Могущество Ничто

ГЛАВА V

ельтешение суетливой толпы на улицах и городской шум оказали на Мунпа благотворное воздействие. Гнетущие воспоминания об одиночестве, населенном призраками, и аскетическом образе жизни, который он был вынужден вести, постепенно развеивались. Что касается наказания палками, Мунпа почти предал его забвению, и оно уже казалось ему чем-то нереальным. Крепкий и сильный дрокпа чувствовал, что готов решительно устремиться навстречу будущему.

Это будущее представлялось четким и ясным: отыскать Лобзанга, забрать у него волшебную бирюзу и вернуть ее гомчену. Мунпа не собирался отступать от намеченного плана. Конечно, нет! Между тем он испытывал потребность воздать должное своему желудку, понесшему урон в обители Абсолютного Покоя.

В китайских городах не приходится долго блуждать в поисках харчевни. Мунпа вскоре заметил какой-то трактир, показавшийся ему уютным, расположился за одним из столов и заказал полное блюдо момо. Это блюдо напомнило ему о последней трапезе накануне того самого для, когда он оказался в монастыре Абсолютного Покоя. То, чем он там питался, было не в счет.

Мунпа с удовольствием проглотил момо, съел вслед за этим несколько мисок жидкой лапши и выпил полный стакан дачжу[59]. После этого он обрел бодрость и здравомыслие, а также почувствовал, что способен преодолеть любые житейские трудности. Самая неотложная из них заключалась в поисках жилья. Может быть, ему удалось бы найти приют в караван-сарае, хозяин которого взял его в помощники? Так или иначе Мунпа оставил там одеяло и мешок, наполовину полный еды, и надо было за ними сходить.

Когда Мунпа явился в караван-сарай, там было много народу: только что прибыли два каравана, хозяин и двое запыхавшихся слуг сновали туда-сюда посреди разгружавшихся тюков, голодных мулов, которым не терпелось оказаться в стойле, чтобы поесть, и хрипло ревевших верблюдов, плевавшихся в посторонних для каравана людей, задевавших их на ходу[60].

Мунпа встретили как спасителя; хозяин постоялого двора Чао был слишком занят, чтобы расспрашивать своего работника о причинах его отсутствия; он крикнул ему издали:

— Помоги разгрузить мулов и разведи их по конюшням — тех, что прибыли из Урги, в левую, а тех, что принадлежат купцам из Кашгара, в правую. Попроси, чтобы тебе их показали, не перепутай. Животным дадут питье после того, как освободят двор от вещей.

Молодой человек немедленно взялся за дело и, полный сил после сытной трапезы, быстро справился со своей задачей.

Не прошло и часа, как на постоялом дворе вновь воцарилось спокойствие. Мунпа помог путешественникам отвести животных на водопой и разложить товары под навесами; мулы жевали в своих стойлах, как и верблюды, размещенные во втором дворе. Теперь усталые люди тоже могли поесть, а затем поспать, предварительно выкурив по несколько трубок опиума.

Хозяин, крутившийся как белка в колесе, чувствовал себя почти таким же измученным, как его постояльцы, и не был настроен на долгие разговоры. Он лишь спросил Мунпа перед ужином, состоявшим из внушительного куска вареной баранины:

— Где ты был? Ты гонялся за своим вором? Нашел его?

— Нет, — коротко ответил Мунпа.

Тон, которым молодой человек произнес слово «нет», и его угрюмый вид навели китайца на мысль, что Мунпа пошел по ложному следу и не хотел рассказывать о своей унизительной неудаче. Поэтому он не стал больше ни о чем его спрашивать. В другое время любопытство заставило бы хозяина проявить настойчивость, но сейчас он думал лишь о делах, которые ему предстояло обсудить на следующий день с купцами, прибывшими из Монголии, так как он был не только владельцем караван-сарая, но и коммерсантом, одна из лавок которого находилась в Урге. Китаец был поглощен мыслями о своей торговле, и исчезновение дрокпа не представляло для него никакого интереса.

Мунпа, забрав свое одеяло и кожаный мешок с остатками провизии, забрался по лестнице на сеновал и расположился там на ночь.

Прошел день, другой, еще несколько дней. Купцы занимались своими делами, двое их слуг гоняли верблюдов в окрестности города, где те могли пастись среди холмов. Мунпа оставалось лишь ухаживать за мулами, хозяева которых щедро платили ему за услуги. Молодой человек старался не выходить на улицу; воспоминание о приключившейся с ним беде отнюдь не вдохновляло его на дальнейшие поиски. Скорее всего, Лобзанга не было в Ланьду, а как же бирюза?.. Только чудо могло помочь ему их разыскать. Чуду суждено было произойти: Мунпа в этом не сомневался.

Мысль о чуде заставила его вспомнить о странном видении, из-за которого он сбежал из монастыря Абсолютного Покоя. Он видел, как «вошел» в картину на стене, смешался в группой всадников, а затем видел, как его двойник удалялся вглубь пейзажа. Неужели чародей-Настоятель, по приказу которого Мунпа предавался созерцанию фресок, в самом деле поместил его на одну из картин, откуда ему удалось удрать, или же эта сцена была указанием, образным выражением адресованного ему приказа? Адресованного кем? Его Учителем-гомченом? Призывавшей его бирюзой? Что он должен был делать? Снова собираться в путь? Но куда идти?

