Могущество Ничто

ГЛАВА IV

есмотря на жесткую порку, превратившую спину Мунпа в кровавое месиво, он по-прежнему был озабочен собственным пропитанием. Молодой человек поднял одежду, валявшуюся на плиточном покрытии двора, где его подвергли незаслуженному наказанию, и первым делом проверил, по-прежнему ли к ней прикреплен лоскут с его богатством. Убедившись, что деньги на месте, дрокпа испытал удовлетворение, ненадолго смягчившее мучившую его резкую боль, но эта передышка была недолгой. Шатаясь от головокружения, Мунпа сделал несколько шагов по улице и опустился на скамью в первом же встречном трактире.

Он выпил одну за другой несколько чашек китайского чая, который кажется отвратительно пресным и тошнотворным тибетцам, привыкшим к черноватому, долго кипевшему чайному отвару, приправленному маслом, солью и содой, а затем, превозмогая боль, которую причиняла ему поясница, превращенная в сплошную рану, почувствовал, что пустой желудок требует отдать ему должное. Благоразумно решив внять зову плоти, Мунпа заказал момо[48] с жидкой лапшой и, пока ему готовили еду, стал обдумывать свое положение.

Несомненно, все случившееся было происками бесов, чинивших препятствия его замыслам. Кто еще мог противодействовать похвальным усилиям преданного ученика, стремившегося помочь своему Учителю, отомстить за него и вернуть его к жизни?.. Враждебные Одзэру, не до конца укрощенные им демоны, мстившие за то, что гомчен пытался подчинить их своей воле! Они боялись, что если бирюза опять попадет к Одзэру, то отшельник воскреснет и снова обретет силу, которой они уже не могли бы противостоять. Да-да, именно так, думал чудовищно истерзанный Мунпа, сидя на узкой и шаткой трактирной скамье перед чашкой чая; он качал головой, довольный собственной проницательностью, о которой свидетельствовала сочиненная им история. Юноша не стал развивать свой вымысел, а также размышлять о том, как расстроить козни дьявольских врагов, пока что у него не было на это сил. Он решил заняться этим после трапезы.

И тут официант принес ему еду. Мунпа жадно проглотил дюжину превосходных момо, осушил две большие миски жидкой лапши, запил все это изрядной порцией водки и почувствовал себя лучше. Разумеется, лучше, но недостаточно хорошо, чтобы обрести способность строить толковые планы действий, в его тяжелой пылающей голове еще недостаточно прояснилось. Он нуждался в отдыхе, тишине и, возможно, в дополнительном небольшом количестве водки, а также ему надо было побыть одному.

— Есть ли поблизости постоялый двор? — спросил дрокпа у обслуживавшего его официанта.

— В двух шагах отсюда, за углом, налево от выхода, — ответил тот.

Мунпа расплатился за еду, прибавив, как положено, небольшое вознаграждение для официанта, и вышел из трактира, стараясь держаться прямо, чтобы походка не выдавала плачевного и позорного состояния его спины. Ему надлежало смазать раны сливочным маслом[49], но окрестные лавочники отвечали, что у них его нет: китайцы не употребляют этот продукт.

Как и сказал Мунпа официант, ворота постоялого двора выходили на соседнюю улицу. Это заведение, не будучи первоклассной гостиницей, в должной мере отвечало представлениям простых китайцев о комфорте. Одноэтажные глинобитные строения окружали просторный двор с трех сторон, а четвертая, задняя сторона была отведена под конюшни. В этих зданиях располагались комнаты разных размеров с одним или двумя кангами[50], в зависимости от величины номера. Мунпа выбрал маленькую каморку, заявив хозяину гостиницы, что хочет остаться одни. Заплатив вперед, так как у него не было никаких вещей, он попросил, чтобы ему принесли стакан водки.

Одежда из плотного грубого сукна, затвердевшая от крови, которую она впитала, царапала свежие раны бедного дрокпа, причиняя ему ужасные мучения. За неимением масла, универсальной мази тибетцев, китайский врач мог бы, наверное, смазать больные места каким-нибудь бальзамом, облегчающим страдания, но Мунпа не решался показываться кому-нибудь из здешних докторов. Медик тотчас же понял бы причину плачевного состояния своего пациента. Стыд и срам!.. Молодой человек не желал терпеть подобное унижение. Он предпочитал страдать от незаслуженного наказания, которое навлек на себя из-за преданности Учителю.

