Могущество Ничто

ГЛАВА VII

орговцы, с которыми ехал Мунпа, не стали останавливаться в Ланьду в том самом караван-сарае, с хозяином которого наш герой был знаком. Поэтому сразу же по прибытии молодой человек распрощался со спутниками и вежливо их поблагодарил, не выражая излишней признательности за то, что они предоставили ему место в одной из своих повозок: в конце концов, он заплатил за проезд.

Мунпа не оставалось ничего другого, как отправиться в знакомый ему караван-сарай, но он хотел появиться там определенный образом.

В течение нескольких недель, пока продолжалось путешествие Мунпа в перегруженной повозке, которую медленно тащили мулы, тибетец, не проявлявший интереса к окружающим картинам, много размышлял.

Господин Ванг, мудрец, похожий на Будду, посоветовал Мунпа вернуться в Цинхай, но молодой человек, не слишком углубляясь в самоанализ, вскоре убедился, что ему совсем не хочется следовать этому совету. Почему? Он не отдавал себе отчета, но это явно ему претило. Мунпа не собирался возвращаться в свой высокогорный гомпа и подвизаться на поприще слуги Гьялва Одзэра… Он не любил вспоминать о гомчене и событиях, средоточием которых тот был. Дрокпа не отказывался от миссии, которую на себя возложил; он честно пытался осуществить задуманное и потерпел крах; впоследствии, при благоприятных обстоятельствах он мог бы к этому вернуться. Да, именно так: позже… позже.

Между тем тибетец решил отправиться к своему приятелю Чао.

Мунпа подозвал двух рикш, положил свои вещи в одну из колясок, расположился в другой и дал людям, которые его везли, адрес караван-сарая.

Волею случая Чао находился во дворе, когда туда прибыл Мунпа. Увидев две коляски и опрятно одетого человека, сидевшего в одной из них — Мунпа был в одном из своих новых костюмов — хозяин постоялого двора двинулся навстречу путешественнику.

Чао на миг засомневался, прежде чем убедиться, что вновь прибывший — тот самый сифань, которому он поручал чистить мулов своих постояльцев. Прошло немного времени с тех пор, как они расстались, однако теперь у дрокпа было совсем другое выражение лица.

— Здравствуй, друг Чао! — воскликнул Мунпа, не успев ступить на землю. — Не приютишь ли ты меня?

— О чем речь, — радушно отозвался хозяин. — Неси свои вещи сюда.

Он открыл дверь одной из гостевых комнат, комнаты с кангом. А прежде Мунпа ночевал на чердаке, в сене или на конюшне…

Вечером, сидя друг против друга за ужином, Мунпа и Чао беседовали.

— Откуда ты прибыл? — спросил хозяин.

— От Дверей Китая, — ответил Мунпа, полагая, что этого расплывчатого обозначения места, точного положения которого он не знал, вполне достаточно. Он твердо решил не рассказывать подробно о своих приключениях в песчаном краю; следовало также умолчать о Розовой лилии, наге, вернувшем ему бирюзу, и мудреце Ванге. Все это не касалось Чао.

— У тебя нет никаких вестей о воре, похитившем ожерелье?

В то время как Мунпа выдумывал новые небылицы, он почти совсем позабыл о той, что сочинил после приезда в Ганьсу: о янтарном ожерелье, украденном у вдовы.

— Нет, — ответил он, — никаких вестей.

— Пустые хлопоты; мошенник, наверное, уже далеко и где-то затаился; скорее всего, он продал ожерелье.

— Возможно, — согласился Мунпа.

— Чем же ты еще занимался?

— Торговлей, — ответил молодой человек с притворной скромностью, чтобы придать себе значимости.

— Ты разбогател?

— О! Разбогател! — рассмеялся Мунпа. — Я лишь накопил немного, совсем немного денег, Я не мог открыть свое дело и работал на одного купца.

— Чем ты торговал?

Мунпа приподнял одну ногу, обутую в красивый новый сапог.

— Сапогами, — сказал он.

— О! — воскликнул Чао. — Прекрасные сапоги из Синьцзяна в русском стиле! Их шьют там хоуа-хоуа. Значит, твой хозяин был одним из хоуи?..

— Да, — ответил Мунпа,

— Ты привез сапоги сюда, чтобы продать?

— Нет, мой хозяин распродал все, что привез. Он вернулся домой с другими товарами. Но у меня есть для вас небольшой подарок.

Мунпа сходил за свертком, который он оставил па скамье у входа, и положил его перед хозяином.

— Что там такое? Давай посмотрим, — предложил тот.

Подарок состоял из четырех лепешек прессованной патоки, напоминавших по форме куски туалетного мыла, и мешочка с изюмом; все это было привезено из Синьцзяна.

— А! Это показывает, откуда ты прибыл, — сказал хозяин. — Благодарю тебя. Очень мило с твоей стороны, что ты меня не забыл. Почему ты там не остался, раз твои дела шли хорошо?

— Мне не нравятся те места, — заявил Мунпа. — Слишком много песка, никакой зелени и скверная, очень скверная вода. Я там болел.

— Ясно. Ты хочешь вернуться в Цинхай?

Мунпа понял, что пора открыть карты.

— Я туда не собираюсь, — отрезал он, — по крайней мере, не сейчас. Если вам угодно, поживу здесь. Я буду вам платить за проживание и питание, — прибавил он.

— Мне приятно видеть, что ты вернулся не с пустыми рунами, — ответил хозяин, — но даже не заикайся о плате, это пустяки. У тебя будет отдельная комната, и ты будешь столоваться со мной. Через некоторое время мы обсудим, чем ты сможешь заняться, коль скоро решишь здесь обосноваться. А пока станешь оказывать мне услуги, относить в кладовую прибывающие сюда товары, заниматься теми, которые надо отправить, а во время наплыва приезжих помогать слуге, ухаживающему за животными погонщиков верблюдов. Будешь получать небольшую зарплату. Так будет до тех пор, пока пе подыщешь себе занятие получше.

