Могущество Ничто

ГЛАВА VI

араван-сарай Ланьду с его любезным хозяином г-ном Чао были далеко, как и дом вдовы, некоторое время служивший Мунпа пристанищем. Временным пристанищем, он всегда так считал, и ныне собирался его покинуть; между тем молодой человек не мог долго стоять столбом у дверей храма; верующие входили, толкая его на ходу; пора было ретироваться.

Шагая, Мунпа перебирал в уме то, что ему запомнилось из речи дао-че: рассуждения о многочисленных сознаниях, отделяющихся от тела после смерти. Тибетцы также знают о некоторых намше. Порой разные тулку воплощают соответственно дух, речь и тело одного и того же ламы. Существуют и другие намше, связанные с каждым из органов чувств. Мунпа слышал это от учеников Гьялва Одзэра, разговаривавших между собой, но ничего не знал о предназначении различных намше. Возможно, то и были гуй, упомянутые дао-че. Покинув тело Одзэра, оставшееся в скиту, они последовали за Мунпа, когда он ушел, подобно бродячим собакам в пустынных просторах Цо Ньонпо, преследующим проходящие караваны. Разве не известно каждому тибетцу, что блуждающие демоны привязываются к путникам и проникают вместе с ними в дома, где тем дают приют? Именно поэтому хозяева зачастую отказываются принимать странников[69], опасаясь, как бы сопровождающие последних бесы пе обосновались в их жилище.

Без сомнения, все препятствия, затруднявшие поиски Мунпа, возникали по вине этих враждебных духов. Но разве дао-че не также не сказал, что одно из высших сознаний его Учителя могло находиться где-то поблизости?..

Предаваясь этим раздумьям, молодой человек подошел к дому лавочницы.

Мунпа направился прямо в свою комнату, решив сообщить хозяйке об отъезде за вечерней трапезой. Ему предстояло отправиться в путь наутро. Сборы в дорогу были недолгими: весь багаж молодого человека состоял из теплой тибетской одежды, китайского платья, подаренного ему в монастыре Абсолютного Покоя, в котором он ходил, одеяла да большого кожаного мешка, который следовало наполнить съестными припасами. Эта немудреная, крепко обвязанная бечевкой поклажа не должна была слишком обременять дрокпа, привыкшего носить тяжелые грузы. Мунпа вознамерился идти на запад, как было сказано в предсказании, которое разъяснил ему дао-че. Почему на запад?.. Очевидно, именно там суждено было свершиться чуду, на которое он уповал… которое он давно ждал.

Настало время ужина. Мунпа как обычно присоединился к Розовой лилии в комнате, где ей подавали еду. Взглянув на накрытый стол, молодой человек убедился, что меню было сугубо китайским, без больших порций мяса, предшествующих ночным играм. Мунпа вздохнул с облегчением: он не был расположен к подобным забавам.

Будучи очень простым человеком, тибетец тем не менее обладал некоторым тактом. Оп не стал дожидаться конца ужина, которым его угощала Розовая лилия, чтобы сообщить о своем отъезде.

Прежде чем сесть за стол, Мунпа заявил:

— Я уйду завтра утром.

Вдова не особенно удивилась. Она уже поняла, что сифань не тот человек, который мог бы обосноваться в китайском городе, и убедилась, что он лишен качеств, необходимых купцу, заинтересованно относящемуся к коммерческим сделкам, способному поднатореть в торговом деле и стать для нее толковым компаньоном. Игры были окончены, оставалось лишь расстаться по-хорошему.

— Ты и вправду хочешь уйти? — спросила Розовая лилия. — Куда ты отправишься?

— На запад, — ответил Мунпа с неопределенным жестом. — Благодарю тебя, — вежливо прибавил он. — Ты была ко мне очень добра.

Он явно намекал на оказанное ему гостеприимство. Что до остального… это было приятное дополнение, не заслуживавшее упоминания.

Очевидно, Разовая лилия расцепила его слова именно так, как он хотел.

— На запад, — повторила она. — Понимаю. Сифани исповедуют Фо-кио[70]. Ты отправляешься в паломничество в Дуньхуан, чтобы поклониться Тысяче будд.

Мунпа был потрясен. Долгожданный «знак» только что проявился. Предсказание дао-че обретало смысл. Ему следовало идти па запад, потому что на западе находилось в высшей степени святое место, обитель Тысячи будд. Он никогда не слышал об этом нэ[71], и вот только что узнал, что оно существует, причем события развивались именно таким образом, чтобы привести его в Сиду, а затем в эту святыню. О чудо!.. Никаких сомнений, об этом позаботился Гьялва Одзэр, милостиво оказывавший своему ученику покровительство.

Поскольку Мунпа, сосредоточенный на новой истории, которую он только что сочинил, ничего не отвечал, Розовая лилия решила, что она права, и продолжала:

— Я дам тебе в дорогу изрядный запас провизии, а также большой бурдюк воды. В тех местах, куда ты направляешься, мало воды; не упускай случая наполнять бурдюк водой… Если хочешь, я одолжу тебе мула для поклажи, вернешь его мне на обратном пути.

Хотя Мунпа был всецело поглощен благочестивыми мыслями, у него тут же мелькнула недобрая идея, следствие неистребимой психологии дpoкпа, восторгающихся разбойниками с большой дороги, «храбрецами с могучим сердцем»: Розовая лилия казалась очень наивной, и у него появилась возможность присвоить ее мула.

Однако тибетец отказался от этого замысла, не потому что считал его дурным, а по другой причине: Мунпа нашел его неуместным, так как он намеревался отправиться к Тысяче будд и над ним явно простиралось благословение Гьялва Одзэра. С другой стороны, он не хотел брать мула взаймы, чтобы не быть обязанным возвращаться с ним в Сиду.

— Спасибо, — сказал молодой человек хозяйке, — но, чтобы снискать заслуги, следует совершить паломничество пешком. Я возьму съестное и бурдюк, но заплачу за них.

— Ты не будешь ни за что платить, — решительно заявила лавочница. — Для меня это равносильно обиде. Ты оказал мне немало услуг, возьми провизию в качестве платы. Я также дам тебе несколько связок благовонных палочек, преподнеси их от меня буддам.

«Провизия вместо платы, я бы не разбогател, если бы здесь остался. Что касается остального… это бесплатно: ты мне, я тебе», — насмешливо подумал Мунпа.

Все было сказано. Дрокпа пригласили за стол, он не стал ломаться и отужинал с аппетитом.

Розовая лилия не изъявила желания удержать любовника, чтобы провести с ним последний вечер, и молодой человек вернулся к себе. Теперь его душа была спокойна; он знал, что действует согласно плану, намеченному его в высшей степени мудрым Учителем, одно из высших сознаний которого, хуэнь, как сказал дао~че, проявляет о нем заботу. Он лег в постель и сразу же уснул.

Ранним утром слуга сходил за кожаным мешком Мунпа и, доверху наполнив его едой, отдал гостю. Кроме того, он вручил ему бурдюк с водой, свертки с благовонными палочками и пару кожаных сапог.

Мунпа попрощался с хозяйкой и ее приказчиками, а затем со своей тщательно перевязанной ношей вышел на дорогу и пошел на запад, подобно каравану, которому он еще недавно смотрел вслед, глядя, как тот движется к линии горизонта между голубым небом и желтой землей. Но он, Мунпа, был один.