Преданность Учителю… эта мысль воскресила в памяти Мунпа образ Миларэпы[51], которому Марпа приказал построить дом; спина послушного ученика, переносившего на себе камни и глину, необходимые для строительства, тоже превратилась в сплошную рану.

Мунпа знал эту весьма популярную в Тибете историю о доблестном ученике наизусть. Он припомнил отрывок, в котором говорится об издевательствах, терпеливо сносимых Миларэпой, добивавшимся, чтобы учитель Марпа посвятил его в духовное учение, считавшееся эзотерическим: «Из ран на его синие ручьями текли кровь и гной…»

«Миларэпе было хуже, чем мне», — подумал Мулла. Но тут же его осенила другая мысль: Марпа обещал Миларэпе посвятить его в тайное учение, если тот построит дом. Мой учитель не обещал мне никакого посвящения и не поручал никакой работы, мы с Миларэпой в разном положении. И все же я навлек на себя это испытание, пытаясь отыскать «жизнь» Одзэра. Мысль о том, что он сравнялся в заслугах с прославленным подвижником Миларэпой, а то и превзошел его, льстила самолюбию Мунпа и ненадолго притупила жгучую боль в его ранах. Глоток крепкой водки довершил остальное, и ревностный ученик Гьялва Одзэра растянулся на канге, бормоча с благочестивым пылом разрозненные фрагменты из гимнов Миларэпы, посвященных его гуру Марпе: «Я простираюсь перед тобой ниц, мой Учитель, подобный Будде… Я предлагаю тебе мое тело, мою речь и мой дух в качестве приношения… Прошу тебя оставаться живым до тех пор, пока все люди не обретут Знание, избавляющее от круговорота перевоплощений».

Смысл этих стихов и раньше был ему не вполне ясен, а сейчас и подавно.

Наутро Мунпа проснулся поздно. Злополучный дрокпа, протрезвевший физически и духовно, а также лишенный обезболивающих средств в виде спиртного и исступленного мистического пыла, еще сильнее, чем накануне, ощутил жгучую боль в своих ранах, растравленных соприкосновением с шершавой суконной одеждой.

Молодой человек размышлял, сидя на канге. Не могло быть и речи о том, чтобы вернуться к своему работодателю, хозяину караван-сарая. При нынешнем состоянии своей спины он не смог бы выполнять работу, ради которой хозяин постоялого двора нанял его и дал ему приют. Кроме того, если он стыдился признаться, что сидел в тюрьме, мыслимо ли было показывать, что его били?

И тут Мунна припомнил, что за день до того, как его выпустили из тюрьмы, один из надзирателей заявил, что младший управляющий монастыря Абсолютного Покоя замолвил за него слово судье, и в результате этого заступничества его должны были освободить. К несчастью, узник не сумел воспользоваться этой малостью: его повели в ямынь и приговорили к битью палками. Был ли судья, перед которым предстал Мунпа, тем самым человеком, к которому эрлуа обращался с просьбой? Вероятно, нет, но это еще не факт. Солдаты потащили его прочь из зала суда прежде, чем он успел назвать свое имя. Впрочем, все это было уже позади, и лишь вмешательство эрлуа было важно. Мунпа должен с ним встретиться и добиться, чтобы ему предоставили бесплатное временное жилье, где он мог бы спокойно ждать, пока заживут его раны. А после этого… Молодой человек не представлял себе, что делать дальше. Время покажет, незачем было думать об этом сейчас. Он чувствовал себя слишком разбитым, чтобы строить какие-либо планы.

Мунпа подозвал рикшу, с трудом забрался в коляску и попросил отвезти его в монастырь Абсолютного Покоя, расположенный за городом, на противоположном берегу Желтой реки.

Каким образом дать о себе знать? Дрокпа понимал, что управляющий крупного монастыря, будь он даже второстепенным лицом, не станет принимать человека с улицы. Путь из центра города до обители Абсолютного Покоя был долгим. Тем не менее, хотя Мунпа пребывал в раздумьях всю дорогу, он подъехал к воротам монастыря, так и не придумав, что ему надлежит сказать.

Монах-привратник нисколько не облегчил посетителю эту задачу. Он лишь вопросительно, не говоря ни слова, посмотрел на него.

