Наследник 4

Глава 24

Глава 24

Я кивнул. Последние сомнения, грызшие меня ночью, ушли, сменившись холодной, стальной решимостью.

— Не пришли, — повторил я тихо. — И не придут.

Одевшись я покинул шатер, а лагерь уже гудел.

Спустя пару минут рядом оказались мои воеводы.

Князь Иван Михайлович Воротынский, хмуро кашлянул в кулак, привлекая внимание. Его лицо, изрезанное морщинами и старыми шрамами, было непроницаемо.

— Княже, — начал он своим привычным, не терпящим возражений басом. — Враг расселся по норам. Значит, давить их надобно поочередно. Всей силой ударим на ближний острожек, что у перевоза. Сомнем его, сожжем дотла. Остальные, видя нашу мощь и неумолимость, либо сами разбегутся, либо так же лягут под наши сабли. Чего тут думать? Силой давить надо!

Дядя Олег одобрительно крякнул. План был ему по душе — прямой, яростный, понятный.

— Прав ты, князь, — согласился я, встречая удивленный взгляд Воротынского. — Но коли мы на первый острожек полезем, остальные уж точно знать будут. И мы потеряем главное — время и внезапность. Пока будем выкуривать их самозванец может удрать.

Я скрестил руки на груди и обвел всех взглядом.

— Мы ударим как ты и сказал, но чуть иначе. Так, что бы они оказались между молотом и наковальней.

Я выпрямился и посмотрел прямо на Михаила Скопина-Шуйского, который до этого молча и внимательно слушал, впитывая каждое слово.

— Князь Михаил Васильевич, тебе первое и самое важное дело. Ты будешь нашей «Наковальней». Возьмешь семь сотен конницы. Твоя задача — не вступая в бой плотно окружить село, где засел этот Петрушка. Дабы он даже и не думал прийти к своим на помощь. Встаньте так, чтобы он вас видел, чтобы чувствовал петлю на шее. Не штурмовать, не лезть на рожон. Просто стоять. Но если он попытается бежать — а он попытается, — гнать его без пощады, как бешеного волка. Гнать на юг, по главной дороге.

Скопин-Шуйский, чьи глаза загорелись от предвкушения настоящего.

— Будет исполнено, княже! Не уйдет!

— А я знаю, что не уйдет, — усмехнулся я. — Василий и Агапка уже ждут его на той дороге. Так что гони смело, он сам влетит в засаду.

Услышав это, воеводы переглянулись с новым уважением. Стало ясно, что я начал эту игру не сегодня.

— А мы, — я снова склонился над картой, — будем «Молотом». Как только Михаил Васильевич доложит, что встали у села, мы с остальным войском нанесем один, быстрый и жестокий удар. По самому ближнему острожку, что у перевоза, а там и следующие возьмем.

Я поднял взгляд на Воротынского.

— Вот тут, князь Иван Михайлович, и понадобится твоя решимость. Взять должны быстро, а там спалим острог. Чтобы дым от него видели во всех остальных станах.

Дядя Олег хищно оскалился. Вот это ему было по нутру.

— После этого, — заключил я, — мы пойдем дальше.

Повисла тишина. План был сложным, но логичным. Он сочетал в себе и грубую силу, и хитроумную ловушку.

— Дельно, — усмехнулся дядя Олег. — По-княжески.

— Будь по-твоему, Андрей Володимирович, — хмуро, но с явным одобрением согласился Воротынский. — Коли так, то сладим.

Роли были распределены. Напряжение спало, сменившись деловитой, злой решимостью. Воеводы, уже не споря, а уточняя детали, обсуждая подробности. Над тысячами готовящихся к бою людей вставало солнце. Сегодня прольется кровь.

Отряд Скопина-Шуйского — семь сотен всадников уходило, чтобы сомкнуть челюсти капкана вокруг стана самозванца. Я смотрел им вслед, теперь оставалось только ждать.

Ожидание было пыткой. Войско замерло. Стрельцы молча проверяли оружие. Остатки конницы стояли в поводу, готовая вскочить в седло по первому слову. Дядя Олег хмуро вглядывался в даль, его рука не отрывалась от эфеса сабли. Даже Воротынский, казалось, утратил свою обычную невозмутимость, его взгляд то и дело устремлялся в ту сторону, куда ушел отряд Скопина.

Прошел час, потом другой. И вот, из-за холма вылетел одинокий всадник. Он гнал коня безжалостно, и взмыленная лошадь под ним едва не падала.

— Княже! — выкрикнул гонец, соскакивая на землю у моего шатра. — Князь Михаил Васильевич сказывает: село окружено! Мышь не проскочит!

