Гьялва Одзэр такой великий дубтхоб, как утверждают, он вызовет какого-нибудь нага и заставит его принести другую волшебную бирюзу… Если это ему не под силу, чего тебе опасаться? Отшельник не посмеет признаться, что у пего похитили талисман, доставшийся ему в наследство от предшественников…»

Ветер продолжал втихомолку напевать свою песню, а высокие травы, безвольно гнувшиеся от его порывов, казалось, слушали, одобряюще кивая в знак согласия.

«Решайся, Лобзанг! Пасангма высматривает тебя в излучине долины, не заставляй ее ждать».

Лобзангу также чудились разные картины в дымке тумана, клубившегося над болотами.

Он видел себя купцом, накупившим товаров па деньги, вырученные от продажи бирюзы… Оп торговал и мало-помалу становился богатым… И вот уже где-то в Китае или в Тибете некий богатый торговец, он, Лобзанг, собственной персоной, наслаждался жизнью в красивом доме, ломящемся от товаров (рулонов драпа и шелка, ковров, мехов, тюков с шерстью и многих других вещей), и где каждый вечер оп встречался на своем с Пасангмой, девушкой с горячим телом, которое так приятно ласкать.

Ветер продолжал нежно увещевать его, и в зыбкой пелене тумана все явственнее вырисовывались очертания пленительных видений.

Лобзанг, наконец, решился.

Притаившись поблизости от скита, любовник Пасангмы видел, что Мунпа Дэсонг как обычно отправился собирать съестную дань по окрестным стойбищам; он знал, что этот поход занимает три-четыре дня и, стало быть, полагал, что у него вдоволь времени для того, чтобы спокойно, без неразумной спешки привести свой план в исполнение.

Лобзанг не собирался убивать отшельника. Он содрогнулся бы от ужаса при подобной мысли.

Предстояло лишь незаметно похитить предмет, в общем-то ненужный его нынешнему владельцу. Пастух был уверен, что в тот же вечер осуществит свой замысел.

Однако вскоре после ухода Мунпа пожаловали трое пастухов, Они пришли навестить Одзэра и, по всей видимости, поговорить с ним о каком-то важном для них деле. Посетители обосновались у подножия тропы, ведущей в скит, приготовили жидкую лапшу и отнесли несколько котелков отшельнику. Они провели там три для, то поднимаясь в пещеру Одзэра для долгих бесед, то снова спускаясь на место своей стоянки, болтали, пили чай с маслом и крепким пивом, поздно ложились и просыпались до рассвета.

Лобзанг испытывал невыносимые муки. Он не мог ничего предпринять до ухода этих докучливых посетителей, а вскоре должен был вернуться Мунпа. Кроме того, визит пастухов, нарушивший привычный распорядок дня Одзэра, мог повлечь за собой изменения в часах его ежедневных медитаций или ослабить силу его мысленной концентрации…

Время шло, и снедавшее Лобзанга нетерпение становилось все более мучительным.

Наконец во второй половине третьего дня пастухи ушли. Медлить больше было нельзя, следовало рискнуть в тот же вечер.

Солнце уже давно скрылось за горизонтом, когда вероломный ученик толкнул дверь в скит Одзэра. У порога он простерся ниц.

То была полезная мера предосторожности, чтобы убедиться в степени отрешенности гомчена. Если бы тот заметил, что кто-то пришел, то заговорил бы с гостем либо приказал бы ему жестом остаться или уйти.

И все же, хотя Лобзанг подсознательно проявлял осмотрительность, он в то же время действовал в соответствии с глубоко укоренившейся в нем привычкой, требовавшей не раздумывая падать перед Учителем ниц. Более того, у коварного ученика сохранились чувства почтения и страха, которые он давно питал по отношению к Одзэру. Лобзанг собирался ограбить гомчепа… И все же…

Пастух был не в состоянии разобраться в сложных и противоречивых мыслях, кружившихся и сталкивавшихся в его голове.

Внутри скита было темно. Лобзанг не сразу смог разглядеть при слабом мигающем свете алтарной лампады фигуру отшельника в темно-гранатовой ризе, сидящего со скрещенными ногами в ящике для медитации.

Гьялва Одзэр никоим образом не показал, что заметил его появление. Лобзанг подошел почти вплотную к столику перед сиденьем гомчепа, на котором, как водится, стояли чаша, тяжелый медный чайник[22] и лежала коробка с цампой.

Одзэр по-прежнему оставался совершенно неподвижным, и его глаза были почти полностью закрыты.

Лобзанг снова простерся ниц и медленно поднялся, не сводя глаз с Учителя. Тот по-прежнему не двигался, и даже веки его не подрагивали, указывая на то, что он жив.

Лобзанг осторожно протиснулся в узкое пространство, отделявшее сиденье для медитации от маленького алтаря, подождал несколько мгновений, а затем, дрожа, просунул руку под ризу гомчена, ощутил под пальцами твердый предмет, дернул за шнурок, на котором висел ковчежец, и внезапно издал сдавленный крик ужаса.

Гьялва Одзэр смотрел на Лобзанга неестественно широко открытыми глазами, пылающими как раскаленные угли, и этот жуткий взгляд, устремленный на вора, пронизывал его насквозь, подобно огненным стрелам.

Молодой человек, инстинктивно пытаясь заслониться от этого испепеляющего взгляда, нащупал медный чайник; он машинально схватил его, поднял… и глаза отшельника, получившего сильный удар в висок, внезапно потухли.

Убийца ни о чем не думал.

Подобно роботу, приводимому в движение механическими пружинами, он методично совершал действия своего тщательно продуманного за предыдущие дни плана. Он разорвал шнурок, отделил от него ковчежец, спрятал его под одеждой, а затем, не оглядываясь, вышел из скита, закрыл за собой дверь и отправился туда, где спрятал мешки с едой и оставил привязанного коня, вскочил в седло и помчался во весь опор. Было уже темно.

Мунпа вернулся лишь на следующий день вечером.

