Могущество Ничто

ГЛАВА III

унпа Дэсонг, всецело поглощенный желанием отыскать убийцу Учителя и вернуть чудесную бирюзу, быстро шагал по безлюдным просторам, залитым ярким солнцем; большие сурки, которых тибетцы в шутку именуют гомченами[33], там н сям стоявшие у входа в свои поры, смотрели па приближающегося человека, а затем внезапно исчезали под землей. Несколько киангов, подняв головы, в течение нескольких минут следили издали за перемещением путника и, убедившись, что он не направляется к ним, продолжали спокойно щипать траву.

Но Мунпа проходил мимо, ничего не видя вокруг и не ощущая бурной трепещущей жизни, возрождающейся на бескрайних просторах чантангов под жгучими солнечными лучам и; он автоматически двигался к своей цели: стойбищу Лобзанга. Однако Мунпа не мог надеяться добраться туда в тот же вечер. Вчерашний поход с тяжелой ношей, когда он нес отшельнику съестные припасы, и потрясение от гибели Учителя измотали его; кроме того, он провел еще один день в пути, шагая без остановок, без еды и питья. Вечером обессилевший Мунпа рухнул па землю рядом с какой-то речушкой.

После того как прошло возбуждение от ходьбы, и ночной ветерок освежил разгоряченный лоб путника, он снова принялся размышлять. В его голове вертелось множество беспорядочных бессвязных мыслей, отголосков древних суеверий и обрывков воображаемых образов, сосредоточенных исключительно на таинственной невидимой бирюзе, испокон веков покоившейся в ковчежце, который носили поочередно Одзэры, духовные преемники великого чародея Гьялва Одзэра.

Она передавалась от Учителя к ученику, когда Учитель был при смерти и, вероятно, вместе с ней умирающий вручал ученику, призванному его заменить, собственную жизнь[34]. Да, это так, думал Мунпа, именно в бирюзе, некогда принесенной в наш мир одним из нагов, была заключена «жизнь» череды Одзэров. Между тем последний из них не передал эту жизнь по собственному желанию, добровольно отказавшись от нее в своей изношенной телесной оболочке, а ее отняли у него силой.

Мунпа продолжал размышлять.

А что, если, спрашивал он себя, именно расставание с бирюзой, а не удар, нанесенный в висок, повлекло за собой смерть Одзэра?.. Если это так, то, значит, таинственная жизнь, сокрытая в бирюзе, все еще находилась там. Она, без сомнения, отказалась переселяться в презренную личность вора и убийцы. Стало быть, ему, Мунпа, предстояло отыскать ковчежец и доставить его обратно в скит. Ему надлежало снова привязать этот предмет к разорванному шнурку, повесить его на шею Учителю и прикрыть складками монашеского облачения, после чего Одзэр должен был вернуться к жизни, подняться с сиденья для медитации, простереть руки и, положив обе ладони на голову своего ученика, благословить его.

Высокая сияющая фигура воскресшего отшельника отчетливо вырисовывалась на завесе тьмы, возведенной ночью вокруг путника. От нее исходили волны пылающей благодати, захлестывавшие Мунпа; погруженный в мистический транс человек чувствовал, что они уносят его, словно соломинку, в незримые воды бескрайнего океана и низвергают в бездонную пучину сладостного исчезновения.

Юноша попытался простереться ниц или, точнее, представил себе это, а затем, изнуренный усталостью и переживаниями, опустился на землю и заснул.

На следующий день Мунпа Дэсонг добрался до кочевья семьи Лобзанга. Там его ждало разочарование: Лобзанг ушел из стойбища десятью днями раньше. Его братья не знали, куда он отправился, но предполагали, что он, возможно, поехал в Сипин вместе с китайскими купцами, которые везли туда шерсть и масло, и, по слухам, изъявляли желание нанять работника вместо одного из заболевших погонщиков мулов. Ни братья Лобзанга, ни один из его приятелей, живших в соседних палатках, не слышали, чтобы он собирался навестить Гьялва Одзэра.

Предположения относительно поступления Лобзанга на временную работу совершенно беспочвенны, подумал Мунпа. Братья Лобзанга узнали, что заезжие торговцы наняли какого-то дрокпа, и сделали на основе этого заключение, что этим дрокпа мог быть их ушедший из стойбища брат, но, скорее всего, Лобзанг был тут ни при чем, так как он отправился в скит. Что касается того, будто он поехал в Сипин, чтобы продать там бирюзу, это было возможно и звучало даже вполне правдоподобно. Следовательно, надо искать злодея именно там.

