Рыжий: спасти СССР

Глава 10

— Да уж, интересная парочка, — сказал я, когда мы уже спускались в метро.

Настя молчала. Девочка, казалось, потерялась. Я было думал, что на неё так подействовал мой план и встреча с с первым секретарём райкома комсомола. Но сейчас я смотрел на неё и всё больше понимал — да нет, это и, в целом, по жизни. Иначе зачем ей вообще эти отношения с Жекой? Такой не может вызывать интерес у нормальной девчонки, тем более такой идейной и правильной, как Настя. Все же таким противоположностям сложно быть вместе.

— Настена, а что ты делаешь сегодня вечером? — спросил я.

— А что? — недоуменно спросила девушка. — Ты меня хочешь пригласить куда-то?

Вот тут уже на секундочку замялся я. Это понятно, что мужская сущность — непоколебимо кобелиная. И у меня пронеслись в голове мысли, словно три коня со звенящими бубенцами, что, может, и стоило близко пообщаться с Настей, но разум тут же взял верх над инстинктами. Хотя у девчонки аж глаза вспыхнули.

— Ты очень красивая девушка. Но увы и ах, я занят. У меня есть девушка. Но разве это может помешать нам быть друзьями, приятелями? — сказал я, искренне улыбаясь и протягивая руку.

Поймал себя на мысли о том, что впервые называю Таню своей девушкой — хотя бы вслух. И абсолютно не чувствую при этом никакого внутреннего противоречия. Только сказал про неё — и тут же захотел поскорее ее увидеть.

— Я пока живу в общежитии, завтра суббота, выходной день. Так что думал пригласить тебя, а так же свою девушку… — вот тут я закашлялся, понимая, как интригующе начал приглашение.

Я, Таня, Настя…

— А кто ещё будет? — спросила красавица-комсомолка, не дав мне даже насладиться всеми образами, которые начала рисовать моя фантазия.

— Степана приглашу. Ты же не против будешь нашей компании? Посидим, выпьем немного вина, я поиграю на гитаре, поболтаем, — наш разговор прервался гулом подходящего поезда метро.

Всё-таки часто отвлекаюсь на бурлящие внутри молодого организма гормоны — даже мысли иначе порой идут, ищут подтвеждение, какое-нибудь обоснование своим ощущениям. Наверное, сейчас не самая умная гипотеза прозвучит, но я считаю, что поистине мудрым человеком становится лишь тогда, когда у него пропадает, слабнет тот горячий, неостановимый интерес к противоположному полу, каким поглощена молодежь. Зато усиливается способность анализировать.

Острый ум-то мой на месте, но вот какая петрушка. Пять дней я не видел Таню — и голова уже соображает туго, включаются иные органы, не позволяющие думать рационально и критично.

— А может, вы помиритесь с Женей? — выкрикивала мне на ухо Настя. — И я…

Мы уже зашли в вагон и взялись за поручень — в проходе было свободно. Поезд набирал скорость, форточки были приоткрыты, и из-за шума и свиста мы очень плохо друг друга слышали.

— Жека — не тот человек, с которым я хотел бы заводить дружбу. А вот ты мне нравишься… Как боевой товарищ и соратник, — выкрикивал я на ухо девушке.

Что это? Тонкий аромат духов Насти был сладок и приятен. Ну-ка? А ведь это Франция! Вот и комсомолка пользуется не духами «Красная Москва», а надушилась «Шанелью номер пять». Хотя подобные духи просто купить в магазине невозможно. Где же она их достала в обход?

Дальше поговорить не получилось. На следующей станции народу привалило столько, что даже сельди в бочке могли бы похвастаться простором своего возлежания.

Не знаю, показалось мне или нет, но один из вошедших мужиков, явно работяга и явно уже отмечающий пятничный праздник «День стакана», попробовал пробраться ближе к Насте, чтобы прижаться к комсомолке. Пусть и считается, что в Советском Союзе секса нет, а есть лишь любовь, но вот такие давки и теперь становились поводов для различного нарушения границ и законов нравственности — как карманного, так и другого.

И этот работяга так и искал взглядом, к кому бы прислониться. Так что мне пришлось выручать Настю и прижаться к ней самому. М-да… Хорошо, что сегодня придёт Таня. И вообще нужно чаще видеться со своей девушкой, так и мысли не будут улетать в ненужную сторону. Старый я кобель!