Лобзанг, подгонявший своего коня, скакал всю ночь без остановки.

Холодный ветер, хлеставший беглеца в лицо, постепенно вывел его из бесчувственного состояния, в котором он пребывал, когда совершал преступление. Он снова начал думать и вместе с рассудочной деятельностью в его душу закрался страх.

Лобзанг тешил себя надеждой, что убийцу Гьялва Одзэра никогда не найдут. Кто бы мог его заподозрить? Разумеется, никто. Но был ли гомчен и вправду мертв?.. Возможно, полученный удар лишь оглушил его, но не убил. В таком случае он мог назвать имя своего обидчика, похитителя ковчежца. Вероятно, он узнал Лобзанга… К тому же разве Одзэр не был чародеем? Не обладал ли он способностями узнавать то, что оставалось для других тайной? В таком случае… если только смерть не лишила его навсегда дара речи, Одзэр был в состоянии заговорить и покарать его…

Даже будучи мертвым, гомчен оставался опасным… возможно, даже более опасным, чем при жизни… В то время как в скиту оставалось то, что казалось трупом Одзэра, Одзэра, ныне живущего в тонком теле, не преследовал ли убийцу этот призрак вместе с полчищем подвластных ему бесов?.. Не мог ли он внезапно появиться перед ним со своими жуткими, мечущими молнии глазами?..

Умственное оцепенение Лобзанга сменялось вспышкой безумия.

Бледный свет зари уже разливался над бескрайними пустынными чантангами, когда измученный преступник и его изнемогающий от усталости конь остановились между поросшими травой холмами на берегу небольшой речки.

Они провели там целый день. Лобзанг забылся тяжелым сном и спал до заката, в то время как его стреноженный конь мирно пасся по соседству.

После пробуждения страхи беглеца вновь дали о себе знать, однако многочасовой отдых унял его перевозбуждение, и он начал более трезво оценивать свое положение,

Лобзанг не встретил ни души после того, как уехал из скита, а также никого во время своей ночной скачки; никто явно не видел его, пока он спал, ибо нельзя себе представить, чтобы какой-нибудь дрокпа, заметив одинокого человека, отдыхающего в разгар дня подле своего коня, не подошел к нему спросить, кто он такой, откуда прибыл и куда направляется. Лобзанг, будучи дрокпа, прекрасно знал, как бы он сам повел себя при подобных обстоятельствах.

Итак, пока все шло как нельзя лучше, но оставалось встретиться с Пасангмой, и постараться не попадаться никому на глаза в пути.

Стало быть, ему предстояло бодрствовать и следующей ночью.

Немного успокоившись, Лобзанг смочил цампу в речной воде, слепил два шарика, съел их, запил водой и, когда темнота стала опускаться на высокогорные пастбища, снял путы с копыт своего коня, оседлал его, вновь нагрузив мешками с едой, и поехал дальше.

Покой, граничащий с забытьем, которым наслаждался Лобзанг, продолжался недолго. С наступлением ночи вновь появились призраки, преследовавшие беглеца; их злобный смех то и дело раздавался вокруг пего. Лобзанг тщетно подгонял скакуна; бесы двигались быстрее, чем лошадь, временами обгоняли ее и принимались угрожающе жестикулировать впереди. Убийца снова начал терять голову.

Когда ночь уже подходила к концу, Лобзанг наконец добрался до намеченной цели: места, расположенного вдали от людных дорог, которые он благоразумно избегал во время двух ночных переездов.

Теперь беглец находился неподалеку от излучины долины, где Пасангма обещала ждать его каждый вечер. Он не сомневался, что она окажется там. Молодая женщина рассказывала своему возлюбленному о тяжелой жизни, которую ей приходилось вести в доме старого мужа и сварливой Церингмы; она страстно желала обрести свободу. Кроме того, Пасангма любила Лобзанга — по крайней мере, он надеялся на это, не решаясь до конца поверить; Лобзанг чувствовал, что жаждет обладать ею, и только это было для него важно.

Он должен был действовать, причем действовать быстро, но могли возникнуть трудности. А что, если какое-нибудь дело задержало Пасангму в стойбище и кому-то из молодых работников Калзанга поручили пригнать стадо[23] обратно вместо Пасангмы?.. В таком случае Лобзанг не остался бы незамеченным, его стали бы расспрашивать, и намеченное похищение оказалось бы под угрозой…

Однако было бесполезно строить подобные догадки. С того места, где остановился Лобзанг, нельзя было ни следить за передвижениями обитателей стойбища, ни видеть, что происходит в долине, где пасутся бараны. Ему оставалось только рискнуть и положиться на удачу, причем незамедлительно, не дожидаясь, пока стемнеет. Если бы баранов не привели в загон сразу же после заката, слуги Калзанга забеспокоились бы и отправились бы на поиски Пасангмы. Стало быть, беглецам следовало уйти далеко, прежде чем ее отсутствие вызвало бы тревогу, ведь в темноте было бы невозможно понять, в какую сторону они держат путь.

Влюбленному предстояло просидеть в укрытии целый день. Затем, если бы ему не удалось встретиться с Пасангмой в тот же вечер или возникли бы опасения, что его заметят, ему надлежало перебраться в другое место, подальше, и снова ждать еще один день… несколько дней… Как знать, сколько?

Мысль о грядущих трудностях, завладевшая умом Лобзанга, вновь изгнала оттуда мстительных демонов, в то время как воспоминание о Пасангме, которая была где-то рядом и которую он собирался увезти, будоражило чувства влюбленного.

В тот день, несмотря на усталость, он так и не уснул.

То ли милостивые боги, то ли лукавые бесы сжалились над Лобзангом, избавив его от осложнений, которых он страшился, так или иначе ближе к вечеру молодой человек увидел Пасангму, поджидавшую своего друга в излучине долины.