Мунпа должен был решиться рассказать, хотя бы частично, об обстоятельствах, оправдывавших его поступок: один из монахов, отвечавших за раздачу подаяний заключенным, поверил в его невиновность, и он был освобожден благодаря вмешательству эрлуа. Теперь он хотел встретиться с эрлуа, чтобы его поблагодарить.

Эти факты, приукрашенные некоторой долей вымысла, звучали вполне правдоподобно, чтобы убедить привратника впустить менгце[52], обитателя диких мест, и доложить эрлуа о его прибытии.

Управляющий приказал привести к нему посетителя. Здесь Мунпа повезло больше, чем с рассеянным судьей, машинально приговорившим его к битью палками. Управляющий вспомнил, что благодетель заключенных говорил ему о каком-то сифане, называвшем себя монахом.

— Где находится твой монастырь? — спросил он. — Ты желтый или красный?[53]

— Я был посвящен в сан в монастыре Девалинг, в Ариге, — ответил Мунпа, — но я не живу в обители, а нахожусь подле моего гуру, чтобы ему служить. Это очень благочестивый гомчен, обитающий в скиту на склоне горы.

— А! — сказал управляющий, проявляя некоторый интерес. — Твой гуру занимается медитацией[54]. Какого рода медитацией?

— Я всего лишь его слуга, — смиренно ответил Мунпа. — У моего Учителя есть ученики, которых он обучает. Я же не в состоянии постичь его мудрое учение, но мне доводилось слышать от учеников, что он преподает им медитацию «великой пустоты» и «недеяния»[55].

Оба эти понятия знакомы последователям школы чань; в них не было ничего необычного для обитателей монастыря Абсолютного Покоя. Теперь эрлуа слушал гостя с подлинным интересом.

— Как ты оказался в тюрьме? — осведомился он.

Муни а некоторое время колебался, не зная, до какой степени можно было довериться управляющему и чистосердечно рассказать о причинах, которые привели его в Ланьду.

— Я был в одной лавке, — ответил он. — Хозяин решил меня прогнать. Его приказчики стали меня толкать, я ответил им тем же, потом пришли солдаты… Я их тоже толкнул.

— «Толкнул» означает, что ты с ними подрался. Но почему этот торговец решил выгнать тебя из лавки? Что ты там делал?

Мунпа растерялся. Допрос становился слишком напряженным. Следовало ли упоминать о вымышленном ожерелье из янтаря а зи?.. История с вдовой как-то не вязалась с его монашеским званием, а устремленный на него пристальный взгляд китайца явно указывал на то, что этого человека нелегко обмануть. Стоило ли говорить ему о бирюзе?..

Управляющий продолжал молча смотреть на Мунпа, и тот понял, что должен сказать правду.

— Я преследую вора, — признался он. — Я пытался выяснить, не предлагали ли этому лавочнику украденную вещь.

— Какую вещь?

— Тибетский ковчежец, — ответил Мунпа, решив умолчать о содержимом ковчежца.

— Этот ковчежец принадлежал тебе?

— Нет… Не мне.

Управляющий почувствовал, что его собеседник что-то недоговаривает, но решил, что лучше не настаивать.

— В конце концов тебя отпустили. Ты встречался с судьей?

— Я встречался с судьей, но не знаю, с тем ли, с которым вы говорили. Он ни о чем меня не спросил, не захотел меня выслушать и… — Мунпа ощущал, как нестерпимо болят под одеждой раны, уже начавшие гноиться. Неужели его собирались выставить за дверь? Он-то надеялся, что ему помогут, дадут масло или какую-нибудь мазь. — Он приказал меня избить, — пробормотал юноша со смущением и сильной досадой.

— Избить, — повторил управляющий.

Если это признание и вызвало у него сочувствие, то он никак ото не показал.

— Сколько раз тебя ударили?

— Десять, — тихо сказал Мунпа.

— Ты сильно изранен?

— Мне очень плохо, моя спина в крови, — еще тише ответил несчастный ученик Гьялва Одзэра.

— Ты служитель культа, поэтому можешь остаться здесь, о тебе позаботятся, — по-прежнему невозмутимо распорядился управляющий.

Затем по его приказу Мунпа отвели в небольшую уютную комнату и принесли туда чай. Несколько часов спустя молодого человека осмотрел врач и, не задавая никаких вопросов, смазал раны какой-то мазью. После этого он дал Мунпа чистую хлопчатобумажную одежду вместо его испачканного костюма, сообщил, что навестит его на следующий день, и ушел.

