Наследник 4

Глава 4

Глава 4

Мы ехали неспешно, растянувшись длинной сверкающей лентой. Царь Дмитрий, казалось, совершенно не замечал ни пыли, летящей из-под копыт, ни палящего майского солнца. Он оживленно болтал то со мной, то со Скопиным-Шуйским, своим дружкой, то еще с кем. Рассказывал о планах на пиры, о подарках для невесты, о том, как поразит он Марину и ее отца своим великолепием. Я отвечал односложно, больше наблюдая. Князь Мстиславский ехал с непроницаемым лицом, Шуйские держались чуть поодаль, мрачные, как тучи, стараясь не встречаться со мной взглядом.

Чем дальше мы отъезжали от Москвы, тем меньше становилось провожающих. Дорога опустела, лишь изредка попадались телеги или пешие путники, испуганно жмущиеся к обочине при виде нашей кавалькады. Наконец, миновав несколько подмосковных сел, мы достигли места, назначенного для встречи — большого луга у речки Вяземки. Здесь уже были расставлены шатры для отдыха, суетились царские слуги, готовили легкое угощение.

Спешившись, Дмитрий не находил себе места. Он то подходил к краю луга, всматриваясь вдаль, то возвращался к боярам, отдавая новые распоряжения, то снова вскакивал на коня, гарцуя перед строем стрельцов. Его нетерпение передавалось и другим, но по разным причинам. Бояре перешептывались, хмуро поглядывая на дорогу. Вот она, встреча, которая должна была соединить два мира, но которая, скорее всего, лишь подчеркнет их несовместимость.

— Вон! Вон едут! — раздался наконец крик дозорного с ближайшего холма.

Все взгляды обратились на запад. Вдалеке, на дороге, показалось огромное облако пыли, из которого постепенно начали вырисовываться знамена, блеск оружия, крытые повозки и несчетное число всадников. Поезд невесты приближался.

Даже издали было видно, насколько он огромен и богат. Сотни всадников в польских кунтушах и шлемах, слуги, музыканты. Несколько больших, богато украшенных карет, в одной из которых, несомненно, находилась сама Марина. Процессия двигалась медленно, но неотвратимо, демонстрируя мощь и богатство польского воеводы Мнишека. Это был не просто свадебный поезд — это была армия, вступающая в сердце России.

— Андрюша! Михаил! За мной! — крикнул Дмитрий, вновь вскакивая на коня и оправляя свой сверкающий наряд. — Встретим как подобает!

Мы с Михаилом Скопиным-Шуйским и несколькими ближними боярами последовали за царем навстречу приближающейся процессии. Остальная свита осталась у шатров.

Польский поезд остановился. Из передней кареты, обитой алым бархатом с золотым шитьем, вышел высокий статный пан лет пятидесяти с гордым и властным лицом, в богатом кунтуше и собольей шапке — Ежи Мнишек, воевода Сандомирский, отец невесты. Следом за ним показалась и сама Марина.

Она была молода, невысока ростом, но держалась с большим достоинством. Темные волосы скрывались под жемчужной сеткой, на ней было дорожное платье из темно-зеленого бархата, расшитое золотом. Лицо ее было миловидным, но твердым, с чуть капризным изгибом губ и проницательными темными глазами, которыми девушка смело и оценивающе оглядывала встречающих. Она не выказывала ни робости, ни девичьей скромности.

— Светлейшая панна Марина! Пан воевода! Наконец-то! — воскликнул Дмитрий, подскакав к карете и спешиваясь. Он буквально сиял от счастья. — Добро пожаловать на русскую землю! Заждался я вас!

— Великий царь московский! — Ежи Мнишек склонил голову с достоинством, но без подобострастия. — Дочь моя и я прибыли исполнить уговор и волю Божью.

Марина лишь слегка кивнула, холодно улыбнувшись. Ее взгляд скользнул по Дмитрию, затем по мне и Скопину-Шуйскому.

— Благодарю за встречу, ваше царское величество, — произнесла она чистым, но чуть резким голосом с заметным польским говором.

Дмитрий, казалось, не замечал ее сдержанности. Он расточал комплименты, говорил о предстоящей свадьбе, о любви, о Москве, которая ждет свою царицу. Мнишек слушал его с непроницаемым лицом, Марина — с вежливой улыбкой.

Я стоял рядом, исполняя роль тысяцкого, и наблюдал эту картину. Исторический момент растак его. После недолгих приветственных речей Дмитрий предложил невесте и ее отцу проследовать к шатрам для отдыха и угощения перед торжественным въездом в Москву. После небольшого перерыва поезд тронулся снова, теперь уже наши отряды смешались с польскими. Я ехал рядом с царем, наблюдая за Мариной, сидящей в открытой повозке рядом с отцом, и думал о том, что фитиль уже поднесен к пороховой бочке. Оставалось только дождаться искры.