За несколько недель ожидания влюбленная пастушка собрала в дорогу кое-какую еду: немного цампы, сухого сыра и маленький кусочек масла. Если бы Церингма застала младшую жену на месте преступления, Пасангма не избежала бы взбучки, но любовь и желание вырваться на волю придало молодой женщине храбрости; она гордо достала из-под камня заветный узелок со своим богатством и протянула его любовнику. Лобзанг тотчас же привязал его к передней части седла, вскочил на коня, помог Пасангме сесть сзади, и они помчались. Влюбленным было не до нежностей: каждая минута на счету, требовалось поскорее скрыться от чужих глаз.

Оба настороженно молчали, опасаясь погони. Несмотря на двойную ношу, сильная и выносливая лошадь Лобзанга скакала в хорошем темпе; когда стемнело, беглецы были уже далеко от стойбища Калзанга.

Наконец Лобзанг остановился возле какой-то очередной речушки, спрыгнул па землю и помог Пасангме сойти с лошади.

— Ты должна поесть, — сказал он, — но мы не станем мешкать. Нам следует к рассвету покинуть эти места.

Пасангма не возражала. Она была по-своему счастлива, как может быть счастлива какая-нибудь безвольная зверушка.

— Мы не будем разводить огонь, — продолжал Лобзанг. — Нам не найти джува[24] в темноте, к тому же костер виден издалека и от него остаются следы. Нельзя, чтобы кто-нибудь обнаружил, что мы были здесь. Завтра тебя начнут искать.

— Да, — робко ответила Пасангма, — меня будут искать, но не в этих краях. Калзанг решит, что я отправилась к родным. Как-то раз, когда Церингма чересчур сильно меня избила, я пригрозила ей, что вернусь к своим братьям.

Это признание успокоило Лобзанга. Стойбище, где жили мать и братья Пасангмы, находилось довольно далеко, к северу от стойбища Калзанга, а беглецы двигались в южном направлении.

Ожидания Пасангмы оправдались. Когда вечером Церингма не увидела стада в загоне, она первым делом подумала о легкомыслии младшей жены, задержавшейся из-за сбора тума[25]. Между тем становилось темно, и хозяйка спешно послала одного из слуг за припозднившейся пастушкой и стадом.

Слуга не застал Пасангму там, где ей следовало быть; он забрался на пригорок, чтобы обозреть окрестности, но никого не увидел. Бараны, которым давно уже пора было быть дома, разбрелись и жалобно блеяли. Их нельзя было оставить на ночь на пастбище — это могло привлечь волков. Дрокпа снова стал громко звать Пасангму. Никто не отозвался. Тогда мужчина собрал животных и погнал их обратно в стойбище.

Калзанг не подозревал, что его молодая жена нашла себе любовника, когда пасла баранов, но ему не приходилось сомневаться в том, что Пасангме не по нраву их с Церингмой общество — на это достаточно красноречиво указывал ее унылый вид. Разве не пригрозила она однажды, рассердившись, что вернется к своим родным? Стало быть, ему предстояло найти ее в отчем доме. Если отправиться туда верхом, то можно было бы опередить беглянку, которая шла пешком, и устроить ей хорошую взбучку, а затем увести с собой обратно в стойбище. Поползновение на независимость, проявленное тщедушной и все еще бесплодной женой, привело мужчину в ярость. Его мощные кулаки чесались от желания проучить дерзкую беглянку.

Однако Пасангмы не оказалось в родительской палатке. Она не появилась там и в последующие дни.

Мать и братья молодой женщины клялись, что они неповинны в ее бегстве, а обитавшие по соседству дрокпа утверждали, что не видели Пасангму с тех самых пор, как Калзанг увез ее после свадьбы.

Тем не менее муж потребовал от семьи беглянки возвращения денег, уплаченных за невесту. Однако мать и братья Пасангмы наотрез отказались возместить ему ущерб.

В самом деле, прежде чем обрести право предъявлять какие-либо претензии, муж беглой жены должен был доказать факт ее бегства, то есть, показать беглянку свидетелям в том месте, где она укрывалась. Иначе нельзя было выяснить, действительно ли Пасангма сбежала вопреки воле мужа. Он мог прогнать ее… или убить. Следовало увидеть обвиняемую, выслушать ее. Закон был категоричен на сей счет.

Калзанг все знал, но отказывался это признать. Скупцу было в высшей степени досадно от мысли, что он лишился скота и денег, подаренных родственникам невесты, но еще больше его удручали предстоящие насмешки Церингмы, скрепя сердце согласившейся на второй брак мужа: уж она-то не упустит случай позлорадствовать из-за его унизительной оплошности.

Поэтому Калзанг принялся пререкаться с родичами Пасангмы и потратил на это много времени; как водится в Тибете, тут же появились доброхоты, готовые уладить спорный вопрос. В подобных случаях всякий тибетец спешит предложить свои услуги, ибо каждая из сторон обязательно устраивает для добровольных судей щедрое угощение.

Стойбище Пасангмы не было в этом отношении исключением. Братья беглянки сокрушались, что им, беднякам, пришлось пожертвовать несколькими баранами своего и без того ничтожного стада, которых теперь весело уплетали ловкачи- судьи, а Калзанг злился из-за того, что на его долю выпали такие же расходы; кроме того, мысль о насмешках, которыми должна была осыпать незадачливого мужа ревнивая и мстительная Церингма, терзала его все сильнее и сильнее. Тем не менее Калзанг упорствовал, отказываясь признать себя побежденным, а милосердные судьи, продолжавшие пировать, отнюдь не торопили его умерить свои притязания.

Время шло, а Пасангму никак не могли найти. По правде сказать, за исключением Калзанга, кровно заинтересованного в исходе дела, мужчины, посланные на поиски беглянки, не проявляли особого рвения. Подобно судьям, они предпочитали держаться возле палаток, где беспрестанно ели и пили вволю.

По совету одного из дрокпа Калзанг решил посетить некоего нгагпа мопа, о котором шла громкая слава как о ясновидце. Все утверждали, что он легко отыщет место, где скрывалась Пасангма.