Мунпа добился своего. Теперь у него была крыша над головой, за ним ухаживали, а больше ничего ему пока не требовалось… Впрочем, нет, он был голоден и хотел есть. День был уже в разгаре, а у дрокпа с самого утра не было во рту ничего, кроме лепешки, которую он съел в коляске рикши по дороге к китайским монахам. Неужели онн вообще ничего не ели? Или же братия обеспечивала гостей только лечением и жильем, а не питанием? Мунпа надеялся на большее.

Устав от долгого напрасного ожидания, он рискнул выйти из комнаты в поисках чего-нибудь съестного.

У входа его остановил привратник.

— Куда вы направляетесь?

Изрядно смущенный Мунпа объяснил:

— Я ничего не ел с утра. Хочу поискать какой-нибудь трактир поблизости. Когда поем, вернусь.

— Вам незачем выходить; когда монахов будут кормить в трапезной, вам принесут еду. Оставайтесь в своей комнате, врач сказал, что вы должны спать.

Мунпа совсем не хотелось спать, а только есть, но ему оставалось лишь поблагодарить привратника, вернуться в келью и задумчиво сесть там на канг.

На закате к нему пришел молодой монах с подносом, на котором стояли полная миска риса и большая чашка воды, лежали кочан соленой пецай[56] и две деревянные палочки. Юноша поставил поднос на столик возле канга и удалился, не сказав ни слова.

— Гон муа калак (вечерняя трапеза), — пробормотал огорченный Мунпа. — И это обычный рацнон хэшаней монастыря Абсолютного Покоя?

Рис был чуть теплым, вкус соленых невареиых овощей пришелся не по вкусу тибетцу, привыкшему к жирным кушаньям, и небольшая порция не могла заполнить пустой желудок голодного человека.

Закатный сумрак уже просачивался во двор, в который выходила каморка Мунпа.

Из другого отдаленного двора доносились ритмичные удары по деревянным «рыбам»[57].

Мунпа вспомнил о своем жалком обветшалом монастыре, затерянном среди безлюдных просторов. Его единственный колокол, в который звонил кто-нибудь из трапа, отбивал тот же ритм. Мунпа отнюдь не был восприимчивым к красоте окружающего мира, и все же он витал в облаках.

Наутро, около пяти часов, тот же монашек, который подавал ему накануне еду, принес лепешку и чашку бесцветного чая, который так не нравился Мунпа.

Этот завтрак был милостивой поблажкой сифаню как гостю. Здешние монахи ничего не ели до полудня. Вторая трапеза была точно такой же, как первая: миска риса и соленые овощи. Во второй половине для пришел врач и вторично осмотрел спину пациента, снова смазал ее мазью и посоветовал позвать мужчину-прачку, чтобы тот выстирал его грязную заскорузлую одежду, способную повредить едва затянувшуюся кожу на ранах.

Мунпа пообещал так и сделать, хотя это предложение показалось ему очень странным. Ни один дрокпа никогда в жизни не стирает свою одежду, какой бы грязной она ни была! Однако совет врача, по мнению тибетца, был не лишен здравого смысла. В самом деле, хотя его раны зажили бы сами собой, не грех ускорить исцеление. Разве его не ждала миссия поборника справедливости, а также другое, еще более неотложное дело: возвращение бирюзы-жизни своего Учителя?

Молчаливый врач приходил на следующий день и в последующие дни. О Мунпа и вправду хорошо заботились. Благодаря его недюжинной жизненной силе, а также мази, прописанной доктором и наверняка более эффективной, чем его врачебное искусство, на ранах больного уже появилась новая кожа. Но унылый Мунпа продолжал вести полуголодное существование. В то же время к нему вернулись прежние тревоги.

Он уже не рассчитывал на то, что самолично доведет расследование до конца и в одиночку разыщет Лобзанга, по по-прежнему уповал на вмешательство сверхъестественных сил, способных оказать ему содействие. Однако предстояло подготовить почву, создать условия для этого вмешательства, благодаря чему оно могло бы проявиться. Стало быть, ему, Мунпа, предстояло продолжать поиски и не задерживаться у монахов обители Абсолютного Покоя. Ему надлежало завтра же распрощаться с приютившим его отзывчивым эрлуа.