Мунпа разрывался между этими призывами к действию, не позволявшими ему до конца понять, какого рода действие от него требовалось, и своими естественными потребностями, побуждавшими его спокойно заниматься повседневными делами, не требовавшими никакого умственного напряжения. У тибетца не укладывалось в голове, что он мог бы всю жизнь оставаться помощником хозяина постоялого двора, но он продолжал влачить в караван-сарае жалкое растительное существование, хорошо питаться и не только не тратил свои скромные сбережения, но и откладывал немного денег…

Между тем вожделенный «знак», призванный указать дрокпа, что он должен предпринять, был где-то рядом и, казалось, только ждал подходящего случая, чтобы проявиться.

Этот случай не заставил себя ждать, или точнее Мунпа якобы распознал «знак» в одном весьма заурядном происшествии. Покончив с делами, купцы из Кашгара объявили о своем отъезде. Они предложили Мунпа сопровождать их в качестве одного из погонщиков мулов.

— Ты понадобишься нам не до конца пути, — сказал глава каравана. — У нас найдутся помощники по дороге. Тебе придется ехать до Ганьду или, может быть, до Сиду[61].

Услышав эти названия, дрокпа вздрогнул. Обитатели Цо Ньонпо часто рассказывают о Ганьду и Сиду. Эти далекие города отнюдь не являются для них сказочными или недоступными. Правда, лишь немногие дрокпа посещали их. Особенно запомнилось пастухам то, что в Сиду не только вся домашняя утварь — тарелки, чашки, котелки, ведра — сделаны из камня, но и дома с мебелью: кангами, столами, стульями п т. д. Хорошо еще, если в этой небылице, разносимой из стойбища в стойбище, не фигурируют каменные растения и животные[62].

Естественно, Мунпа слышал о Ганьду и Сиду. Туда ездили важные купцы: Лобзанг мог об этом проведать и подумать, что ему удастся найти среди этих богатых торговцев покупателя для бирюзы. Кроме того, мошенник, должно быть, решил, что в этих отдаленных городах он будет в большей безопасности. Никто не смог бы его там узнать. Да, скорее всего, Лобзанг, совершив преступление, отправился в Ганьду или Сиду…

Итак, Мунпа был явлен «знак», и он вознамерился ему поверить, надеясь или даже будучи уверенным в том, что чудо не за горами: он встретит его в пути.

Таким образом тибетец присоединился к торговцам из Кашгара.

Караван был внушительным: он состоял из длинной вереницы верблюдов и множества мулов. В работе не было недостатка по вечерам, когда путники приходили па постоялый двор и устраивались там на ночлег, а также наутро, когда они снова двигались дальше. Вскоре глава каравана приказал погонщикам не спать по ночам. Говорили, что по дорогам, которыми они следовали, бродят разбойники, а дворы постоялых дворов были недостаточно хорошо огорожены. Следовало быть начеку: погонщики мулов и верблюдов держали оружие под рукой.

Караван двигался медленно, вынужденный приноравливаться к поступи верблюдов. Спутники Мунпа болтали между собой на одном из тюркских диалектов, которого он не знал. Таким образом, ничто не отвлекало дрокпа в пути от созерцания картин природы и размышлений.

Торговцы задержались на два дня в Ганьду, чтобы восстановить силы для дальнейшего путешествия. Настоящего путешествия, говорили они Мунпа. Они находились в преддверии пустыни Гоби.

Дрокпа из степных просторов смотрел с удивлением на этот песчаный край, вглубь которого он продвигался день ото дня. Сперва растительность стала скудной, а затем и вовсе исчезла. Вокруг, насколько хватало глаз, простиралась желтая или черноватая земля. Порой порывы ветра приносили плотные облака желтоватого песка; они надвигались от линии горизонта, подобно ожившей стене, и обрушивались на караван, больно стегая людей и животных, окутывая их густой пеленой, из-за которого дорога исчезала из вида. Ослепшим задыхающимся путникам тем не менее приходилось бросаться к мулам; эти не столь спокойные, как верблюды, животные начинали метаться, сбрасывали с себя поклажу и разбегались в разные стороны.

Вода на постоялых дворах была зловонной и горькой, а холод становился невыносимым даже для пастуха из Цо Ньонпо.

Вдоль дороги, чуть поодаль от обочины, высились сторожевые башни. Некоторые из них разрушались, так же как длинный пояс обвалившихся в некоторых местах стен, видневшихся вдали.

— Великая Стена, — ответил один из погонщиков мулов, когда Мунпа спросил, что это за стена, протянувшаяся через пустыню.

— Что она огораживает?

— Китай, — ответил собеседник.

Мунпа задумался.

Наконец путники добрались до Сиду. И тут тибетец смог лично убедиться, сколь нелепыми были слухи об этом городе, распространявшиеся в стойбищах Цо Ньонпо. Сиду был таким же китайским городом, как и другие известные ему города; он значительно уступал Ланьду своими размерами, красотой и богатством. Что касается каменных изделий, дрокпа увидел чаши, кружки, миски, блюда и статуэтки, не показавшиеся ему красивыми. Этим ограничивался перечень столь хваленых диковин.

Прибыл ли Лобзанг в Сиду? Мунпа в этом сомневался. Следовало ли ему самому двигаться дальше? Никакого чуда, призванного подтвердить знак, якобы явленный ему в Ланьду, так и не произошло… Мунпа, в очередной раз обманувшийся в своих ожиданиях, вновь терзался сомнениями, давая волю противоречивым суждениям.

Купцы, которых он сопровождал, объявили, что, как они предполагали, их ожидали в Сиду слуги друзей, собиравшихся присоединиться к каравану монголов со своим обозом; работников было достаточно много, и его услуги были больше не нужны. Тибетец получил приличное вознаграждение, и после трехдневной стоянки караван продолжил путь через пески.