Мопа первым делом потребовал денег за консультацию. Он разложил свои колдовские книги, бросил игральные кости, сосчитал количество выпавших точек, сверился с соответствовавшими им рисунками и, в конце концов, заявил, что молодая женщина удаляется, причем ее ноги не касаются земли, что она уже далеко… очень далеко, но ему известно, каким образом заставить ее вернуться, и он постарается заручиться для этого помощью некоторых божеств… Однако, дабы запастись надлежащими веществами для совершения положенных ритуалов, чародею были необходимы были деньги. Калзанг опять раскошелился… Но ему не суждено было вновь увидеть Пасангму.

Лобзанг, естественно, ничего не знал об этих событиях. Он верил словам любовницы, утверждавшей, что Калзанг будет вести ее поиски в противоположной стороне, а не там, куда они направлялись. И все же Лобзанг был обеспокоен, ведь Пасангма могла ошибаться относительно намерений своего мужа.

— Мы остановимся ненадолго, — сказал Лобзанг, когда они сделали привал. Мешкать было бы опрометчиво.

Однако пастуху не удалось последовать этому благоразумному плану. При соприкосновении с горячим гибким телом Пасангмы, сидевшей позади пего в седле, им овладело безудержное желание…

Когда пара снова двинулась в путь, уже начало светать.

Лобзанг, удовлетворивший свою похоть, но не успокоивший ум, вновь замолчал, давая волю опасениям. Они еще недостаточно далеко отъехали от стойбища Калзанга… а также от скита Одзэра. Убийца не решался задерживаться на последней мысли и гнал ее от себя, пытаясь вытеснить насущными заботами.

Яркий утренний свет должен был вскоре озарить высокогорные пастбища; путники заметны там издалека, а у дрокпа острое зрение. Ни одного бугорка, за которым могли бы притаиться беглецы, не виднелось на ровном пространстве, отделявшем их от гряды холмов па горизонте. До нее было еще далеко… но у них не оставалось другого выбора. Лобзанг подстегнул своего скакуна.

Беглецы добрались до подножия холмов после полудня. За время пути они не заметили ни одного стойбища, ни одного стада… это была сущая пустыня. Внизу, возле поросших травой склонов, Лобзанг обнаружил сапуг[26], и они с Пасангмой отдыхали там до конца дня.

Решимость Лобзанга ослабела. Поначалу он намеревался отправиться прямо в Сипин, чтобы продать там бирюзу, но затем отказался от подобной мысли. Множество пастухов из Цо Ньонпо посещают этот приграничный город и его окрестности. Беглец рисковал встретить там кого-нибудь из знакомых или столкнуться с каким-нибудь дрокпа, который, не будучи знакомым с ним лично, мог осведомиться, к какому племени он принадлежал, и что за дела привели его в Китай. Лобзанг не собирался скрывать, кто он такой: его лицо и речь явно выдавали в нем пастуха из чантангов.

Если даже о смерти Гьлдва Одзэра пока никто не слышал, об этом вскоре стало бы известно, и печальная новость должна была быстро распространиться среди пастухов. Поскольку все знали, что Лобзанг — один из них, его непременно начали бы расспрашивать о гомчене. По крайней мере спросили бы, знаком ли он с ним.

Страх погони со стороны Калзанга или его слуг отошел на задний план тревог Лобзанга, в то время как образ отшельника-чародея увеличивался в размерах, становясь все более явственным и грозным.

Было опасно, ужасно опасно показывать, что он, Лобзанг, владеет бесценной бирюзой. Ему не следовало ехать в Сипин. К тому же беглец, стремясь отъехать подальше от стойбища Калзанга, двигался в южном направлении и, следовательно, удалялся от Сипина, расположенного па севере.

Лучше отправиться в Дарцедо[27]. В этом городе тоже жили богатые купцы, ворочавшие большими делами. Лобзанг был об этом наслышан. Путь туда, правда, долог, да и разбойники рыщут вдоль дорог. И все же в тех краях их подстерегало меньше опасностей. В данный момент было важно одно: как можно скорее выбраться из чантангов.

С наступлением темноты беглецы снова отправились в путь.

Чтобы не утомлять лошадь еще больше, Лобзанг предоставил ее в распоряжение Пасангмы, а сам пошел пешком рядом. Влюбленные стали двигаться медленнее, но продолжали следовать через безлюдные просторы и их никто не преследовал, поэтому, казалось, все складывалось для них хорошо. Пасангма успокоилась и весело, с детской беспечностью наслаждалась своим новым положением в обществе любимого человека, избавившего ее от тяжкого рабства, человека, с которым ее ждала счастливая жизнь. Но только где?.. И каким образом?.. Обладал ли Лобзанг необходимыми средствами для удовлетворения ее потребностей? Подобные вопросы даже не приходили этой дикой пташке в голову.

С ее любовником дело обстояло иначе. В промежутках между приступами грубой животной страсти, заставлявшими Лобзанга бросаться на свою спутницу, его мучили всевозможные страхи.

Большой запас продовольствия, который пастух захватил с собой, был еще далеко не израсходован и сулил обеспечить беглецам пропитание на достаточно длительный срок, за который они, вероятно, успели бы добраться до какого-нибудь китайского города, где он должен был разбогатеть после продажи бирюзы.

Город?.. Какой именно?.. У Лобзанга возникли сомнения относительно собственной безопасности в Дарцедо. Китайцы — подозрительные люди. Если он не решится отдать предпочтение Дарцедо, то куда еще направить стопы?..

Познания Лобзанга в китайских приграничных областях были весьма ограниченными; они не выходили за рамки того, что он узнал от окрестных пастухов, никогда не отваживавшихся забредать далеко от своих пастбищ.

Таким образом, после того как Лобзанг вычеркнул Сипин и Дарцедо из намеченного плана, его фантазия иссякла.