— А ты правда умеешь играть на гитаре? — спросила Настя, когда мы уже направлялись к нашему училищу.

— Немного, — ответил я, уже изготавливаясь к разговору с директором.

— Я приду в общежитие. То есть, я и сама собиралась. Уже неделю там не была, а это по-комсомольски это неправильно, нужно проверить, как поживают наши учащиеся, — уклончиво сказала Настя, а после добавила: — И к тебе зайду.

Думаю, что Степан Сергеевич, одинокий волк, будет очень доволен приходом комсорга Анастасии Андреевны. Когда я с ним вчера мимолётно перекинулся парой предложений, сказал, что собираюсь поехать с Настей в райком комсомола, мне показалось, что он даже как-то напрягся, будто бы приревновал. Догадываюсь, что Степа совсем недавно был в длительной командировке, а учитывая, что он офицер ВДВ, то можно предположить и участие в каком-нибудь конфликте.

Это предположения, а кое-что я знал доподлинно. В какой-то момент Степан вернулся домой — а ни жены, ни дочери нет. И встретился он с супругой только в ЗАГСе, чтобы подписать бумаги о разводе. Наверное, это была одна из причин, почему ещё далеко не старый мужчина стал прикладываться к стакану и в итоге едва остановился на самой грани. А может быть, он воспоминания о горячей точке хотел залить горячительными напитками?

— Я к директору, ты со мной? — спросил я Настю, но сразу же понял, что она хотела бы не участвовать в разговоре.

Да и у меня было, кроме общественного, еще и личное, о чем следовало поговорить с Семёном Михайловичем.

И разговор почти сразу пошёл не по плану.

— Нет, общежитие у нас только для иногородних, — строго отвечал мне директор.

— Партейку на комнату в общежитии? — спросил я, стараясь казаться приветливым.

Если что, можно будет сказать, что это шутка такая.

— Нет, — строго повторил директор.

Я с укоризной посмотрел на Семёна Михайловича, искренне не желая сразу заходить с козырей и говорить о том, что у меня уже имеется некоторый компромат на него. Не хотелось сегодняшний день очернять негативом. Но всё же…

— Михаил Семёнович, может, всё-таки вы разрешите мне некоторое время проживать в общежитии? Есть вероятность, что я могу в будущем стать иногородним, что как раз и будет соответствовать, — сделал я попытку уладить вопрос миром.

Были мысли о том, чтобы выписаться из, если можно было так сказать, отчего дома. Во-первых, я так смогу встать в очередь на квартиру, хотя если ее ждать… Долго, очень долго, но при повышении чуть подвинуться в очереди можно. А так, по нормативам в семь квадратных метров на человека, мне ничего не светит. Да, квартира у родителей ведомственная, но я-то в ней прописан. Потому собственное жилье не светит.

Нужно прописываться к бабушке, проживающей в области.

— Так что ответите? — поторопил я директора.

— Н-нет, — уже не так уверенно прозвучал отказ.

Я выдохнул и подкинул в нашу беседу, как туз на стол, ещё аргумент.

— Из десяти семей, проживающих в общежитии, в трёх семьях нет ни одного человека, который работал бы даже не в нашем ПТУ, а вообще в системе образования. Это ведь может стать достоянием общественности… — я сделал паузу, но директор, хоть и проявил волнение, но не спешил отвечать, так что нужно было ещё продолжить мне: — В следующий раз, Семён Михайлович, будьте, пожалуйста, осмотрительнее. Не нужно в белые ночи подъезжать на своём «Москвиче» к продовольственному складу столовой. Вы же должны знать, что окна с западной стороны общежития выходят на училище? Прямо на заезд к складу столовой. Я бы даже сказал, ровнёхонько.

А вот теперь страха в глазах директора стало больше. Это секрет Полишинеля, что директор состоит в доле с заведующей кухни училища. Вполне себе для Советского Союза обыденная вещь, к большому моему сожалению. Но это его, кажется, наконец проняло.

— Это шантаж! — выкрикнул Михаил Семёнович.

Я промолчал. Да, шантаж! Но вынужденный и, собственно, по делу. Тут бы не шантажировать, а в ОБХСС сообщить — это я пока ещё мягко действую.