Сипин для пастуха с пустынных плоскогорий — это большой, громадный город. Мунпа бывал там уже неоднократно, по всякий раз приходил в восторг от разнообразия представавших перед ним картин: улиц с шумной спешащей толпой, множества лавочек с выставленными в них всевозможными товарами: вкусными вещами, тканями для изготовления роскошной одежды, посудой, металлическими изделиями, а также предметами, назначение которых оставалось для тибетца загадкой, но, очевидно, они были способны сделать жизнь более приятной и удобной; перед глазами Мунпа предстало столько дорогих, ужасно дорогих вещей, что он даже не пытался к ним прицениться — эти товары были недоступны бедному дрокпа из чантангов, и он не надеялся когда-либо их приобрести.

Несмотря на то, что тибетец предавался созерцанию, он не забывал о цели своего путешествия.

Каким образом, недоумевал молодой человек, разыскать Лобзанга, затерявшегося в этой многолюдной толпе? Очевидно, преступник, спешивший извлечь прибыль из своего злодеяния, должен был поскорее продать бирюзу, которую никто никогда не видел, но все единодушно описывали ее как неестественно крупный камень, более голубой и прозрачный, чем воды большого Голубого озера, со дна которого она некогда появилась в нашем мире в руке одного из нагов.

Кто из торговцев, чьи магазины тянулись вдоль улиц, был в состоянии приобрести подобное сокровище? Вероятно, никто; все они были обычными дельцами, но, кроме них, существовали еще купцы высокого ранга, заключающие важные сделки с вождями, губернаторами, князьями, с императором всего Китая, живущим в Пекине, далеко от Сипина, во дворце, похожем на обитель богов, которых тибетские художники изображают на своих танках и стенах храмов. Где живут эти купцы, гадал Мунпа, и как проникнуть в их дома безвестному дрокпа, предлагающему купить бесценный камень?

Тибетец попытался робко навести справки у некоторых из этих лавочников о местонахождении какого-нибудь богатого купца. Большинство из них посмеялись над его просьбой, другие указали ему на большие магазины, ломившиеся от съестных припасов и тканей, но раздосадованный Мунпа догадывался, что дела с драгоценностями, ведутся совсем не в таких местах…

Кроме того, у тибетца появились некоторые опасения. Разве многие из тех, к кому он обращался, не смотрели на него с подозрением?.. Его вопросам могли приписать неблаговидные мотивы. Зачем ему понадобился «богатый купец»? Бедный трапа, которого выдавала его внешность, никоим образом не был похож на человека, способного заключать важные сделки…

Прошло около месяца с тех пор, как ученик отшельника ушел из скита Гьялва Одзэра. Заходил ли туда кто-нибудь после него? Вряд ли кого-то могло удивить отсутствие гомчена, зачастую проводившего в затворничестве долгое время. Но почему же не было видно ученика Одзэра, обязанного его обслуживать, приносить еду, оберегать от незваных гостей?.. А что, если кто-либо из учеников или благодетелей отшельника, обеспокоенный этим странным положением вещей, осмелился открыть дверь скита и обнаружил то, что там находилось? Разве отсутствие Мунпа после того, как многие видели, что он возвращался к Учителю с мешком еды, не стало бы доказательством его вины? Те, кто давал ему деньги для передачи Одзэру, непременно начали бы судачить. Куда подевались эти деньги, где большая часть отборных продуктов, собранных у дрокпа? Он все это присвоил. Разумеется, из лучших побуждений, чтобы исполнить свой долг: Мунпа не в чем было себя упрекнуть, но другие стали бы смотреть на это иначе. Молодой человек рассчитывал застать Лобзанга в его родном стойбище, предъявить ему обвинение и доказать его вину. Это должно было занять всего несколько дней, но Мунпа не нашел Лобзанга и лишь потерял время. Его отъезд в Сипин мог послужить поводом для подозрений, а правосудие дрокпа не утруждает себя тщательным разбирательством: пастухи вершат расправу без суда и следствия.

Следовательно, нечего было и думать о том, чтобы вернуться в Цо Ньонпо, не схватив Лобзанга, прикарманившего реликвию, или не убедившись, что он ее продал… Неужто волшебная бирюза могла позволить себя продать?.. Пастух, чья голова была забита волшебными сказками, в этом сомневался… И все же, разве драгоценный камень из сокровищницы нагов, принесенный одним из них в наш мир, не позволил свершиться убийству своего законного владельца, святейшего, могущественнейшего Гьялва Одзэра, сведущего во всех оккультных искусствах? Эти противоречия представляли собой слишком сложную задачу для простодушного Мунпа. Оп предпочитал решить ее путем добавления еще одного чуда в длинных перечень чудес, хранившихся в его памяти: Гьялва Одзэр не умер, он притворялся умершим в силу известных ему одному причин. Стоит вернуть ему бирюзу, и он должен воскреснуть, как никогда здоровый и сильный, обогащенный бесценным знанием, приобретенным его духом[35] за время пребывания среди богов, пока его тело безжизненно покоилось на сиденье для медитации.