Стоя посреди дороги, Мунпа смотрел ему вслед: люди и мулы представляли собой одну движущуюся группу, над которой возвышались высокие силуэты верблюдов. Мало-помалу доселе четкие линии стали расплывчатыми и превратились в темную, постепенно таявшую громаду, выделявшуюся на фоне желтой земли; верблюды дольше других сохраняли свои очертания, а затем также слились в одну сплошную массу, которая, в конце концов, сделалась едва заметной точкой и исчезла вдали — ее как бы поглотил горизонт.

Озадаченный и встревоженный Мунпа впервые в жизни почувствовал себя чудовищно одиноким, затерянным в странной пугающей пустоте, совсем не похожей на безлюдье чантангов. По телу дрокпа бегали мурашки, у него начался жар. Молодой человек вернулся на постоялый двор и растянулся па канге в большой, ныне опустевшей комнате, где он жил со своими спутниками.

Во второй половине дня ему стало хуже. Мунпа дрожал от холода, в то время как голова пылала. Очевидно, тяготы пути по местам, столь непохожим на его родные края, скверная вода, которую он пил, душевные терзания — все эти причины вместе взятые подорвали его могучее здоровье. Мунпа чувствовал ужасную усталость. Мысли о том, чтобы отправиться дальше или повторить в одиночку напрасно проделанный путь, казались ему одинаково невыносимыми.

Ближе к вечеру хозяин постоялого двора, не видя своего постояльца, пришел узнать о его дальнейших планах. Собирался ли Мунпа дожидаться других путников, чтобы присоединиться к ним, и, главное, куда он намеревался отправиться? Может быть, вернуться в Ланьду?

У Мунпа не было никаких планов, он чувствовал себя больным, измученным и хотел отдохнуть.

— Это самое верное решение, — одобрил его хозяин. — Располагайтесь в маленькой комнате, где вы сможете побыть в одиночестве, и ложитесь спать. Только не мешало бы немного поесть, я прикажу, чтобы вам принесли суп.

Мунпа поблагодарил доброго малого, свернул свое одеяло и отнес его вместе с котомкой в комнатку, куда проводил его слуга. Оп попробовал съесть немного супа, но с трудом осилил полмиски и лег в постель. Молодой человек погрузился в тяжелый беспокойный сон, полный смутных путаных видений, и проснулся разбитым, с чугунной газовой, болезненно чувствительной к малейшему звуку. Хозяин снова навестил Мунпа и посоветовал ему обратиться к врачу, но тот наотрез отказался от этого предложения. Он заявил, что завтра окончательно выздоровеет. Но на следующий день ему стало еще хуже.

В тот же день прибыл большой обоз с товарами, и, как водится в подобных случаях, поднялся страшный шум. Хозяин постоялого двора, более отзывчивый, чем большинство его собратьев, был обеспокоен здоровьем больного и одинокого сифаня. Он снова пришел к нему и сказал:

— Сдается мне, вы не в состоянием немедленно отправляться в путь. Может быть, придется отдыхать целую неделю. Вам неуютно на постоялом дворе, где то и дело приезжают и уезжают люди, создавая шум. Сестра моей жены — владелица большого дома, она охотно выделит вам одну из комнат, где вы будете чувствовать себя спокойно. Она сдает их порой моим постояльцам, когда у меня нет свободных мест. Вы сможете питаться в доме, моя свояченица также занимается коммерцией, и у нее есть слуги, которые будут приносить вам еду. Коли хотите, я пошлю ее предупредить.

Мунпа поблагодарил китайца и заявил, что он в самом деле желает отдохнуть и побыть в тишине, вдали от шума, от которого у него болела голова. Он с радостью поселился бы в каком-нибудь тихом месте, коль скоро плата за жилье не превосходила бы его весьма скромные возможности.

Хозяин успокоил дрокпа, заверив, что у его родственницы ему придется платить меньше, чем па постоялом дворе.

Двумя часами позже Мунпа переехал в небольшую комнату, расположенную во дворе соседнего, с виду богатого дома в китайском стиле. Молодого человека встретили служанки, так как, по их словам, хозяйка занималась с клиентами. Мунпа было все равно, он хотел только одного: лечь и уснуть.

Возможно, больному и вправду были не нужны другие лекарства. Он провел в спячке дней десять, питаясь жидкими супами — обычным рисовым отваром, который ему подавали по распоряжению хозяйки. Славная женщина лечила его на китайский манер, то бишь совсем не так, как в Тибете: в то время как достойные тибетцы пичкают больных едой, китайцы держат их впроголодь. Мунпа, которому так не нравился скудный режим питания в монастыре Абсолютного Покоя, тем не менее без труда выдержал куда более строгую диету, прописанную ему добровольной знахаркой. Высокая температура не позволяла ему испытывать чувство голода, и в данном случае китайская терапия оказалась эффективной.

Не прошло и двух педель после того, как больной оказался у свояченицы хозяина постоялого двора, как он снова встал на ноги; дрокпа слегка похудел, но был уже здоров. Впрочем, небольшая потеря веса пошла ему на пользу. Мунпа был красивым парнем, и ухаживавшая за ним любезная лавочница это заметила. По-видимому, она не ждала так долго, чтобы убедиться в его миловидности: возможно, этим отчасти объяснялась забота, которую она проявляла об одиноком и больном путнике…

Мунпа решил, что необязательно оповещать хозяйку о своем духовном звании. Его попутчики-купцы тоже об этом не подозревали. Большинство трапа и, как утверждают злые языки, священнослужители тоже, вовсе не чувствуют себя монахами за пределами монастырей и, оказавшись вне их стен, с легким сердцем нарушают монашеский устав, в особенности запрет на употребление алкогольных напитков и обет целомудрия. Мунпа не был в этом отношении исключением и обладал некоторым опытом в любовных делах. Вероятно, он не решился бы проявить инициативу, но и не стал уклоняться от адресованных ему знаков внимания.