Что происходит? В столовой просто-напросто оставляют мясо себе, кладя в котлеты больше, чем положено, хлеба, или в пюре плюхая больше воды, чем нужно, ну а сливочное масло… Оно честно лежало рядом с котлом, где ждало своего часа пюре. Полежало-полежало — и в конце смены в сумке на вынос. Или не доложат сахара в чай, или вообще чай забудут положить — и всё это с выражением лица «а что такого»!

Вот такие будни. Вот для чего многие так и ломятся в кулинарные техникумы. Все уже к этому привыкли.

Но директор! Это в моих глазах вдвое большее преступление, чем воровство самих поваров. Я видел прошлой ночью, как «Москвич» подъезжал к столовой, как три деревянных ящика, причём наполненных чем-то, и явно не камнями, Михаил Семенович бережно укладывал в багажник. Эту информацию я хотел бы придержать на потом, по случаю предъявить в борьбе за какие-нибудь новшества. Однако не ночевать же мне на вокзале!

— Давайте просто пойдём друг другу навстречу, — примирительным тоном сказал я. — Это временно, ну и плюсы в этом есть, я буду следить за порядком в общежитии. Так что для нас всех моё проживание выгодно.

— Живите! Но если есть возможность прописаться в деревне или в другом городе, сделайте это поскорее! — сказал директор нехотя, как сквозь зубы.

Я вежливо его поблагодарил и стремительно покинул кабинет, чтобы Семён Михайлович не передумал.

Но и закрывать глаза на то, как воруют в столовой, я не собирался. Лишь нужно ещё немного опериться, прежде чем начинать борьбу со всеми этими проявлениями. Я и так беру очень быстрый старт. Как известно, спринтер никогда не пробежит в хорошем темпе марафонский забег. Вот и мне надо выбрать темп. Но и бороться надо! Если только не поссориться со своей совестью, честью и не плюнуть на те миллионы советских людей, которые в разной степени, но неизменно пострадали от катаклизмов — то спокойно жить нынче не получится.

А мне небезразличны те миллионы людей, которые вообще не родились, потому как молодые люди не хотели «плодить нищету». Рожать, когда в стране неустроенность, не хотели.

Предстоял ещё разговор с комендантом общежития, Колесниковым Петром Мироновичем, об условиях проживания. Но для этого он сначала должен выйти с очередного своего больничного.

По словам вахтёрш, Пётр Миронович был строгим начальником, но всегда ратовал, скорее, за совесть и справедливость, чем за добуквенное соблюдение правил и законов. Мне советовали с ним по-человечески поговорить, объяснить ситуацию. А ещё подсказали дать слово, что буду следить за порядком в общежитии. Если у меня будет получаться это делать, то «Костыль», как коменданта называли здесь, обязательно пойдёт навстречу.

Детство и юность — это самые жестокие возрасты. Ребёнок или юноша часто могут обидеть человека, особенно пожилого возраста, невзирая на его заслуги. Да они, собственно, и не замечают, как жёстко проходятся по окружающим. Отсюда и это обидное прозвище «Костыль». Как я понял, Петр Миронович не может ходить без палочки вследствие ранения. А то, что он часто на больничных, так это также следствие ещё одного ранения, но уже в голову. Осколок застрял у него рядом с мозгом — неоперабельный.

Так что я уже заочно уважаю этого человека. Уверен, что договоримся.

Тем временем окончательно утвердилось штатное расписание на следующий год, мне дали преподавать сразу три предмета: всемирную историю, историю КПСС, обществоведение. Предмет «советская экономика» будет идти факультативно. Так что предполагается, что у меня на учебный год будет нагрузка более, чем в тысячу двести часов.

Это две ставки! Учитывая, что дадут ещё и кураторство, а я ещё и сам хотел взять на себя пару кружков… Кажется, с работы я и вылезать не буду. Жалко, конечно, что не будет времени на отдых. Но это ещё полбеды — ведь А для некоторых дел, связанных с основной целью, такая моя загруженность может стать проблемой.

Но это не школа, здесь проблемы все решаются очень быстро, вплоть до того, что дальше буду позволять себе записывать уроки, но не проводить их. Я не хотел бы этим злоупотреблять. Но если на кону будет стоять, например, выступление на Комсомольской конференции либо проведение парочки уроков — я, конечно, выберу конференцию. Всё равно потом найду возможность и расскажу учащимся, как и за что нужно любить Родину. Хотя иногда бывает, что любить нужно не только за что-то, но и вопреки.