Затем Мунпа стал рассуждать более здраво; оп вспомнил, что принадлежит к духовенству и, значит, ему лучше обратиться за помощью к собратьям по вере. Многие трапа занимаются торговлей, некоторые из них богаты и располагают обширными коммерческими связями. Разумеется, ему не следовало говорить им всю правду о бирюзе и ее похитителе, а главное, рассказывать об убийстве гомчена, но он мог сочинить какую-нибудь небылицу и, если правильно взяться за дело, добиться своего. Мунпа не сомневался в собственной хитрости, относительно чего изрядно заблуждался.

Близость прославленного монастыря Гумбум, расположенного не далее как в сорока километрах от Сипина, облегчала замысел Мунпа. Итак, он направился в Гумбум.

Помогла ли тибетцу его пресловутая ловкость, в которую он верил, либо ему просто сопутствовала удача? Так или иначе сразу же после его прихода в монастырь некий зажиточный трапа, владевший небольшим домом в монастыре[36], предложил ему приют.

Мунпа представился хозяину как паломник, желающий поклониться месту рождения Цзонхавы н чудесному дереву с образами на листьях[37]. В то же время, по его словам, он разыскивал одного непорядочного тибетца, которому некая вдова поручила продать ожерелье из янтаря зи[38] и приобрести на вырученные деньги несколько танок и коллекцию духовных книг; она собиралась поместить их в своем лхаканге[39]. Однако этот мошенник куда-то пропал, вдова не получила ни тапок, ни книг; что касается ожерелья из янтаря и зи, она не знала, что с ним стало, и подозревала самое худшее.

История, рассказанная Мунпа, казалась вполне достоверной — подобные случаи не редкость в тибетской стороне, а сам рассказчик, посланный на поиски ожерелья и его похитителя, выглядел отзывчивым человеком; по крайней мере он не вызывал никаких подозрений. В глубине души тибетец радовался, что догадался заменить в своем вымысле бирюзу на ожерелье из янтаря и зи. В самом деле, расспрашивая открыто о дорогом колье, он мог подобраться к богатым купцам. Те из них, кто скупает бусины янтаря и зи, наверняка также интересуются бирюзой. И вот славный Мунпа успокоился и, завидев перед собой перспективу, поселился у доброго монаха в сарае, где тот держал тюки с шерстью, мешки с мукой, цампу и многие другие товары.

Путнику предоставили кров, и это уже немало, но недостаточно: надо еще чем-то питаться. Согласно обычаю, чтобы произвести хорошее впечатление и не выглядеть бедняком, Мунпа предложил хозяину часть масла, привезенного из Цо Ньонпо. Тибетец, однако, должен был беречь остатки провизии и, в особенности, свой скудный капитал, чтобы продолжить поиски Лобзанга.

Удача продолжала улыбаться пастуху: еще один трапа-коммерсант получил нескольких прекрасных лошадей, и у него не оказалось слуг, чтобы за ними ухаживать, водить на водопой и прогулки; этот человек решил, что дрокпа вполне подходит для этой работы, и предложил Мунпа кормить его в обмен на услуги. Это занятие пришлось тибетцу по душе. Гуляя с животными, он мог встречаться с людьми и, без сомнения, собирать полезные сведения. Уже па следующий день Мунпа чистил лошадей в конюшне трапа-барышника.

Мало-помалу он привыкал к монастырской жизни. Монастырь, к которому он принадлежал, состоял всего из нескольких лачуг, сосредоточенных вокруг простого строения, служившего одновременно храмом и залом для собраний. Однако ежедневная рутина роднила его куда более скромную обитель с прославленным монастырем Гумбум, насчитывавшим более трех тысяч монахов. Мунпа был вправе обратиться с просьбой принять его в братию Гумбума: подобно здешним монахам, он принадлежал к секте гэлуг-па. Это разрешение позволило бы ему находиться в зале для собраний и подучать свою долю во время устраиваемых там чаепитий. Будучи посторонним для общины, он должен был ждать на крыльце и протягивать там свою чашу после того, как монахи, закончившие раздачу внутри здания, выходили, чтобы отнести обратно на кухню чаны, на дне которых к тому времени плескались лишь остатки чая без масла.