Между тем осознание необходимости двигаться дальше, чтобы уйти как можно дальше, подгоняло беглеца. Видение, оставленное им в прошлом: труп Одзэра, застывший на сиденье для медитации, день ото дня становилось все более четким, оживая не только в его памяти, но и возникая перед глазами во вполне реальном зримом облике. Кривляющиеся бесы теперь постоянно скакали вокруг него.

Он должен был срочно избавиться от волшебной бирюзы, не только, чтобы раздобыть денег, в которых нуждался, но и чтобы освободиться от наваждения, источником которых, без сомнения, было сокровище.

Лобзанг до сих пор не осмеливался открыть ковчежец, чтобы взглянуть па бирюзу, якобы вставленную в оправу в виде золотого лотоса. Он чувствовал себя слишком одиноким рядом с этим камнем… Позже, когда он добрался бы до какого-нибудь города и оказался бы среди людей, в толпе, магическая сила бирюзы из сокровищницы нагов уже не была бы сталь опасной.

Итак, Лобзанг решил подождать, прежде чем избавляться от сокровища, хотя день ото дня оно причиняло ему все больше страданий. Камень жег ему грудь; он чувствовал, как когти, выпущенные из ковчежца, вонзаются в его тело. От боли у несчастного вырывались хриплые крики, и он бормотал нечто невразумительное. Пасангма пугалась, и любовь, которую она испытывала к пастуху, постепенно превращалась в страх.

В течение нескольких дней беглецы брели куда глаза глядят. Молчаливый и угрюмый Лобзанг ничего не говорил любовнице о терзавших его тревогах, и это блуждание среди безлюдных просторов вдали от проезжих дорог уже начинало вызывать у нее опасения. Теперь они находились далеко от стойбищ, где их знали. Для чего надо было так тщательно прятаться и куда могла завести их дорога, по которой они следовали? Лобзанг объяснил Пасангме, почему им нельзя ехать в Сипин, и назвал местом назначения Дарцедо, но теперь он больше не упоминал о Дарцедо; хотя его спутница не представляла себе, как туда добраться, она смутно чувствовала неуверенность в действиях Лобзанга. Куда он ее вез?.. Знал ли он сам, куда направлялся?..

Как-то вечером молодая женщина рискнула спросить его об этом. Мрачный Лобзанг, молча попивавший чай, сидя у небольшого походного костра, вздрогнул при вопросе своей подруги. С его губ невольно сорвался ответ:

— Мы идем в Непал.

Непал: Бал-юл[28]. Он знал, что существует такая страна. Люди отправлялись туда в паломничество, чтобы поклониться великим чортэнам, обозначающим расположение мест, ставших священными благодаря событиям, изложенным в житиях Будды и его учеников. Лобзанг слышал обо всем этом, а также о больших городах, которые видели паломники в Непале. Но где именно находился Непал? По слухам, очень далеко, неподалеку от Ган-Римпоче[29].

Когда Лобзанг похищал Пасангму, у него и в мыслях не было везти ее в Непал. Это название пришло ему на ум неизвестно почему, но после того, как он произнес его, оно породило в воспаленном мозгу беглеца множество идей.

Непал?.. Почему бы и нет?.. Это было далеко… Тем лучше. Чем дальше он окажется, тем больше будет в безопасности. Лобзанг думал вовсе не о муже беглой жены, когда беспокоился о своей безопасности. Он почти позабыл о Калзанге и возможном преследовании его слуг, способных отнять у пего Пасангму, нещадно избить его самого, забрать лошадь и то немногое, что у него было. Лобзанг боялся другого человека, не выходившего у него из головы: Гьялва Одзэра, застывшего на сиденье для медитации. Убийце было не суждено убежать достаточно далеко от него.

Да и мог ли он когда-нибудь избавиться от гомчена?. Разве тот уже не догнал его, последовав за ним после бегства из скита? Разве не ощущал он постоянного присутствия отшельника рядом с собой? Если Гьялва Одзэр и откладывал свою месть, то он наверняка замышлял какое-то страшное неслыханное наказание, превосходившее по ужасу все то, что он, беглый преступник, мог вообразить.

Когда же этот неуловимый чародей, бродивший возле Лобзанга, собирался нанести удар? Не находил ли он удовольствие в том, чтобы держать свою жертву в страхе, в напряженном ожидании того, чего, она знала, не миновать, но не могла предположить, в какую форму это должно вылиться? Не мучительная ли тревога пастуха вызывала злобные насмешки окружавших его демонов?

Лобзанг очень отчетливо слышал смех и шушуканье враждебных духов, наблюдавших за ним и обсуждавших между собой смятение, в котором он пребывал, а также различал долетавшие до него вместе с ветром угрожающие и невыносимо издевательские слова.

Чтобы этого не слышать, пастух внезапно бросался на свою спутницу и грубо, неистово овладевал ею… Тотчас же у самого его уха раздавался пронзительный смех; ему вторили сотни других голосов, сливавшихся в оглушительную какофонию, отголоски которой разносились над пустынными плоскогорьями вплоть до самых отдаленных уголков. Лобзанг вскакивал с хриплым криком, отталкивал любовницу и бежал прочь; он падал па землю где-то поодаль, прятал голову в густом мехе своей одежды, тщетно закрывая глаза и затыкая уши, чтобы избавиться от этого кошмара наяву.

Беглецы продолжали брести наугад. Время шло: много-много дней. Их переходы становились все более короткими; нередко Лобзанг останавливался в середине дня и целый день лежал на земле, притворяясь спящим.

Пасангма больше не осмеливалась расспрашивать его о цели их странного путешествия. Обильный запас взятой с собой провизии был на исходе, и влюбленные стали ограничивать себя в еде. В конце концов Лобзанг вознамерился посылать свою спутницу на обособленно стоящие фермы, чтобы она обменивала там свои серебряные кольца на цампу. Эти несколько колец, единственные напоминания о жалкой щедрости супруга Пасангмы, составляли все ее богатство. Женщине ужасно не хотелось с ними расставаться, но надо было что-то есть, пока они не окажутся там, где, как сказал Лобзанг, им предстояло разбогатеть. Где находилось это там?.. В Непале?.. Сколько еще времени им могло понадобиться, чтобы туда добраться?