Загруженность будет такой, что еще нужно найти время для решения вопросов и своей безопасности. Что там за история с шубой? Угрозы эти, и всё из-за шубы?. Нет, тут что-то другое, и мне нужно в этом разобраться до начала учебного года. Вот послезавтра и нужно выяснить… Навестить этого Витька.

— Идиоты! Кретины! Фармазоны! — кричал Илья Федорович Рощин. — Фраера рассмотреть не смогли?

Старавшийся всегда и везде отыгрывать роль интеллектуала и франта, со своими подельниками из откровенного криминала Илья вел себя под стать бандитам. Нигде Илья не позволял себе ни слова фени, но тут, с уголовниками, считал, что нужно говорить доходчиво. Тем более, что он набрал в банду необразованных сидельцев, могущих только что кулаками да стальным пером размахивать.

— Илья, ну кто его знает? Другой тоже рыжий был, — оправдывался детина Мирон. — Подошли к дверям подъезда, спросили, он ли Чубайсов, да настучали… Легонько, самую малость.

— Подъезда? Парадной! Самую малость? Всю рожу разбили. Если Чубайсов-старший начнёт молнии пускать, то и нам прилетит, он мужик суровый, но мало знает про своего старшего сына, — сказал Рощин.

Могло бы показаться комичным, что относительно молодой, только четвертый десяток разменял, Рощин отчитывает теперь мужика в годах. Причем Илья был маленького роста, даже в свои молодые годы лысоват, со смешным курносым носом.

Миронову же было под сорок лет, но повадками — словно пятилетний. Зато, что нравилось Илье, поручения Павел Миронов, он же Мирон, исполнял в точности, нужно было только доступно сформулировать задачу.

— Значит так, прижать к стенке Толю нужно. Он забросил работу, которую вел с ним я — и важные люди. И не только в шубе дело. Сделайте мне из этого фраера прежнего Чубайсова, или заставьте сказать, где нужная информация. Люди уже волнуются, — сказал Илья и, подумав, поспешил добавить: — Калечить и убивать нельзя. Девку его пока не трогайте, там отец еще тот барыга, может и в ответку пойти. Мне нужны списки. Чубайсов сам знает, какие.

Трое бандитов поплелись на выход из новой, только неделю назад снятой Ильей квартиры-склада для фарцы и направились выполнять задание — сперва узнать, куда делся Тольчик. Уже было известно, где по распределению будет работать Толик Чубайсов, так что найти предателя и вора будет несложно.

Илья считал Чубайсова-младшего предателем и вором. Предателем, потому как были уже договоренности по работе с фарцой, и теперь Илья терял деньги. Но люди, которые курируют Илью, и не только его, теряли терпение, ждали объяснений, почему Толя вдруг оставил важные дела.

Илья не знал, но Чубайсов запорол работу по подготовке к началу работы так называемого «экономического кружка». Именно на Анатолия Чубайсова возлагались надежды, что он станет подговаривать разных студентов участвовать в собраниях и семинарах, изучать экономику капиталистических стран, готовить кадровый ленинградский резерв для будущих реформ. Ну а вор тут причём? Так уже получил Чубайсов некоторые деньги для оплаты своего труда по поиску нужных молодых людей. Деньги получил, даже отчитался, что работа начата — и исчез…

Илья Федорович не знал, но уже был готов план по реализации переустройства страны. Причем это делали те люди, которым нечего было опасаться за себя, они и есть карающая длань советского правосудия. Потому, до конца не владея информацией, Илья не понимал, почему его кураторы так вцепились в эту шубу, которую должен был достать Чубайсов. Не знал толком Илья и о списке, который готовил Тольчик. Вернее, догадывался, что там должны быть имена, но для чего они… Сам Илья проворачивает сделок по фарце в неделю на пару тысяч рублей. Деньги тратить некуда, а кураторы всё не хотят отступаться от Толи. Так что точно, шуба ни при чем.

Илья Федорович подошел к телефону и набрал номер телефона Дмитрия Николаевича Некрашевича, секретаря парткома инженерно-экономического института. Именно он, Некрашевич, и раздавал задания фарцовщику.