Все так и было, к обоюдному удовольствию Мунпа и его хозяина. Прошло какое-то время. Чао получил партию фаянсовых чаш и тарелок. Мунпа вызвался распродать их лавочникам близлежащих селений. Оп уехал вместе с одним из слуг и тремя навьюченными мулами. Его поездка продолжалась два месяца и оказалась довольно успешной.

В дальнейшем молодой человек торговал в разных местах шляпами, сапогами, ягнячьими, лисьими, рысьими шкурами, рисом и другими товарами.

Эти поездки с сопутствовавшим им комфортом нравились Мунпа, и деловая атмосфера, окружавшая караван-сарай Чао, была ему чрезвычайно приятна. Он чувствовал себя счастливым и развивал свои коммерческие способности, сокрытые в каждом тибетце. Теперь дрокпа свободно беседовал с погонщиками верблюдов, постояльцами Чао, и слушал их рассказы об обычаях их родного края, связанных с торговлей. Он говорил с ними на равных, также не утруждая себя в разговорах с хозяином вежливыми оборотами речи, предусмотренными китайскими правилами хорошего тона при обращении к человеку, занимающему более высокое общественное положение. Чао привязался к своему работнику. Он с веселым интересом наблюдал, как «обтесывается» дикарь из глуши, становясь все больше похожим на китайца. За исключением черт лица Мунпа, выдававших его происхождение, он вполне походил на зажиточного китайца, всегда прилично одетого, хорошо обутого и причесанного. Добротная одежда придавала тибетцу уверенности. Воспоминание о досадном происшествии, приключившемся с ним в ямыне, где его били палками, ютилось где-то на задворках его сознания, так что ему пришлось бы напрячься, чтобы об этом вспомнить; среди тех, с кем общался молодой человек, никто об этом не знал и не должен был никогда узнать. То, что какого-то оборванца поколотили, было в порядке вещей, такое происходило едва ли не каждый день; подобные случал нигде не фиксируются. В благословенном Китае, где жил Мунпа, не было ни картотек криминального учета, ни актов гражданского состояния.

А время шло и шло. Сколько времени? Мунпа не отдавал себе в этом отчета. Он лишь помнил, что после его возвращения в караван-сарай они с Чао несколько раз отмечали Новый год. Сколько раз? Три, четыре? Неважно. Жизнь была тихой и спокойной. Чао вел себя как настоящий друг, он щедро делился с Мунпа прибылью, полученной во время деловых поездок, и тибетец откладывал деньги. Он уже приобрел в собственность хорошую самку мула. Животное прибыло из Монголии и слишком устало, чтобы возвращаться туда со своими хозяевами; Мунпа купил его дешево, и когда оно как следует отдохнуло, его цена возросла более чем вдвое. Кроме того, у тибетца было два шелковых костюма, причем один из них был подбит мехом.

Когда Чао выразил удивление по поводу того, что Мунпа не желает включать Цинхай в маршруты своих деловых поездок, тот объяснил, что ему как члену тамошней братии не дозволено жить в другом месте, поэтому лучше держаться подальше от монастырского начальства.

Это объяснение звучало более или менее убедительно. Чао сделал вид, что поверил, хотя у него и остались некоторые сомнения. Впрочем, личные дела Мунпа не интересовали китайца. Молодой человек устраивал его как работник, и Чао даже подумывал о том, чтобы сделать его своим компаньоном.

У Чао не было сыновей. Его дочь, единственный ребенок в семье, вышла замуж за писца из ямыня. Этот брак льстил тщеславию хозяина постоялого двора, но не представлял никакого интереса с финансовой точки зрения. Подобный зять не мог стать его преемником, а дочь корчила из себя тайтай[85]. Стало быть… Мунпа… как знать…

Мунпа не подозревал о планах, которые вынашивал относительно него хозяин. Наш герой чувствовал себя вполне довольным, все больше увлекаясь коммерческими делами.

События, в результате которых тибетец оказался в Ланьду, уже почти изгладились из его памяти и, как ни странно, когда им изредка случалось напоминать о себе, они вызывали у него чувство, похожее на раздражение, а то и злобу. Мунпа, сам того не сознавая, затаил обиду на бирюзу-талисман; он даже немного сердился на Гьялва Одзэра. Из-за них мирное течение ею жизни было нарушено, она сошла со своей кален и пошла совсем другим путем. И сокровище, и Учитель обманули ожидания Мунпа, который пламенно в них верил. Он рассчитывал, что они укажут ему путь, надеялся на какой-нибудь знак, на чудо… Ничего подобного не произошло. Теперь дрокпа ничего больше не ждал, да и произойди это чудо сейчас, разве он обратил бы на него внимание? Жизнь Мунпа изменилась, настолько изменилась, что его помыслы устремились в иные сферы.

И тут, наконец, свершилось чудо, которого дрокпа доселе тщетно ждал, но оно произошло там, где он не думал и не гадал.

Во время одной из поездок по стране Мунпа встретил на постоялом дворе некоего господина Тенга, торговца шерстью, мехами, мускусом и другими товарами, жившего в Ланьду и направлявшегося в гости к родным. Как-то вечером, перед тем как лечь на канг и уснуть, двое мужчин разговорились, пропустив несколько стопок водки. Они прониклись друг к другу симпатией, и Тенг пригласил Мунпа к себе, после того как он вернется в Ланьду.

Мунпа не забыл об этом приглашении и однажды пополудни оказался за столом с Тенгом; тут же стояла неизменная бутылка крепкой водки.