Изрядно нагруженный дрокпа медленно брел по желтой пыльной дороге, пролегавшей среди таких же желтых, пыльных и безлюдных просторов. Окружающий пейзаж напоминал, с более ярко выраженным оттенком мрачного запустения, картины, которые Мунпа лицезрел по дороге в Сиду: тот же умирающий край.

Высокие, местами наполовину обвалившиеся башни стояли вдоль дороги, поодаль от обочины; за ними, на предельном расстоянии, доступном зрительному восприятию, виднелись казавшиеся издали миниатюрными стены, которые, как сказали Мунпа, «огораживали Китай». Он недоумевал, заметив между ними широкие пробоины: что за люди или животные, обитавшие за пределами Китая, не иначе как в краю людоедов и демонов, могли вторгаться сюда через эти зияющие отверстия?

По обочинам дороги царило явное запустение. Там и сям виднелись опустевшие дома и заброшенные деревни. Дома зачастую были почти невредимыми, но из них вынесли все, что можно было унести: деревянные панели, двери и окна, кровельные балки, а их обитателей и след простыл. Людей прогнало отсюда не какое-то внезапное стихийное бедствие, а всего лишь медленное наступление песков, осушавших последнюю воду в редких колодцах и вознамерившихся взять здешнюю жизнь измором с вероломным терпением дьявольской силы, уверенной в своей победе. Желтый песок накапливался с внешней стороны строений, где прежде располагались фермы, проникал в помещения и стойла, ныне лишенные дверей, и образовывал там безобидные холмики, похожие на детские песочные куличи; то были коварные предвестники приближающегося смертоносного натиска.

Мунпа двигался вперед мимо этих кошмарных картин медленным тяжелым шагом. То, что его окружало, не вызываю у него интереса; он знал только, что направляется к Тысяче будд, навстречу неясному чуду, которого ждал, и, глядя на вечернее солнце, садившееся напротив него, всякий раз убеждался, что следует на запад, в направлении, предписанном оракулом.

Ближе к вечеру Мунпа наткнулся на постоялый двор. Заведение состояло из одного лишь огороженного загона для животных, кухни, где спал хозяин, и большой комнаты с кангом во всю ее длину, на котором могли улечься, прижавшись друг другу, дюжина человек, а то и больше. В тот вечер не было ни одного проходящего каравана. Мунпа оказался одни.

— У вас есть еда? — спросил хозяин постоялого двора. — Если ничего нет, я могу вам что-нибудь приготовить.

— У меня есть еда, — ответил Мунпа. — Но я попрошу у вас горячей воды.

— Очень хорошо, — согласился хозяин и направился на кухню.

Оставшись в одиночестве, Мунпа присел па край канга и приступил к осмотру своих запасов.

Разовая лилия щедро снабдила своего гостя всем необходимым. Хотя Мунпа страдал от тяжести этой ноши, сознание того, что ему еще долго не придется заботиться о пропитании, с лихвой компенсировало его усталость.

В мешке лежали несколько толстых круглых караваев, большое количество муки, огромный кусок соленой свинины, три копченые утки, пакеты с гомен[72] и пинг[73], всевозможные приправы и специи, красный стручковый перец, грибы, чай, соль, банка с топленым свиным салом и еще одна с соевым соусом. Наконец Розовая лилия предвидела, что, возможно, в пути Мунпа придется самому готовить себе пищу и положила ему в мешок небольшую кастрюлю, кружку, эмалированную миску и пару палочек. Не мудрено, что дрокпа сгибался под этой тяжестью, но теперь, сидя на канге и разглядывая разложенное перед ним богатство, он радовался и уверенно смотрел в будущее, ибо смысл жизни тибетца заключается в том, чтобы сытно есть. Тем не менее он благоразумно решил экономно расходовать свое добро. Сначала надо было съесть караваи, способные зачерстветь за несколько дней. Затем ему предстояло печь хлеб из муки, которая у него была. Итак, Мунпа взял на кухне одни лишь кипяток, о чем он предупредил хозяина, и приготовил себе большую кружку чая. Перед тем как лечь спать, он тщательно убрал все продукты в мешок, подложил его под голову вместо подушки и, укрывшись одеялом, заснул.

Снились ли дрокпа высокогорные зеленые пастбища и озера с лазурной водой его родного края? Утром, после пробуждения Мунпа об этом не помнил; перед тем как направиться на кухню, он дошел до ворот двора и выглянул наружу; перед ним предстал тот же унылый пейзаж: желтая голая земля без единого бугорка простиралась до самого горизонта… Сущая страна демонов,

— Должно быть, очень скучно здесь жить, — сказал Мунпа хозяину, наливая кипяток для чая.

— О, конечно! Но мне тут недолго остаюсь. Скоро я перееду, как и другие.

— Какие другие?

— Те, кто здесь жил. Разве вы не видели по дороге заброшенные деревни?

— Да, по… почему?

— Песок. Идите сюда.

Хозяин повел Мунпа к воротам и показал ему на холм, возвышавшийся на небольшом расстоянии от них.

— Тут было несколько домов, — сказал он. — Жители уехали отсюда вот уже три года тому назад, и, видите, домов теперь совсем не видно, их завалило песком. А там, левее, смотрите, это ферма. Она еще стоит, но гора песка вокруг нее растет; фермеры уехали в прошлом году. Я уеду следующей зимой, когда колодец пересохнет. Песок, который ветер наносит к задней стене двора, уже почти сравнялся с ее высотой, он того и гляди посыплется внутрь.

— Это какое-то проклятие! — воскликнул Мулла. — Что натворили здешние жители, за что их так наказали?

— Не знаю. Старики рассказывают, что их отцы утверждали, будто при них тут были поля, росли деревья и трава; однажды из Пекина приехали ученые, они рыли землю и нашли развалины больших городов, а также храмов с изображениями Фо, картинами, написанными па стенах, и статуями. Но Гоби все это поглотила… Вы верите в Фо?

— Разумеется, — ответил Мунпа, — я совершаю паломничество к Тысяче будд.

— А! В Дуньхуан! Я никогда там не был, но говорят, что это очень святое место, где много-много будд под землей, столько, что никто не может их сосчитать, а если кто и пытается, то их становится все больше и больше.

— Яцен![74] — воскликнул Мунпа, преисполненный восторга и веры. — Далеко ли отсюда до этого места? — спросил он хозяина.

— Ну, — ответил тот, — путник должен чувствовать истинное расстояние, оно не измеряется в ли[75]. Слабому или усталому человеку путь кажется долгам, а сильный и выносливый путник преодолевает его незаметно. Сдается мне, вы — крепкий малый… и у вас есть чем пополнить свои силы, — прибавил он, глядя, как Мунпа налегает на ножку копченой утки, извлеченную из своего мешка. — Думаю, вы доберетесь туда дня через три-четыре.

Мунпа закончил есть, рассчитался с хозяином постоялого двора и отправился дальше.