Мунпа без труда довольствовался малым; он приносил с собой мешочек цампы, лепил из муки шарики и обмакивал их в этом жидком чае. Трапа-барышник, у которого он ухаживал за лошадьми, сытно кормил его дважды в день. Тибетец был вполне доволен жизнью и, по-прежнему не отказываясь от намерения продолжать преследовать Лобзанга и отыскать бирюзу, в то же время оставлял за собой право покинуть Гумбум по своему желанию. Хотел ли он этого?.. Быть может, дрокпа чистосердечно путал голос своей плоти с зовом долга?..

Юноша постоянно думал об убитом Учителе и каждый вечер, повернувшись в направлении скита, расположенного за большим Голубым озером, благочестиво простирался ниц и произносил мантры в честь гуру, но его телесная оболочка наслаждалась тихим уютом защищенного от ветра сарая, где он спал между тюками с шерстью, и жидкой лапшой с ломтиками мяса, которую ему подавали каждый вечер.

Однако Мунпа не прекращал расследование. Никто из богатых лам, живущих в Гумбуме, или трапа, занимающихся торговлей, не слышал, чтобы какой-нибудь дрокпа предлагал купить ожерелье из бусин янтаря и зи. Мунпа как бы между прочим начинал расспрашивать о бирюзе. Не покупали или не продавали ли ее в Гумбуме? Он задавал эти вопросы небрежным тоном. Все тибетцы обожают бирюзу, ее вставляют в драгоценности, которые надевают на статуи божеств, а также в женские украшения и ювелирные изделия. В беспредметных разговорах о бирюзе не было ничего предосудительного, к тому же Мунпа неизменно возвращался к янтарным бусинам.

И вот как-то раз некий трапа дал ему такой совет:

— Должно быть, ваш воришка уехал далеко, чтобы попытаться продать колье, и, скорее всего, опасаясь, как бы ожерелье не узнали, распустил его, чтобы продать янтарь и зи по отдельности. Вы можете попробовать поискать его следы в Ланьду[40]. Как знать, не слышал ли он, что туда приезжают богатые монголы, вельможи, покупающие драгоценные камни и украшения. Они не ценят янтарь и зи так высоко, как тибетцы, а предпочитают жемчуг, бирюзу и кораллы, но возможно, ваш знакомый отыскал какого-нибудь купца, который купил у него колье. Однако эти китайцы — хитрецы, не надейтесь, что покупатель предоставит вам какие-нибудь сведения, узнай он, что приобретенный им товар был украден.

— Я буду вести себя осторожно, — ответил Мунпа, по-прежнему убежденный в своей ловкости.

Про себя он подумал: лишь бы разыскать Лобзанга, это все, что мне нужно, уж я сумею вырвать у него признание, что он сделал с ковчежцем, в котором хранится бирюза.

Мунпа заявил приютившему его трапа и монаху, за лошадьми которого он ухаживал, что собирается отбыть в Ланьду.

— Подожди немного, — сказал последний. — Скоро я отправлю несколько лошадей в Ланьду, и ты будешь сопровождать человека, который их туда повезет.

Тибетцу поправилось это предложение. До сих пор он еще не тратил денег, взятых перед уходом из скита Одзэра, но отнюдь не был уверен в том, что ему и впредь удастся находить бесплатные ночлег и еду. Следовательно, надлежало как можно реже прикасаться к своим скромным сбережениям. Больше всего юношу раздражало то, что приходится ждать. Время шло; в какие края мог забрести Лобзанг, пока он мешкал?

В самом деле, бедный Мунпа совсем растерялся; он надеялся застать вора в его стойбище и, потерпев неудачу, оказался не в состоянии наметить толковый план действий и мог теперь действовать только вслепую.

При этом молодой человек лишь весьма приблизительно представлял себе свое положение; его вера в чудесную бирюзу, в сокрытую в ней силу, а также в могущество своего Учителя (несмотря на то, что Мунпа воочию видел труп отшельника, он продолжал считать его живым), эта вера оставалась незыблемой и временами наполняла дрокпа пылом, приводившим его в состояние мистического транса, граничившего с исступлением праведных созерцателей.