— Вы и вправду тибетец? — спросил Тенг Мунпа. — А я принял вас за монгола. Вы говорили со слугой по-монгольски, когда мы встретились.

— О! — ответил Мунпа. — Я плохо знаю монгольский язык. К господину Чао, у которого я живу, приезжает много путешественников из Монголии. Я слышал, как они говорят, и выучил несколько слов. Мой слуга, которого вы видели, монгол.

— Тибетец! Из какой же части Тибета вы родом?..

Мунпа охотно выдал бы себя за уроженца одного из крупных центральных городов: если не Лхасы, то хотя бы Шигацзе, Гянцзе, Гямда, но тут же вспомнил, что Чао и другие жители Ланьду знали о его сельском происхождении. Лучше было сказать правду.

— Я из Цинхая, — признался он.

— Из Цинхая! — воскликнул Тенг. — Какое совпадение! Моя жена тоже из Цинхая. Она будет очень рада повидать земляка, я сейчас ее позову.

Хозяин встал, прошел во двор и стал звать, глядя на галерею-балкон, опоясывающую этаж:

— Чам! Чам!

Очевидно, Тенг был любящим мужем: он почтительно обращался к своей жене, величая ее так, как называют в Тибете знатных женщин. Затем он вернулся на свое место и вскоре в комнату вошла довольно тучная, явно беременная женщина.

— Смотри, — сказал ей Тенг, — этот цонпа из твоего родного Цинхая.

— Не может быть! — вскричала женщина, глядя на Мунпа с нескрываемым удовольствием. — Из какой же части Цо Ньоппо вы родом?

— Из Арика, — признался Мунпа.

— А я из Тэбгьяй.

Славная женщина вся сияла.

— Мы оба дрокпа, — прибавила она.

— Вы оба на них не похожи, — пошутил муж, укалывая на китайский костюм Мунпа и платье жены, нарядно одетой по последней лхасской моде. — У меня дела в городе, — продолжал он, обращаясь к Мунпа, — но вам не следует из-за этого уходить. Оставайтесь. Поговорите с моей женой на вашем варварском наречии, ей будет приятно. А ведь она должна быть довольна, очень довольна, не так ли?

Тенг подмигнул гостю, довольно бестактно намекая на интересное положение своей супруги.

— Чам, скажи повару, чтобы он приготовил хороший обед на троих. Надо отметить твою встречу с земляком. Я скоро вернусь.

Тенг ушел.

В приграничных районах многие тибетки выходят замуж за китайцев. Гораздо реже — если вообще такое случается — пастухи из закопченных палаток превращаются в богатых торговцев, одним из тех, каким являлся в глазах хозяйки Мунпа.

Госпожа Тенг задала гостю первый вопрос:

— Как давно вы занимаетесь торговлей в Ланьду?

— Уже несколько лет, — неопределенно ответил Мунпа.

— Где вы живете?

— В караван-сарае Чао, я его компаньон. Ваш муж знает, где его дом. А вы, вы давно здесь замужем?

— Скоро четыре года. У меня сын, ему три года[86], — гордо объявила она.

— Скоро у вас будет еще один. Поздравляю, — вежливо сказал Мунпа. — Вам нравится в Китае?

— О! Да. Жить в таком большом городе, как Ланьду, где всегда много нового и есть на что посмотреть, гораздо приятнее, чем в палатке, где видишь только яков да баранов. И потом, господин Тенг так добр, так добр, — произнесла женщина с горячей признательностью в голосе. — Кроме того, он богат. Он дает мне все, что я ни пожелаю. Я не работаю, у меня есть служанка и двое слуг в доме, не считая тех, что работают в магазине господина Тенга, большом магазине. Господин Тенг — важный цонпа.

Глаза госпожи Тенг сверкали, она была в восторге. Она явно считала, что положение супруги господина Тенга не хуже жизни счастливых обитателей Рая Великого Блаженства.

— Великолепно! Великолепно! — согласился Мунпа. — Но как вы познакомились с господином Тенгом?

— Ужасно! Ужасно! Произошли страшные события. Цо Ньонпо — жуткий край, наводненный демонами. Я так рада, что оттуда уехала.

Мунпа не нравилось, что беседа принимает такой оборот. Ему тоже надоели демоны, и он отнюдь не жаждал, хотя бы косвенным образом, возобновлять с ними знакомство!

Однако бывшая пастушка с зачарованных безлюдных просторов продолжала щебетать; она была рада поговорить на своем родном диалекте с соотечественником, способном ее понять, о непостижимых для китайцев, даже для ее добрейшего мужа, событиях. Воспоминания теснились в ее голове, слова лились из уст потоком, и она не могла их удержать. Госпожа Тенг должна была выговориться. Она говорила и говорила.

Рассказ о девичьей жизни хозяйки в родительской палатке не вызвал у Мунпа интереса. Он знал о житье-бытье дрокпа из Цо Ньонпо, да и сам еще недавно так жил. В том, что юная девушка, которой не исполнилось пятнадцати лет, вышла замуж за старика, тоже не было ничего сверхъестественного. Мунпа слушал рассеянно.

— Я стала второй женой Калзанга, — рассказывала госпожа Тенг. — Его первая жена меня била… О! Как она меня лупила!.. Ее звали Церингма. А меня звали Пасангма.

Эти распространенные в Тибете имена ничего не говорили Мунпа,

— Старый Калзанг совсем не защищал меня, — продолжала госпожа Тенг, погрузившись в воспоминания. — У них с Церингмой не было детей, он хотел, чтобы я родила ему сына, и злился оттого, что мальчик все никак не рождался. Я бы никогда не смогла иметь от него детей.

Женщина сделала паузу, а затем сказала:

— А вот от господина Тенга я почти сразу же родила, и скоро у нас наверняка будет еще одни сын.

