Надежда тебя не покинет (СИ)

Глава 5. Наденька

Глава 5. Наденька

Сегодня ночью в приёмном покое нашей больницы было спокойно, по скорой привезли только мужичка, который у себя дома неудачно на нож упал во время ссоры с женой. Но его дежурная группа быстро осмотрела, ничего страшного, незначительный порез плеча, порез кровил сильно, изрядно напугав как самого пострадавшего, так и его дражайшую половину, которую она застала на соседке в самом пикантном моменте. Вот и взялась за холодное оружие. От эмоций, я думаю, не иначе. Во всяком случае, дамочка была самого интеллигентного вида, тряслась и причитала над порезанным супругом так, словно тот собирался умереть на месте от обширной кровопотери. Сотрудники скорой всё сделали верно, рану обработали, но оставить подранка дома не могли, вот и приволокли его к нам, хоть тот и упирался изо всех сил.

— Ну что вы, это я сам, Лидочка тут не при чём, — немного смущённо взирая на испуганно всхлипывающую половину, вещал он.

— Ну точно, — смеялся наш дежурный врач Павел Иванович и подмигивал пострадавшему, споро накладывая пару швов. — Как-то неловко было получить ножевое ранение именно в правое предплечье, да ещё и правше…

Павел Иванович, хоть и был редким охальником и бабником, но работу свою знал хорошо, поэтому я никогда не обижалась на некоторую вольность в общении, которую тот допускал. Вот и сейчас, он наверняка задумал что-то непристойное.

— Ножевое ранение, обязаны сообщить в полицию, сами понимаете, — Павел Иванович нехорошо прищурился и со значением посмотрел не супружескую чету, которая явно позабыла про свои распри, и сейчас они сидели, держась за руки.

— Сам я, — непреклонно сжимал губы и болезненно морщился мужчина. — Сам виноват. И я не стану ничего подписывать в полиции.

В результате пострадавшего отпустили, я проводила его до выхода и видела, как супруга, поддерживая за локоток, заботливо усаживает его в машину такси…

Потом ещё была бабка, которая решила на ночь глядя обнаружить что-то в своей кладовке, залезла на стремянку, с которой благополучно в последствии и свалилась… как следствие — вызов кареты скорой помощи испуганными родственниками и установленный перелом правой голени. Ночная смена подходила к концу, медсестра на посту, Анна Михайловна, прикорнула тут же, на удивительно неудобном диванчике. Я приблизилась и вздохнула — она была в полудрёме, скукожившись в неудобной позе и подтянув к себе ноги. Я мельком взглянула в журнал — он был аккуратно заполнен и подготовлен в сдаче смены, Анна Михайловна была ответственным сотрудником и знала наперечёт все назначения, а ещё у неё было полторы ставки, потому что поднимать одной двоих мальчишек было непросто, вот и уставала она иной раз. Я знала, что Анна Михайловна ещё подрабатывает тем, что ставит уколы на дому… медсестра заёрзала, просыпаясь, но я приблизилась, села рядом и положила ладонь на лоб, углубляя её сон, делая его спокойнее. Уже через мгновение морщинка на её лбу разгладилась, а дыхание выровнялось. Думаю, что пару часов до конца смены Анна Михайловна может подремать, а тут рядом посижу, чтобы ей было спокойней.

Нет, она не увидит меня и даже не почувствует, просто сможет ощутить себя немного лучше, словно хорошо отдохнула. Завтра, как я помню, у неё один выходной, пусть проведёт его со своими детьми — с таким режимом работы, как у неё, они наверняка чувствуют себя покинутыми не только отцом, но и вечно усталой матерью.

Пусть это немногое, на что я способна, но я рада и тому, что как-то вообще могу взаимодействовать с внешним миром. Помню, после моей смерти это было нелегко, признаться, я была в некотором отчаянии…

Да, кстати, позвольте отрекомендоваться — Надя. Надежда Фёдоровна Заварзина. Кажется, по-научному моё явление называется информационным сгустком. Вот такое заковыристое понятие нашлось для души. Да, к сожалению, я просто душа, не нашедшая покой, и могу находиться только на территории больницы.

Я кинула взгляд на часы, которые висели на стене возле поста — почти семь часов утра, а это значит, что скоро начнётся новая смена. Сегодня понедельник, летучка у главного врача будет развёрнутая, поступило несколько проблемных пациентов, но самой тяжёлой из них, насколько я могу судить, была девушка с многочисленными переломами, в том числе и переломом свода черепа.

Конечно, я знала причину, по которой она получила травмы, потому как присутствовала при её госпитализации и последующей операции. Кости-то ей собрали, а вот мозг… она была в коме и вряд ли выйдет из неё. Я попыталась достучаться до неё, но та практически не реагировала.