Нэмо[63], как иазывал ее дрокпа по обычаю своей родины, была не лишена привлекательности. Благодаря своей монгольской крови — нередкому в этой приграничной области смешению рас — хозяйка была высокорослой и широкоплечей, из-за чего она резко выделялась на фоне хрупких чистокровных китаянок. Физическая сила сочеталась в ней с силой духа: нэмо обладала деловым чутьем в делах и ловко вела торговлю в большом магазине, во главе которого она оказалась после смерти мужа, случившейся тремя годами раньше.

Когда Мунпа появился в Сиду, женщине только что исполнилось тридцать лет. До сих пор собственное одиночество не тяготило вдову. В самом деле, она была настолько поглощена коммерческими заботами, что даже не замечала его. Нэмо вовсе не была сентиментальной и старалась, чтобы чувственность не мешала ее серьезным «занятиям», относясь к ней как к своего рода забаве, способной заполнить минуты досуга, но которой не пристало отвлекать такую благоразумную женщину, как она, от единственной стоящей на свете цели: обогащения. Мысль о флирте с Мунпа отнюдь не претила нэмо и даже ей нравилась, но вскоре она присовокупила к ней другое соображение: расчет «благоразумной» женщины. Разумеется, вдове не хотелось снова выходить замуж, но, хотя она и считала себя способной держать приказчиков, состоящих у нее на службе, в узде, присутствие в доме мужчины могло оказаться полезным и, коль скоро понадобилось бы сопровождать обоз с товарами, а также присматривать за ним, Мунпа пришелся бы весьма кстати.

Итак!.. Прекрасная вдова размышляла. Женщине было противно слишком вдаваться в анализ собственных чувств, и ей нелегко было себе признаться, что пригожий дрокпа вызывает у нее желание оказаться в его объятиях. Интересно, как этот мужлан из дикого края занимается любовью?.. Нэмо не была ветреной женщиной. Она знала лишь одного мужчину: своего мужа, но он оставил ее ради мира духов; на протяжении трех лет ее тело было на голодном пайке, а ей только стукнуло тридцать…

И вот хозяйка, должным образом убедив себя в том, что руководствуется исключительно интересами дела, и сохранив благодаря этому чувство собственного достоинства, которым она дорожила как ничем другим, предложила Мунпа, раз он уже выздоровел, снова вернуться к нормальному режиму питания, есть как следует для подкрепления своих сил, а также столоваться вместе с ней, чтобы упростить прислуге задачу… Нэмо также сообщила ему, что ее зовут Розовая лилия, а дальше все пошло своим чередом…

В физическом смысле Мунпа полностью восстановил здоровье, но морально оставался подавленным. Энергия, вдохновлявшая его после ухода из скита гомчена, была растрачена на бесплодные поиски. Дрокпа был неспособен долго преследовать одну и ту же цель, проявляя настойчивость и тщательно рассчитывая собственные действия. У него не было ничего общего с полицейским, преследующим преступника, Юноша решил, что легко сумеет отыскать Лобзанга и чудесную бирюзу, но не нашел их, и, поскольку ни один знак не указывал ему путь к намеченной цели, он уже не пытался таковой обнаружить, пребывал в угнетенном состоянии духа и подолгу оставался неподвижным, ни о чем не думая.

Отношения с Розовой лилией не вызывали у него никакого интереса: любовница не внушала ему отвращения, но и не особенно привлекала его. У простого сына суровых тибетских просторов было достаточно мужских качеств, но во время интимных свиданий он вел себя рассеянно-небрежно, и это раздражало его партнершу. Кроме того, он никогда не просил ее об этих встречах, что нэмо считала для себя оскорбительным. Розовая лилия решила было, что туземцу из края варваров не хватает в китайской кухне необходимых возбуждающих средств, и стала время от времени предлагать ему тибетское меню: огромные куски сочного вареного мяса, суп с фрикадельками, четырехугольные омлеты и другие блюда во славу Страны снегов, не забывая щедро орошать каждую трапезу крепкой водкой. Мунпа никогда не ошибался на сей счет. Всякий раз, когда вместо мисок риса, окруженных множеством блюдец с острыми соусами и прочими сопутствующими приправами, на столе появлялись здоровенные части бараньей или свиной туши, он понимал, что от него требуется, и безропотно, но без подобающего воодушевления, которого ждала от него Розовая лилия, исполнял свой долг. Словом, Мунпа было скучно.

Дрокпа понимал, что хозяйка использует его для надзора за своими приказчиками, выполнения различных работ в кладовых и прочих дел, для которых он был не создан и за которые не получал никакой платы, не считая крова и еды. Неужели нэмо считала, что ласки, которые она ему расточала, являлись достойным вознаграждением?.. Разве он не отвечал ей тем же? Мы с ней квиты, думал прагматичный тибетец.

Молодой человек намеревался уйти из Сиду. Куда? С какой целью? Он еще этого не знал, но был уверен в том, что теряет здесь время. Подслушанный им разговор положил конец его колебаниям.

— Хозяйка скоро отправит обоз в Дива[64], — говорил одни из служащих лавочницы. — Сифань должен сопровождать его с двумя погонщиками верблюдов.

