Псы Господни

Глава 3

Из конюшни вышел Гуго.

— Господин…

— Оружие твоё где?

Он кивнул в сторону флигеля.

— Возьми его и больше не расставайся. Отныне ты снова сержант. Мы возобновляем тренировки.

Гуго хмыкнул, кивнул понимающе и направился к флигелю.

Из дома вышла мама.

— Вольгаст, что сейчас было? Что значит «остаёмся»? С каких пор ты вдруг решил, что имеешь право распоряжаться в моём доме?

Она была раздосадована. До сегодняшнего дня я ни в чём ей не перечил. Но прежнего Вольгаста больше не будет. Прежний вёл себя как маменькин сынок: капризный, часто вульгарный, не вникающий в проблемы семьи. Любил книги и не любил физические упражнения. Мечтал стать рыцарем, но сторонился драк. С самого рождения меня готовили к принятию сана священника, отец даже оплатил обучение на артистическом факультете Парижского университета, с прицелом поступления на богословский, и только благодаря определённым обстоятельствам я до сих пор не принял постриг.

— Это наш общий дом, мама.

Я мог выразиться жёстче и сказать, что дом принадлежит мне, потому что документы на владение недвижимостью оформлены на меня. Мама это поняла и на лице её отразилась растерянность.

— Вольгаст?

— Мама, верьте мне, я никому не позволю обидеть вас и никому не позволю отнять нашу собственность. Я буду драться. Я такой же сеньор де Сенеген, как и Мартин.

Тут она могла сказать, что в отличие от Мартина я не сеньор, а бастард де Сенеген, и пока у меня не появится какого-либо титула, что весьма сомнительно, меня так и будут величать — бастард де Сенеген. Но мама не стала этого уточнять, развернулась и ушла.

Из флигеля вышел Гуго. На нём была стёганка, в руках два деревянных меча. Один он протянул мне.

— Помните, господин, как мы сражались?

Конечно, помню. Гуго как только не изворачивался, чтобы поддаться мне, дабы я чувствовал себя тем самым рыцарем, которым мечтал стать. Получалось у него плохо, потому что на каждый мой удар закалённый в боях ветеран мог ответить тремя. Но он сдерживался и эта сдержанность присутствовала в каждом его движении.

— Помню. Только на этот раз без поддавков.

— Как скажете.

Я встал в длинную стойку, выставив меч перед собой и сжимая его двумя руками. Самая удобная стойка для защиты. Кураев любил взорваться серией диагональных ударов, заканчивающихся, как правило, уколом в ногу, но в этом положении я легко удерживал его на расстоянии и в любой момент мог вогнать острие ему под мышку или в щель забрала. Разумеется, условно. Мечи наши ни в какую щель не могли пролезть, да и правилами подобные действия запрещались. Короче, песочница для взрослых дядечек в железном макияже. Отныне всё по-другому.

— Чуть выше, господин, — отреагировал на моё положение Гуго. — Старайтесь, чтобы кончик меча был на уровне глаз, а навершие по центру груди… Да, так. А теперь парируйте!

Он ударил так же, как это делал Кураев, но вместо того, чтобы идти в ноги, неожиданно влился в моё движение и ткнул в грудь. И тут же отпрыгнул, разрывая дистанцию.

Укол пришёлся под сердце, в диафрагму, от боли я едва не согнулся, дыхание перехватило. Захотелось опуститься на корточки и отдышаться. Гуго покачал головой:

— Терпите, господин. Вы хотели без поддавков? Получайте. Будь на вас кираса или бригантина, вы бы ничего не почувствовали. Но ни кольчуга, ни стёганка такого укола не выдержат. Поэтому будьте внимательны и всегда обращайте внимание, во что облачён противник.

— Понял, спасибо, Гуго, — я наконец-то смог дышать полной грудью. — Как парировать такой удар?

— Просто. Держите противника на расстоянии, не позволяйте ему сблизиться. А если он всё же прошёл сквозь вашу защиту, сделайте вот так… Нападайте!

Я постарался повторить удар Гуго и у меня получилось вплестись в его движение, обхватить клинок, но когда мне показалось, что сейчас я тоже уколю его в грудь, Гуго вдруг сделал поворот кистью, и мой меч прошёл между его рукой и рёбрами, а старик обозначил по мне удар кастетом, то бишь, удар рукой, сжимающей рукоять. Достигни этот удар цели, и валяться мне на земле с рассечённым лицом и выбитыми зубами. А если ещё крестовиной в глаз, то вообще здравствуйте братья циклопы.

— Поняли, что я сделал?

— Понял.

— Этот приём показал мне ваш отец. Он был настоящий мастер. Ну что, продолжим?

