Наследник 4

Глава 18

Глава 18

Грановитая палата встретила меня гулкой тишиной и запахом воска. Бояре в тяжелых шубах сидели вдоль стен на массивных дубовых лавках. Пустые места, где еще недавно были Шуйские и другие, служили молчаливым напоминанием о том, как быстро может все поменяться.

Я прошел на свое место на лавке. Рядом, за отдельным столом, уже расположился Ян Бучинский с пером наготове. Его присутствие здесь заставило многих бояр удивленно вскинуть брови. Это был моя молчаливая воля: этот человек — мой, и он под моей защитой.

— Бояре, — начал я. — Похороны государя прошли достойно. Москва проводила его в последний путь с честью. — И я перекрестился, а следом за мной и остальные.

Я видел в их глазах облегчение — первый и самый страшный этап междуцарствия был пройден без крови. Теперь они ждали, что я скажу дальше.

— А теперь к делу, ради которого я вас созвал. Пока мы здесь наводили порядок, на юге подняла голову новая смута.

Я сделал паузу, и в наступившей тишине мои слова прозвучали как удар грома.

— На Москву движется войско. Три тысячи казаков. Во главе их стоит вор и самозванец, именующий себя царевичем Петром, сыном покойного государя Федора Иоанновича. Они уже подошли к Нижнему, пытались взять город приступом, который был отбит. Теперь они держат город в осаде и жгут окрестные земли.

По палате прокатился гул возмущения, смешанный с откровенным недоумением.

— Что за небылица⁈ — выкрикнул кто-то. — Какой еще царевич Петр? У государя Федора Иоанновича не было сына, лишь дочь Феодосия, и та во младенчестве преставилась!

— Казаки — воры! В петлю их!

Я дождался, пока шум утихнет. Вперед подался князь Воротынский.

— Андрей Володимирович, — произнес он медленно. — Говорят, будто этот «Петр» идет не по своей воле, а по зову… покойного государя Дмитрия.

«Ну да, он слышал вчера слова гонца, вот и решил узнать, что я думаю по этому поводу», — мелькнула в голове мысль.

Тишина стала тяжелой, полной сомнений. Вопрос был задан. Я видел, как загорелись глаза у некоторых бояр. «Вот он, момент истины, — подумал я. — Простое отрицание, о котором я вчера думал, будет не совсем верно. Бучинский знает правду, и не он один. Письмо, опять же, у самозванца есть и люди, которых послал царь. Это надо чем-то крыть, нужно все перевернуть и использовать себе на пользу».

На моих губах появилась горькая усмешка.

— Правда? — переспросил я, обводя бояр тяжелым взглядом. — Ты прав, князь, есть в этих слухах доля правды.

Я видел, как вытянулись их лица. Бучинский замер, перестав скрипеть пером.

— Покойный государь Дмитрий действительно знал об этом воре, — продолжил я, наслаждаясь эффектом. — И он действительно «признал» его и позвал к себе. Государь хотел выманить этого дурака с его казачьей ватагой. Чтобы не гоняться за ним, а взять здесь и повесить как собаку, за вранье его. И что посмел себя именовать так. Да вот только смерть его помешала довести замысел до конца. Умен и хитер был Дмитрий Иоаннович. — И я перекрестился. А теперь этот вор, пользуясь государевой хитростью, пытается выдать ее за милость.

По палате пронесся вздох облегчения, а затем — восхищения. Я видел, как они обмениваются взглядами. Они поверили. История была дерзкой, логичной и, главное, позволяла всем сохранить лицо. Она выставляла покойного царя хитрым стратегом, а меня — его достойным преемником.

«Съели, — с холодным удовлетворением подумал я. — Теперь эта история — официальная правда. И любой, кто посмеет ее оспорить, будет не только моим врагом, но и противником „хитроумного замысла“ покойного государя».

— Так поможем же покойному государю довести его дело до конца! — зычно крикнул князь Одоевский. — Собрать войско и удавить змееныша!

— Верно! В поход! — поддержал его Хованский.

Решение было принято. Я повернулся к дьяку Власьеву.

— Афанасий Иванович, сколько у нас войска в Москве?

— Стрелецких приказов двенадцать, общей численностью до десяти тысяч, — отрапортовал тот. — Да конницы со служивыми тысячи три собрать можно будет.

«Тринадцать тысяч… — прикинул я. — Но всю эту ораву из Москвы не уведешь. Оставлять за спиной столицу без сильного гарнизона — самоубийство. Нужно достаточно сил, чтобы разбить казаков наверняка, но не более».