Когда Мунпа прибыл в Ланьду, восхищенное изумление, которое вызывал у него, обитателя безлюдных высокогорий, Сипин, сменилось потрясением. Разве можно сравнить людское мельтешение на улицах Сипина со столпотворением на улицах Ланьду? Разве можно сосчитать эти улицы, перерезанные площадями, перекрестками и Желтой рекой? Сколько лавок, ломящихся от товаров, сколько роскошных домов и дворцов с украшенными драконами крышами, выглядывающими из-за стен, посреди просторных дворов, очевидно, соседствующих с цветущими садами, сколько храмов, обителей множества божеств, изображения которых окутаны душистыми облаками бесчисленных благовонных палочек, горящих на алтарях! О Ланьду! Чудо из чудес! — думал наивный селянин с высокогорных пастбищ.

Спутник Мунпа поселил его в караван-сарае, где останавливались путешественники из Монголии и Туркестана с длинными вереницами мулов и верблюдов; по рекомендации этого человека хозяин заведения предложил тибетцу кров и стол в качестве платы за помощь: он должен был размещать поклажу его клиентов и ухаживать за их животными.

Удача в очередной раз улыбнулась Мунпа. Он мог не прикасаться к своим сбережениям. Конечно, это было хорошо, просто отлично, но все же он ушел из Цо Ньоипо не для того, чтобы сделаться конюхом. У него была определенная миссия, цель, неотложный долг, который следовало исполнять. Образ Учителя, застывшего на сиденье для медитации, и весьма смутный образ бирюзы, которую ученик отшельника никогда в жизни не видел, снова начали его тревожить.

Одно неприятное происшествие, приключившееся с Мунпа, вывело его из задумчивости. Бедный пастух с безлюдных просторов, чувствовавший себя потерянным в чуждом ему суетном мире, в конце концов, принялся обращаться наугад к тем из торговцев, в лавках которых, по его мнению, было больше всего дорогих товаров. Не предлагали ли им купить ожерелье или бусины янтаря и зи по отдельности? Некоторые лавочники, занятые другими делами, тут же выпроваживали посетителя; другие, плохо понимая ломаный китайский язык, на котором он изъяснялся, заблуждались относительно намерении чужестранца, принимали его за покупателя и начинали показывать янтарь и зи. Затем они осознавали свою оплошность и выставляли его за дверь, При виде такого количества янтаря и зи Мунпа приходил в уныние. Очевидно, эти товары вызывали интерес у многих продавцов и покупателей; вряд ли кто-нибудь обращал на этих людей внимание. К тому же Лобзанг украл не янтарь и не зи, а бирюзу. История с ожерельем была всего лишь глупой и бесполезной уловкой. Поскольку тибетец поначалу наводил справки о колье, теперь ему было трудно признаться, что на самом деле он разыскивает бирюзу и ее похитителя. Тем не менее он на это решился, полагая, что со временем обнаружить вора с сокровищем было бы еще сложнее, так как о них уже позабыли бы.

Однажды, когда Мунпа находился в магазине некоего видного купца, он запутался в неправдоподобных объяснениях, не желая открывать всю правду о происхождении бирюзы, которую могли попытаться продать хозяину лавки; молодой человек не заметил, что его собеседник подает одному из приказчиков какие-то знаки. Каковы же были его изумление и ужас, когда рядом с ним внезапно появились двое вооруженных солдат, обозвавших его вором и вознамерившихся увести с собой.

Сперва Мунпа как вольный сын диких просторов решил было дать им отпор. Щуплые китайские солдаты не смогли устоять под ударами его мощных кулаков. Оба отлетели в сторону, натыкаясь на магазинные прилавки и полки. Тибетец уже подходил к двери, но во время короткой схватки приказчики успели загородить выход доской. Кроме того, на их крики сбежалась толпа, толпа китайцев, в любой момент готовых собраться на каждой из многолюдных улиц. Солдаты и приказчики вопили: «Держи вора!» Десятки рук схватили бедного Мунпа и повалили его на землю. Солдаты, напустив на себя прежнюю важность, подошли, подняли лежащего пинками и повели его в тюрьму. Арестованному предстояло впоследствии объясниться с судьей, когда тому будет угодно его допросить. Позже… через день-другой.

Мунпа, у которого раскалывалась голова, а тело болело от полученных ударов, рухнул на земляной пол просторной камеры, в которую его грубо втолкнули солдаты. Примерно пятьдесят находившихся там оборванцев уставились на новичка безо всякого сочувствия, а некоторые начали задавать вопросы, на которые он был не в состоянии отвечать.

Мунпа приняли за вора! Что еще ожидало его впереди?..

В тот день ничего больше не произошло. Несчастный, обессилевший от грубого обращения и пережитого потрясения, забылся тяжелым сном.