Из трех колец у Пасангмы вскоре осталось только одно. Однажды вечером она посетовала на это Лобзангу. Тот ничего не ответил, но двумя днями позже, заметив вдали несколько домов, грубо приказал своей спутнице идти туда, чтобы продать последнее кольцо. Сам он не желал показываться на глаза — прежде всего ему предложили бы продать свою лошадь за бесценок, пользуясь его бедственным положением. Лобзанг также не решался показывать большие кожаные мешки, привязанные к седлу, или само седло. Эти вещи навели бы любого па мысль о наличии коня, и здешние пастухи или фермеры могли последовать за одиноким всадником, чтобы бесплатно завладеть его скакуном. Лобзанг хорошо знал местные нравы; возможно, он и сам когда-то этим грешил… он либо его родные. Пасангма с тощим узелком на спине, выдававшая себя за бедную странницу, не подвергалась таким опасностям. По Тибету бродят столько подобных женщин, что на них не обращают никакого внимания.

Когда запасы еды окончательно иссякли, Пасангма робко предложила Лобзангу продать ковчежец, который он носил па шее, при первом же подходящем случае. Молодая женщина ни разу не видела этот предмет, зашитый в кусок красного сукна, но почувствовала его твердость, когда любовник прижимал ее к себе на первых порах их любовной страсти. Большинство тибетцев носят в пути на своем теле подобные ковчежцы с изображением какого-нибудь божества или защитными заклинаниями. Если ковчежец Лобзанга сделан из серебра, то он мог получить за него хорошую цепу, а значит, купить много еды, которой им хватило бы до конца пути.

Однако, стоило ей лишь заговорить об этом, как Лобзанг пришел в такую ярость, что она больше не отваживалась давать ему подобный совет.

В глубине души Пасангма, нисколько не жалевшая о том, что рассталась со своим старым постылым мужем, стала полагать, что ничего не выиграла, последовав за Лобзангом, вечно погруженным в мрачные раздумья либо подверженным приступам жестокой ярости. Она чувствовала, что больше не любит своего друга, и даже сомневалась, что когда-либо его любила, видя прежде всего в нем своего спасителя, избавившего ее от невыносимого рабства…

Пасангма решила вызвать жалость тех, кому предложила купить последнее кольцо, и попросить у этих людей убежища. Она открыла было рот, чтобы заговорить, по слова застряли у нее в горле. Молодой женщине пришлось бы отвечать на вопросы о том, откуда она родом, из какой семьи. Она не могла признаться в том, что убежала от мужа и, главное, опасалась реакции Лобзанга; этот странный человек, размахивавший руками и кричавший по ночам, был способен ее убить. Может, он успокоится после прибытия в Непал, так как уверял ее в начале пути, что ему суждено там разбогатеть? Как и в доме Калзанга, Пасангме оставалось лишь смириться и ждать. Она ждала, пытаясь заставить себя смириться, но ее тело властно заявляло о своих потребностях. Беглецы голодали уже три дня. Между тем они дважды видели вдали скопления палаток, однако Лобзанг наотрез отказывался туда идти. Ему нечего было продать, за исключением того, чего он вовсе не желал продавать: своего коня.

Откормленное хорошо отдохнувшее животное (в это время года было много травы) пребывало в превосходной форме и могло мчаться во весь опор и далеко увезти всадника. Когда Лобзанг смотрел, как лошадь пасется во время их частых привалов, ему в голову закрадывались недобрые мысли: вскочить в седло и умчаться прочь, бросив Пасангму.

Ради нее он украл бирюзу и был вынужден убить Одзэра; однако эти доводы были не в состоянии пробудить в Лобзанге прежнюю страсть, которую он испытывал к Пасангме, и на смену неистовому желанию отнюдь не пришла трогательная нежность.

Напротив, в сердце пастуха зрела досада, готовая перерасти в ненависть к своей спутнице. Он легко, без сожалений бросил бы Пасангму, так как чувствовал, что последствия голодания дают о себе знать, и понимал, что это не может продолжаться бесконечно. Сколь быстро ни скакал бы его могучий конь, понадобилось бы время, много времени, чтобы добраться до места, где можно попробовать продать бирюзу. Сколько дней или недель? Как-то раз наобум, не подумав, Лобзанг назвал Непал. Наверное, он был бы там в большей безопасности, чем в Сипине или Дарцедо, гораздо меньше подвергаясь риску встретить кого-либо из знакомых; что касается его личности и цели путешествия, было бы нетрудно сочинить любую небылицу. Но удалось ли бы ему быстро продать бирюзу в Непале?.. причем продать очень дорого? Подобные сделки совершаются только в городах и, судя по тому, что рассказывали паломники, вернувшиеся из Непала, города в этой стране находятся далеко от границы. Да и где находилась сама граница? Лобзанг даже не знал туда пути. С тех нор как беглец блуждал вдали от проезжих дорог в совершенно незнакомой местности, он совсем потерял чувство ориентации.

Раздумья, которым предавался пастух в минуты просветления, когда развеивалось овладевшее нм наваждение, теперь сопровождались новой напастью: его мучил голод. Что касается лошади, он наотрез отказывался ее продать. Для того, чтобы предлагать покупателям дорогостоящую бирюзу и не нажить при этом неприятностей, Лобзанг должен был производить впечатление зажиточного человека. Жалкого бродягу могли принять за вора и стали бы расспрашивать о происхождении драгоценного камня. Нет, он не мог продать лошадь.

— Я не продам ее… не продам, — бормотал Лобзанг, в то время как пустой желудок причинял ему все больше страданий.

Лежавшая на земле без сил Пасангма тихо плакала.

Приближалась ночь, еще одна мучительная ночь, и завтрашний день не сулил им никаких перемен; иначе и быть не могло.

Лобзанг должен был срочно что-нибудь предпринять, прежде чем они оба от истощения не утратят способность двигаться.