Мы топтали пыль на дворе до самого вечера. Перрин несколько раз выносила нам воду в кувшине умыться и утолить жажду. Я пропотел насквозь, вымотался, сбросил лишний жир, но остался доволен. Мама больше во двор не выходила, однако я видел её силуэт в зале. Она сидела в кресле у камина и вышивала.

Гуго поглядывал на меня настороженно, и чем дальше, тем взгляд его становился острее.

— Что ты так смотришь, старик? — не выдержал я. — Я делаю что-то не так?

Он покачал головой:

— Не знаю, как сказать, господин.

— Говори, как есть.

Он облокотился о меч, продолжая разглядывать меня исподлобья.

— Вы не такой как раньше, господин…

— Со временем все меняются.

— Вчера вы были совершенно другим, не таким, как сегодня. Вы и думать не хотели о мече, а сегодня добрую половину дня бегаете по двору и почти не устали. Вон как легко дышите. Так не бывает.

Неувязочка. Для меня пять-шесть часов тренировки обычное дело. Без серьёзной подготовки на турнире не победить. Но для предыдущего держателя тела подобные моменты считались невозможными. Надо как-то определиться с дальнейшими действиями. Полностью избавиться от несоответствия в поведении вряд ли получится, но делать это надо дозировано, чтобы тем, кто хорошо меня знает, не так явно бросалась в глаза разница между мной прежним и нынешним.

А пока я решил перевести подозрения в шутку.

— Гуго, я думал тебя порадует моё рвение. Ты воин, должен ценить это.

— Ценю, ага, но… Мне как будто нечему вас учить. Вы знаете и владеете приёмами, которые вам никто не показывал. Вы стали лучше двигаться, меняете стойки. И вы никогда не могли фехтовать левой рукой, — он сжал зубы и проговорил сквозь них. — Раньше я вас не любил, господин, чего уж скрывать. А теперь боюсь.

Я перебросил меч в правую руку, сделал круговое движение и нацелил острие на старика.

— Хорошо, я буду фехтовать правой. Продолжаем.

В дом я вернулся, когда начали сгущаться сумерки. Перрин поставила передо мной миску густой чечевичной похлёбки и кусок холодной курицы. Похлёбка приправлена специями: укроп, петрушка, ещё что-то. Запах аппетитный. Я навернул порцию за пять минут; брюхо наполнилось, но душа требовала добавки. Посмотрел на котелок, облизнул ложку. Нет, хватит. Мама продолжала вышивать при свете масляной лампы.

— Перрин, — окликнул я служанку, — с сегодняшнего дня вы с Гуго ночуете в доме.

Мама подняла голову, брови недовольно сдвинулись. Не прошло и суток с момента моего перемещения, как сын стал главным разочарованием её жизни.

— Слуги в доме?

— Людям Мартина ничего не стоит залезть ночью во двор, пробраться во флигель и перерезать горло Перрин и Гуго. Кто потом будет соскабливать их кровь с пола?

Я намеренно сгущал краски, играя на воображении впечатлительной Перрин. Служанка предсказуемо всхлипнула, по щекам покатились слёзы. Мама неодобрительно покачала головой.

— Завтра же с утра сходим к прево7, — она в упор посмотрела на меня. — Надеюсь, пока мы будем отсутствовать, никто не перережет Перрин горло?

— Будьте спокойны, мама, днём ей ничто не угрожает.

Я поблагодарил за ужин, пожелал всем доброй ночи и поднялся в свою комнату. Разделся, лёг на кровать. Вот и первая моя ночь на новом месте. Спать не хотелось, в крови плескался адреналин. Я чувствовал себя обманутым и если бы не дикая усталость после тренировки, кто знает, разрыдался бы. Меня как будто обокрали, забрали всё знакомое и устоявшееся и подсунули чужое: чужое время, чужое место, дом, вещи, людей. Чтобы это хоть немного стало своим, я должен вспомнить прошлое. Какие-то крупицы уже пробились наружу, но этого мало, требуются дополнения. Отчего-то нужно оттолкнуться. От чего?

Я учился в Парижском университете. Это открытие пришло ко мне внезапно во время спора с матерью. Что ещё?

Мой отец убит моим единокровным братом. Повод банален: наследство. Причина… Они придерживались диаметрально противоположных взглядов на политическую ситуацию в стране.

Политическая ситуация в стране…

Память снова заработала с усердием. Сейчас тысяча четыреста двадцать восьмой год. Сеньория Сенеген находится в Шампани, западнее Труа, отец владел ею на правах лена в обмен на военную службу. Проще говоря, он был вассалом непосредственно короля Франции, ибо эти земли ещё не так давно входили в королевский домен. Поэтому он и поддерживал партию арманьяков8, ратующих за возведение на французский престол дофина Карла, нынешнего короля Карла VII. Однако сейчас эти земли отошли герцогу Бургундии Филиппу Доброму, союзнику англичан.