Несмотря па воодушевление, которое испытывал наш герой при мысли о том, что ему предстоит встретиться с множеством будд, неизменно мрачный пейзаж, сопутствовавший страннику, начинал действовать на него угнетающе. Ноша казалась ему тяжелее, чем ей полагалось быть. Он медленно продвигался вперед. Вечер наступил, прежде чем Мунпа добрался до постоялого двора, о котором говорил ему вчерашний хозяин как об очередном ориентире, обозначавшем конец еще одного этапа на караванном пути. Недалеко от обочины дорога виднелась группа домов, наполовину занесенных песком. Мунпа решил там расположиться.

Погода благоприятствовала тибетцу; ему посчастливилось странствовать весной. Зимой на той же дороге одинокие усталые путники, опрометчиво засыпающие во время привала, замерзают во сне, в то время как в разгар лета некоторые из них получают солнечный удар из-за сильного зноя. Мунпа же мог прекрасно отдохнуть на мягком песчаном ложе.

Он немного поел и выпил воды из бурдюка. У воды был отвратительный вкус, и она вызвала спазмы у него в желудке.

Наутро Мунпа проснулся разбитым, его бил озноб. Неужели у него снова начался жар?.. Дрокпа был этим немало встревожен, но еще больше удивлен: до того, как оказаться в этом краю демонов, он никогда не болел. В песке, покрывавшем все вокруг саваном, было нечто сверхъестественное.

«Да что же это такое, в самом даче?» — думал обитатель зеленых просторов[76]. Происки демонов были налицо.

— О! Скорее бы выбраться из этого заколдованного места! — отчаянно воскликнул он.

Бедный сифань снова чувствовал, что его окружают враждебные тайные силы. Юноша вспомнил о мирных днях, когда ой жил подле Гьялва Одзэра, почтенного гомчена. Он всем своим существом устремился к Учителю, которому преданно и благоговейно служил. Учителю, ныне застывшему на сиденье для медитации. Своему мертвому Учителю… или он по-прежнему был жив?

Воспоминание о стихах Миларэпы, которые, как слышал Мунпа, монотонно читали ученики Одзэра, внезапно навеяло ему следующую молитву:

Мунпа воздел руки, сложив их в почтительном жесте; слезы катились из его глаз, оставляя борозды на пыльных щеках. Он простерся ниц и долго лежал, уткнувшись лицом в песок, в порыве исступленного благочестия и ожидания.

Однако ему так и не довелось ощутить ласкового прикосновения, свидетельствующего о том, что отеческая рука гуру легла на его голову. Мунпа поднялся. Перед ним по-прежнему расстилалось желтое пространство безжизненной, опустевшей земли.

Но ведь в первый вечер после ухода Мунпа из скита Гьялва Одзэр предстал перед ним, величественный, как Бог, озарив темноту своим сияющим силуэтом. Почему же теперь он отказывался ответить на зов ученика? Очевидно, Мунпа провинился. Он так и не нашел бирюзу, волшебную бирюзу, которую ждал гомчен.

Внезапно молодого человека осенила новая догадка, еще более страшная, чем мысль о собственной вине.

А что, если, пока Одзэр ждал свою жизнь-бирюзу, его жизненные силы таяли? Может быть, он был уже не в состоянии отправить свое тонкое тело туда, где слуга молил его о помощи? Неужели из-за того, что Гьялва Одзэру, чью высшую сущность не смог убить преступник, до сих нор не вернули бирюзу, он теперь и в самом деле умирал, закутанный в темно-гранатовую ризу, умирал где-то там, далеко-далеко, в наглухо закрытом скиту, где три погасшие жертвенные лампады покоились перед гомченом на том же самом столе, где все еще стоял тяжелый бронзовый чайник, ставший орудием убийства? В таком случае он, Мунпа, тоже был убийцей! Он, неспособный принести Учителю бирюзу и помочь ему, тем самым медленно убивал Одзэра…

Мунпа совсем потерял голову. Что ему оставалось делать? Лобзанг, похитивший бирюзу, не мог находиться среди этих песков и тем более продать сокровище в этой глуши. Как же быть?.. Вероятно, следовать совету оракула и ждать «знака», которому предстояло указать ему путь. Дрокпа отправился дальше с тяжелым сердцем, все сильнее страдая от лихорадки. Прошло несколько дней; ежедневные переходы путника становились все более короткими; случалось, он целый день лежал у обочины дороги между двумя песчаными бугорками. Встречая какое-нибудь жилье, Мунпа всякий раз наполнял свой бурдюк, но вода в колодцах была по-прежнему горькой и обжигала желудок.

— Чтобы добраться до Дуньхуана, вам вскоре придется свернуть с большой дороги, — сказал ему как-то вечером хозяин постоялого двора, где он остановился. — Большая дорога ведет к дверям Китая: к Нефритовым Ворогам.

Выражение «двери Китая» вызвала у Мунпа любопытство.

— К дверям Китая? — переспросил он. — Значит, если пойти в другую сторону, то можно оказаться за пределами Китая?

— Да, — рассеянно ответил хозяин.

Хотя Синьцзян, населенный мусульманами, официально числится китайской провинцией, чистокровные китайцы, живущие в центральных областях, считают его чуть ли не другой страной. Это «заграница», как и местность, отделенная от Китая поясом стен, которые я видел, тотчас же решил Мунпа.

Продолжая размышлять, тибетец оживил в памяти географические понятия, признанные в Цо Ньонпо: на свете существуют Тибет, Китай и Индия, а также очень далекая страна, где живут пилинги с белыми глазами[77]. Если выйти за пределы Китая, то вскоре можно встретить большую воду, чутэр[78]. К ней опасно приближаться; по слухам, ни одни человек никогда этого не делал. Это край света, и если подойти слишком близко к берегу, то можно упасть в воду. Это легко понять. Если. играя, поставить на стол крошечную китайскую собачку, то она начинает бегать от одного конца стола к другому. Когда собачка подбегает слишком близко к краю стала, она рискует упасть. Точно так же можно упасть с земли. Но существует тово[79], охраняющее подступы к чутэр и не позволяющее никому к ним приближаться…

Мунпа был вполне доволен своими обширными познаниями в области строения земли. Тем не менее, дабы пополнить эти сведения, он спросил:

— Большая вода очень далеко отсюда?

Выражение «большая вода» навело хозяина постоялого двора на мысль о широкой реке вроде Хуанхэ (Желтая река), протекающей в Ланьду, или о еще более крупном водоеме.

— Конечно, далеко, — ответил он. — Наверное, в краю урусов.

Хозяин постоялого двора ничего не ведал о «большой воде», опоясывающей землю, но прекрасно знал, что существует русский Туркестан, откуда привозят в Китай очень красивые кожаные сапоги. Мунпа также слышал об урусах, но не представлял точно, где находится их страна. На этом разговор закончился.

На следующий день, когда ослабевший Мунпа, все больше маявшийся лихорадкой, плелся по дороге, он заметил недалеко от обочины обширное водное пространство, похожее на озеро. Этой водой можно было освежить разгоряченные лоб и лицо, и, возможно, она не была горькой, как вода в его бурдюке…

Мунпа сошел с дороги и пошел по иссушенной земле. Странная вещь: по мере того как он продвигался вперед, озеро удалялось. Идти по неровной почве под палящим солнцем становилось трудно. У Мунпа темнело в глазах, и кружилась голова, ему пришлось остановиться и сесть на землю; он прислонился к какому-то бугорку на берегу небольшой впадины, напоминавшей русло пересохшего ручья.