Мунпа проснулся поздним утром, но в камере царил полумрак, так как сквозь немногочисленные узкие отверстия, проделанные в тюремных степах, туда проникало мало света; вокруг копошились сокамерники, они переговаривались или с серьезным видом выискивали вшей в швах своих лохмотьев. Некоторые не давили пойманных насекомых, а выбрасывали во двор через щели-окна или спокойно клали рядом с собой; другие, менее сердобольные, убивали их, но все без исключения уничтожали их яйца, покусывая швы и складки своего отрепья.

Тибетцы делают то же самое; это зрелище не вызвало у Мунпа интереса. Он ждал, когда принесут какую-нибудь еду. Неужели нм не дадут поесть? Увы! Нет! Китайцы не кормили заключенных[41]. Такой же экономный обычай существовал и в Тибете. И все же Мунпа ожидал большего от властей столь богатого города, как Ланьду; он был ужасно разочарован. Однако здоровый пастух из Цо Ньоппо не падает духом из-за подобных пустяков. Не бывает ситуаций, сколь бы сложными они ни были, из которых нельзя найти выход с помощью нескольких монет, подумал Мунпа. А ведь у него было при себе немного денег, и он мог ими воспользоваться, чтобы разжиться едой. Однако тибетец не собирался рисковать, демонстрируя свое богатство в сомнительном обществе, в которое его досадным образом забросила злая судьба; он решил сперва посмотреть, как сокамерники добывают себе пищу.

В проделанных в стенах отверстиях показались родственники или друзья арестантов; они начали выкликать узников одного за другим и передавать им то порцию риса, то немного жидкой лапши, то кусок хлеба. Некоторые получали в придачу горсть соленых овощей в качестве гарнира, а кое-кто, за неимением добрых душ, принимавших в них участие, оставался ни с чем. Самым удачливым из заключенных перепадали от баловней судьбы остатки супа или горбушка хлеба. Постепенно поток посетителей становился все реже, а затем и вовсе иссяк. В узких оконных проемах виднелось только высокое небо да пустой двор с вооруженными тюремщиками — дополнительная мера предосторожности на случай маловероятных побегов; у большинства узников были на ногах кандалы.

Мунпа продолжал голодать.

Во дворе послышались крикливые голова лоточников, торгующих вразнос. Заключенные оживились. Некоторые из них достали мелкие и крупные деньги из карманов своей ветхой одежды и прильнули к отверстиям в стенах. В одном из них появилась голова торговца; вскоре рядом еще один лоточник загородил свет. Те из горемык, у кого имелись наличные, подошли, и начался торг. «Почем колбаса?» — вопрошали «богачи». — «Почем миска супа?» Деньги перекочевали к торговцам, и их счастливые обладатели принялись есть.

Мунпа по-прежнему голодал. У него не было мелких денег, а лишь серебряные слитки, самый маленький из которых был слишком цепным, чтобы выставлять его напоказ — он непременно вызвал бы у сокамерников зависть. Слиток могли украсть, самого же Мунпа избить, а то и убить ночью, чтобы завладеть его богатством.

— Ты так ничего и не ел? — спросил один из заключенных, останавливаясь возле тибетца.

— Нет.

— Разве у тебя нет в Ланьду родных пли друзей, которые могли бы что-нибудь тебе принести?

— Нет.

Мунпа страшно не хотел, чтобы его работодатель узнал, что его арестовали. Дело не в том, что парня сильно огорчал факт пребывания в тюрьме. Тибетца приводило в ярость то, что он позволил китайцам себя одолеть и угодил в западню. В то время как китайцы смотрят свысока на дикарей, живущих в закопченных палатках, тибетцы относятся к ним с не меньшим презрением. Оно выражается в словах, ярко иллюстрирующих психологию дрокпа: «Все китайцы — воры», а также: «Они способны на разбой».

Тибетцы признают бесспорное превосходство джагпа, грабителя караванов и героя дерзких набегов, искусного наездника и меткого стрелка, чьи пули редко не попадают в цель, над кума, хитрым вором-пройдохой, как правило, лишенным отваги. Кума действует под покровом тьмы, а фигура джагпа, гнин то чемпо[42] окружена солнечным ореолом. Хотя Мунпа был трапа и принадлежал к духовенству, он чувствовал, что способен стать джагпа, во всяком случае хранил в одном из уголков своего сердца тайное восхищение перед этими лучшими представителями своего племени.

Отзывчивый босяк, заговоривший с Мунпа, расстроился, дважды услышав отрицательный ответ.