Я вскочил на Черныша, который нетерпеливо бил копытом, чувствуя мое напряжение. Оглядел воевод, застывших рядом.

— Время пришло, — сказал я, и мой голос прозвучал глухо. — Князь Иван Михайлович! Начинай!

Воротынский коротко кивнул и, тяжело взбираясь в седло, поскакал к позициям стрельцов и пушкарей, что уже разворачивались.

Я поднял руку, готовый отдать приказ, который превратит этот рассвет в огненный ад для засевших в острожке казаков.

— Вперед!

По моему знаку ударили барабаны. Десятки барабанов! Их мерный, гулкий бой покатился по полям, отгоняя остатки утреннего тумана.

Войско двинулось. Это было зрелище, от которого у любого врага должна была похолодеть душа.

В центре шла пехота. Стрельцы, ступали неумолимо словно каток. Их красные кафтаны было прекрасно видно. Справа от них, могучей стальной лавиной, двигалась конница, сверкая железом шлемов.

А между конницей и стрельцами, ехали мы — воеводы. Я на своем Черныше, чувствуя, как конь нетерпеливо бьет копытом в такт барабанам. Справа от меня — хмурый, как грозовая туча, князь Воротынский. Чуть позади — дядя Олег и Елисей.

Мы шли прямо и гордо. Мы шли как государева кара, как закон, пришедший к разбойничьему гнезду.

Впереди чернел острожек на невысоком, но крутом холме у самого перевоза — уродливый, сколоченный наспех. Кривой частокол из разномастных бревен, наспех заваленные телегами прорехи, одна-единственная кривая дозорная вышка.

Я видел, как на их стенах заметались люди, раздались испуганные крики, кто-то пытался нацелить на нас пищаль. Они ожидали чего угодно — внезапного налета, ночной вылазки, — но не этой медленной, неотвратимой поступи войска под грохот барабанов.

Когда до острожка осталось расстояние пушечного выстрела, я поднял руку. Барабаны смолкли. И в наступившей звенящей тишине, нарушаемой лишь фырканьем коней, стало слышно то, чего я никак не ожидал.

Изнутри острожка донесся неровный, отчаянный гул. Это не был боевой клич. В этом шуме угадывались крики ярости, короткие, злые команды, лязг стали и предсмертные хрипы.

— Что за чертовщина? — прорычал дядя Олег, его лицо выражало полное недоумение. — Сами себя режут, что ли?

Я вглядывался в сторону острожка, пытаясь понять происходящее. Звуки боя внутри не стихали, а, наоборот, разгорались с новой силой. Казалось, будто внутри этого деревянного котла кипела яростная, беспощадная драка.

— Они грызутся, — с мрачным удовлетворением произнес Елисей. — Одни хотят сдаться, другие — биться.

Шум внутри острожка вдруг достиг своего пика, а затем резко оборвался, сменившись отдельными криками и глухими ударами. И тут тяжелые, наспех сколоченные ворота острожка со скрипом подались внутрь и медленно распахнулись.

Мои воины напряглись. Стрельцы вскинули самопалы, пушкари поднесли зажженные фитили к орудиям. Но из ворот высыпала не атакующая лава, а грязная, окровавленная толпа казаков. Они были без оружия. Многие ранены. Они выходили, спотыкаясь, и падали на колени.

Из толпы отделился один — дюжий бородатый казак с перевязанной тряпкой головой. Он высоко поднял над головой нательный крестик и, шатаясь, пошел в нашу сторону.

— Вот те раз, — только и выдохнул кто-то у меня за спиной.

Парламентер остановился в двадцати шагах, рухнул на колени и прохрипел, чтобы слышали все:

— Князь-батюшка! Андрей Володимирович! Правда твоя! Юшка-вор нас обманул, на погибель вел! Несогласных мы порубили, а атаманов-душегубов, что села жгли, — вот они! — Он махнул рукой в сторону ворот, где уже вытаскивали с десяток связанных и изрядно побитых казаков. — Сдаемся на твою милость! Готовы крест целовать и служить тебе верой и правдой!

Я сидел на Черныше, ошарашенно глядя на эту картину.

«Охренеть… — промелькнуло в голове. Я-то готовился к кровавой бане, а они мне тут самообслуживание устроили». Мой хитроумный план сработал даже лучше, чем я ожидал. Страх и сомнения, посеянные накануне, дали свои кровавые всходы.

— Не верится что-то, — пробурчал недоверчиво Воротынский. — Может, хитрость какая?