И тут произошло долгожданное чудо. Маячившая вдали вода внезапно оказалась у ног путника. Водная гладь, такого же лазурного цвета, как в родных краях Мунпа, расстилалась насколько хватало глаз. Дрокпа зачарованно смотрел на нее, позабыв обо всех своих тяжких скитаниях, вдыхая кристальный воздух высокогорных лугов, наслаждаясь неизъяснимым блаженством.

И вдруг, совсем рядом с ним, вода на ровной поверхности озера забурлила, раздвинулась, и оттуда вынырнул наг. Нижняя часть его тела, погруженная в воду, являла взору тонкую линию сверкающей чешуи, а в верхней, с человеческими очертаниями, находилось лицо, доброжелательно смотревшее на юношу.

— Мунпа, — произнес наг, — твоя безграничная преданность Учителю заслуживает награды. Сейчас ты ее получишь. Вот бирюза, некогда принесенная мной со дна озера и ныне обретенная вновь. Возьми ее и отнеси почтенному Гьядва Одзэру, который ее ждет.

С этими словами наг протянул Мунпа чудесную бирюзу, равную которой тот никогда раньше не видел. То был необыкновенный камень величиной с птичье яйцо, такой же овальной формы; его голубизна быта ярче и светлее небесной синевы.

Дрожащий Мунпа, охваченный небывалым волнением, протянул руку, и на его раскрытую ладонь лег драгоценный талисман; затем, обессилев от бурных чувств, молодой человек утратил представление о том, что его окружало. Наг и озеро пропали из вида и бесследно исчезли.

Сколько времени Мунпа пребывал в этом бесчувственном состоянии?.. Когда он пришел в себя, приближался закат. Путник сидел, прислонившись к бугорку, и его ноги покоились в небольшой впадине, похожей на русло пересохшего ручья. Его рука была вытянута, и зажатые пальцы сжимали булыжник…

Вода, которую он видел, оказалась миражом, обычным для этих мест явлением; наг и бирюза были сном или видением, вызванным постоянным сосредоточением ума Мунпа на одном и том же предмете. Однако дрокпа из Цинхая усматривал в этом козни демонов. Молодой человек не сомневался в том, что получил бирюзу, ведь он ощущал ее тяжесть в своей руке. Не иначе как один из гуй, о которых ему говорил дао-че, завладел сокровищем, коварно подменив его обычным камнем.

Каким образом избавиться от преследующих его злых духов?.. Мунпа мысленно обратился с этим вопросом к Учителю, но не услышал ответа… И все же он надеялся обрести защиту и поддержку у Тысячи будд; надо было лишь поскорее добраться до Дуньхуана…

Путник уже собирался встать, решив снова выйти на большую дорогу и шагать ночью, как вдруг он услышал за своей спиной тихий смех. Какой-то человек, чьих шагов он не слышал, сказал ему:

— А! Ты тоже здесь?

Мунпа, еще не оправившийся от пережитого потрясения, не понял обращенного к нему вопроса и машинально ответил «да».

Незнакомец снова многозначительно засмеялся.

— Тебе нельзя больше мешкать, — продолжал он, — отсюда еще далеко до стен. Где тебя ждут?

— Я устал, и мне нездоровится, — пожаловался Мунпа, не улавливавший смысла слов собеседника.

— Это досадно, — посочувствовал ему китаец. — Сделай усилие, пойдем вместе. Если ты сразу не встретишь там знакомых, я попрошу своих позаботиться о твоем мешке. Вперед!

— Мы идем па запад? — осведомился встревоженный Мунпа, видя, что его спутник продолжает шагать по полю, вместо того, чтобы выбраться па большую дорогу.

— Конечно. Ведь Аньси на западе. Ты же не собирался идти туда но тракту и входить через ворота, раз я тебя здесь встретил? — насмешливо ответил китаец. — Сдается мне, ты не очень-то хорошо знаешь дорогу. Ты что, здесь в первый раз?

— Да, — сказал Мунпа.

— Вот беда! — воскликнул мужчина. — Не стоило посылать на такое дело, да еще впервые, одного новичка. Тебя же схватят. Ладно! Я тебе помогу. Пошли, просто следуй за мной.

— Вы приобретете заслуги, если поможете паломнику, — произнес Мунпа.

— Ха-ха! — расхохотался китаец, полагая, что Мунпа шутит. — Паломник, паломник, а то как же! Он еще называет это паломничеством!

Внезапно незнакомец умолк.

— А теперь, приятель, хватит болтать, нас не должны услышать, если вдруг они рыскают где-то рядом.

Мунпа не понимал ни слов, ни поведения столь неожиданно появившегося перед ним человека. Он и не пытался это понять. Его ум блуждал где-то далеко, всецело поглощенный новыми колдовскими чарами, посредством которых таинственные силы стремились то ли указать ему дорогу и помочь, то ли погубить его.

Бедный тибетец, теряясь в мучительных раздумьях, следовал за своим проводником, подобно автомату.

Что касается китайца, его голова, напротив, оставалась совершенно ясной и лихорадочно работала, придумывал хитроумный план. Этот человек собирался тайно пронести в Аньси товары, лежавшие у него в мешке. Они облагались пошлиной, которую надо было заплатить при входе в город. Уплата пошлины, естественно, сказалась бы на количестве прибыли, которую торговцу предстояло выручить от продажи товара. Китаец надеялся этого избежать, переправив мешки через крепостные стены с помощью веревок, которые должны были держать его сообщники, караулившие в определенных местах в определенные ночи, как было условлено.

Когда мошенник увидел Мунпа, сидевшего с мешком посреди поля, он принял его за такого же контрабандиста и решил, что тот направляется к стенам Аньси, стараясь не показываться на проезжей дороге. Из-за растерянности молодой тибетец не сумел распознать род занятий китайца, да и тот остался в заблуждении относительно своего попутчика, о чем, впрочем, Мунпа не подозревал.

Однако, несмотря на мнимое родство между ними, китаец вовсе не был расположен проявлять сострадание к собрату, а собирался обойтись с ним совсем по-другому, коль скоро это сулило ему больше выгоды.

«Этот человек глуп, — размышлял мошенник, — либо он пьян и присел, чтобы проспаться после попойки. Когда мы окажемся возле городских стен, я постараюсь пропустить его вперед. С некоторых пор солдаты часто совершают обходы. Если приятель явится во время одного из них, его задержат, и, пока с ним будут разбираться, я смогу подать своим друзьям знак, привязать мешок к веревкам, которые мне сбросят со стены, и они благополучно поднимут его наверх. Если никакого патруля не будет, тем лучше для дурака; похоже, он не в состоянии разыскать тех, к кому его послали, и я переправлю его мешок после своего. Завтра, когда он очухается, мы уладим это дело посредством небольшого выкупа, который он мне заплатит».

Все произошло именно так, как предвидел хитрый плут. Мунпа, продолжавший пребывать в сомнамбулическом состоянии, последовал совету своего спутника и направился к городским стенам один.

Не успел он до них дойти, как его грубо схватили чьи-то руки.