За неимением другой темы для размышлений образ ковчежца вновь пришел беглецу на ум. Этот ковчежец, достояние знаменитого чародея Гьялва Одзэра, было, очевидно, сделан из серебра и даже, как часто водится, украшен небольшими золотыми узорами. Какая жалость расставаться с ним в этой глуши, среди бедных дрокпа, способных дать за него ничтожную цену!

Что касается опасных подозрений, которые мог бы вызвать Лобзанг, пожелай он продать столь ценный предмет, ему было нечего опасаться.

Сплошь и рядом можно видеть, как какой-нибудь лама, поиздержавшийся за время долгого паломничества к святым местам, вынужден избавляться от принадлежащих ему религиозных предметов: ритуального колокольчика или дордже[30], четок или ковчежца. В последнем случае из ковчежца вынимают содержимое: изображение бога-хранителя, защитную дзунг[31], символический рисунок с магическим значением, реликвию или другой предмет поклонения. Опустошенный ковчежец превращается в обыкновенную коробку, лишенную священного характера, вся ценность которой заключается в металле, из которого она изготовлена, да в качестве ювелирной работы.

Итак, Лобзанг мог бы извлечь из ковчежца драгоценную бирюзу и бережно хранить реликвию в ожидании благоприятных обстоятельств для торга, никому не рассказывая о ее происхождении.

Скаль бы малой по сравнению с истинной стоимостью ковчежца не оказалась сумма, которую ему удалось бы за него выручить, этих денег наверняка хватило бы на то, чтобы разжиться едой. С большим запасом продовольствия беглец без труда добрался бы до одного из непальских городов и жил бы там на оставшиеся деньги, пока не продал бы бирюзу.

К тому же у него не было другого выбора!

Лобзанг больше не колебался. Он лишь размышлял над подходящим способом для осуществления своего замысла.

Подобное дело нельзя было доверять женщине, такой недалекой женщине, как Пасангма. Пастух решил заняться этим сам и, дабы произвести впечатление довольно состоятельного человека, законного владельца ценной вещи, надеть облачение из гранатового пурука, которое он бережно хранил на случай прибытия в город, где плащ из овчины досадным образом выдавал бы в нем дрокпа с высокогорных пастбищ. Кроме того, он вознамерился въехать туда па коне.

Из осторожности Лобзанг должен был не допустить, чтобы кто-нибудь заподозрил, будто он один; ему следовало рассказывать, что он странствует вместе с несколькими друзьями, с которыми вскоре встретится независимо от того, найдет покупателя или оставит ковчежец себе.

В то время как беглец намечал этот план, в его голову вновь закрались недобрые мысли. Пасангма… эх!., она начинала ему мешать. Женщина замедляла их продвижение, лишив его лошади, а также съедала часть провизии… Пастух прогнал эти навязчивые мысли. В данный момент он должен был думать только о продаже ковчежца.

С того места, где расположились беглецы, не было видно ни одного дома или палатки, и Лобзанг не представлял себе, скоро ли, если ехать дальше, им встретилось бы какое-нибудь жилье. Казалось, лучше повернуть назад, чтобы добраться до небольшого скопления построек — то ли селения, то ли деревенского монастыря, замеченного накануне вдали.

Сказано — сделано: он отправится туда на следующий день до рассвета.

У Лобзанга по-прежнему кружилась голова от долгого голодания, но осознание принятого решения успокаивало мучительное умственное возбуждение.

И все же молодой человек решил подождать, пока окончательно не стемнеет, прежде чем открывать ковчежец. Он собирался сделать это днем, в каком-нибудь людном месте, и теперь боялся увидеть при свете, как совершает кощунство: берет бирюзу своей рукой, запятнанной кровью.

Убийцу снова начал сковывать страх. А что, если окружавшие его бесы только и ждали этого момента, чтобы наброситься на него и разорвать на части? Очевидно, первое решение было наилучшим. Следовало открыть ковчежец при ярком солнечном свете, способном обратить призраки в бегство.

Но можно ли было откладывать задуманное еще на один день?.. Лобзанга слишком мучил голод; разве угасающие силы позволили бы ему совершить еще один долгий переезд? Разве он мог бы оставаться после этого настолько рассудительным и ловким, чтобы вести переговоры с хитрыми покупателями, жаждущими его одурачить?.. Нет, медлить больше было нельзя.

Пастух предавался этим раздумьям, когда вдали послышался вой. Лобзанг вздрогнул; он подумал, что это дурное предзнаменование. Затем он начал сомневаться: были ли это настоящие волки или более грозные существа, упорно преследовавшие его с того самого дня, когда он… Перед мысленным взором убийцы вновь предстал образ гомчена, устремившего на него пылающий взор, а затем безжизненно застывшего на своем сиденье.

Лобзангу пришлось напрячь всю свою волю, чтобы изгнать из памяти прошлое и думать только о будущем. После продажи бирюзы перед ним должен был открыться новый путь, а все остальное — утратить значение.

А пока следовало пе спускать глаз с лошади — близость волков требовала от него бдительности. Пастух решил привязать животное поблизости от места своей стоянки.

— Следи за огнем, — приказал оп Пасангме. — Держи груду джува и сухой травы под рукой, чтобы разжечь яркое пламя, если понадобится. Где-то рядом бродят волки. Они могут почуять запах нашей лошади.

— Ты слышал волков? — спросила Пасангма. — А я ничего не слышала.

Лобзанг промолчал. Он размышлял, Похоже, он один слышал вой. Стало быть, эти звуки предназначались для него одного. Значит, скорее всего, это были не волки, рыскавшие в поисках добычи, а «невидимки», охотившиеся за ним, своей будущей жертвой… Пастух снова начал бредить.

Лобзанг взял себя в руки и пошел за лошадью, которая паслась поблизости от лагеря. Он воткнул в землю рядом с ней колышек и привязал к нему узкий ремень, обмотав его вокруг одного из конских копыт.