— Какая уж тут хитрость, — усмехнулся я, приходя в себя. — Просто они выбрали жизнь. — Я выехал вперед, и тысячи глаз — моих воинов и сдавшихся казаков — устремились на меня.

— Оружие — на землю! Все! — Голос мой прозвучал твердо и властно. — Елисей, Ивашка! Принять сдачу! Всех обезоружить, раненым помочь. Атаманов — в колодки!

Мои десятники с людьми тут же ринулись исполнять приказ, наводя порядок среди сдавшихся.

— Запереть их обратно в острожке, — продолжал я отдавать распоряжения. — И сотню стрельцов охранять! И глаза с них не спускать!

Но едва я отдал этот приказ, как с холма, где стоял дозорный, раздался новый крик, и в лагерь на взмыленном коне влетел гонец.

— Княже, бегут! — выкрикнул он, соскакивая с седла. — С других острожков! Как увидали, что эти сдались, так и посыпались! Кто в лес, кто к реке!

— Перехватят, — довольно прогудел Воротынский. — А ежели кто и утекет, то и пущай, — махнул он рукой, и я согласно кивнул.

Когда наше войско, оставив сотню стрельцов стеречь пленных, двинулось ко второму острожку, нас встретила совсем иная картина. Этот стан был устроен умнее и крепче. Он стоял на господствующей высоте, с трех сторон прикрытый крутыми, склонами с оврагами. Частокол здесь был выше и толще, бревна подогнаны плотно, а единственные ворота, обитые железом, смотрели на нас, как пасть готового к прыжку волка.

На стенах не было паники. Наоборот. Десятки казаков в потертых тегиляях стояли плотными рядами, выставив вперед пищали и самопалы. Они молча, с лютой, звериной ненавистью смотрели на наше приближение. Один из них, дюжий атаман с седой бородой, взобрался на надвратную башню и, выхватив саблю, потряс ею в нашу сторону, что-то выкрикивая. До нас донеслись лишь обрывки: «…на кол!», «…псы боярские!».

— Эти сдаваться не будут, — мрачно констатировал Воротынский, подъезжая ко мне.

— Я и не собирался предлагать, — холодно ответил я. Иван Михайлович, ты знаешь, что делать.

Воротынский коротко кивнул и, тяжело взбираясь в седло, поскакал к позициям стрельцов и пушкарей.

— Барабаны! — крикнул я. — Вперед!

И вновь, как и утром, над разнесся мерный, гулкий бой, под который мои полки начали разворачиваться для штурма.

— Пушки! По воротам! Огонь!

Четыре орудия рявкнули почти одновременно. Тяжелые ядра с воем унеслись к острожку. Первые два ударили в земляной вал у основания частокола, взметнув фонтаны из бревен и земли. Но третье и четвертое попали точно в цель. С оглушительным треском одна из створок ворот сорвалась с петель и рухнула внутрь, открывая темный провал.

Со стен тут же ответили редкими, нестройными выстрелами. Одна из пуль со свистом пролетела у меня над головой.

— Стрельцы, пли! — разнесся над полем зычный голос Воротынского.

Сотни самопалов рявкнули почти одновременно. Едкий, серо-белый дым заволок поле, скрывая от нас острожек. А там и пушкари перезарядили пушки и вновь ударили по воротам, ломая их. Сквозь дымную завесу было слышно, как пули щелкают по дереву частокола, и доносились короткие, злые крики.

Можно было, просто смотреть не участвуя, но этого мало, надо самому показать удаль, смелость перед всем войском, пронеслось в голове и я приняв решение, достал саблю из ножен и заорал:

— За мной! Ура!

Дядя взревел что-то яростное и гортанное.

Я ударил Черныша пятками в бока, и он, заржав, рванулся вперед, прямо в пороховой дым. За мной, с ревом, ринулась моя гвардия, Старицкий полк и остальная конница.

Под прикрытием непрекращающегося огня стрельцов мы неслись к разбитым воротам. Бой у входа был коротким и страшным. Казаки, ошеломленные пытались отбиваться в проломе, выставив копья и стреляя почти в упор. Мои воины, одетые в добротную броню, были неудержимы, а уж когда пистоли разрядили, неся смерть. А после и время сабель наступило. Мы врубились в ряды, и в узком проходе закипела кровавая каша.

Мы прорвались. Внутри острожка царил ад. Казаки дрались с отчаянием обреченных, отступая от дома к дому, огрызаясь выстрелами из-за углов.

— Пленных не брать! — ревел над ухом голос Воротынского. — Ни одного!

Это была уже не битва. Это была резня.