— Эй! Вот ты и попался! — говорили, посмеиваясь, те, кто на него напал. — Что у тебя там в мешке? Твои подельники, небось, собирались переправить его через стены? Знаем мы ваши уловки. Пошли, покажешь нам…

— Я — паломник, — пробормотал Мулла. — Я из Цинхая, иду поклониться Тысяче будд.

— И правда, — сказал один из солдат, рассмотрев Мунпа с помощью карманного фонарика. — Ты очень похож на менг-це. И все-таки давай посмотрим.

Не дожидаясь, когда странник добровольно отдаст им мешок, солдаты сорвали ношу со спины Мунпа и начали ее развязывать.

— В самом деле, — сказал один из солдат, — это продукты и, право слово, пара отличных сапог.

Он подал знак сослуживцам и, уверенный в их одобрении, продолжал, обращаясь к Мунпа.

— Что ж, — заявил он, — ты не контрабандист, а просто сбился с пути, городские ворота с другой стороны. Мы тебя туда проводим. В это время ворота закрыты, но рядом есть постоялый двор, ты сможешь там остановиться. Мы тебя не обижаем, не ведем в тюрьму. Надо нас отблагодарить и сделать нам небольшой подарок. Слушай! Отдай нам эти сапоги.

— Берите, — ответил Мунпа.

Он сомневался, что это были настоящие солдаты. Может быть, его снова окружали призраки, как в случае с нагом, озером и бирюзой. Они того и гляди могли раствориться в темноте, а он снова оказаться в одиночестве посреди песков…

Тем не менее тибетец завязал свой мешок, поправил одежду и последовал за солдатами. Они принялись барабанить в ворота постоялого двора и кричать хозяину:

— Открой! Открой!

Когда он открыл, солдаты сказали:

— Посели этого паломника из Цинхая, который идет поклониться Тысяче будд и сбился с пути.

Затем они ушли со смехом, радуясь нежданной добыче. Теперь можно было продать прекрасные новые сапоги и поделить деньги между собой. Ночь оказалась прибыльной. Она стала удачной и для находчивого мошенника, придумавшего ловушку, в которую угодил простодушный дрокпа. В то время как солдаты вымогали у бедного Мунпа сапоги, китаец спокойно переправил через степу свой мешок, избежав таким образом уплаты пошлины.

Высоко в небе сияли звезды, они весело перемигивались. Еще одна комедия разыгралась в мире смертных. Звезды повидали уже немало подобных сцен.

«Демоны» не навлекли больше на Мунпа никаких злоключений. Через день после его прибытия хозяин постоялого двора отправил своего постояльца в дорогу вместе с другими путниками, направлявшимися в окрестности Дуньхуана; тибетец прошел с ними часть маршрута, а затем они указали ему короткий путь, который ему предстояло проделать одному; таким образом Мунпа благополучно добрался до пещер Тысячи будд.

В ту пору, когда там оказался наш герой, место, где находится Тысяча будд, пустовало на протяжении нескольких веков. Когда-то ревностные последователи буддизма выдолбили в скале множество ходов, отверстия которых виднелись на отвесной поверхности горы, придавая ей сходство с гигантским медовым пирогом.

В то время как буддизм в различных формах процветал в Индии и Центральной Азии, его приверженцы по непонятной причине пристрастились к строительству подобных пещерных храмов, которые они, в зависимости от характера местности, выдалбливали в скалах либо оборудовали под землей. Странная идея, отнюдь не вызванная, подобно римским катакомбам, необходимостью прятаться, чтобы совершать запретные ритуалы, таким образом избегая карательных мер, предусмотренных гражданскими властями для участников подобных обрядов. Речь также не шла о том, чтобы скрываться от глаз непосвященных в таинственные мистерии: буддизм — ясное учение, лишенное туманной подоплеки и тайного смысла. Оно было доступно всем без исключения и излагалось Учителем[80] без каких-либо недомолвок; различия в уровне интеллектуального развития его слушателей послужили единственной причиной разногласий, возникших впоследствии относительно распространявшихся новых теорий. На протяжении нескольких веков после смерти Будды эти разногласия обострились. Множилось количество толкований и комментариев, доктрины различного толка были включены в буддистский канон, в результате чего буддизм превратился в малопонятное собрание тайных учений и зловещих обрядов, преобладавших сначала в Непале, а затем попавших оттуда в Тибет.

Хотя люди, строившие подземные храмы Дуньхуана, и художники, расписывавшие фресками стены пещер, руководствовались мотивами, уже весьма далекими от духа первоначального буддизма, их произведения нередко наделены глубоким смыслом, даром что облечены в форму мрачных суеверий, характерных для поздних последователей великого философа из племени шакья.

Дуньхуан пронизан светом, удивительным светом Центральной Азии. Он попадает в храмы через сотни ячеек и продолжающих их коридоров, которыми испещрена желтая поверхность скалы. Несмотря на то, что солнечные лучи, исчерпав свою силу, не могут проникнуть в дальние уголки подземных галерей, последние озарены сверхъестественным светом, исходящим от множества будд с загадочной и в то же время бесконечно сострадательной улыбкой.

Вид этой многолюдной толпы, населявшей мир фресок, ошеломил Мунпа. Тибетец инстинктивно остерегался обитавших на стенах фигур, напомнивших ему о колдовских чарах, жертвой которых он стал в монастыре Абсолютного Покоя. Однако в Дуньхуане фрески не являли собой зрелища мирской суеты. Будды, их ученики и божества представали на них неизменно спокойными, далекими от круговорота ничтожных дел, в который вовлечены люди, порожденные желанием и сутью которых является желание. Все в Дуньхуане дышало покоем.

Тем не менее Мунпа, чье душевное равновесие столь сильно пошатнулось в результате трагедии, с которой он столкнулся в скиту Гьялва Одзэра, а также после множества повторявшихся вокруг него происшествий оккультного характера, никак не удавалось приобщиться к блаженству, исходившему от этих почти одинаковых фресок, воспроизводивших на тысячах картин одну и ту же улыбку возвышенной мудрости. Даже сам этот покой и это блаженство внушали дрокпа тревогу, и его ум снова принялся вырабатывать бредовые идеи.

Мунпа, сопоставляя безмятежность обитателей фресок Дуньхуана с нападками, которым он якобы подвергался со стороны демонов, вспомнил, что, согласно тибетским верованиям, дух покойного совершает в потустороннем мире путешествие, в ходе которого ему встречаются то грозные демонические существа, то бодхисаттвы, родственные божественным буддам. Во время этого странствия дух проходит через пустынные места, видит разрушенные дома, попадает в песчаные бури, лицезрит реки с прозрачной водой, превращающиеся при его приближении в пересохшие борозды на каменистой земле. Все это Мунпа уже видел… Следовательно… не умер ли он?.. Однако он не мог припомнить ни одной подробности, связанной со своей смертью. Между тем у дрокпа сохранились весьма четкие воспоминания о кочевье, где он жил в Цо Ньонпо, о родителях и трапа своего маленького монастыря, об учениках Гьялва Одзэра и в особенности о самом гомчене. Но обстоятельства собственной смерти были от него скрыты. Мунпа не видел себя лежащим в окружении знакомых, не слышал заунывного пения лам и чтения пхова[81] у своего смертного одра. Наконец, он не мог представить своих похорон, а ведь в Тибете всякий знает, что дух покойного следует за траурной процессией, сопровождающей его останки на место кремации или в горы, где тело расчленяют и оставляют па съедение грифам. Нет, Мунпа не помнил ничего подобного. Мертвые — он также об этом знал — хранят эти воспоминания совсем недолго. Затем наступает забвение… Неужели он умер так давно?..