— Туда ему и дорога, — высокомерно ответил другой. — Пусть наглотается песка великой Гоби. Им придется двигаться по ночам, ведь днем на той дороге уже становится слишком жарко, и наверняка они будут задыхаться на постоялых дворах или в палатках. Приятное путешествие, ничего не скажешь! Я совершил его дважды, и мне этого не забыть. А погонщики верблюдов будут хоуи-хоуи[65], те, что лопочут на местном наречии. Сифань будет понимать их с трудом. То-то он повеселится!

— Хоуи-хоуи увидят, что сифаня послали за ними приглядывать, и будут смотреть на него косо. Неразумно идти через пустыню с хоуи-хоуи, которым вы мешаете. Не хотел бы я оказаться на месте сифаня. Он что, сорвет куш?

— Ну!.. Я в этом сомневаюсь. Хозяйка прижимиста. Она наверняка считает, что спать с ней — достаточно хорошая плата.

— Думаешь, она, в конце концов, выйдет за него замуж?

— Никогда в жизни! Она слишком горда для этого. Посуди сам, человек из Цинхая, можно сказать, дикарь! Он явился сюда как погонщик мулов с купцами из Кашгара, у него нет ничего, кроме лохмотьев. Покойный хозяин был богачом, сыном богатых торговцев, она получила по наследству все его добро и не собирается делиться с каким-то любовником.

— Странно, что она вообще его завела, — заметил второй приказчик. — Раньше у нее никого не было.

— Да уж!.. У женщин странные прихоти. Но сифань сифанем, а своей выгоды она ни за что не упустит, можешь мне поверить.

Двое мужчин разошлись, чтобы заняться делами.

Мунпа было достаточно того, что он слышал. Ничто в пересудах приказчиков его не удивляло. Он не верил, что внушил нэмо подлинную страсть; к тому же Мунпа не представлял себе, что значит безумная страсть. Подобные чувства скорее чужды пастухам из Цо Ньонпо. Он прекрасно понимал, что хозяйка просто забавляется с ним, и потакал ее прихотям, но не мог допустить, чтобы она его дурачила.

Значит, пора было уходить, но он не хотел убегать как презренный бродяга. Следовало вежливо сказать нэмо, что он снова собирается в путь, купить провизию — на сей раз Мунпа был готов за нее заплатить, не желая получать подачки, — и покинуть Сиду. Куда же направить стопы? Ему предстояло решить это по дороге, после того, как он избавится от влияния хозяйки.

В течение нескольких последующих дней молодого человека тревожили странные мысли; принятое решение покинуть дом Розовой лилии напомнило ему об уходе — почти бегстве — из монастыря Абсолютного Покоя. Там он также мешкал, погрязнув в ленивой беспечности и забвении лежащего на нем долга, в то время как его Учитель Гьялва Одзэр, застывший на сиденье для медитации в своем далеком пещерном скиту, затерянном среди безлюдных просторов Цинхая, ждал хранившую его «жизнь» бирюзу, чтобы воскреснуть.

Мунпа, поначалу лишь предполагавший, что в бирюзе сокрыта жизнь Одзэра, постепенно окончательно укрепился в этом убеждении. Тем более непростительным представлялось ему то, что он не прикладывал больше усилий ее отыскать.

Сколько времени утекло с тех пор, как он покинул чантанги после жуткой ночи, проведенной возле убитого Одзэра? Мунпа не отдавал себе в этом отчета. Казалось, страшное событие произошло давным-давно…

Другие мысли, вертевшиеся в усталом уме дрокпа, также не давали ему покоя. Эти фрески, которые он разглядывал у монахов, в обители Абсолютного Покоя… Эти картины, чье притяжение он чувствовал, внутри которых едва не оказался, но вырвался оттуда, ускользнул… И тут Мунпа осенила страшная догадка: a вырвался ли он оттуда па самом деле? Удалось ли ему и вправду покинуть мир с кишащими толпами, изображенными на стенах?..

Что бы он ни делал, на что бы ни смотрел после того, как убежал из монастыря Абсолютного Покоя — или только полагал, что убежал, — все это было запечатлено на фресках. Там можно было увидеть что-то покупающих и продающих торговцев; путешественников, сопровождающих обозы; караваны, состоящие из длинных верениц верблюдов. Там можно было увидеть цветущие картины природы и желтые песчаные пустыни, усеянные останками животных и умерших от жажды людей. Там можно было увидеть города, башни, стены, похожие на ту, которая, как ему сказали в пути, окружала Китай; да разве он не узрел однажды на картине самого себя, смешавшегося с группой всадников, а затем пришедшего в движение и уходившего вдаль, вглубь стены, в волшебный мир маленьких человечков? Неужто он и впрямь оказался внутри картины, и все, что с ним затем произошло: путешествие с купцами из Кашгара, болезнь на постоялом дворе, встреча с Розовой лилией — все это было лишь чередой сцен, вписавшихся в полотно либо уже фигурировавших на фреске, где он просто занял место, перевоплотившись в одного из статистов этого представления и в то же время продолжая считать прежним Мунпа со своей собственной неповторимой жизнью?