Всем этим земельным перестановкам предшествовали весьма печальные для Франции события.

Тринадцать лет назад в августе тысяча четыреста пятнадцатого года Генрих V Ланкастерский, король Англии, высадился в Нормандии. Агрессия была вызвана старыми обидами, связанными с династическими правами английских правителей на трон Франции, а также с возвратом Аквитании, Анжу, Мена и Нормандии английской короне. Это составляло практически треть французских земель и отказываться от них молодой король не собирался. В свою очередь, советники Карла VI Безумного, правившие вместо него, не собирались ничего возвращать. Надо быть полным кретином, чтобы отдать треть страны заморским наглецам. Дипломатия вопрос не решила и Генрих осадил Арфлёр. Спустя месяц город сдался, а король двинулся на северо-восток в сторону Кале.

Вряд ли англичане, имея в своём распоряжении около трёх тысяч человек, большинство из которых составляли лучники, рассчитывали на полноценную военную кампанию. Они намеревались лишь слегка подёргать Карла VI за нос. Однако у местечка Азенкур путь им преградило пятнадцатитысячное войско французов во главе с герцогом Орлеанским. С пренебрежением взглянув на горстку англичан, двадцатилетний герцог бросил весь цвет французского рыцарства в бой, в котором этот цвет и осыпался серым пеплом на болотную жижу.

Отец тоже принимал участие в той битве, разумеется, на стороне французской короны. В отличие от большинства рыцарей, ему повезло: он сумел выжить и вернуться домой, но не в родовое поместье, а в Реймс, в наш дом. Я помню его возвращение: высокий мужчина с забинтованной головой, с обрубком вместо правой руки въехал во двор и свалился с седла. Его долго трясла лихорадка, на выздоровление никто не рассчитывал, но мама варила отвары, готовила мази. Пока он лежал, я частенько подсаживался к нему на кровать и мы, можно сказать, подружились. Мне было девять лет и он рассказывал жадному до историй мальчишке о крестовых походах, о королях, о турнирах, о прекрасных дамах. Это так меня окрыляло, что я решил стать рыцарем.

Однако у отца были иные планы. Два года спустя, когда англичане осаждали Руан и прибирали к рукам остатки Нормандии, меня отправили в Парижский университет. Господи, как я не хотел этого! Единственным порывом было сбежать в королевский домен, уговорить какого-нибудь рыцаря взять меня в услужение хоть пажом, хоть горшок ночной выносить, только бы не видеть постные морды учёных богословов. Однако в Париж меня отвозил Гуго. Старик всю жизнь сопровождал синьора де Сенегена в его походах, был рядом с ним в десятках сражений, в том числе при Азенкуре, и, завершив службу, был приставлен ко мне в качестве воспитателя. Он давал мне уроки фехтования, обучал верховой езде, объяснял хитрости охоты на кабанов и зайцев. Если бы я сбежал, Гуго могли обвинить в мошенничестве или похищении, а за это полагалась смертная казнь.

Вот так я и поступил в Парижский университет. Отец на моё содержание не скупился, хотя его официальная жена исходила ядом и ставила в церкви свечи за упокой моей души. Не помогло. Пять лет я обучался на артистическом факультете. Мне преподавали грамматику, диалектику, риторику, арифметику, музыку. В общей иерархии университета этот факультет считался ниже остальных, лишь успешно закончив его и получив степень бакалавра, появлялся шанс поступить на богослова, медика или юриста. Преподавание велось устно на латыни в форме лекций и диспутов. Общение на родном языке в стенах университета строжайше запрещалось, так что на латыни я теперь говорю не хуже, чем на французском.

Первые два года пролетели достаточно быстро. Я учился, а заодно приобщался к общественной жизни, пробуя на вкус незнакомые, а порой и опасные явления типа выборов, статутов, вольных корпораций и прочей филологии. Я окунулся во всё это с головой. Для недавнего недоросля, который кроме небольшого двора возле дома не видел ничего, университетская жизнь с её спорами, дискуссиями, дебатами, довольно часто заканчивающихся мордобитием, была намного интереснее. Я ощутил стремление к участию в политике, и так как большинство моих новых знакомых были на стороне бургиньонов9, то и сам я стал бургиньоном.

За время обучения я пережил осаду Парижа войсками Филиппа Доброго и приветствовал их вступление в город тридцатого мая тысяча четыреста восемнадцатого года. Участвовал в гонениях на арманьяков и с ликованием встретил известие о союзе бургундцев и англичан.