Между тем существовал способ, позволявший безошибочно убедиться в том, как обстоит дело; достаточно лишь взглянуть на покойного: его тонкое тело не отбрасывает тени, а ступни не обращены вперед, по ходу движения, а смотрят назад.

Это легко было проверить. И вот наш герой решил пройти это испытание под лучезарным солнцем, на берегу речушки, протекающей перед пещерами Тысячи будд. Сперва он долго ходил, высматривая на песке, впереди или позади себя, собственную тень. В это время солнце находилось в зените — Мунпа выбрал для своего опыта неблагоприятный момент. Однако он продолжал упорствовать, и его настойчивость была вознаграждена. Молодой человек увидел на песке свою тень; она была поначалу очень короткой, но постепенно удлинялась и сопровождала повсюду своего прохаживающегося хозяина. То был обнадеживающий знак, теперь оставалось лишь проверить, в какую сторону обращены ступни. Это можно было сделать с помощью отпечатков ног на влажном речном песке. Мунпа снял сапоги, сделал шаг, другой третий, еще несколько шагов, сильно налегая на подошвы и прижимая пальцы ног к земле. Затем он остановился и осмотрел следы; они смотрели вперед, по ходу движения. Мунпа возобновлял эту попытку раз десять, в то же время продолжая наблюдать за своей тенью: следовала ли она за ним по-прежпему?..

Поглощенный экспериментом дрокпа не заметил китайца, который, остановившись на берегу реки, пристально на него смотрел. Незнакомцу пришлось окликнуть Мупна, чтобы тот обратил на нет внимание.

— Что ты там делаешь, приятель? — спросил китаец ровным, совершенно спокойным голосом, в котором не слышалось ни малейшего любопытства.

Мунпа вздрогнул. Из преддверия Бардо он внезапно вернулся в мир живых людей, более или менее убедившись, что все еще к нему принадлежит. Затем молодой человек взглянул на того, кто с ним заговорил.

Это был мужчина среднего роста, одетый просто, но элегантно: на нем были красивая рубашка из серого шелка и черный жилет. Он был обут в невысокие черные сафьяновые сапоги и носил черную шелковую шапочку на старинный манер. Лицо китайца излучало доброжелательное спокойствие, то же самое выражение, которое Мунпа видел у изображений бесчисленных будд, выстроившихся в ряд вдоль фресок, украшающих подземные галереи.

Поистине, этот китаец, неподвижно стоящий у реки, казался новоявленным буддой, вновь сошедшим в наш мир. Либо — эта неуместная мысль промелькнула в голове Мунпа — он был похож на хэшана из театральных ламаистских представлений.

Китайский будда повторил свой вопрос:

— Что ты делаешь, приятель?

— О! Я… я… — начал, запинаясь, Мунпа.

Его собеседник не стал настаивать.

— Откуда ты прибыл? — осведомился он.

— Из Цинхая, — ответил Мунпа.

— Стало быть, ты тибетец? Что же ты делаешь в Дуньхуане? Ты живешь в здешних краях?

— Я лишь пришел сюда как паломник.

— Ты же не пришел прямо из Цинхая, чтобы поклониться Тысяче будд? Ты был где-то поблизости по торговому делу?

— Я не торговец, — возразил Мунпа. — Я — лама.

Подобно иностранцам, он употребил слово «лама» в широком смысле.

— О! Лама… вот как! — произнес китаец, проявляя некоторое подобие интереса. — Где же ты остановился? Рассчитываешь долго пробыть в Дуньхуане?

— Я не знаю, насколько здесь задержусь, — ответил Мунпа, у которого, в сущности, не было никаких планов. — Я поселился у сторожа храмов.

— Если угодно, ты мог бы пожить у меня в течение всего срока, который захочешь посвятить своим благочестивым занятиям. Я тоже поклоняюсь Фо.

Помолчав немного, китаец прибавил:

— Тебе будет у меня удобно, и ты не ничего не потратишь. Будешь моим гостем. Мой дом там, в тополиной роще, отсюда видна его крыша. Ты согласен? Меня зовут Ванг. Если начнешь плутать по дороге к моему дому, спроси ее у первого встречного; меня здесь все знают.

Мунпа колебался. Молодой человек не сомневался, что ему будет вольготнее у китайца, явно богатого человека, нежели в закутке амбара, где он ночевал у храмового сторожа. Он также был уверен, что у богача его будут хорошо кормить, а его съестные припасы были уже на исходе. Дрокпа еще раз посмотрел на человека, сделавшего столь великодушное предложение, и решил, что тот выглядит достаточно реально, чтобы ему можно было верить.

Он поблагодарил китайца и согласился, заявив, что принимает приглашение г-на Ванга и не заставит себя долго ждать.

Господин Ванг не хвастался, говоря, что его все знают. Господин Ванг был важной персоной на китайском северо-западе. Он родился в богатой семье, его предки были крупными землевладельцами или высокопоставленными чиновниками, в высшей степени почтенными людьми, согласно конфуцианской сословной иерархии.

Ванг Ю Шу с самого детства явно тяготел к изучению словесности и философии. Подобная склонность не могла не понравиться родителям-китайцам, и, поскольку их обеспеченному чаду не надо было готовиться к тому, чтобы зарабатывать себе на жизнь, они предоставили ему полную свободу выбора, дабы он мог следовать призванию ученого.

В течение ряда лет прилежный Ванг изучил всю классическую конфуцианскую литературу, проштудировал исторические и философские труды великих даосских мыслителей, после чего его привлекло буддистское учение в толковании отцов школы чань, школы медитации.

Занятия медитацией выработали у Ванга неизменно спокойный и бесстрастный характер. Борьба за установление справедливого правления казалась ему бесполезной. Разве существуют хорошие и дурные правители? — размышлял он по примеру даосов, видящих мудрость в «у-вэй». Все сущее движимо неотъемлемыми от своей природы свойствами, думал китаец. Мир и принадлежащие к нему люди также руководствуются собственными законами, и тот, кто надеется управлять их развитием и действиями, заблуждается, не понимая, что он тоже вовлечен в неизбежную игру элементов, из которых состоит наш мир, являясь одной из его составных частей. Мудрецу же это известно, и потому «двигаясь, он остается неподвижным; предпринимая что-либо, он бездействует».

Господину Вангу нравилось вспоминать наставления отцов даосизма, а также патриархов секты чань, выраженные в загадочных для непосвященного словах:

Китайцу были известны все высказывания, призванные сформировать у человека восприятие, отличное от того поверхностного, к которому сводятся знания большинства людей, иными словами, научить его различать черное в белом и белое в черном или, как говорят Учителя секты чань, «узреть Полярную звезду в южном полушарии».