Госпожа Тенг ликовала с простодушным бесстыдством.

— Так вот, так вот… — продолжала она, — однажды вечером меня увидел Лобзанг… Я как раз отводила баранов в загоны возле стойбища. И тут… произошло это.

Мунпа навострил уши при имени Лобзанг, воскрешавшем былые воспоминания. Но в Тибете сотни Лобзангов. Поэтому молодой человек лишь качал головой с понимающим видом. Он прекрасно понимал, что именно произошло. Такое часто случается.

— Он пришел следующим вечером, потом еще раз вечером и предложил мне с ним убежать. Я, конечно, согласилась… Старый Калзанг мне опостылел, Церингма меня била… Лобзанг говорил, что скоро разбогатеет… К тому же он был красив.

— Как он выглядел? — спросил Мунпа.

Госпожа Тенг набросала примерный портрет своего возлюбленного. Высокий, но большинство дрокпа из Цинхая высокого роста. Широкоплечий, очень сильный: приметы, характерные для всех дрокпа. У всех дрокпа также карие глаза и черные волосы. Лобзанг, которого описывала его бывшая любовница, ничем не отличался от других местных мужчин.

— Нам следовало уехать куда-нибудь далеко, правда? И очень быстро. Нельзя было, чтобы нас отыскал Калзанг. Мы мчались галопом всю ночь. Я сидела позади Лобзанга… Его лошадь была выносливой… очень хорошая лошадь… О! Бедное животное!

— Почему бедное животное? Ваш любимый ее загнал?

— Нет, не в этом дело. Вы скоро узнаете… На следующий день и в последующие дни мы продолжали двигаться по ночам. Как только светало, мы прятались. Лобзанг объезжал дороги стороной, чтобы, как он говорил, ни с кем не встречаться. Так прошла, пожалуй, неделя. Я говорила, что мы были уже далеко от стойбища Калзанга, и незачем было так старательно прятаться. Наши следы наверняка не смогли найти. И потом Калзанг, должно быть, поехал разыскивать меня в мое родное стойбище, так как однажды, когда меня избили, я сгоряча крикнула, что вернусь туда. Однако Лобзанг меня не слушал и продолжал блуждать по своей прихоти в безлюдных местах. Куда мы направлялись? Когда я у него спрашивала, он начинал сердиться. Он вдруг стал странным… этот Кушог, и потом, за нами следовали демоны. У нас много демонов. Демоны в озерах, те, что бродят по пастбищам, те, что прячутся в расселинах скал, вам это известно, Кушог, ведь вы из тех же краев.

Мунпа это знал. Он кивнул головой в знак согласия. Ему не нравился этот разговор. Он охотно прекратил бы его, но госпожу Тенг было не остановить.

— Я не замечала этих демонов, а Лобзанг их видел и слышал. Он внезапно останавливался, смотрел куда-то вдаль с выпученными глазами, к чему-то прислушивался либо подолгу сидел, закрыв лицо руками или одеждой, чтобы ничего не видеть и не слышать. Иногда он будил меня, когда я спала, и спрашивал: «Слышишь смех позади нас?»

Или говорил: «Кто-то ходит близко, совсем рядом… подбирается к нам». Или еще: «Слышишь, как они разговаривают?.. А сейчас воют…» Это становилось невыносимо. Порой он беспричинно приходил в ярость и грубо со мной обращался. Мы все время шли и шли по бездорожью, казалось, без всякой цели. И все же как-то раз Лобзанг мне сказал, что мы направляемся в Бал-юл. Знал ли он туда путь? Лобзанг обходил стороной все встречные стойбища и деревни, и я не могла узнать, в правильном ли направлении мы следуем. Когда мы уезжали, Лобзанг захватил с собой много еды, но она закончилась. Он посылал меня на фермы, которые мы замечали вдали, чтобы я продавала там свои кольца и покупала цампу. Он не хотел продавать лошадь. Конечно, этого нельзя было делать, лошадь была нам нужна, чтобы на ней ехать. Он продолжал шагать, а я совсем обессилела; я ни за что не смогла бы идти пешком так долго или двигаться так быстро, как Лобзанг. Однако еда была еще важнее, чем лошадь. Лобзанг носил на теле ковчежец. Он висел у него на шее на шнурке, и он всегда тщательно прятал его под одеждой. Все тибетцы берут с собой в дорогу ковчежец, чтобы уберечь себя от несчастных случаев и разбойников, но их охраняет не сама коробка-ковчежец, а то, что в ней хранится: купдак[87] или дзунг[88], какой-нибудь магический предмет или обрывок одежды святого ламы. Не правда ли, Кушог!

Мунпа в очередной раз подтвердил это кивком головы.