Однако Мунпа по-прежнему было не суждено следовать намеченному плацу…

Вечером, перед скудным ужином, к нему зашел один из монахов.

— Наш духовный Учитель примет вас завтра, — сказал он гостю и удалился после этого лаконичного сообщения.

Мунпа радовался, предвкушая, что увидит знаменитого гуру, о котором говорил один из его сокамерников, по в то же время боялся допроса, которого до сих пор ему удавалось благополучно избегать.

Когда молодого человека ввели в комнату Настоятеля, он приветствовал его на тибетский манер: простерся ниц. Поднявшись, Мунпа стал ждать, когда Учитель обратится к нему. Тот долго, молча смотрел на гостя, а затем приказал ему сесть.

Дрокпа еще никогда не встречался с китайским гуру. Он мысленно дивился простоте окружающей обстановки. Комната, где он оказался, совсем не походила на парадные залы, в которых великие ламы восседают в полумраке на высоких тропах, в окружении статуй будд и божеств; здесь также не царила таинственная и слегка пугающая атмосфера, присущая горным скитам загадочных гомченов его родного края.

Настоятель расположился в кресле возле маленького столика, в светлой комнате со стенами, расписанными фресками. Все вокруг было необычайно чистым, простым, удобным, но лишенным роскоши, и свидетельствовало о полном отсутствии позерства и театральности.

Бесстрастное без морщин лицо китайца, смотревшего на юношу, не выражало ни дружелюбия, ни враждебности, ни презрения, ни интереса: оно напоминало глухую стену без единого отверстия, надежно скрывавшую хранившуюся за ней тайну. Мунпа было не по себе от этого устремленного на него тяжелого пристального взгляда. Какие вопросы собирался задать ему Настоятель? Как подобало обосновать свои поступки?

— У тебя на родине остался гуру, — наконец произнес китайский Учитель. — По твоим словам, он преподает теории «великой пустоты» и «недеяния». Эрлуа правильно тебя понял? Расскажи мне об учении твоего Наставника.

Мунпа ожидал любых вопросов, кроме этого. Он был озадачен.

— Я… я всего лишь слуга святого отшельника, — пролепетал он. — Он еще не счел меня достойным посвящения в его учение. Я только передал эрлуа то, что слышал из разговоров учеников.

Настоятель промолчал. Он по-прежнему оставался неподвижным, и теперь его глаза как бы «смотрели внутрь» — Мунца уже видел подобный странный взгляд у Гьялва Одзэра во время медитаций.

— Ты собираешься вернуться к своему Учителю? — спросил наконец китаец после долгой паузы.

Мунпа почувствовал, что не может солгать вопрошавшему его истукану.

— Мой Учитель умер, — тихо произнес он.

Но стоило юноше произнести эти слова, как он затрепетал. Что он сказал? Разве это правда? Неужели Гьялва Одзэр мертв? Конечно, нет. Он на время оставил свое тело и лишь ждал возвращения бирюзы, чтобы туда вернуться. Разве он, Мунпа, не видел отшельника своими глазами в конце первого дня пути по следам Лобзанга? Сказать, что гомчен умер, значило произнести кощунственную ложь. Мунпа спохватился и сказал:

— Он не умер… я не знаю… он жив… Он живет как-то иначе… Не знаю…

Мунпа произнес эти слова нечетко, почти неразборчиво.

Настоятель оставался по-прежнему невозмутимым. Пауза затягивалась, и эта тишина страшно тяготила Мунпа. Он привык к молчанию Одзэра, по молчание китайца было другим, иного рода. Молодой человек больше чувствовал себя «па допросе» перед этими безмолвными устами и глазами, обращенными не на него, а глядящими «внутрь», чем если бы его настойчиво осыпали вопросами.

Всякое сопротивление было бессмысленно. Мунпа, не вполне осознавая, что он говорит, вещая как бы во сне, полностью отчитался перед Настоятелем в том, что с ним приключалось: как он вернулся в скит Одзэра после сбора продуктов у дрокпа, как обнаружил убитого гомчена и табакерку, выдавшую убийцу. А также о том, как он поспешно исполнил последний долг перед Учителем, не сомневаясь, что быстро схватит убийцу и отдаст его па расправу дрокпа.