— Рад приветствовать, Дмитрий Николаевич, — очень вежливо, снова вернувшись в привычную шкуру, поздоровался со своим куратором Илья.

— А я не рад, Илья, очень не рад, — отвечали на другом конце провода. — Что по Чубайсову? Ты нашел списки?

— Нет, я вообще не понимаю, что происходит. Словно Анатолий стал другим или память потерял. Ведёт себя не так, — объяснялся Рощин.

— Ты не понимаешь, насколько все серьезно? Или прикидываешься, не пойму. Шуба где? — выкрикнул Некрашевич.

— Шуба? А, да, понял, Шуба, — Илья тушевался в разговоре с Некрашевичем.

На самом деле, шуба, как и джинсы, которые можно было за нее выручить — только способ передачи информации и денег. Да, такая сделка была, но в шубе должны были быть вшиты списки тех студентов, или выпускников, на которых некие силы делали ставку на будущее, которых нужно было совокупить к «списку Чубайсова». Ну а в джинсах, которые нужно было передать за шубу, были деньги. Немало денег, набитые карманы и еще в коробке.

Работу по молодежи, подготавливая ее к новым свершениям, которые люди на самом верху советской власти считали неизбежными, нельзя начинать без денег. Любое студенческое собрание будет функционировать, только если на встречах будет выпивка, еда, организован доступ к фарце и в целом к сытой жизни. Вот тогда вчерашние студенты и будут заниматься тем, чтобы обсуждать, что именно нужно сделать, чтобы Советский Союз прошел период переформирования. Не было исполнителей для будущих, неизбежных реформ, и позарез нужны были кадры.

— Найди списки! — выкрикнул Некрашевич. — Твое дело по валюте все еще живо, в любой момент может выстрелить. Не забыл?

Анатолий замкнул на себе подбор людей, и теперь Илье приходилось туго. Ему самому ещё не пришло в голову то, до чего давно додумался сам Чубайсов — организовав этот кружок, его просто выкинут за ненадобностью.

— Так вы же сами с ним общались сами… — недоуменно сказал Илья.

— Он не знает о моем участии в проекте, — уже спокойно отвечал Некрашевич. — Но да, ты прав. Вел себя в крайней степени глупо. И это ПТУ… Он хитрый, он что-то задумал. Не стоит недооценивать молодых.

Создать в ЛИЭИ кружок по типу декабристского «Союза Спасения» нельзя было без того, чтобы об этом не знал председатель партийного комитета такого большого ВУЗа. Ну и в курсе должно было быть, конечно, КГБ. И привлеченных ещё нужно отсеивать по их личным качествам либо по убеждениям. Не могут слабые или, наоборот, слишком принципиальные, воспитанные идеологически верно стать флагманами будущих реформ. Нужно же брать людей «на крючок», иметь на них влияние, продвигать их дальше, вести карьеру, помогать с диссертациями. И тогда благодарные и уже подготовленные реформаторы всё, всё сделают.

В Москве такой кружок, под кураторством Джермена Михайловича Гвишиани, зятя самого председателя правительства Косыгина, начинал свою работу, а вот в Ленинграде, похоже, нечто подобное появится не так скоро, как рассчитывали, если только одно наглое рыжее лицо не заставят работать дальше.

— Шубу! Списки! Быстро! — сказал Некрашевич и бросил трубку.

Илья потер взмокший лоб. Не так давно, еще года не прошло, его прихватили за фарцу и подкинули валюту. Прихватили, но нашлись добрые люди, которые поспособствовали закрытию дела. Вот только сейчас Илья должен был снабжать фарцой людей, которых ему укажут. Молодежь покупали за шмотки и красивую жизнь, и Илья должен был все это обеспечивать, быть решалой мелких и часто грязных дел.

Но не было смысла горевать. Теперь его никто не трогает, как и людей Ильи. Он фарцует, зарабатывает большие деньги, дает зарабатывать тем, кто на него работает. Ну а остальное не должно касаться фарцовщика, не так и часто с него требуют действий. Илья думал, что у него в подчинении тупые дуболомы, но, оказывается, что и он не столь умный, что теперь играет роль марионетки.

Но кто же находится на вершине этой пищевой цепочки?