— У нас не оставалось ни чая, ни масла, ни цампы, вообще ничего, Кушог. Мы голодали уже три дня. Я несколько раз советовала Лобзангу продать ковчежец. Даже если он не был серебряным, все же можно было бы получить за него цампу, а если бы ковчежец был сделан из серебра, мы могли бы обменять его на большое количество еды. Я сказала Лобзангу, чтобы он достал из коробки оберег. Продать пустую коробку — это не грех. Раз ему суждено разбогатеть там, куда мы шли, он мог купить новый ковчежец, чтобы положить туда кундак или дзунг. В какое же бешенство он пришел, когда я это сказала! В конце концов я стала бояться Лобзанга; я его разлюбила… Я бы с радостью от него ушла, но куда деваться одной в чантангах?.. Однако в тот вечер Лобзанга, наверное, замучил голод. Я увидела, как он достал из-за пазухи ковчежец. Ковчежец был зашит в тряпицу из памбу и, раз его так хорошо упаковали, я поняла, что он из серебра. Стало быть, мы могли поесть, стоило лишь добраться до какого-нибудь стойбища или селения, где мы могли бы его продать. Было темно, но свет благодаря джува был довольно ярким; я увидела, как Лобзанг распорол оболочку из памбу и достал оттуда ковчежец. Он весь дрожал. Почему? Он же не делал ничего плохого. Лобзанг открыл ковчежец и принялся разматывать шелковую ленту. Наверное, кундак или другой ценный предмет, как обычно обмотанный куском шелка. Мне не терпелось увидеть, что там лежит, но, главное, я успокоилась, думая о том, что Лобзанг, наконец, решился продать ковчежец и я скоро смогу поесть. Лобзанг стал разматывать длинную ленту; он разматывал ее долго и ничего не нашел в складках шелка; затем он встряхнул ковчежец, засунул палец внутрь, чтобы проверить, не осталось ли там чего-нибудь. Ковчежец и впрямь был пуст. Тогда Лобзанг вскочил с диким криком и швырнул ковчежец оземь. В тот вечер из-за волков, вой которых он вроде бы слышал, он привязал лошадь рядом с нами. Услыхав этот страшный вопль, лошадь испугалась, оборвала свою привязь и убежала в темноту. Лобзанг выругался и бросился за ней. Я была в ужасе и не решилась последовать за Лобзангом. Я подумала, что, возможно, ему удастся поймать лошадь ночью, в противном случае мы стали бы искать ее оба, как только рассветет. Я подобрала ковчежец. Должно быть, Лобзанг, пытавшийся разбить ковчежец, сошел сума. Я положила коробку в ампаг. Лобзанг так и не вернулся ночью с лошадью…

Госпожа Тепг умолкла.

Мунпа все понял. Рассказ был вполне ясным. Лобзанг — так звали вора и убийцу. Этого человека мучил страх во время его панического бегства, и он думал, что за ним гонятся демоны. А ковчежец, который он не желал продавать, и который оказался пустым… ПУСТЫМ… Возможно ли такое! Вор наверняка надеялся что-то там найти. Это что-mo было бирюзой, после продажи которой он надеялся разбогатеть в том месте, куда направлялся… Он должен разбогатеть, сказал Лобзанг любовнице… И эта ярость, когда он увидел, что ковчежец пуст… пуст… пуст, — мысленно повторял Мунпа.

Никаких сомнений: история, которую только что рассказала госпожа Тенг, относилась именно к Лобзангу. Где он теперь находился? Возможно, его бывшая подруга это знала.

Стараясь не показывать своего волнения, Мунпа спросил:

— И что же было потом, когда рассвело?

— Я осмотрела ковчежец. Он был серебряным, очень красивым, украшенным маленькими золотыми лотосами. В каждый лотос была вставлена жемчужина.

Теперь картина стала ошеломляюще очевидной. Некогда, в бытность в скиту Гьялва Одзэра, Мунпа держал ковчежец в руках, когда гомчен поручил зашить его в новый лоскут. Но почему он был пуст? Где же волшебная бирюза?..

— Что было дальше?.. — осведомился он.

— Утром я нашла Лобзанга. Стая валков напала на лошадь. Лобзанг хотел ее защитить, и волки бросились на него. Его тело и труп лошади, оба наполовину съеденные, лежали рядом.

Мунпа уцепился за стол обеими руками, чтобы женщина не заметила, что он того и гляди упадет.

— А что было с вами? — спросил он, понимая, что ему все же следует притвориться, будто его интересует окончание этой истории.

— Я не помню, что потом делала. Дрокпа говорили, что они подобрали меня, когда я валялась на земле как мертвая. Должно быть, это было довольно далеко от того места, где погиб Лобзанг. Они не видели его труп. Они ничего мне о нем не сказали. Дрокпа отвезли меня на муле в свое стойбище. Некоторое время я была не в себе. Они за мной ухаживали… Они взяли у меня ковчежец… в качестве платы. А потом, когда я поправилась, заставили работать… как у Калзанга, и там тоже один старик хотел взять меня в жены… Мимо проезжал господин Тенг со своими приказчиками и мулами; он ездил за шерстью. Пока его работники объезжали соседние стойбища, господин Тенг жил в красивой палатке. Мои хозяева посылали меня к нему с молоком и маслом. Он спросил меня о людях, с которыми я жила, не приходятся ли они мне родственниками. Я сказала, что нет… А потом произошло это… Когда господин Тенг собирался уезжать, он сказал, что если я хочу, то он увезет меня в Китай и женится на мне, так как он вдовец. Я согласилась. Так началось мое счастье.

У Мунпа хватило сил еще раз поздравить госпожу Тенг с благополучным исходом ее злоключений. Однако он думал о другом. Между тем его ожидало еще одно потрясение.

— Вы неважно выглядите, Кушог, — участливо заметила женщина. — Может быть, вас расстроила эта история с демонами? Я-то всегда считала, что эти волки, растерзавшие Лобзанга, не были настоящими зверями. Это были демоны, обернувшиеся волками. О да, я в этом уверена, демоны… Я так рада, что живу в Китае.

Она немного помолчала. Мунпа был ошеломлен.

Затем, как бы жатая смягчить неодобрительное суждение о своей родине, госпожа Тенг продолжала:

— Зато в Цо Ньонпо также есть великие дубтхобы, Кушог; вы, конечно, слышали о Гьялва Одзэре? В Цинхае всем известно его имя.

— Да, — сказал Мунпа, у которого вдруг закружилась голова.

Что еще ему предстояло услышать?

— Вы его когда-нибудь видели?

— Нет, — ответил Мунпа, не осознавая, что говорит.

— Я тоже никогда его не видела. Но в его скиту произошли удивительные вещи. Дрокпа рассказывали об этом в Сипине, и люди из Сипина мне это передали. В Цинхае только об этом и говорят.