У молодого человека появилась привычка каждый день по несколько часов бродить по городу. Теперь эти прогулки все больше укрепляли его во мнении, что он движется внутри картины. Из-за этой мысли в нем появилась своеобразная отрешенность. Мунпа наслаждался созерцанием улицы и окружавших его декораций. Он уже видел это на фресках и, будучи одним из персонажей фрески, перемещался среди других персонажей. То была странная, совсем несерьезная игра, и Мунпа не оставалось ничего другого, как продолжать прогулки в стене. Очевидно, ему предстояло встретиться там с Лобзангом и отыскать бирюзу, вновь увидеть Гьялва Одзэра, похожего на отшельника, которого он заметил как-то вечером на фреске своей кельи в монастыре Абсолютного Покоя, а наутро уже не смог его отыскать. Может быть, это был сам Гьялва Одзэр, живший внутри картины… Он всегда там жил… «Мир — всего лишь фреска, написанная на холсте пустоты…» Кажется, он слышал нечто подобное от гомчена, говорившего это своим ученикам, тем, кого он считал достойными обучения.

Мунпа продолжал сочинять, и его фантазии обретали логическую последовательность.

Итак, он попал в картину. Этого нельзя было отрицать, но как он туда попал? Процесс вхождения предполагает наличие некоего отверстия, позволяющего это сделать. Можно попасть куда-либо через дверь, через окно, через расселину в скале, через пролом в стене и т. д. Дубтхобы и великие святые могут также проходить сквозь двери, сквозь стены и даже горы. Многие сказания повествуют об этих подвигах, и Мунпа не сомневался, что их действительно совершали. Однако всегда существовал некий проход. Он же не помнил, как проник в картину. Досадная забывчивость, но это отнюдь не отменяло самого факта, что он туда попал или же его туда поместили, тем не менее и в том, и в другом случае оставалась нерешенной проблема отверстия, через которое он прошел.

Мунпа, вынужденный признать, что ничего подобного не помнит, стал рассматривать другую сторону вопроса.

Каково бы ни было отверстие, через которое он прошел, оно служило для двух целей: входа и выхода. Единственная трудность заключалась в том, чтобы его отыскать. Человек преодолевал проход в бессознательном состоянии и затем не мог различить его в окружающей обстановке. Вот в чем была загвоздка. Все персонажи, двигавшиеся на картине, являлись пленниками, неспособными найти выход из своей тюрьмы. Был ли он сам на это способен?..

Перебирая в уме во время прогулок по городу эти бредовые идеи, Мунпа вглядывался в широкие порталы храмов, узкие двери бедных домов в переулках и окна с балконами; одна потрескавшаяся стена привлекла его внимание; по ту сторону, за готовой обрушиться каменной кладкой виднелись сад и поле, но не являлись ли они также фрагментами фрески, оптической иллюзией, призванным вводить в заблуждение тех из пленников, кто, как и он, мог осознать свое положение и попытаться убежать?

Мунпа пока что не пытался обследовать местность за некоторыми из дверей и отверстий. Он еще не окончательно утратил связь с реальным миром и боялся вести себя странным образом, чтобы не показаться окружающим сумасшедшим.

И вот как-то раз, когда дрокпа бродил по городу, поглощенный своими диковинными изысканиями, он наткнулся на двух прохожих в голубых облачениях необычного покроя и головных уборах, которые носят даосы. Это столкновение и странный вид обоих незнакомцев вывели Мунпа из задумчивости и навели на мысль, характерную для тибетца.

Прежде чем отправляться в путь или предпринять нечто важное, тибетцы непременно обращаются за советом к одному из мопа, который должен разъяснить им, как лучше себя вести.

Даосы слывут весьма сведущими в искусстве мо. Поэтому Мунпа решил посоветоваться с людьми, столь неожиданно оказавшимися на его пути. Эта встреча могла быть тем самым долгожданным «знаком». Мунпа, остолбенев, смотрел на двух даосов, и они тоже остановились, удивленные тем, что какой-то представительный тибетец молча таращит на них глаза.

Однако замешательство дрокпа продолжалось недолго; тибетец, внезапно вернувшись к привычному образу мыслей, попросил даосов сделать ему одолжение, указав посредством мо место, куда ему надлежит отправиться, когда он уйдет из Сиду. К странствующим даосам нередко обращаются с подобными просьбами. Сеансы гадания составляют значительную часть их доходов.

Двое незнакомцев тотчас же согласились удовлетворить желание Мунпа н предложили пойти с ними в храм, где опи могли бы расположиться, чтобы спокойно приступить к гаданию. Разумеется, нельзя было заниматься этим па улице, среди шумной толпы прохожих.

Мунпа одобрил это предложение.

Оказавшись в храме, даосы направились в часовню, где возвышалась статуя человека с длинной седой бородой, улыбавшегося с лукавым видом, который китайские художники превосходно умеют придавать своим старцам. Эта фигура излучала бесконечную доброту, и она сразу же вызвала у Мунпа симпатию; молодой человек уселся по приглашению даосов на ступенях алтаря у ног приветливого духа.

Методы прорицателей всех стран мира практически одинаковы. Мунпа доводилось видеть, как тибетские кудесники бросают фасоль или камушки на клетчатую ткань с изображенными на ней символическими рисунками, либо кидают игральные кости и считают количество выпавших точек, чтобы затем свериться с соответствующим номером из книги гаданий, где фигурирует предсказание или совет относительно гадающего. Ему также был известен другой способ узнать судьбу; по трещинам па бараньей лопатке, которую предварительно держат над огнем. Дрокпа присутствовал на многих обрядах гадания, поэтому действия даосов его не удивляли, но ему не терпелось узнать ответ на заданный вопрос: «Куда я должен отправиться после того, как уйду из Сиду?»

Даосы разыграли целое представление, чтобы отблагодарить своего клиента за щедрое вознаграждение.

Наконец один из них торжественно объявил:

— Вам надлежит следовать солнечным путем.

— Солнечным путем, — повторил Мунпа, не понимавший смысла этого предсказания.