Затем пастух присел на корточках у огня. Его бил озноб; то была необычная дрожь. Казалось, все его внутренние органы пришли в движение и бешено скачут в замкнутом пространстве тела.

Долгожданный миг настал.

Лобзанг просунул руку за пазуху и достал оттуда ковчежец.

— Ты собираешься его продать! — воскликнула наблюдавшая за ним Пасангма.

В ее тоне слышалась безудержная радость: вскоре она сможет поесть и продолжить путь туда, где будет наслаждаться счастливой жизнью, которую обещал ей любовник!

Но последний бросил на Пасангму столь угрюмый и злобный взгляд, что испуганная бедняжка опустилась на землю, закрыв лицо руками.

Лобзанг перерезал ножом шнурок, па котором висел у него на шее ковчежец. Он распорол красный суконный мешочек, засаленный от долгого пребывания на груди людей, редко прикасавшихся к воде. Показался ковчежец, также поблекший от старости. Он и вправду был искусно сделан из серебра, а также украшен крошечными золотыми лотосами, в сердцевину которых были вставлены жемчужины. Предмет был гораздо красивее, чем предполагал Лобзанг, и, в самом деле, являлся достойным обиталищем необыкновенного сокровища.

Пастух долго держал ковчежец в руке, не решаясь его открыть.

Ночь была спокойной, кругом царила мертвая тишина. Множество звезд, словно внимательные глаза, казалось, вглядывались в необъятные безлюдные просторы, спавшие среди неизъяснимого безмолвия.

Наконец, Лобзанг открыл ковчежец. В свете костра было видно, что он до отказа заполнен выцветшим шелком, некогда ярко-голубого цвета. Как водится, ткань, разрезанная на полосы, должна была окутывать драгоценную реликвию, хранившуюся в ковчежце. Чрезвычайно осторожно Лобзанг начал расправлять складки скомканной ткани. Он разматывал ее снова и снова, все медленнее и медленнее; и вот уже в его пальцах осталась лишь тонкая палочка шелка… последняя складка… больше ничего. По одежде Лобзанга волочился длинный лоскут рваного голубого шелка.

Удрученный пастух просунул палец внутрь ковчежца, чтобы ощупать дно, встряхнул предмет… Ничего. Ковчежец был пуст. А он, Лобзанг, ради обладания несуществующим волшебным сокровищем убил своего Учителя, тем самым отдав себя на растерзание полчищам бесов!

Пастух вскочил и, швырнув ковчежец на землю, издал нечеловеческий вопль.

Лошадь, устрашенная этим диким криком, с ржанием встала на дыбы, резким движением порвала ремень своей привязи и, обезумев от ужаса, умчалась в темноту. Лобзанг на миг застыл, остолбенев от неожиданности, а затем бросился вдогонку за убежавшим животным.

Пасангма осталась сидеть, потрясенная.

Любовник никогда не рассказывал ей о драгоценности, сокрытой в ковчежце, который он носил на своем теле; женщина не знала, что он совершил преступление, чтобы завладеть сокровищем, и не могла понять, чем вызван приступ буйного помешательства, который она наблюдала.

Она стала думать о единственном понятном ей происшествии: их лошадь убежала, а Лобзанг, утверждавший, что слышал волков, испугался, как бы они не набросились на животное, и погнался за ним, чтобы его привести обратно и больше не отпускать от себя.

Отыскать лошадь ночью нелегко! Пасангма ничем не могла помочь своему спутнику; ей оставалось только ждать. Женщина машинально подобрала ковчежец, обтерла, стряхнув с него подолом платья землю, и положила его в ампаг.

Тихая и спокойная ночь шла своим чередом. Лобзанг все не возвращался. Время от времени Пасангма подбрасывала несколько кусков джува в огонь, свет которого должен был указать ее другу обратный путь, и продолжала ждать. Ее тревога возрастала. Случается, бродячие лошади сталкиваются со стадом киангов[32] начинают играть, присоединяются к нему и, почувствовав вкус к вольной жизни, уходят очень далеко; хозяева никогда их не находят.

Стало светать, а Лобзанг так и не вернулся.

Пасангма встала и огляделась. Вокруг по-прежнему расстилалось, безлюдное пространство, и волнистая линия вдали указывала па гряду холмов.

Молодая женщина, рожденная и выросшая среди пастухов, не раз наблюдала, как убежавших лошадей находили и ловили после нескольких дней поисков, на большом расстоянии от стойбища, к которому они принадлежали. Очевидно, их скакун бродил где-то всю ночь. Раз Лобзанг не привел коня обратно, значит, ему не удалось его отыскать. Теперь, когда рассвело, она тоже могла попытаться его найти. Женщина собрала мешки, разбросанные по земле, сложила их в кучу вдалеке от костра и отправилась па поиски.

Через некоторое время взошло солнце, озарив черные силуэты, кружившие в воздухе; они то опускались на землю, то внезапно взмывали в небо.

Грифы, подумала Пасангма, и ее сердце сжалось. Не слышал ли Лобзанг накануне вечером волков? Возможно, эти волки загрызли лошадь, и грифы, которых она заметила, пировали на ее останках. Однако это еще не факт; хищных птиц могла привлечь и другая падаль. Ей следовало это выяснить.

Пасангма прибавила шаг, подгоняемая тревогой. Силуэты больших грифов вырисовывались все более отчетливо. Когда женщина подошла к месту, где собрались птицы, они разом взлетели, громко хлопая крыльями, и Пасангма увидела…

Она увидела почти полностью обглоданный остов лошади, а рядом с ним тело Лобзанга. С его лица была содрана кожа, и сквозь прорехи одежды, разорванной мощными клювами грифов, проглядывали клочья окровавленной плоти.

Пасангма онемела и долго стояла, вытаращив глаза, словно пригвожденная к месту, а затем бросилась наутек, не разбирая дороги; она бежала до тех пор, пока не оказалась далеко от зловещего места и не рухнула на землю без сил.