— Я ничего не слышал, — произнес Мунпа, чтобы его молчание не показалось странным. — Я ездил торговать к ходи-ходи.

— Ясно. В таком случае я вам сейчас расскажу. Гьялва Одзэр часто уединялся, проводя много времени в цхаме[89]. Поэтому никто не пытался с ним встретиться, опасаясь его потревожить. Однако несколько учеников гомчена отправились в скит, чтобы справиться о нем у одного из своих друзей, жившего поблизости от пещеры и обслуживавшего Учителя. Ученики не нашли этого человека; тогда они вошли в скит и увидели на сиденье для медитации гомчена его платье и зэн, в стоячем положении, как будто они были на отшельнике. Но самого тела под одеждой не было. Перед сиденьем для медитации находился алтарь, и на нем горели три лампады. А на полу, у подножия сиденья дубтхоба, валялась одежда, одежда его учепика-слуги. Она была разложена во всю длину, с вытянутыми руками, словно внутри находилось тело распростертого человека. Но никакого тела не было, там было пусто, как и под одеждой гомчена. Вы когда-нибудь слыхали о таком чуде, Кушог?

— Такое случалось с Марпой и Рэчунгпа, — произнес Мунпа, которому невольно пришло на память предание об этом чуде.

Он чувствовал, что его силы на исходе, и он не мог больше здесь оставаться.

— Чам Кушог, — сказал молодой человек госпоже Тенг, — мне нездоровится, я должен вернуться домой… Наверное, это приступ лихорадки… Я подхватил лихорадку у хоуи-хоуи. Не надо готовить для меня обед и скажите вашему мужу: мне очень жаль, что я не смог его дождаться.

— Правда, вы бледный как полотно. Я прикажу позвать рикшу.

Она хлопнула в ладоши и дала распоряжение слуге, явившемуся на ее зов. Но в это время личная коляска Тенга подъехала к дому и остановилась у дверей. Вернувшийся хозяин застал Мунпа стоящим у выхода.

— В чем дело? — воскликнул он. — Мы же договорились, что вы останетесь обедать.

— Мне очень жаль, мне очень жаль, — пробормотал Мулла.

— Кушог заболел, — сочувственно произнесла госпожа Тенг. — Он подхватил лихорадку, когда ездил к хоуи-хоуи.

— В самом деле вы очень плохо выглядите, — заметил Тенг. — Вам надо лечь в постель и позвать врача. Эта синьцзянская лихорадка опасна.

— Я поеду домой, — сказал Мунпа.

И тут подъехал рикша.

— Я не оставлю вас одного, — заявил Тенг. — Кажется, вы серьезно больны. Я вас провожу.

— Верно, верно, — одобрила госпожа Тенг. — Господин Тенг вас проводит. Лечитесь хорошенько и приезжайте к нам снова, когда поправитесь.

Мунпа с трудом держался на ногах. Его посадили в коляску, а Тенг сел в свою, которая стояла у дверей дома.

— Чензе (господин) Чао! Чензе Чао! — крикнул Тенг, до того как рикши въехали во двор караван-сарая.

В его призыве слышалась такая тревога, что Чао тут же выскочил из кухни. Китаец подбежал к Тенгу, когда тот помогал Мунпа выйти из коляски, и как раз вовремя: он успел подхватить молодого человека, готового упасть в обморок.

Двое мужчин с помощью слуг Чао отнесли бесчувственного тибетца в его комнату.

Он лежал без сил до самого вечера. Сердобольный Чао и один из его слуг поочередно дежурили у постели бального. Мунпа мучила сильная лихорадка, и, по-видимому, он никого не узнавал. Он бредил, повторяя слово «пустой» применительно к разным предметам; его речь была бессвязной.

— Пустой… пустой… — бормотал Мунпа. — Пустой ковчежец… Пустая одежда… Исчез… Ничего… Пусто… Стена… Вошел в стену.

Больной метался, его лицо было красным, а взгляд блуждающим. Чао испугался. Надо было позвать врача. Какого?.. Хозяин постоялого двора, отличавшийся «передовыми» идеями, решил обратиться к одному из врачей больницы американских миссионеров, находившейся в Ланьду.

Китаец пошел в больницу, объяснил, что, очевидно, бального нельзя сейчас никуда везти, и попросил врача навестить его. Он прибавил, что они с другом в состоянии заплатить за визит и последующее лечение.

Платежеспособность — самая действенная из рекомендаций где бы то ни было и при обращение к кому бы то ни было. Один из иностранных врачей осмотрел Мунпа, нашел его в плохом состоянии, почти при смерти, поставил диагноз: воспаление мозга (Чао не понял, что это значит) и заявил, что следует отвезти пациента в больницу, где ему обеспечат постоянный уход; транспортировку мог осуществить больничный персонал. Поскольку Чао уверял, что торговец оплатит расходы на лечение, Мунпа могли бы положить в отдельную палату, и его другу было бы позволено его навещать.

Чао поблагодарил, настояв на том, чтобы заплатить часть суммы вперед, и Мунпа осторожно поместили на крытые носилки, которые сопровождала санитарка.

За молодым человеком хорошо ухаживали, и во многом благодаря его сильному организму предписания медиков оказались эффективными. Тем не менее Мунпа пролежал в больнице полтора месяца, прежде чем его сознание прояснилось до такой степени, чтобы он смог понять, что с ним произошло, и окреп настолько, чтобы гулять в больничном саду.

Сидя на скамейке под деревьями в окружении цветочных клумб, тибетец чувствовал себя так, словно родился заново, и прежний, добольничный Мунпа казался ему призрачной фигурой либо кем-то, кем он был в одном из прежних воплощений, человеком, который явно не был китайским торговцем, ныне греющимся на солнце в больнице Ланьду.