В этой школе прививаются сомнения относительно ценности знаний, которые мы получаем с помощью наших органов чувств. Здесь люди узнают, что понятия и верования, в корне отличные от тех, которые они считает истинными, столь же подлинны, а обратное тому, что им представляется достоверным, тоже правильно.

Это школа мирного доброжелательного скептицизма. Господни Ванг оказался хорошим учеником. Господин Ванг был мудрецом. Мудрецом по китайским меркам, то есть в высшей степени мудрым человеком.

Ванг старался ничем не выделяться. Будучи богачом от рождения, он доверил управление своим состоянием одному из родственников, который был, по его мнению, достаточно порядочным, чтобы присваивать лишь разумную долю его прибыли. Подобная честность удовлетворяла г-на Ванга, не помышлявшего о том, чтобы требовать от других исключительных достоинств. Ванг деликатно распоряжался своими значительными доходами; сам он жил просто, но не осуждал тех, кто любит роскошь. Он щедро одарял тех, кто обращался к нему за помощью, и даже тех, о чьей нужде узнавал сам. Китаец вел добропорядочный образ жизни, был чужд позерства и, главное, не клеймил распутников. Он женился на девушке из хорошей семьи, которая родила ему двух сыновей. У него также была сожительница: ее отец, бедный крестьянин, собирался выдать дочь замуж или продать, когда ее увидел Ванг. Доброхот подумал, что взять бедняжку в свой дом — благое дело, в полной мере соответствующее принципам китайского философа… и потом, девушка была хороша собой.

Господин Ванг неожиданно проявил интерес к Мунпа не потому, что этот обитатель высокогорных пастбищ, скитавшийся вдали от дома, с изрядно помраченным сознанием, о чем свидетельствовала странная пантомима на берегу реки, вызвал у него сочувствие. Китайцу была чужда сентиментальная жалость. Он творил добрые дела с неизменным невозмутимым спокойствием.

Ванг никогда никуда не ездил, но любил беседовать с чужестранцами, слушать их рассказы о правах соотечественников, описания местных пейзажей, селений, видов культуры, а также узнавать массу других подробностей. От этого тибетца, обитателя страны пастухов, вдобавок ламы, можно было почерпнуть интересные сведения. Этим объяснялось его предложение, адресованное дрокпа.

Жилище Ванга было обустроено на китайский манер, то бишь состояло из нескольких небольших особняков, разделенных дворами; вся усадьба была окружена садами, огороженными высокой стеной.

Мунпа не поселили с прислугой, а отвели ему отдельную комнату во дворе, где жили управляющий и счетовод. Дрокпа был польщен таким соседством. Что касается управляющего и счетовода, дабы не оскорблять их чувства собственного достоинства, Мунпа представили как ламу из Цинхая. Молодой человек в старой перепачканной одежде был неказист на вид. Тем не менее для ламы это было приемлемо.

В одном из изысканно отделанных и роскошно обставленных особнячков, окруженном отдельным садом, жила госпожа Ванг со своими горничными и двумя компаньонками. В домике поменьше расположилась сожительница с маленькой дочкой, ее единственным ребенком; это обстоятельство удручало бедняжку, подчеркивая ее неполноценность по сравнению с законной супругой, госпожой Ванг, матерью двух сыновей.

Наконец сам Ванг, уединившийся в самом большом из особняков, в глубине одного из садов, жил одни, как подобает истинному ученому. Его секретарь обосновался в одной из пристроек к дому хозяина, но у него были в том же дворе еще несколько комнат, где проживали его жена и маленькие дети. Все обитатели усадьбы г-на Ванга, от последнего из слуг до образованного секретаря, были семейными людьми. Морально-этический кодекс г-на Ванга вменял брак в обязанность всем, это правило не распространялось лишь на совсем молодых людей.

Этот кодекс также предписывал молодежи необходимость учиться. Сыновья Ванга, к которым, как положено, был приставлен воспитатель, жили в домике, расположенном в саду. Помимо обучения хозяйских сыновей, наставник проводил занятия для всех сыновей служащих и прислуги Ванга, прочем посещение этих занятий было обязательным. Учительница давала девочкам элементарные знания. Что касается дочери Ванга и его сожительницы, она брала у наставника индивидуальные уроки в том же домике, где жили ее сводные братья более старшего возраста, наперебой баловавшие малышку.

Мунпа не разрешалось посещать другие дома, совокупность которых составляла усадьбу китайца. Однако из бесед с управляющим и счетоводом ему удалось кое-что разузнать о здешнем житье-бытье и порядке дел. Благодаря этому он в полной мере оценил состояние и положение хозяина и недоумевал, для чего тот предложил ему у него поселиться.

Через несколько дней после прихода Мунпа секретарь Ванга навестил гостя и начал расспрашивать об образе жизни пастухов Цинхая. По мере того как тот отвечал, секретарь записывал его ответы. Эти беседы продолжались в течение нескольких недель, а затем управляющий принес Мунпа добротное новое платье из серого хлопка и заявил, что господин Ванг дарит ему эту одежду, а также, что он встретится с хозяином на следующий день.

В назначенный час гостя провели через ряд дворов и садов в жилище Ванга, который встретил его радушно.

— Вы сообщили моему секретарю очень интересные вещи, — сказал Ванг, прибегая к вежливому языку[82]. — А теперь, лама, я бы хотел, чтобы вы рассказали мне о религии, которую вы исповедуете. В чем суть вашей веры?

Мунпа почувствовал себя очень неловко. Он верил во множество вещей, но его верования были обрывочными и разрозненными. У него никогда не было цельного последовательного мировоззрения.

— Я невежда, — признался дрокпа. — Разве я способен рассказать нечто такое, что могло бы заинтересовать такого ученого человека, как вы?

Ванг попробовал подступиться к вопросу иначе.

— Есть ли в Цинхае образованные ламы? Например, настоятель вашего монастыря?

Легкая улыбка и взмах рукой Мунпа исключили настоятеля гомпа в Ариге, к которому трапа формально принадлежат, из числа возможных претендентов.

— Не он, — ответил молодой человек, — но я был слугой одного святого гомчена, который был очень сведущим человеком.

— Вы говорите, что были его слугой. Неужели он вас ничему не учил?.. И почему вы сказали, что были его слугой? Разве вы больше таковым не являетесь?

Последний вопрос возвращал Мунпа к скользкой теме, которую он предпочитал обходить стороной. Являлся ли он по-прежнему слугой Гьялва Одзэра?.. Умер ли отшельник или все еще был жив?

— Как вы думаете, — резко спросил дрокпа, — все будды, нарисованные па стенах пещерных храмов, живы?

Ванг не ожидал подобного вопроса, никоим образом не связанного с тем, о чем он спросил. Он на миг задержал свой взгляд на озабоченном лице тибетца, ожидавшего ответа с таким видом, словно от этого зависела его жизнь.

«Бедняга тронулся умом», — подумал мудрый Ванг, вспомнив, как жестикулировал его гость на берегу реки.

Никогда не покидавшая китайца любознательность встрепенулась. Что послужило причиной этого душевного расстройства? Мудрец решил не торопить ход событий.

— Гм! — произнес Ванг. — Это зависит от того, что понимать подвыражением «быть живым». Существуют множество различных способов жизни.