Война набирала обороты. Французские города сдавались под напором союзников, от королевского домена отваливались огромные куски, государство таяло на глазах. В ситуации стремительного распада страны, короля Карла VI вынудили подписать невыгодный во всех отношениях договор в Труа и признать Генриха V своим наследником. Говорят, что рукой Карла водила его жена Изабелла Баварская, но это уже детали, тем более что при подписании договора я не присутствовал и ничего утверждать не возьмусь. Дофина Карла лишили всех прав и обязанностей, объявили мятежником и исключили из линии престолонаследия.

Отец был в бешенстве от этого соглашения. Он говорил что-то о суверенитете, о предательстве, о бойне при Азенкуре и о том, что никогда не простит англичан за избиение пленных французских рыцарей. Я не до конца понимал, о чём он, да и не особо сильно вникал в события семилетней давности. Университетские настроения были на стороне Генриха V и его ближайшего товарища Филиппа Доброго, соответственно, я их полностью поддерживал.

Два с половиной года спустя, как раз к моменту окончания мной артистического факультета, Карл VI Безумный умер и королём Франции стал Генрих V. Через неделю он короновался в Реймском соборе, соединив на своей голове сразу две короны — Англии и Франции. По всему Парижу начались празднования и очередное избиение немногих оставшихся сторонников дофина. Я наблюдал, как одного арманьяка бросили в Сену с камнем на шее, а пару десятков других повесили на Гревской площади. Как и все студенты, я носился по улицам с воплями «бей французов» и «да здравствует король Генрих Французский»! Логическое несоответствие лозунгов никого не смущало, потому что мы были пьяные и счастливые. Никогда я не чувствовал себя настолько свободным и уверенным в своём будущем. К чёрту богословие, я всё-таки стану рыцарем!

Однако свобода длилась до очередного приезда отца. Первым делом он меня выпорол, потом почти бесчувственного погрузил на лошадь и отвёз в Реймс.

Дома тернистым путём уговоров и тяжёлой отцовской длани меня вернули на путь истинный, объяснив, что родившись французом, я должен любить Францию, а не Англию, и что свобода в первую очередь является понятием общественным, а не личным, ибо главная задача гражданина беречь свою страну для последующих поколений.

Об университете пришлось забыть. Отец запретил мне возвращаться, пока в Париже правят англичане. Моим обучением вновь занялся Гуго. Мы снова фехтовали, охотились, скакали. А тем временем объединённые силы англичан и бургундцев продолжали дробить страну. В массы несли мысль, что Генрих V прямой потомок герцога Нормандии всего-то триста лет назад перебравшийся на ПМЖ в Англию, а значит он настоящий француз, и нет ничего страшного в том, что француз сел на французский трон. Это сработало. Сопротивление англичанам на оккупированных землях заметно снизилось, а где-то и вовсе иссякло. Отца это определённо не радовало, однако взять оружие в руки он не мог, правой-то руки не было. Иногда в наш дом приезжали хмурые господа, рассаживались за столом в общей зале и говорили, говорили. По разговорам я безошибочно определял в них арманьяков, чьих собратьев не так давно гонял по Парижу. Но теперь я сам становился арманьяком. Я слушал их, вникал в суть разговоров и находил для себя подтверждения отцовским словам о свободе, любви, родине, хотя и не был до конца уверен, что разделяю их.

Дофин Карл обосновался сначала в Бурже, а потом перебрался в Шинон. Сторонники, которых было достаточно много, величали Карла королём, но даже последний нищий в грязном переулке понимал, что пока Реймс находится под оккупацией англичан, король он номинальный. Чтобы стать настоящим королём Франции, требуется коронация в Реймском соборе.

Такой вот расклад.

Сейчас на дворе тысяча четыреста двадцать восьмой год, август, мне двадцать два, образование не законченное высшее, не женат, не рыцарь, без убеждений, материальное положение в связи с гибелью отца хреновое, будущее туманное. Несколько дней назад мама заявила, что через два месяца в богословской школе при аббатстве Святого Ремигия начнётся очередной учебный год. Оплата — два ливра. Для меня это выход. Я стану церковным клириком, если повезёт — аббатом. Но даже если не повезёт, я всё равно буду сыт, одет и в относительной безопасности. Жизнь сложилась. Одно только не понятно: каким образом Генрих V Ланкастерский умудрился стать королём Франции и продолжает оставаться им до сих пор? По договору в Труа получить корону и царство в придачу он мог лишь после смерти Карла VI, но проблема в том, что Генрих V умер раньше Карла, во всяком случае, должен был так поступить. Но не поступил. Странно. Какая-то альтернативная история получается.