И тут какой-то старый маленький китаец, увидев, что даосы разложили свои колдовские книги, подошел к гадающим и предложил такое объяснение:

— Солнце восходит па востоке и заходит на западе; вы должны идти на запад.

Оба даоса кивнули в знак согласия.

Старичок не дал Мунпа обдумать это предложение. Он заметал, что перед сеансом сифань положил перед даосами щедрое приношение.

— Вам стоило бы, — заявил он, — чтобы лучше прояснить интересующий вас вопрос, обратиться за ответом к Тьен цуэну[66].

С этими словами китаец указал рукой на статую седобородого старца, стоящую на алтаре.

Затем он прибавил, представившись:

— Я служитель его культа.

В то же время он протянул Мунпа сосуд с гадательными палочками, который встряхивают, чтобы узнать судьбу, получить совет и т. д.[67]

Тибетец не стал отказываться. Он положил, как подобает, немного денег на алтарь Тьен цуэна, ласковая улыбка которого, казалось, поощряла на подобные благодеяния.

Сифаню недоставало сноровки, свойственной китайцам, привычным к этому способу. Он резко встряхнул сосуд, и несколько дощечек отлетели далеко, рассыпавшись по ступеням алтаря. Старый служитель культа подобрал их, прочел надписн и объявил:

— Ответ неясен; вас окружают существа разного сорта. Вам будет нелегко выбрать благоприятное направление.

Мунпа, вошедший в храм растерянным, оказался в еще большем замешательстве после двух сеансов гадания. Он стоял, застыв на месте, и его взгляд блуждал от старого китайца к статуе Небожителя, улыбка которого как никогда выражала бесконечное сострадание к бедным людям, терзаемым массой забот.

Добрый служитель культа помог Мунпа выйти из оцепенения. Он заметил, что сифань располагает средствами и не скупится на приношения. Стало быть, надлежало поддержать его на этом благом пути.

— Я вижу, — сказал старичок, — что вы не совсем понимаете смысл предсказания. Очевидно, у вас сложный случай, требующий, чтобы его подробно исследовал весьма искушенный человек. Здесь, в саду этого храма, живет один очень праведный дао-че[68]. Если бы он соблаговолил вас принять, то дал бы разъяснения относительно всего, что может вас тревожить. Чтобы оказать вам услугу, я поговорю с ним о вас. Приходите завтра утром, я скажу, дозволено ли вам с ним встретиться…

Сказав это, китаец посмотрел на Мунпа с многозначительным поощряющим видом, понятным и без помощи переводчика. Молодой человек все понял и положил в протянутую ладонь немного денег.

Наутро он снова отправился в храм. Служитель культа уже ждал его.

— Вам повезло, — сказал он Мунпа, — дао~че согласен с вами встретиться. Главное, не давайте ему денег, он их не берет. Он предоставляет посетителям возможность выражать свою признательность мне, своему слуге. Однако вы можете преподнести ему фрукты, цветы и связку благовонных палочек. Все это я вам дам. Следуйте за мной.

Старичок отвал Мунпа в подсобное помещение храма, где он продавал верующим предметы, необходимые для приношений, наполнил маленькую изящную корзиночку фруктами, положил на фрукты цветы, а сверху — связку благовонных палочек. Мунпа расплатился, взял корзинку, а затем его проводили в сад, прилегающий к храму. В глубине сада стоял маленький домик, жилище дао-че. Служитель культа не стал туда заходить, посетителя должен был впустить слуга.

Дао-че оказался старцем, отчасти похожим на Тьен цуэна, у ног которого Мунпа тряс палочками для гадания. Молодой человек заметил это сходство, но скорее отметил нечто общее в выражении лица дао-че с настоятелем монастыря Абсолютного Покоя. Тибетцу стало не по себе. Не стоило ли ему снова опасаться колдовских чар?..

Между тем дао-че не замыкался в пугающем молчании, подобно Настоятелю, и сразу же заговорил.

— Садись, — сказал он Мунпа. — Что тебя волнует? Почему ты спрашиваешь, какую дорогу следует выбрать?.. Куда ты хочешь идти? Какова цель твоего путешествия? Ты же тибетец, что ты тут делаешь?.. Ты — торговец?..

Благодаря этим вопросам, относившимся к обычным житейским делам, Мунпа снова почувствовал себя непринужденно. Тут не было никакого колдовства. Но именно оттого, что вопросы, заданные дао-че, были простыми, естественными и прямыми, они требовали ясных и четких ответов. Надо было отвечать. Китаец ждал.

В отличие от таинственного и грозного настоятеля монастыря Абсолютного Покоя, дао-че не глядел «внутрь», а пристально, не моргая, смотрел на Мунпа пронизывающим взглядом.

Наконец молодой человек решился.

— Я преследую вора, — признался он.

— Тебя ограбили?

— Не меня, а отшельника, которому я служил.

— О! В самом деле, отшельника. И что же у него украли?

— Серебряный ковчежец.

— И этот отшельник, твой Учитель, приказал тебе гоняться за вором?

Мунпа растерялся, Он замолчал.

— Где живет этот отшельник, твой Учитель? — продолжал дао-че.

— В Цинхае, — ответил Мунпа.

— У твоего Учителя есть особые основания подозревать, что вор мог отправиться в Сиду или его окрестности? Зачем он тебя сюда послал?

Мунпа ничего не ответил.