Сколько себя помнила, я всегда хотела связать свою судьбу с медициной, хоть и не распространялась о том весьма неженском устремлении, дабы не подумали, чего худого. Однако, когда в 1870 году в Москве объявили об открытии Высших женских медицинских курсов, да ещё под патронажем монарших особ, общественное мнение, пусть и со скрипом, но допустило, что женщина тоже может иметь лекарскую специальность. Стоит ли говорить, что я тут же заявила, что непременно стану их слушательницей? Родители, понадеявшись на девичью ветреность, дали своё родительские благословление, весьма условное, конечно. Мол, подрастёт, перебесится, а там, глядишь, с Николаем Углицким, сыном наших ближайших соседей, у нас и сладится. И это несмотря на то, что лично я никаких поводов к тому, чтобы считать Николеньку своим суженым, вовсе не давала, предпочитая видеть в нём приятеля. Стоит ли говорить, что их надеждам не суждено было исполниться, и едва мне минуло семнадцать лет, как я заявила папеньке, что намерений своих не меняла, а потому прошу меня не неволить боле в своих устремлениях.

Скрепя сердцем, родитель написал прошение о зачислении меня в число слушателей медицинских курсов, не забывая при каждом удобном случае напоминать о строгости предстоящего обучения. Маменька не отставала от него, причитая, что нянек-мамок со мной послать не будет никакой возможности и прося одуматься, пока не поздно.

— Коли есть нужда в том, Наденька, — снисходительно увещевал меня отец, — устроим у нас в поместье лекарню, будешь крестьян лечить с Зараево и прочих деревень. Слыхал я, они болеть горазды…

— А ежели нет у тебя сердечной склонности к Николеньке Углицкому, оно и не беда-то! — вторила маменька, надувая губы и кидая на меня нервные взгляды.

Я только усмехалась — ещё бы они не переменили своего мнения о Николаше — это после его-то замечания, что он, мол, увлекается произведениями лорда Байрона и вообще, прочих вольнодумцев.

Но я была полна решимости совершить в своей жизни что-то, стоящее и посему бытовые трудности и строгость обучения меня, не испугали. Я радовалась своей тёмно-коричневой курсисткой форме из плотной шерсти, белому халату с завязками на спине, что мы купили для занятий в опытном кабинете, и моё сердце разрывалось от собственной значимости. Впрочем, проучившись два года, восторги немного поутихли, но желание заниматься лекарским делом у меня не пропало. Училась я прилежно, совестливо изучая заданный материал, и никогда не отказывалась от трудовой повинности в домах призрения.

Кажется, что даже родители не противились боле моему порыву и целиком и полностью его приняли, только изредка в письмах или при моём визите домой заговаривая о том, что я всенепременнейше должна составить счастье какого-нибудь весьма достойного помещика.

Вот и в тот день я находилась в радостном предвкушении, возвращаясь домой на время рождественских каникул. Не так давно построенная железная дорога, соединяющая Москву и Курск, изрядно облегчала моё путешествие, и я с интересом наблюдала из окна своего купе за привокзальной суетой, резкими свистками вагонных работников, мальчишек, суетившихся тут же, на перроне, продающих газеты, предлагая услуги чистильщика обуви приличным господам и вообще, просто без дела толкаясь среди людей, невзирая на щипавший с утра морозец.

Впрочем, в купе первого класса было тепло, я сняла короткую, до талии, курточку с меховым воротником и улыбнулась радостному предвкушению от возвращения домой, пусть и на малое время, оно и неудивительно, если с момента нашей последней встречи уж полгода как минуло. Я накупила рождественских подарков, которые заняли изрядное место в моём багаже, отписалась о своём прибытии родителям, но те велели не тревожиться, потому как пришлют за мной экипаж и нашего старого кучера Архипа.

Изнутри меня распирало такое счастье, ожидание праздника и встречи с родителями, младшими братьями, предвкушение того, как мы украсим рождественское дерево мятными и вяземскими пряниками, подвешенными на нитках, шоколадными бонбоньерками, украшенными синими и белыми сахарными крупинками, и будем строго следить за тем, чтобы никто это дерево не ощипал раньше срока… что я не обратила внимание на взволнованного молодого человека, одетого в длинное пальто на аглицкий манер, который едва не бегом двинулся к купе первого класса, размахивая руками и лихорадочно блестя глазами.

От грохота заложило уши, я упала на пол, стукнувшись о стол, раздался страшный лязг, визг… крики боли и ужаса. «Бомбист!», — как сквозь вату, услышала я вопли со стороны перрона. Затем я почувствовала, как я снова куда-то падаю, хоть и так, лежала на полу. Перед глазами были кровяные пятна, а в груди тяжкое стеснение. Единственное, я отчего-то со страхом подумала: «Помилосердствуйте, зачем же тут бомбист? Если ни сам государь, ни вообще, кто-либо из августейших особ, вряд ли ехал в соседнем купе».

Я лежала в темноте, придавленная какой-то балкой, не в силах даже пошевелиться, и думала только о том, какая это страшная несправедливость — вот так, просто, умереть! И о том, что в смерти нет ничего романтического и возвышенного, как пишут в романах. А мне очень хотелось жить! Очень! Так сильно, как никогда раньше! Ведь я так многого не успела в этой жизни — не успела закончить обучение, не успела влюбиться, создать семью и насладиться радостью материнства… я скорее почувствовала, чем поняла, как со стороны развороченных взрывом вагонов приближается море огня, заставляя выгибаться металлические листы и превращать в пепел деревянные балки.

Возможно, именно мой страх смерти и сыграл тогда со мной страшную шутку, оставляя меня тут, привязанной к этому месту в виде неприкаянной души. Воистину, нет страшнее греха, чем трусость!