— Хорошо. Москву оголять нельзя. Поход возглавлю я сам. Со мной пойдут три тысячи стрельцов и полторы тысячи всадников. Этой силы хватит. Правой рукой моей в походе будет князь Воротынский. Одним из воевод — князь Рубец-Мосальский.

Я обвел взглядом Думу. Все молча кивали, одобряя.

— А как же быть с грамотами обличительными? — спросил кто-то.

— Напишем, — решил я. — Но не как оправдание. Объявим «Петра» вором и разбойником и назначим награду за его голову.

— И еще, бояре, — добавил я. — Грамоты о созыве Земского собора еще не разосланы, хоть мы и вели об этом речи. Пора бы и дату назначить.

После недолгого обсуждения решили: созвать Земский собор на конец июля. Как раз пока доставят, пока народ выберут, там и прибудут.

Бояре, гудя, как потревоженный улей, расходились из Грановитой палаты. В их глазах я видел разное: облегчение, страх, восхищение моей дерзостью, а у кого-то — затаенную зависть. Но никто не сомневался — в Москве есть власть, и у этой власти есть воля.

Кивком я подозвал тех, кто был мне нужен. Воротынский, Власьев, Хованский и Волынский, поняв знак, отделились от толпы и молча последовали за мной и моими родичами в кабинет.

Дверь за нами закрылась, отсекая шум и суету. Здесь, в тишине, атмосфера была иной — не показной, а деловой. Я не стал садиться, прошелся по комнате, собираясь с мыслями. Все смотрели на меня, ожидая продолжения.

— Дума свое слово сказала. Теперь — дело, — начал я, останавливаясь у стола. — Я ухожу с войском. Но Москва не может остаться без твердой руки. На время моего отсутствия вся власть в городе и приказах будет в руках боярской думы, но истинно оставляю Москву на вас!

Я обвел их взглядом. Это был мой «регентский совет», и каждый в нем должен был знать свое место и свою задачу.

— Афанасий Иванович, — обратился я к Власьеву. — Ты — голова. Казна, грамоты, челобитные, торговые дела — все на тебе. И чтобы в мое отсутствие никто казну не растащил. Спрос с тебя будет строгий.

Опытный дьяк поклонился, его лицо было серьезным и сосредоточенным. Он понимал, какой груз и какое доверие на него возложили.

— Иван Андреевич, Матвей Григорьевич, — я повернулся к Хованскому и Волынскому. — На вас — порядок в городе и окрестностях. Стрелецкие полки, что остаются, дворянская конница, дозоры на дорогах — все под вашим началом. Чтобы ни один тать, ни один смутьян не посмел поднять голову, пока мы воюем с врагом внешним. Не говоря уже о ляхах.

«А еще, — с холодной усмешкой подумал я, — чтобы вы приглядывали друг за другом. Два знатных воеводы с равной властью. Ни один не даст другому усилиться сверх меры. Лучшая стража от измены — это чужое честолюбие».

Наконец я посмотрел на деда.

— А ты, деда, будешь моими глазами и ушами здесь. Если кто из бояр удумает интригу плести или приказ мой исполнять нерадиво… — оскалился я.

Дед Прохор не кланялся. Он лишь раз медленно кивнул, и в его суровом взгляде я прочел, что он все понял. Бояре тоже все поняли. Формально власть была у них, но окончательное, не подлежащее обсуждению решение оставалось за моим дедом. Вряд ли князьям и дьяком это понравится…

— Теперь, когда столица в надежных руках, — заключил я, — можно готовиться к походу.

Получив приказы и назначения, народ поспешно покинул кабинет. Их шаги гулко разносились по коридору — в них слышались и решимость, и скрытая тревога. Я проводил их взглядом, а когда дверь закрылась, в палате остались только самые близкие: дед, дядья.

Атмосфера тут же изменилась, стала менее официальной.

Я подошел к деду, который молча стоял у окна.

— Я ухожу с войском на юг, — сказал я тихо. — Поход может затянуться. А здесь, в подклете, сидит Василий Шуйский. Змея, которой лишь придавили голову, но не отрубили.

Дед молча кивнул, он все понимал без лишних слов.

— Пока я на войне, здесь остаются и Шуйские, и Мнишеки, — продолжил я, понижая голос до шепота. — Оставлять за спиной такую угрозу — безумие.