Следующий день выдался солнечным, но напряженным. Успенский собор был полон — здесь собрался весь цвет московского боярства, духовенство, приказные люди, а также многочисленные польские паны из свиты невесты, многие из которых, к неудовольствию русских, были при оружии и вели себя довольно развязно. Мне, как тысяцкому, надлежало стоять рядом с царем Дмитрием, который был облачен в новый, сверкающий драгоценностями наряд и с трудом сдерживал возбуждение.

Первым и самым необычным для русского обычая действом стала коронация Марины. Ее, еще не венчанную жену, короновали как царицу и великую княгиню всея Руси Патриарх Игнатий. Это был уже пожилой мужчина, грек по происхождению, с окладистой седой бородой, строгим, но несколько усталым лицом и проницательными темными глазами. Облаченный в тяжелые, шитые золотом патриаршие ризы, он двигался с подобающей сану торжественностью, однако во взгляде его порой проскальзывала какая-то неуверенность, словно и он сам не до конца понимал или одобрял все происходящее.

Марина держалась гордо и даже надменно, с явным сознанием своего нового величия. Она была в роскошном платье европейского покроя, которое резко контрастировало с нарядами русских боярынь. Когда же вместо положенного по нашим канонам крещения для иноверки патриарх совершил лишь обряд миропомазания, по собору пронесся явный ропот. Это была уступка, но для православных это выглядело как настоящее оскорбление! Я видел, как мрачнели лица бояр, как неодобрительно качали головами священники. Шуйские стояли с каменными лицами, царь сам давал им в руки оружие против себя.

Сразу после коронации началось венчание. Обряд вел тот же патриарх Игнатий. Дмитрий и Марина стояли под венцами, но выглядело это странно. Царь сиял, а новоявленная царица сохраняла холодное и чуть презрительное выражение лица. Кульминацией же, вызвавшей настоящий шок у присутствующих, стал момент причастия. Когда дьякон вынес Святые Дары, и Дмитрий, и Марина отказались причаститься! Для православного венчания это было немыслимо, прямой вызов основам веры, публичное отвержение таинства. Даже патриарх Игнатий растерялся, его лицо выразило явное смятение, по собору прокатился гул негодования. Этот поступок окончательно убедил многих, что на троне не истинно православный царь, а непонятно кто, попирающий русские святыни.

На следующий день, девятого мая, в день святителя Николая, начались многодневные свадебные пиры в Грановитой палате. Здесь уж польские обычаи и нравы воцарились в полной мере. Гремела иноземная музыка, столы ломились от яств, среди которых была и телятина, считавшаяся у бояр «поганой» пищей. Сам Дмитрий, стараясь угодить жене и ее соотечественникам, ел ее вместе с ними, чем вызывал ужас и отвращение у многих. Поляки пили немерено, горланили песни, вели себя шумно и вызывающе.

Я не раз видел, как они отпускали насмешки в адрес бояр, их одежд, бород, обычаев. То осмеют чей-то тяжелый кафтан, то подивятся «медвежьей» медлительности, то примутся откровенно потешаться над строгими лицами тех, кто не разделял их буйного веселья. Марина Мнишек на этих пирах держалась царицей, окруженная своими панами, и почти не обращала внимания на русских. Устраивались и отдельные пиры только для польской свиты. А еще по распоряжению Дмитрия на пирах присутствовали женщины, боярыни — и это тоже считалось нарушением. И было по лицам бояр заметно, как это не укладывается у них в головах. Разве можно на пиру да с бабами? Все это лишь усиливало взаимную неприязнь и готовило почву для взрыва.

Я сидел за столом, исполняя роль тысяцкого, больше наблюдая, чем участвуя в этом шабаше. Взгляд мой скользил по лицам: вот хмурый Мстиславский, вот затаившиеся Шуйские, вот пьяные, горланящие поляки, вот растерянные русские бояре… И среди всего этого вертепа я невольно выделил Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, что исполнял роль дружки царя.

Племянник самого Василия Ивановича, но как же он был не похож на своих дядюшек! Молод, с открытым и умным лицом, ясным взглядом. Он тоже пил мало, больше разговаривал с кем-то из воевод, и на лице его не было ни злобы Шуйских, ни показного веселья сторонников царя. Он держался с достоинством, но без спеси.