Молодой человек поведал о своем разочаровании, когда он не нашел Лобзанга в его родном стойбище, о бесплодных поисках и об их бесславном завершении в лавке некоего торговца…

И тут Мунпа замолчал. Внезапно он понял, что этот рассказ не удовлетворяет Настоятеля, подвергшего его безмолвному допросу. Очевидно, следовало растолковать ему, почему он сомневается в смерти своего Учителя. Разве он уже не говорил, что не знает, умер тот или нет, что он живет как-то иначе?.. Мунпа произнес именно эти слова я застывший в кресле китаец, «глядя внутрь», ждал, что собеседник разъяснит ему их смысл. К тому же эрлуа наверняка передал Настоятелю то, что рассказал Мунпа об украденном ковчежце… Как же быть?

Мунпа был в смятении; он чувствовал себя как птица, попавшая в ловушку и тщетно машущая крыльями, или как заблудившийся путник, угодивший в цепкие объятия зыбучих песков, грозящих его проглотить. Он готов был завыть от отчаяния. Молодой человек простерся ниц и закончил свой рассказ. Он поведал о бирюзе, некогда принесенной нагом, которая с незапамятных времен хранилась в ковчежце, передававшемся из рук в руки преемниками великого Гьялва Одзэра. Юноша сказал, что верит, будто «жизнь» его Учителя связана со сверхъестественным камнем, и убежден, что гомчен выйдет из состояния мнимой смерти, когда ему вернут бирюзу; он также заявил о своей непоколебимой решимости отыскать сокровище и вернуть его в скит, на высокогорные пастбища Цо Ньонпо. Запинаясь, Мунпа рассказал о своем видении в конце первого для пути в поисках убийцы Лобзанга. Разве он не видел отчетливо в темноте высокую фигуру Учителя, окруженную сияющим ореолом, и не ощущал прикосновение рук Одзэра, возложенных на его голову в знак благословения и одобрения? Да, его Учитель жив, но он жил иначе, и его лишенное «жизни» тело ждало своего часа в скиту, застыв на сиденье для медитации. Он, Мунпа, должен был принести туда бирюзу…

Измученный дрокпа продолжал лежать на полу у ног Настоятеля, который даже не шелохнулся на протяжении его долгого и сбивчивого рассказа.

— Вставай и возвращайся к себе, — приказал тот.

— Что мне следует делать? — робко спросил Мулла.

— Ничего, — ответил Настоятель. — Смотри на стену.

Едва уловимым, но повелительным жестом, сила которого встряхнула и подняла распростертого сифаня, китаец отпустил его.

Мунпа, шатаясь, вернулся в свою келью, куда молодой монах, воплощенная пародия на ученика хэшана из театральных представлений тибетских гомпа, принес ему лепешку и маленькую чашку бледного чая. Но у Мунпа уже не было желания потешаться над видом паренька. Он съел лепешку, выпил чай и уставился в стену перед собой.

В ту ночь юноша спал без задних ног; треволнения минувшего дня настолько измотали его, что всякая умственная деятельность в его голове прекратилась, и он даже не видел слов.

Следующий день тянулся медленно и тоскливо. Мунпа получил традиционную утреннюю лепешку, безвкусный чай и две скудные порции риса с солеными овощами.

Между тем явился врач, объявивший, что это его последний визит. Он высказал свое удовлетворение тем, как быстро заживают рапы у его пациента, и оставил Мунпа баночку мази, чтобы тот продолжал самостоятельно обрабатывать больные места.

Затем тибетец, приученный беспрекословно повиноваться распоряжениям гypy (он относился к Настоятелю как к своего рода духовному Учителю), продолжал рассматривать стену в своей келье.

Он предавался этому созерцанию день, другой, третий. Мунпа знал, хотя никогда не занимался этой практикой, что некоторые тибетские Учителя приказывают своим ученикам медитировать, глядя на какой-нибудь определенный предмет, голую поверхность скалы либо ясное безоблачное небо: он слышал, что подобный способ приводит к поразительным результатам. Порой самым усердным ученикам являются боги, происходят и другие чудеса. Однако созерцание обычных комнатных стен, по его мнению, вряд ли было способно вызвать такие последствия. На настенных фресках было изображено множество различных сцен, эпизодов повседневной жизни или вымышленных историй с участием сказочных существ. Персонажи и окружающие их предметы были крошечных размеров, и на испещренных ими стенах не оставалось пустого места. Эти густонаселенные картины создавали впечатление бурной напряженной жизни.