— Не ел… без друзей, — пробормотал он, а затем принялся утешать товарища по несчастью: — Завтра утром придет хэшан[43]. Это его день. Он будет раздавать хлеб, рнс и, может быть, что-то еще. Подойди к нему, как только он переступит порог, и поговори с ним. Это монах из монастыря, настоятель которого — влиятельный человек; судья его послушает, если он попросит тебя отпустить. Попроси хэшана замолвить за тебя слово у своего настоятеля.

Мунгпа поблагодарил заключенного за совет и пообещал им воспользоваться в урочный час; затем, по-прежнему на пустой желудок, он растянулся в одном из уголков камеры на полу и благодаря счастливой способности простых людей и животных засыпать, когда им нечего делать, вскоре уснул, позабыв о своих невзгодах.

Монаху-посланцу крупного монастыря школы чань[44] призванному раздавать подаяния, было дозволено входить в помещения, где содержались заключенные. В разгар утра один из тюремных надзирателей распахнул перед ним дверь камеры, где находился Мунпа. Тибетец, проснувшись на рассвете, ожидал прихода хэшана и собирался броситься к нему, как только тот появится, однако изумление, граничившее с оторопью, парализовало Мунпа при виде медленно шествующей группы. Хэшан с двумя мальчиками-служками по бокам, которые несли еду для раздачи, в точности являл собой комический персонаж театральных представлений, разыгрываемых тибетскими ламами.

Этот забавный персонаж напоминает о прославленном философском диспуте, состоявшемся в Тибете в эпоху правления Тисрондэцан (он родился в 641 г.) между китайским монахом, исповедовавшим учение «недеяния» и Камалашилой, индийским Учителем, приверженцем тантрического буддизма. После чтения летописей, относящихся к этому событию, можно прийти к заключению, что учение, изложенное китайцем, значительно превосходило в духовном отношении доктрину, за которую ратовал Камалашила, но оно не отвечало интересам монарха, наблюдавшего за этим спором, а также не пришлось по вкусу слушателям, и Камалашила был признан победителем. Китаец же с несколькими учениками вернулся в Китай.

Этого непонятого философа высмеивают в тибетских гомпа с незапамятных времен. Во время ежегодного театрального представления его роль исполняет актер, одетый в китайское платье золотистого цвета, в большой маске, изображающей неестественно широкое плоское желтое лицо с глуповато-благодушной улыбкой. Хэшана сопровождают полдюжины маленьких мальчиков-учеников, его миниатюрных копий; они держат в руках кадила и время от времени покачивают ими перед лицом Учителя. Эти невозмутимые маски с застывшим на них комичным выражением неизменно вызывают у зрителей безудержный смех.

Мунпа не раз оказывался в числе последних; завидев живописную группу китайцев, словно сошедших с подмостков тибетского фарса, он разразился звонким смехом.

Все заключенные воззрились на него с удивлением и недоумением. Монах же сохранял подобающее ему показное бесстрастие, еще больше усугублявшее его сходство с хэшанем, над которым потешаются тибетские простолюдины; между тем двое его юных спутников таращили на весельчака глаза, в то время как подрагивание их губ свидетельствовало о том, что они с трудом удерживаются от смеха.

Мунпа тотчас же понял, насколько неприлично его поведение, и испугался, что оскорбленный китаец лишит его подачки, на которую он рассчитывал. Проявив недюжинную находчивость, он подошел к монаху и объяснил:

— Это от радости при виде пищи. Я ничего не ел уже два дня.

Разжалобили ли монаха эти слова? Не показав вида, он налил миску супа, положил сверху большую лепешку и протянул все это Мунпа.

— У тебя нет никаких родственников или друзей в Ланьду? — спросил хэшан. — Я мог бы им сообщить, что ты здесь. Тебе принесли бы еду.

— У меня никого нет, — ответил Мунпа,

— Ты — сифань, — констатировал хошап.

В обращении сифань в устах китайцев пет ничего приятного: оно распространяется на обитателей диких мест, то бишь варваров.

— Я — тибетец, — возразил молодой человек. — Лама, — прибавил он, подразумевая под этим титулом, как водится в быту, всех представителей тибетского духовенства[45].

Слово «лама», похоже, вызвало у невозмутимого хэшана некоторый интерес.

— К какому сроку приговорил тебя судья? — спросил он.

— Я еще не видел судью и не знаю, что он решит, — ответил Мунпа.

Видя, что монах отвернулся от него и собирается раздавать подаяния, он отважился попросить:

— У меня есть небольшой слиток серебра; если бы я мог обменять его на тонгсе[46], то купил бы завтра что-нибудь съестное у лоточников, приходящих в тюремный двор.