Тогда, переменив тон, дао-че внезапно спросил:

— Ты говоришь правду?.. Сдается мне, ты все это выдумал. Для чего?.. — Старый дао-че, только что напоминавший улыбающегося Небожителя, напустил па себя суровый и даже угрожающий вид. — Я тебя сюда не звал, — сказал он, обращаясь к Мунпа. — Меня не волнуют твои дела. Ты сам просил о встрече со мной. Для чего? Чтобы рассказывать небылицы?..

— Простите меня, — пролепетал Мунпа. — Я не хотел вас обижать. Мне очень плохо… От всего этого у меня голова идет кругом… Я уже не знаю, что делать…

— Возвращайся к отшельнику, которому ты служил. Скажи ему, что тебе не удалось разыскать вора, укравшего его ковчежец. Часто случается, что вора так и не находят. Китай велик, тут достаточно места, где спрятаться.

— Мой святейший Учитель умер, — пробормотал Мунпа.

Как только он это произнес, тот же страх, что и в прошлый раз, когда он это сказал, заставил его содрогнуться с головы до йог: неужели Гьялва Одзэр и вправду умер?..

— Он умер, — повторил дао-че. — Значит, ты пустился в погоню за вором тотчас же поете его похорон? Что же сделали с телом отшельника? Вы, сифани, часто сжигаете мертвецов. Еще говорят, что вы оставляете тела покойных в горах без погребения. — Дао-че брезгливо скривился. — Варварский обычай, — заявил он.

Мунпа испытывал невыносимые муки.

— Я не видел похорон, — признался он. — Я сразу же ушел.

Дао-че немного помолчал, размышляя, а затем снова обратился к Мунпа.

— Послушай, — сказал он. — Я чувствую, что ты не хочешь рассказать мне всю правду. Неважно, это твое дело. Да будет тебе известно одно: у каждого из нас десять душ: три хуэнь высшего порядка и семь низших сущностей по. Эти десять сознаний отделяются после смерти человека; каждое из них следует своим особым путем и продолжает существовать более или менее долго, после чего растворяется в неорганизованной материи (хаосе). Некоторые весьма достойные люди, занимавшиеся сложной духовной подготовкой, достигают состояния чэнь-жэнь (человек-дух) и становятся бессмертными. Низшие сознания остаются некоторое время привязанными к телу, слоняясь вокруг своей могилы. Три хуэнь, коль скоро они не достигают состояния Бессмертных, попадают к десяти Судьям мертвых, назначающим человеку судьбу, которую он заслужил своими благими или дурными поступками, а также определяющим количество лет, отведенных покойному в следующей, предстоящей ему жизни.

Мунпа знал, что каждому из нас отмерен определенный срок жизни. Это известно всем тибетцам. Он не совсем понял объяснения дао-че, но вопрос относительно количества лет привлек его внимание.

— Возможно ли, — отважился он спросить, — чтобы срок жизни был прерван несчастным случаем, повлекшим за собой смерть?

Дао-че посмотрел на него в упор:

— Что? Отшельник, твой Учитель, умер не своей смертью, от старости или болезни?

— Его убили, — поневоле признался Мунпа.

— Убили! — воскликнул дао-че. — Ты его убил!..

— Нет! О нет, не я! — горячо возразил Мунпа, охваченный ужасом при мысли о таком злодеянии.

— Я понимаю, ты преследуешь его убийцу, — произнес дао-че, немного оправившись от потрясения, которое он испытал, решив, что убийца стоит перед ним.

— Да, — подтвердил Мунна. — Но сущности… демоны бродят вокруг меня… я уже не знаю, где я… куда должен идти… Это как кошмарный сон…

— Ты уже это говорил, теперь мне становится ясно… Наверное, твой Учитель стал чэнь-жэнем. Если это не так, то он, вероятно, будет блуждать по земле в развоплощенном состоянии до тех пор, пока не закончится предначертанный ему жизненный срок. Высшие души, как правило, доброжелательны… Низшие сущности… Спрашиваю тебя еще раз: было ли сожжено или погребено тело отшельника? Как принято в твоих краях?

— Я… я оставил тело сидящим в ящике для медитации… я разложил перед ним приношения и ушел второпях. Мой Учитель жил затворником, к нему очень редко кто-то приходил. Могло пройти один-два месяца, а то и больше, прежде чем люди узнали бы о его смерти.

— Верно! — вскричал дао-че. — Шесть низших сущностей, обитавших в теле твоего Учителя, вырвались на волю и стали гуй. Некоторые из них привязались к тебе, и эти злобные бесы пытаются причинить тебе вред, внося сумбур в твои мысли и воздвигая препятствия на твоем пути. Однако одно из высших сознаний твоего Учителя также могло последовать за тобой, чтобы милостиво оказывать тебе покровительство…

Дао-че замолчал. Мунпа ожидал продолжения речи. Что ему собирались посоветовать? Внезапно дао-че вздрогнул, как бы выходя из состояния глубокой задумчивости. Он посмотрел на Мунпа, словно видел его впервые, и резко сказал:

— Ну вот! Ты все узнал. А теперь уходи.

Старец взмахнул рукой в знак прощания; он встал и удалился в другую комнату.

Оставшись в одиночестве, ошеломленный Мунпа некоторое время стоял напротив пустого кресла дао-че, а затем вышел из домика. Слуга, впустивший молодого человека, проводил его до садовой калитки. Мунпа прошел через храм и оказался на улице, перед главным входом.

Точно так же, несколькими неделями пли месяцами раньше — Мунпа утратил всякое представление о времени — он стоял на улице, за воротами монастыря Абсолютного Покоя… Но на сей раз он находился далеко от караван-сарая, где его радушно приняли, и несчастный сифань чувствовал себя как никогда растерянным.