Этот другой Мунпа, Мунпа Дэсонг, умер или, точнее, его тело исчезло… Сие было очевидно. Люди видели, трогали его пустую одежду, лежавшую перед сиденьем Гьялва Одзэра, словно распростертое тело все еще находилось внутри нее. Одно из чудес гомчена. Мунпа это допускал. Он вспомнил, как приподнял тело отшельника, поправил его одежду, разложил на столике приношения и зажег лампады… те самые лампады, что продолжали гореть несколько лет спустя… да, он верил в чудо, в любые мыслимые чудеса, связанные с Одзэром. После того, как он оставил тело в ящике для медитации, после его ухода из скита могло произойти чудо. Гомчен, проявлявший лишь внешние признаки смерти, но не умерший на самом деле, сделал так, чтобы составные части его тела распались… подобно Марпе или другим дубтхобам… А что случилось с ним, Мунпа?.. Он помнил, как лежал у ног Учителя перед уходом из скита, но затем поднялся (он был в этом уверен) и ушел… Он странствовал по Китаю, наведывался к хоуи-хоуи в их песчаные края, был любовником Розовой лилии и гостем господина Ванга, похожего на Будду, дружил с Чао, Чао, приходившим накануне с ним поговорить, и в то же время оставался самим собой, Мунпа, торговцем, сидящим на лавке в саду больницы мекюо[90]. В таком случае… в таком случае… как относиться к этой пустой одежде, явно принадлежащей ему?..

А пустой ковчежец?.. Куда подевалась бирюза? Ее оттуда извлекли? Но кто?.. Не Лобзанг, это доказывал рассказ его любовницы. Одзэр?.. Нет, он верил в бирюзу и ее сверхъестественное происхождение. Об этом свидетельствовало бережное обращение гомчена с ковчежцем и почтение, с которым он относился к реликвии. Может быть, ковчежец был уже пуст, когда Одзэр получил его от своего умирающего гуру, а тот, в свою очередь, получил его пустым и так было испокон веков?.. Неужели волшебная бирюза существовала лишь в воображении лам-созерцателей и чародеев, которые передавали ее друг другу… которые верили, будто что-то передают, некую силу, заключенную в бирюзе, а на самом деле передавали лишь пустоту, нечто несуществующее?..

Тем не менее эта пустота, это небытие были действенными. Некоторые больные дрокпа выздоравливали, стоило им прикоснуться к ковчежцу или только мысленно обратиться к нему с просьбой, а во время засухи начинал идти дождь, после того как ковчежец поднимали к небу.

Из-за этой несуществующей бирюзы Лобзанг стал убийцей и слышал вопли гнавшихся за ним демонов-мстителей. Из-за нее он бежал в безлюдные просторы и был растерзан волками.

Из-за нее же он, Мунпа, ушел из родного края, отправившись на поиски Лобзанга и волшебной несуществующей бирюзы. Из-за нее Mунпа-дрокпа преобразился в китайского торговца, которому уже не суждено гонять стада яков на высокогорные пастбища.

Все участники этой истории суетились вокруг пустоты, движимые силой небытия!

Перед мысленным взором Мунпа вновь возник образ фрески из кельи монастыря Абсолютного Покоя. Марионетки, подумал он. Им не было нужды завлекать меня в свой круг, ведь я нахожусь среди них; все и вся находится среди них. «Мир — это фреска, написанная на холсте пустоты». Кто мне это сказал? Господин Ванг, дао-че из Сиду или настоятель монастыря Абсолютного Покоя?.. Уже не помню…

Mунпa устал, очень устал. И тут к нему пришла медсестра.

— Пора возвращаться, — сказала она. — Солнце зашло, вы можете снова заболеть.

Мунпа безропотно повиновался. Ему хотелось спать.

Наутро он чувствовал себя отдохнувшим и спокойным.

— Вы превосходно выглядите, — сказал ему врач, делавший обход. — Можете выписываться, когда пожелаете. Развлечения пойдут вам на пользу. Встречайтесь с друзьями, само собой с веселыми друзьями. Вероятно, вы пережили какое-то потрясение, из-за чего оказались в плохом состоянии, из которого мы вас вывели. А теперь, если какие-то события вас рассердили или расстроили, не думайте о них, смотрите в будущее. Вы еще молоды…

В самом деле, Мулла чувствовал, что он стал гораздо моложе.

На следующий день к нему пришел Чао; очевидно, китаец уже поговорил с врачом, так как он сразу предложил своему другу вернуться в караван-сарай. Мунпа тотчас же согласился.

— Тебе уже не нужно никакое лечение, только хорошее питание, — заявил приятель Мунпа. — Через несколько недель будешь таким же сильным, как раньше. Так меня уверял врач. И все же тебе было очень плохо. Поход в Гоби оказался неудачным, ты так и не разыскал вора.

— Я его нашел, — сказал Мунпа.

— Как?.. Ты же сказал мне, что нет!..

— Я нашел его потом.

— Здесь?.. Где он?

— Он умер.

— Умер? А как же ожерелье?

— Оно умерло, — повторил Мунпа.

— Как! Ожерелье умерло?

— Все умерло. Нет ничего, кроме марионеток, движимых могуществом ничто.

Чао подумал, что его друг снова заговаривается. Врач посоветовал ему не перечить Мунпа и развлекать его, поэтому он не стал требовать никаких объяснений.

— Завтра я за тобой заеду и мы поговорим уже дома, — сказал китаец.

— Отлично! — ответил Мулла.