В нем чувствовалась порода, но иная, нежели у его дядьев — порода воина, а не интригана. Он был единственным из Шуйских, кто не вызывал у меня неприязни, скорее наоборот — какое-то необъяснимое сочувствие и симпатию. Казалось, ему тоже было не по себе на этом пиру чужих нравов, но долг дружки обязывал его присутствовать. Интересно, на чьей он стороне на самом деле? Царя, который его приблизил? Или семьи, которая явно готовила недоброе? В тот вечер мы несколько раз встречались с ним взглядами, и мне показалось, что в его глазах я увидел схожую тревогу и… понимание? Или это была лишь игра воображения? Так или иначе, но он определенно нравился мне больше, чем вся остальная знать, собравшаяся в Грановитой палате.

Пока Кремль и знатные дворы пировали, в городе все чаще стали происходить стычки. То пьяные поляки к горожанке пристанут, то в кабаке драку затеют, то просто изобьют подвернувшегося под руку москвича. Мои сторожа то и дело доносили о новых бесчинствах. Настроение в народе накалялось с каждым днем.

На третий день пиров, под вечер, мне наконец удалось вырваться из душных, пропитанных вином и чужой речью палат Кремля. Сославшись на нездоровье, я ускользнул на свое подворье. Голова гудела от шума и напряжения последних дней. Нужно было узнать, что творится на самом деле в городе за пределами кремлевских стен.

Едва я вошел в свою горницу, как позвал Елисея. Он явился почти сразу, лицо его было озабоченным.

— Что скажешь, Елисей? Какие вести в городе?

— Худые вести, княже, — тихо ответил он, убедившись, что дверь плотно притворена. — Народ ропщет все громче. Ляхи совсем распоясались. Третьего дня у церкви Николы Явленного двоих горожан избили ни за что, просто так, потехи ради. Купца на торгу ограбили средь бела дня, грозились лавку спалить, коли жаловаться пойдет. А вчера… вчера и вовсе срамота случилась. — Елисей понизил голос. — Дочку одного подьячего… обесчестили. Пятеро их было, пьяных в дым. Поймали девку вечером у колодца… Отец ее теперь убивается, не знает, куда и кинуться — жаловаться страшно, ляхи грозятся всех извести. И это только то, что на слуху, княже. Сколько еще такого по дворам творится…

Я стиснул кулаки. Предчувствия меня не обманывали.

— А еще что говорят?

— Говорят разное… — Елисей замялся. — Слух идет робкий… будто царь наш… совсем ляхам продался. Будто веру нашу православную хочет отдать на поругание схизматикам… Шепчутся, что царица-католичка его к тому склоняет да священники ее. Боязно людям, княже. Очень боязно и гневно.

— Это опасный слух, Елисей. Очень опасный. Узнай, кто его пуще других разносит.

— Постараюсь, княже. А по Шуйским… Ходят к ним люди. Много. И часто. Князья Голицыны были вчера, Василий да Иван. Федор Иванович Мстиславский сегодня заезжал, хоть и при царе постоянно. Боярин Татищев Василий вчера весь вечер провел. Шереметевы тоже бывают. Из духовных лиц кто-то, да не признали кто. Купцы заходят, люди посадские. Да еще сказывают, будто с Новгородчины какие-то людишки приезжали, тайно, ночью…

Список был внушительным. Шуйский не терял времени даром, собирая под свои знамена всех недовольных — и знатных, и простых. И Мстиславский там… Это было серьезно.

— Добре, Елисей. Следи дальше. Осторожно. Дед прибыл уже?

— Да, княже, вчера прибыл. Заходил, — тут же кивнул Елисей.

— Отлично, — улыбнулся я. Хоть какая-то приятная новость. — Пусть у себя на подворье сидит и носу не выказывает. Трех-четырех людей у него возьмешь, и к нам проведешь, тайно. Чтобы никто не видел!

— Слушаюсь, княже, — кивнул он и тут же удалился.

Надо, чтобы у меня тут на подворье было побольше людей, и желательно, чтобы о них не знали. Когда начнется, меня наверняка прихлопнуть попытаются, чтобы не мешался. Натравят народ или еще чего. Ведь они думают, что людей у меня немного. Вот сюрприз будет, и я оскалился.

Елисей вышел. Я остался один. Город бурлил, готовый взорваться. Заговор ширился, втягивая в себя все новых и новых людей. А царь… царь пировал на своей свадьбе, не видя и не слыша ничего. Искра, которой я ждал, могла вспыхнуть в любой момент. И нужно было быть к этому готовым.

Следующие несколько дней прошли в непрекращающихся пирах и гуляниях в Кремле. Царь Дмитрий, казалось, решил отпраздновать свою свадьбу так, чтобы запомнила вся Москва на века. Музыка гремела не умолкая, вино лилось рекой, столы ломились от яств. Но за стенами Грановитой палаты атмосфера была иной.