Через четверть часа все было кончено. Лишь горстка уцелевших, человек десять, бросив оружие, сбилась в кучу у дальней стены, моля о пощаде.

— Этих связать, — бросил я, тяжело дыша. — В лагерь их.

Я стоял посреди взятого острожка, глядя на дело рук своих. На душе было пусто и холодно.

— Сжечь, — приказал я Елисею, который стоял рядом, вытирая саблю.

Он кивнул и, сбегав к пушкарям за факелом, бросил его в уцелевший курень. Сухое дерево вспыхнуло мгновенно. Огонь — лучшее лекарство от этой заразы.

Пока за моей спиной разгорался пожар, пожирая остатки разбойничьего гнезда, я смотрел на последний, третий острожек, что виднелся на дальнем холме. Дым уже тянулся в небо.

— Пора заканчивать, — проговорил я, запрыгивая в седло. — Выступаем.

Дым от сожженного острожка поднимался к небу черным, жирным столбом, когда до стана Петра доскакал один из уцелевших, с обезумевшими от ужаса глазами.

— Перебили! Всех! — хрипел он, валясь с коня. — Князь Старицкий… он не шуткует! Пленных не берет! Жжет всех, как псов шелудивых!

В стане «царевича» тут же началась паника. Слухи, которые сеяли скоморохи, обрели плоть и кровь. Атаманы, еще вчера кичившиеся своей удалью, растерянно переглядывались. Но добил их не рассказ беглеца, а вид, открывшийся с холма. Как войско Андрея, огромное, закованное в сталь пошло на приступ следующего острожка.

Вот только часть села окружил большой отряд всадников, дабы невозможно было прийти на помощь обреченным.

«Петр», который до этого храбрился, выскочил наружу, бледный как полотно. Он увидел разгромленный острожек на горизонте, увидел железное кольцо, начинающее сжиматься вокруг него. Ловушка.

— Коней! — взвизгнул он, теряя всякое царское величие. — Казну! Уходим! На юг!

В стане началась суматоха. Верная сотня самозванца, его личная охрана, бросилась седлать коней, навьючивать мешки с награбленным серебром. Остальные казаки, видя, что «царь» их бросает, растерянно метались, не зная, что делать — бежать следом или пытаться сдаться на милость победителя.

— Уходят! — доложил дозорный Скопину-Шуйскому.

Лицо молодого воеводы было спокойным и сосредоточенным. Он ждал этого.

— Не торопить, — отдал он приказ своим сотникам. — Пусть выйдут на дорогу. Дайте им поверить, что спаслись. А потом — гнать! Гнать, не давая опомниться! Отсекайте все своротки в лес, жмите их только на юг!

Как только отряд «Петра» — около сотни всадников с вьючными лошадьми — вырвался из села и устремился по южной дороге, конница Скопина-Шуйского ринулась за ними. Это была не атака, а загон. Могучая лавина всадников не пыталась их догнать и изрубить, она лишь висела на хвосте, отрезая любые пути к отступлению, подгоняя обезумевших от страха беглецов все дальше и дальше на юг — прямо в пасть капкана.

— Едут! — Агапка вскочил на ноги, его глаза горели. — Земля гудит!

Василий вскочил в седло, его рука легла на рукоять сабли. Люди в засаде замерли, превратившись в тени. По дороге, из-за поворота, вылетел первый всадник, за ним второй, третий… Целая сотня, гонящая коней без оглядки. Они не смотрели по сторонам. Они смотрели только назад, где за ними гнался страх в лице войска Скопина.

На вороном аргамаке, скакал сам «царевич Петр», его лицо было искажено ужасом.

— Сейчас! — прорычал Василий.

По его знаку с обеих сторон дороги рухнули заранее подрубленные ели, перегораживая путь.

Лошади на полном скаку врезались в неожиданное препятствие. Раздался дикий визг коней, хруст ломающихся костей и крики падающих людей. Передние ряды беглецов превратились в кровавое месиво.

— Взять их! — взревел Василий.

Со всех сторон из леса ударили стрелы, сбивая с седел тех, кто пытался развернуться. А затем, с диким гиканьем, из-за деревьев вылетели люди Агапки и Василия.

Стычка была короткой и злой. Охрана самозванца, зажатая между завалом и подоспевшим отрядом Скопина-Шуйского, дралась отчаянно. Лязг стали, хриплые вопли, предсмертные стоны — все смешалось в один страшный звук.

Сам «Петр», сброшенный с коня, пытался отползти в кусты, но Василий, прорубившись к нему, соскочил с коня и, схватив самозванца за шиворот богато расшитого кафтана, рывком вздернул на ноги.