На следующий день тибетец вернулся в караван-сарай, в свою маленькую комнатку с голыми степами, на которых не было никаких картин, смущающих покой. Дни снова пошли своим чередом, и никакие происшествия не нарушали их однообразия. Мунпа оставался молчаливым, по-видимому, втайне продолжая вести внутренний диалог; тем не менее эти разговоры с самим собой не поглощали всецело его внимания, так как он начинал все больше и больше и все более страстно интересоваться делами. Молодой человек проявлял смекалку и практичность, удивлявшие Чао. «Поистине, из этого дикаря из Цинхая может выйти ловкий и хитрый делец», — думал китаец, наблюдая за своим постояльцем…

Чао тоже стал неразговорчивым и подолгу сидел, углубившись в раздумья, но эти мысли, в отличие от тех, что одолевали Мунпа, были направлены совсем в другое русло.

Китайца известили о смерти его компаньона, заведовавшего принадлежащей ему лавкой в Урге. Покойный оставил после себя лишь малолетних детей и вдову родом из Ганьсу, которая собиралась туда вернуться, чтобы жить со своими родными. Лавка в Урге временно оказалась в руках старшего приказчика-монгола, довольно опытного в торговле человека, но Чао не решался оказать ему полное доверие, сделав своим компаньоном. Он думал о Мунпа с его несомненным деловым чутьем, который в качестве компаньона, участвующего в прибылях, должен был — Чао в этом не сомневался — зарекомендовать себя в высшей степени порядочным человеком. Кроме того, хотя Мунпа и был тибетцем, он раньше жил в Цинхае, китайской провинции, и, стало быть, в отличие от монгола, был отчасти китайцем. Это простодушное соображение было для Чао веским доводом, но, главное, он инстинктивно испытывал к Мунпа симпатию и даже полюбил его. В конце концов, китаец решился. «Я предложу Мунпа должность в Урге», — подумал он и стал ждать, когда его постоялец окончательно восстановит свои силы, подорванные болезнью.

Вскоре один случай неожиданно ускорил ход событий. К Чао прибыл монгольский караван. У заезжих торговцев оказалось несколько свободных верблюдов, и они искали какой-нибудь груз в придачу к собственным товарам, чтобы взять его в обратный путь. Чао понял, что это подходящий случай отправить в лавку в Урге разные товары, хранящиеся в здешнем магазине. Он также решил не упускать возможность послать туда Мунпа и, не мешкая, предложил ему сотрудничество, а также управление филиалом в Урге.

Мунпа не раздумывал ни минуты. Он сразу же согласился и начал собираться в дорогу.

Тибетец чувствовал себя совершенно здоровым и полным сил. Однако Чао, возможно, побоялся бы посылать Мунпа одного в такой дальний путь, но его успокаивало то, что рядом с молодым человеком будут попутчики.

— Ты отправишься с караваном, — сказал китаец своему другу, сделав ему деловое предложение. — Возьми с собой двух слуг, они будут заботиться о вещах и верблюдах, которые их повезут. Тебе же я дам двух хороших мулов, чтобы ты мог менять животных. К тому же ты со своими спутниками будешь двигаться медленно из-за верблюдов.

Монголы жили в Ланьду целый месяц, и этот месяц быстро пролетел для Мунпа, воодушевленного перспективой переезда и новой коммерческой деятельности в монгольской столице.

Настал день отъезда; длинная цепочка верблюдов, ожидавших за пределами города, двинулась в путь. Торговцы, восседавшие на выносливых животных, позволили каравану с погонщиками верблюдов уйти вперед, а сами задержались, чтобы попрощаться с Чао. Мунпа простился с ним последним.

Если Чао полюбил тибетца, то последний платил ему тем же с лихвой. Он понимал, скольким обязан хозяину-коммерсанту, который приютил его, деревенщину, явившегося из какой-то глуши, будучи во власти бредовых идей, заставлявших его стремиться к несбыточной цели.

— Спасибо за все, Чао, — сказал он своему благодетелю. — Ты был для меня как отец. Поверь, я тебя не подведу и буду блюсти в Урге твои интересы. Тебе не придется жалеть о том, что ты меня туда послал.

Друзьям больше нечего было добавить друг другу. Мунпа сел на своего мула, подстегнул его резким ударом хлыста и пустился крупной рысью догонять попутчиков.

Дул легкий резкий ветер, швырявший всаднику в лицо мелкий желтый песок, песок Гоби, края, куда он направлялся. Но Мунпа уже не боялся пустыни с ее миражами и таящимися за ними демонами. Мунпа не боялся больше ничего. Он оставил позади себя, позволив им кануть в бездну, все воспоминания прошлого, даже самое дорогое из них: образ Учителя, закутанного в монашескую ризу, которого он оставил на сиденье для медитации, Учителя, чье тело таинственным образом исчезло. Но разве тот Мунпа, считавший своим чуть ли не священным долгом вернуть жизнь Одзэру вместе с никогда не существовавшей бирюзой, разве тот Мунпа не исчез точно так же? Разве его одежду, лишенную тела, не нашли в скиту гомчена? Следовательно, он, Мунпа, направлявшийся в Ургу, не мог быть тем самым Мунпа, трапа из захудалого цинхайского гомпа, Мунпа, тщетно искавшим призрачную бирюзу.

Тени, марионетки — не так ли, как он слышал, называли мудрецы людей и вещи этого мира? Наверное, люди, которые это говорили, были правы. Он, Мунпа, не собирался ни уподобляться этим мудрецам, ни оспаривать их слова.

Он был всего лишь бледной нелепой тенью, марионеткой в образе торговца, движимого силой, исходящей от Ничто, от несуществующей бирюзы. Но эта марионетка хотела жить и доиграть свою роль призрачного торговца до конца.

Мунпа решительно взмахнул хлыстом и с легким сердцем поскакал в далекую Монголию выписывать узоры своей новой неведомой судьбы на бесцветном фоне Великой Пустоты.