Как только зритель переставал воспринимать фрески как обычное пестрое сочетание цветов и начинал различать в них детали, дела и поступки маленьких человечков, порожденных фантазией художника и помещенных в композицию, приковывали его внимание и увлекали в долгое путешествие, от сцены к сцене, по беспорядочному миру карликов, обитавших на стенах.

То же самое произошло с Мунпа. После нескольких дней одинокого созерцания он стал с удовольствием взирать на позы и деяния окружавшего его миниатюрного народа. Молодой человек начал относиться к ним с участием и выбрал себе среди героев в шлемах, купцов, монахов, хорошеньких принцесс, волшебниц и чертенят несколько любимцев, вызывавших у него особое любопытство или симпатию. Он невольно принялся сочинять про них истории на основе сцен, в которых они участвовали. Такой-то путник, подвергшийся нападению разбойников, мог быть монархом-изгнанником, подыскивавшим себе новое королевство. Эти люди, хижину которых посетила знатная дама, раздававшая хлеб, могли быть членами семьи опального министра. Монах с котомкой за спиной и посохом в руке, шагавший по горам, направлялся в Индию, чтобы постичь глубочайшую мудрость Будды. Таким образом, каждая из фигур обретала смысл, и молодой человек жаждал узнать, как будут развиваться события, и чем закончатся дальнейшие приключения этих персонажей. Вот всадник, скачущий через подъемный мост, собрался въехать в какой-то замок… На этом история, написанная на стене, обрывалась, но что таилось в самом замке, лишь фасад которого был изображен на картине? Зачем пожаловал сюда всадник? Каких людей ему суждено было там встретить? Что его ожидало?

Или вот еще: кто этот молодой человек, уснувший на лужайке под деревом? Рядом лежала на траве книга, и фея спускалась к нему с неба на радуге. Кто он такой? Прилежный студент, измученный долгой дорогой, или глупый ленивый школяр, не желавший учиться и отшвырнувший учебник, чтобы выспаться всласть? Но почему к нему спускалась эта богиня? Чтобы разбудить спящего? Что она собиралась ему сказать? Увлечь его за собой? Куда? Мунпа придумывал истории про изображенных на стене людей и, случалось, отводил одну из ролей для себя самого. Обычно пассивное воображение дрокпа разыгралось от долгой изоляции и вынужденного безделья, а также, возможно, из-за изменения режима питания, этого полуголодного существования, в результате которого желудок тибетца, привыкший к обильной жирной пище, оставался наполовину пустым.

Мунпа не скучал и не отдавал себе отчета о том, сколько времени прошло. Как-то раз он заметил в углу стены сцену, до сих пор ускользавшую от его внимания: посреди горного пейзажа сидел отшельник, словцо погруженный в глубокую медитацию. Молодой человек был потрясен. Воспоминание о Гьялва Одзэре, слегка потускневшее на фойе забав, которым он предавался во время своих воображаемых путешествий, явственно и гневно заявило о себе. Какими иллюзиями он тешил себя вместо того, чтобы стремиться к намеченной цели: отыскать убийцу и вернуть бирюзу?..

Монашек, принесший затворнику ужин, прервал поток пробудившихся в нем угрызений совести, Мунпа ждала приятная неожиданность в меню. Вместо привычных соленых овощей в качестве гарнира к миске риса ему принесли фасолевый салат, приправленный финиковым уксусом.

Это новшество на некоторое время завладело вкусовыми ощущениями тибетца, а затем темнота окутала мир настенных картин, и Мунпа уснул.

Наутро юноша первым делом решил взглянуть на отшельника, сидевшего среди скал. Он направился в угол комнаты, где обнаружил этого персонажа, и… не нашел его. «Я ошибся, — подумал Мунпа. — Он был в другом углу». Он обследовал противоположный угол, но это ничего не дало, как и проверка двух оставшихся углов. «Я запамятовал, — решил Мунпа, — Может быть, я видел этого отшельника не в углу, а где-то па стене?» Он принялся рассматривать фрески, теряясь среди множества сцеп и персонажей, напрягая глаза, не желая сдаваться, десятки раз возобновляя попытки на одном и том же участке степы, среди шумной толпы человечков, которые двигались и посмеивались над ним… Бедняга провел весь день в этих бесплодных утомительных поисках.