— Попался, царевич-воробей! — выдохнул он ему в лицо.

К этому моменту подоспел и отряд Скопина-Шуйского. Молодой воевода, видя связанных пленников и поверженного самозванца, с уважением посмотрел на Василия.

— Славно. Князь будет доволен.

Василий вытер саблю о кафтан одного из убитых казаков и посмотрел на жалкую, дрожащую фигуру «Петра».

— Доволен будет, когда мы ему эту… царевну-бородатую доставим, — усмехнулся он.

Весть о том, что «царевич Петр» схвачен, разнеслась по окрестностям быстрее степного пожара. Для казаков что были брошены в стане, это стало последним ударом. Они видели зарево над сожженными острожками своих товарищей, а теперь узнали, что их «государь», который бросил их теперь пленник. Вера, и без того надломленная, рухнула окончательно.

Им не пришлось долго выбирать между кнутом и пряником. К полудню из ворот вышли трое, неся связанные сабли своих атаманов. Они бросили оружие на землю перед дозором Скопина-Шуйского и пали на колени.

Солнце перевалило за обед, когда в мой лагерь привели пленных. Картина была впечатляющей. В центре широкой поляны, перед строем моего войска, на коленях стояли сотни казаков — оборванные, грязные, со смешанным выражением страха и затаенного вызова на обветренных лицах. Перед ними, отдельно от остальных, под охраной моих сторожей, стояли их атаманы — десятка полтора самых отъявленных головорезов, связанных по рукам и ногам.

Их привели последними.

Жалкого, трясущегося «Петра» в его измазанном грязью бархатном кафтане бросили на землю чуть поодаль, как мешок с требухой. Он не смел поднять глаз, бормоча что-то о предательстве и царской милости.

Я сидел на Черныше, возвышаясь над этой толпой. Рядом со мной, на конях, застыли мои воеводы — хмурый Воротынский, дядя Олег, Скопин-Шуйский. Их лица были непроницаемы. Это был мой суд.

— Вы пришли на эту землю как воры и разбойники, следуя за лжецом, — начал я, и мой голос разнесся над притихшей поляной. — Вы пролили кровь, жгли дома, обездолили семьи. За это по закону Божьему и человеческому вам всем полагается одно — смерть.

По рядам пленных прошел испуганный ропот.

— Но я вижу, что многие из вас были обмануты, — продолжил я. — И я даю вам выбор.

Я указал саблей на связанных атаманов.

— Вот они! Те, кто подбил вас на разбой! Те, кто наживался на вашей крови! Те, кто бросил вас подыхать, как только запахло жареным! Их вина несомненна. Искупление может быть только одно.

Я обвел взглядом ряды казаков.

— Вы должны искупить вину. Не мольбой, а делом. Кровью! Вы сами свершите правосудие над этими душегубами. А после те из вас, кто готов присягнуть мне на верную службу и пролить свою кровь за землю православную, получат жизнь и искупление! Остальные… разделят их судьбу. Выбирайте!

Казаки замерли. Это было жестокое, но единственно верное решение. Я повязывал их кровью, делая соучастниками казни и отрезая пути к отступлению. После короткого, звериного замешательства из толпы раздался хриплый крик:

— Любо!

И тут же его подхватили сотни голосов. Казаки, еще мгновение назад бывшие пленниками, с яростью накинулись на своих бывших предводителей. Несколько коротких, страшных мгновений — и все было кончено.

Я дождался, пока стихнут последние крики, и снова поднял руку.

— Те, кто выбрал жизнь и службу, — целуйте крест!

И они, толкаясь и падая, бросились вперед, к отцу Викентию, которого я заранее велел привести из города. Они целовали крест, землю, мои стремена, кричали о верности и просили прощения.

В Нижний Новгород мы входили под колокольный звон всех церквей. Это был триумф. Впереди, в пышных одеждах, ехал я. За мной — мои воеводы и войска. А в центре колонны, в телеге, закованный в цепи, трясся бывший «царевич Петр» — главное доказательство моей победы.

Народ высыпал на улицы, забрасывая нас цветами и шапками, крича здравницы. На той самой паперти у церкви Иоанна Предтечи меня встречали Кузьма Минин и воевода Акинфиев.

Я спешился и поднялся по ступеням. Глядя на ликующую толпу и на свое огромное войско, заполнившее всю площадь, я чувствовал не только радость победы, но и еще больше ответственности.

Один пожар потушен, — думал я, принимая поклоны. — Теперь у меня есть войско, есть слава победителя и есть живой самозванец в цепях. Пора возвращаться в Москву. А там — и царя выбирать.