«Он говорит мудрено, — подумал Мунпа. — Я его не понимаю, но, конечно, можно жить по-разному. Живут даже в Бардо…»

Мунпа оседлал своего конька и снова начал сомневаться собственной принадлежности к человеческому миру.

— Вы не слышали, — продолжал он, — чтобы эти будды н окружающие их люди порой завлекали в свой круг тех, кто на них смотрел?

Разговор становился более чем странным. При всем своем хладнокровии Ванг был ошеломлен. Он никогда не слышал столь бредовых речей. Был ли в словах тибетца ускользавший от него смысл? Если да, то не связан ли этот смысл с некоторыми воззрениями, бытующими в Цинхае? Было бы интересно это выяснить. А может быть, невежественный лама занимался какими-то особыми психическими упражнениями? Сие тоже заслуживало изучения.

Готовый потерять терпение хозяин продолжал осторожно расспрашивать Мунпа, стараясь ему не противоречить. Качая головой с понимающим видом, он сумел произвести впечатление на дрокпа, и тот решил, что перед ним — посвященный в тайные учения, которые ему не положено разглашать; этим объяснялось упорное нежелание Ванга прямо отвечать на вопросы, касавшиеся будд, изображенных на фресках.

Уловка Ванга удалась. Молодой человек вознамерился доказать собеседнику, что он, Мунпа, вхож в оккультный мир, о котором тот умалчивал.

— Я спрашиваю вас о буддах, нарисованных на стенах храмов, — заявил он, — потому что сам видел, как другие фигуры, изображенные на других стенах, жили и пытались завлечь меня к себе. Я с большим трудом от них вырвался… Я и вправду от них сбежал? — пробормотал он в заключение.

Ванг слушал гостя очень внимательно. Он сожалел об отсутствии секретаря, который мог бы записать слова Мунпа и не решался делать заметки сам, опасаясь смутить собеседника и невольно заставить его прервать свой причудливый рассказ. Где находилась эта фреска с живыми фигурами?.. Как тибетец оказался в том монастыре?..

Каждый осторожный ответ Мунпа вызывал у Ванга новый вопрос. Несмотря на неловкие недомолвки, дрокпа не мог утаить связанных между собой событий, вытекавших одно из другого; вернувшись к истокам, он был вынужден обмолвиться о поисках сверхъестественной бирюзы, об убийстве Гьялва Одзэра, а также о том, как незадолго до его прихода в Дуньхуан наг принес ему сокровище, и какой-то демон похитил драгоценность, подменив ее обычным камнем.

Когда Мунпа закончил свой долгий рассказ, перемежавшийся множеством пауз, во время которых его собеседник осмотрительно хранил молчание, он совершенно выдохся.

Ванг понимал, что единственный способ урезонить безумца заключается в том, чтобы притвориться, будто он признает достоверность изложенных им фактов; он предложил Мунпа пойти отдохнуть, обещав поразмышлять над его историей, которая казалась ему сложной.

В самом деле, тяжелый случай, думал Ванг, вкладывая в свое суждение совсем не то значение, которое приписывал ему Мунпа.

«Надо отослать беднягу домой, на его высокогорные пастбища», — думал китаец, решив об этом похлопотать.

Несколько дней спустя он пригласил тибетца к себе и заявил:

— Пребывание в этой стране не пошло вам на пользу, вы встретили дурных людей. Вам следует вернуться в Цинхай, вы не найдете здесь ни бирюзы, ни ее похитителя.

В глубине души Ванг очень сомневался, что бирюза и вор вообще существуют. Он сомневался даже в существовании убитого отшельника. Эта драма и все сопутствующие ей обстоятельства вполне могли, подобно ожившим фигурам фрески, включившим Мунпа в свой круг, или подобно нагу, внезапно возникшему близ Аньси, оказаться галлюцинациями, плодами вымысла безумца. Впрочем, не состоит ли мир, который мы считаем реальным, из разнообразных теней, проецируемых измышлениями нашего ума на пустой фон? — спрашивал себя мудрец Ванг, и благодаря этой мысли был не склонен судить Мунпа слишком строго.

— Вам также надо успокоиться, — продолжал он. — Враждебные существа, встретившиеся вам на пути, не существуют реально вне нашего разума. Стоит вам их оттуда устранить, и они исчезнут. Таким же образом будды заставляют исчезнуть мир, в котором мы, жертвы заблуждений и иллюзий, рождаемся, суетимся, страдаем и умираем.

— Мой Учитель разъяснял это своим ученикам, — сказал Мунпа и привел цитату из текста, который он выучил наизусть, не вполне понимая ею смысл:

— Верно, именно так, — согласился Ванг. — Запомните эту истину. Ваши приключения всею лишь сон, не позволяйте им омрачать ваш покой. Прямая дорога ведет отсюда к большому цинхайскому озеру[84], но это далеко, и надо идти через безлюдные районы. Одинокому человеку не под силу подобное путешествие. Вы говорили, что у вас есть друг, хозяин постоялого двора в Ланьду, возвращайтесь к нему. Оттуда вы легко сможете добраться до родных мест по людным дорогам. Мой секретарь позаботится о том, чтобы облегчить вам обратный путь.

С этими словами господин Ванг отпустил Мунпа и больше его не приглашал. Но, как он и обещал, его секретарь проследил за сборами тибетца перед отъездом.

Господин Ванг, по своему обыкновению, проявил щедрость. Мунпа получил от него новое платье, пару сапог вместо тех, что отобрали у него солдаты, и полный мешок провизии на дорогу; кроме того, секретарь вручил гостю изрядную сумму денег. Никогда еще Мунпа не был таким богатым. Один из слуг, который вел мула, навьюченного поклажей, проводил Мунпа до постоялого двора, расположенного у ворот Аньси, где тибетец останавливался несколькими неделями раньше. Он поручил хозяину от имени г-на Ванга договориться с путешественниками, сопровождавшими в Ланьду обозы с товарами, чтобы они разрешили Мунпа за определенную плату поехать с ними, сидя на ящике в одной из повозок.

Сказано — сделано. Мунпа не пришлось идти обратно пешком тем же самым путем, который он с таким трудом проделал, «шагая на запад». Не обращая внимания на ужасную тряску и свое жесткое неудобное сиденье, молодой человек был счастлив как никогда, ощущая за пазухой тяжесть серебряных слитков, подаренных ему Вангом. Похоже, они охраняли Мунпа не хуже талисмана. Ни одни призрак не бродил вокруг дрокпа, мысль о неудаче, которую он потерпел в поисках бирюзы, его больше не преследовала, и теперь ему стало ясно, что он еще не преодолел порога Бардо. Все вокруг лишь сон, говорил господин Ванг; то же самое утверждают тибетские ламы. Мунпа не мешал этому сну идти своим чередом.

Путешественники, с которыми ехал наш герой, остановились в Сиду на том же самом постоялом дворе, принадлежавшем свояку Розовой лилии, у которой жил Мунпа. Было уже темно, когда они туда прибыли, и другие торговые обозы наводняли двор. Хозяин был очень занят; он не обратил внимания на Мунпа, и тот не старался, чтобы его узнали. Он отправился дальше еще до рассвета со своими попутчиками.

Они проделали оставшуюся до Ланьду часть пути без происшествий.