Когда стало темно, он повалился на канг и погрузился в сон, граничивший с небытием; ему так и не удалось обнаружить отшельника.

На следующий день Мунпа, немного успокоившись благодаря крепкому сну, выпил чашку пресного чая и попытался привести в порядок свои мысли. «Наверное, отшельник мне приснился, — подумал он, — этот персонаж не нарисован на стене, но он напомнил мне о моем Учителе и долге, который следует исполнить». Однако дрокпа никак пе решался наметить определенный план. Что ему надлежало делать? Может быть, раз он рассказал свою историю Настоятелю, тот соблаговолит дать ему разумный совет? Он мог бы попросить о новой встрече с китайцем. Да, конечно, он мог бы…

В то время как Мунпа предавался этим раздумьям, он машинально, по привычке принялся рассматривать настенные фрески.

Внезапно он заметил на берегу реки, в группе, по-видимому, о чем-то спорящих всадников, человека в облачении трапа. Затворник еще не видел ни одного трапа среди персонажей картин, и не далее как накануне он довольно долго разглядывал эту группу, напомнившую ему одни эпизод из жизни Миларэпы. Он даже пересчитал всадников, и среди них точно не было никакого трапа.

Но трапа не стоял на месте: вот он принял другую позу, оказавшись лицом к зрителю, и тот узнал его… Это был он, Мунпа, собственной персоной. Не его изображение, а он сам во плоти; этот человек шел по берегу реки, и Мунпа испытывал физические ощущения, характерные для действий, которые совершал его двойник. Очередная иллюзия! В этом не было никаких сомнений. Между тем, в то время как дрокпа убеждал себя в этом, он почувствовал, как некая сила поднимает его с канга, на котором он сидел, и увлекает на стену, чтобы поместить среди обитающих там человечков. Юноша закричал от ужаса, вскочил и попытался бежать. Непреодолимая сила заставила его снова взглянуть на картину; трапа все еще виднелся среди всадников, но его фигура казалась менее четкой; он изменил положение и теперь направился вглубь пейзажа.

Все это колдовство, черная магия, подумал Мунпа, стараясь справиться со своим волнением. По-видимому, Настоятель — злой волшебник[58]. Все эти человечки на фресках, это не просто картинки, нарисованные художником, а реальные люди, которых чародей увлек в мир, существующий на стенах, куда и меня самого едва не завлекли…

Охваченный страхом Мунпа обрел твердую решимость. Он вышел из Комнаты и направился к привратнику.

— Я хочу немедленно уйти из монастыря, — заявил он.

— Я должен доложить об этом управляющему, — невозмутимо ответил монах-привратнпк.

Вскоре он вернулся и сказал:

— Эрлуа повелел, чтобы вы взяли с собой, в придачу к вашей выстиранной одежде, китайский костюм, который вам дали, а также вот это.

Он протянул молодому человеку две лепешки и крошечный серебряный слиток.

— У меня еще осталось немного денег, — ответил Мунпа и слегка взмахнул рукой, пытаясь отказаться.

Привратник перебил его тоном, не допускавшим возражений:

— Эрлуа приказал, чтобы вы это взяли.

— Поблагодарите его за все, за заботу, за гостеприимство… Ко мне здесь были очень добры.

Привратник ничего не ответил. Ни эрлуа, ни Настоятель не изъявили желания попрощаться со своим гостем и услышать от него слова признательности.

Мунпа снова оказался на улице, как в тот день, когда он пришел искать пристанище в монастыре Абсолютного Покоя, но все же он разжился китайским платьем на плотного голубого хлопка, маленьким серебряным слитком и баночкой мази.

Молодой человек испытывал чувство блаженного облегчения. Его угнетала тишина, царившая в монастыре, и призрачные видения, исходившие от здешних стен, не укладывались в его слабом уме, чуждом всему, что выходило за рамки обыденного. Если бы Настоятель сказал Мунпа: «Мир — всего лишь калейдоскоп образов, возникающих в уме и в уме исчезающих», то он не понял бы китайца. Поэтому Настоятель не стал звать своего гостя, чтобы разъяснять ему учение, связанное с созерцанием фресок, то самое учение, из-за которого дрокпа бежал, охваченный ужасом.