Город все больше напоминал пороховую бочку. Стычки между москвичами и поляками вспыхивали то тут то там, становясь все ожесточеннее. Слухи, один страшнее другого, ползли по рядам и слободам. Глухое недовольство перерастало в открытую ненависть.

Я, вынужденный по долгу тысяцкого присутствовать на бесконечных застольях рядом с царем, видел, как мрачнеют лица даже самых лояльных бояр, как растет пропасть между русскими и поляками, как сам Дмитрий, ослепленный любовью и властью, не замечает или не хочет замечать края пропасти, к которой он вел и себя, и всю Москву.

В одну из ночей на подворье тайно прибыли дед, дядя Поздей и Прокоп, у него и схоронили основную часть людей. Вместе с ними на мое подворье привели еще три десятка бойцов во главе с десятниками Ивашкой, Василием и Микитой. Разместить их незаметно на моем подворье было непросто, но необходимо. Мои сторожа и три десятка — это была страховка, если действительно ко мне нагрянут. Я чувствовал себя человеком, сидящим на вулкане — под ногами клокотала лава народного гнева и боярского заговора, а наверху царь плясал на своей свадьбе.

Пиры продолжались. Шестнадцатое мая сменилось семнадцатым. Ночь прошла тревожно, то тут то там слышались пьяные крики, звуки драк. А под утро, когда город только начал просыпаться, тишину разорвал тяжелый, гулкий удар колокола. Ударили в набат на колокольне церкви Илии Пророка в Китай-городе. Этот тревожный звон летел над Москвой.

Я был на ногах мгновенно. Что это? Пожар? Или… началось? Во дворе уже метались мои люди, хватаясь за оружие. Дядя Олег, бледный, но решительный, влетел ко мне в горницу.

— Андрей! Набат! По всем церквям бьют!

— Слышу! — Я быстро натягивал сапоги и подпоясывался. — Надо узнать, что стряслось! Елисей!

Но Елисею не пришлось бежать далеко. С улицы уже доносился нарастающий гул множества голосов, крики, топот сотен ног.

— Ляхи царя убить хотят! — раздался чей-то истошный вопль совсем рядом. — Бояре-изменники! Царя нашего православного губят! Вставай, народ!

Шуйские сработали. Именно этот клич — защита царя от поляков-изменников — был нужен, чтобы поднять народ. Толпа, подогреваемая страхом, ненавистью и умело пущенными слухами, хлынула на улицы. Началось. Послышались крики ужаса, звон разбитого стекла, звуки борьбы — москвичи начали громить дворы, где жили поляки.

Я выскочил на крыльцо. Мои воины тоже были здесь, и все прислушивались.

— Брони вздеть, готовь пушку, — рявкнул я, и тут же началось движение, народ быстро одевался и готовился.

— Никого не впускать и не выпускать без моего приказа! — скомандовал я. — Елисей, отправь кого к кремлевским воротам, пусть приглядывают, а если отряды воинов туда едут, быстро ко мне.

Елисей тут же отправил троих приглядывать за воротами в кремль. Время шло, минуты тянулись.

И тут до моих ушей донесся новый, страшный гул, приближающийся именно к нашему подворью. Это была другая толпа. И кричали они совсем иное.

— Старицкий! Предатель! Выходи! Ляхам продался! Царя продал! Иуда! Смерть изменнику!

Я замер. Толпа шла ко мне.

«Ко мне⁈ Шуйский и сюда запустил свои щупальца, направив часть народного гнева на меня, как на возможного соперника и свидетеля? Или просто обезумевшая толпа готова была рвать любого, кто близок к царю, кто пировал с поляками? Сомнительно. Шуйский! Как я и думал, ну, это предсказуемо», — промелькнули у меня мысли.

Толпа начала ломиться в мои ворота, обвиняя в измене тому самому царю, которого другая толпа якобы спасала от поляков. Москва сходила с ума. Это был уже не просто бунт. Это был кровавый хаос. И я оказался в самом его центре, окруженный врагами со всех сторон.

— Ну что, Андрюша, гости к нам пожаловали, — хмыкнул дядя Олег, вытаскивая саблю из ножен.

В этот момент мне стало вдруг спокойно, сколько я этого ждал? Сколько готовился, и вот она кульминация. Будущий день определит историю страны на десятилетия, а может, и дольше!

Гул нарастал. В ворота уже начали колотить чем-то тяжелым. Крики становились все яростнее.

— Отдайте князя-изменника! Смерть Старицкому!