— Давай слиток, — коротко приказал хэшан, указывая на одного из своих помощников, уже протягивавшего Мунпа руку.

Ночью, ввиду возможного обмена, тибетец отделил от своих сбережений самый маленький из слитков. Он отдал его юному монашку и громко, чтобы все слышали, заявил с жалобным вздохом:

— Это все, что у меня осталось.

— Завтра утром ты получишь еду и тонгсе, — сказал монах, вручая Мунпа дополнительную лепешку.

Затем хэшан занялся раздачей подаяний, после чего удалился с чопорным и важным видом; за ним следовали сопровождавшие его мальчишки с пустыми корзинами, стараясь шествовать столь же степенно, как он.

— Ну вот, видишь, я дал тебе дельный совет, — заметил заключенный, говоривший до этого с Мунпа. — Хэшан обещал замолвить за тебя слово перед своим настоятелем?..

— Он не сказал ничего подобного.

— Не беда; возможно, он с ним поговорит. Его монастырь Высочайшей Мудрости и Абсолютного Покоя расположен на другом берегу реки. Когда выйдешь отсюда, тебе надо будет туда сходить. Там тебе помогут, раз ты тоже что-то вроде хэшана в своих родных краях. Я слышал, как ты это сказал.

— Это так, — подтвердил Мунпа.

— Вот еще один дельный совет, который я тебе даю, — настойчиво произнес заключенный.

Мунпа понял, на что тот намекает, разломил дополнительную лепешку, полученную от монаха, и протянул половину услужливому советчику, поспешившему съесть угощение, отойдя в сторону.

Наутро один из надзирателей протянул Мунпа большую горсть тонгсе.

«Сколько же он прикарманил?» — подумал тибетец, завернув деньги в старый лоскут и сунув его в свой ампаг. Тем не менее, зная местные обычаи, он преподнес тюремщику несколько мелких монет в знак благодарности за оказанную услугу.

На этом отношения трапа с собратом по вере, китайским хэшанем, закончились. Монах снова пришел на следующей неделе, раздал милостыню и не обратил на тибетца никакого внимания, даже когда его помощник-монашек протянул тому миску супа и лепешку.

Между тем благодаря тонгсе Мунпа начал понемногу есть, что было для него подспорьем, но он плохо спал, по-прежнему опасаясь, как бы эти «хитрые китайские жулики» не украли у него сбережения, ведь все теперь знали, что он при деньгах. Этот запас тоже должен был вскоре иссякнуть: сколько же еще времени могло продлиться его заточение?..

Молодой человек попробовал мысленно обратиться к своему Учителю и попросить его о помощи. Разве не ради него, не из преданности гомчену он ушел из Цо Ньонно, отправившись па поиски бирюзы и ее похитителя, поиски, которые не принесли ему ничего, кроме неприятностей и разочаровании? Однако страстные мольбы Мунпа не встретили никакого отклика за пределами грязных тюремных стен: Гьялва Одзэр как будто исчез из подвластного нашим чувствам мира.

Наконец через три недели после ареста Мунпа хэшан объявил:

— Наш эрлуа[47] заступился за вас перед секретарем судьи. Послезавтра вы сможете отсюда выйти.

Но на следующее утро надзиратель известил заключенных о том, что они должны немедленно предстать перед судьей; их привязали одни к другому и повели в ямынь строем.

Сначала туда явились истцы с жалобами, и солдаты-полицейские начали записывать их показания. Судья слушал безо всякого интереса, небрежно приговаривая мелких преступников, стоявших на коленях перед его крестом, к тюремному заключению или битью палками. Когда настал черед Мунпа, тот попытался объяснить, что с ним приключилось, но судья, торопившийся уйти, не стал его слушать.

— Десять ударов, — коротко распорядился он, — и сифань может быть свободен.

С этими словами он покинул зал суда.

Солдаты повели сифаня во двор, где уже ждали своей участи несколько таких же бедолаг, дрожавших при виде тяжеловесных дубин, готовых обрушиться на их спины. Мунпа так и не удалось вставить хотя бы слово в свое оправдание.

Расправа оказалась короткой: с осужденного сорвали одежду, бросили его на землю ничком, и китайское «правосудие» в лице двух дюжих равнодушных палачей исполосовало ему всю спину и бедра.

Тибетца пнули в знак того, что он может встать, Мунпа, весь в крови, поднял свою одежду, валявшуюся на мощенном плиткой тротуаре, опоясывавшем двор. Солдат вытолкнул его из ямыня со словами:

— Проваливай!

Бывший заключенный оказался на улице и на воле.