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Как только войско выйдет из Москвы, с Василием Шуйским нужно кончать. Тихо, в подклете. Чтобы никто и не знал, отчего помер. Официально — от ран, что в бою получил. Без него его братья и сторонники не дернутся. Они — шавки, а он был вожаком.

Дед Прохор не дрогнул. Его лицо было похоже на высеченную из камня маску. Он лишь раз медленно, веско кивнул. Этот безмолвный ответ был надежнее любых клятв.

— Также я оставлю Прокопа и два десятка с полка. Они станут стражей при Мнишеках. Ни на шаг от них. Кормить, поить, но глаз не спускать. Если они попытаются сбежать или поднять хоть малейший бунт, если к ним явится хоть один подозрительный человек — приказ один. Рубить всех на месте. Без лишних слов.

Дед довольно усмехнулся.

— Иезуиты заговорили, — подал голос дядя Поздей.

— Это славно, что говорят? — глянул я на него.

— Начали рассказывать. Подтверждают, что их главной задачей было склонить покойного Дмитрия к унии с Римом. А также добиться разрешения на открытие по всей Руси католических школ — коллегиумов, как они их называют. И, само собой, убедить его отдать обещанные королю Сигизмунду земли — Смоленск и Северскую землю.

— А царица Марина? — спросил я.

— Попытка посадить ее на престол, — дядя усмехнулся, — удачи попытали, очень уж удачно все сложилось, и только ты был помехой, как они думали. Объявили бы, что Марина понесла от государя, никто бы ее не тронул.

Я кивнул. Картина становилась все яснее. Внутренние враги, внешние враги, идеологические враги — все сплелось в один тугой узел, который мне предстояло разрубить.

«Теперь Москва за спиной не вспыхнет, — подумал я с холодной решимостью. — Можно и на войну».

Следующие два дня Москва гудела. Но это был уже не гул бунта, а деловитый, организованный шум военных сборов. Из кремлевских арсеналов денно и нощно вывозили оружие, порох и свинец. На кузницах стучали молоты, подковывая сотни коней. Скрипели телеги, груженые мукой, сухарями и солониной.

Я приказал посадить стрельцов на коней. Пехота, привыкшая сражаться за гуляй-городами или стенами крепостей, теперь превращалась в подобие драгун. Стрельцы ворчали, но это для них не ново. Добраться до места конно, а там пеший огненный бой.

В утро перед самым уходом, когда уже облачался в походные доспехи, я позвал к себе в опочивальню деда. Он вошел, суровый и молчаливый, и помог мне затянуть ремни стального нагрудника.

— Все готово, деда, — сказал я, проверяя, как сидит меч. — В Москве порядок, войско собрано.

— С Богом, внучек, — просто ответил он.

— Есть еще одно, последнее дело, — я посмотрел на него. — Жена Дмитрия Шуйского, дочь Малюты. Негоже ей в миру оставаться, когда муж ее — изменник.

Я увидел, как блеснули его старые глаза. Он все понял.

— Как войско выйдет из города, отправишь ее на постриг. В тот самый монастырь, к моей тетке Марии. Будет ей от меня подарок.

Дед хмыкнул в бороду, и в этом звуке было все — и понимание, и одобрение.

На Соборной площади уже стояли полки, готовые к выступлению. Море голов, лес знамен. Я вышел на крыльцо. Ко мне приблизились бояре, остающиеся в Москве: Власьев, Хованский, Волынский. Я коротко простился с каждым, отдав последние напутствия. Рядом со мной, прямой и собранный, уже стоял Михаил Скопин-Шуйский. На его лице не было и тени прежних сомнений — лишь стальная решимость воина, идущего в свой первый настоящий поход под началом государя, которому он присягнул.

Я кивнул ему, и мы вместе спустились по ступеням, где нас ждали кони.

Трубы заиграли. Тяжелые ворота Спасской башни медленно отворились.

Я вскочил в седло Черныша, хотя мне предлагали и другого коня. И, не оборачиваясь, направил скакуна вперед. За мной, с гулким топотом тысяч копыт и лязгом оружия, двинулось мое войско. Пять тысяч сабель.

Мы выезжали из Кремля — этого змеиного гнезда, полного интриг, тайных приказов и нерешенных споров, которые я на время усмирил, но не излечил. Я оставлял все это за спиной.

Впереди, за стенами Москвы, была дорога на Нижний Новгород и встреча с очередным самозванцем.