Шарлатан

Глава 14

Сама мысль о том, что кто-то собирается приехать за мной в Кишкино на машине, вызывала у меня припадки смеха. В принципе, дорога из Ворсмы в деревню была проезжей, вот только проехать по ней могла лишь лошадка, запряженная в легкие сани, причем лошадка упорная в своих намерениях и способная преодолеть снег, выпавший на эту дорогу слоем чуть меньше метра. На самом деле все же по дороге время от времени народ ездил, снег слегка утаптывал, так что лошадке пришлось бы преодолевать снег всего лишь по колено — а уж машина какая-нибудь тут бы точно застряла. Но в принципе до Ворсмы и на лыжах дойти можно, а вот дальше…

Дальше из Ворсмы были два возможных пути: в Павлово или в Богородск. Но тут дороги никто даже не утаптывал, ибо незачем было: проще по рельсам проехать. И все именно по рельсам и ездили, и даже в Богородск из Нижнего по рельсам, так как на машине было точно не проехать. Так что вариант с автомобилем отпадал, а как мне ехать одному в Горький, было не совсем понятно. То есть я-то знал, что доеду и не заблужусь, но всем остальным-то это не объяснить!

Но объяснять никому ничего не пришлось: в субботу после обеда к нам в деревню приехал военком (на крепкой лошадке, запряженной в сани все же), поговорил сначала с мамой, потом — с теткой Натальей — и забрал меня с собой — чтобы доставить в город уже нормальным образом. Предупредив при этом, что мне еще «нужен сопровождающий, а лучше сопровождающая». А так как сам он меня сопровождать не мог из-за кучи работы, то волевым решением тетки Натальи в сопровождающие мне назначили Надюху. Завтра же воскресенье, в школе выходной, а за старшеклассниками кто-нибудь другой сегодня присмотрит. То есть, как я понял, предполагалось, что я с мамой поеду, и нам даже вроде комнату для ночевки в городе определили — но мама точно ехать не могла: а Маруську на кого тогда оставлять? Но военком сказал, что и Надюха вполне годится, тем более что меня обещают вернуть домой уже завтра вечером, в крайнем случае на рассвете послезавтра. Правда, он так и не сказал, зачем я в городе понадобился: ему об этом тоже никто не сообщил.

А вот на Казанском вокзале нас встретили, другой военный дядька и именно на машине. И он отвез нас аж в обкомовскую гостиницу, и Надюхе выдал талоны на питание! На обед (на который мы уже окончательно опоздали), на ужин и на завтрак. Но дядька сказал, что завтракать нам придется очень рано, потому что он снова за нами заедет уже в семь утра. Я еще подумал, что заезжать-то зачем, ведь до обкома тут пешком идти минуты три, причем мне столько идти и совсем при этом не спешить — но мысль позавтракать пораньше мне понравилась. Поначалу понравилась, пока мы ужинать в столовую гостиницы не пришли. Я-то думал: обкомовская столовая, тут и еды внавал, и разносолы всякие — а вот шиш: внавала-то было прилично (потому что нам и по обеденным талонам еду все же принесли, они все на одной бумажке были напечатаны и Надька их все вместе официантке и дала), а вот с разносолами оказалось как-то не очень. То есть дали нам суп гороховый (это «за обед»), очень вкусный, но вообще без мяса, потом картошку жареную — тоже «за обед», и я уже наелся. А Надюха слопала и суп (порция была как раз для меня), и картошку, и две порции макарон с маслом — это уже как раз на ужин давали. Вообще-то габаритами Надька была в половину тетки Натальи, но от обкомовских порций она уж точно не обожралась. Но хоть наелась, а то в школе-то у нее особо и поесть было нечего. У Векшиных детей-грибников уже не было, выросли все, так что дома с едой у них было довольно скромно. И я подумал, что и завтрак ей отдам. То есть не весь, но уж половину точно отдам: в этой столовой единственное, что порциями не считали, был хлеб — а если в завтрак еще и маслица дадут, то я и хлебом с чаем наемся…

Но делиться утром с Надькой не пришлось: судя по всему, местные обкомовские повара считали, что постояльцы обедать после завтрака в столовую приходят ближе к ужину (вчера ведь нам и суп дали довольно теплый), а потому Надюхе навалили полную и довольно большую миску гречневой каши с молоком. А затем официантка уже у меня спросила, нести ли мне столько же каши или в тарелку поменьше положить. Я сказал, что пусть несет такую же, а я что не доем, Надьке отдам, а она — тетка лет за сорок и какая-то очень серьезная — вдруг улыбнулась и сказала, что на завтрак можно сколько угодно добавки просить. И принесла мне кашу в какой-то «детской» тарелке, но мне хватило (и Надюхе, кстати, тоже, причем без добавки хватило). А к компоту официантка еще мне две небольших печеньки принесла…

А потом пришел давешний военный, нас снова посадили в машину и увезли… на аэродром двадцать первого завода. Там завели в какую-то комнату, где были две военных уже тетки. Сопровождающий нас военный вышел, а одна из теток сказала:

— Так, девушка… Надежда Ивановна? Раздевайтесь.

— Что, совсем? — Надюха явно испугалась.

— Нет, конечно. Тулупчик свой снимите, шаль…

Затем она Надюху причесала, позвала какого-то парня, затем Надьку посадили у белой простыни и сфотографировали, а военная тетка (с капитанскими, между прочим, петлицами) пояснила:

— Вы же вообще без документов приехали, сейчас вам временный пропуск сделают, это быстро. А пока… ну-ка, примерьте вот это.

Надьке дали унты (вроде бы летчицкие), потом полушубок новый, светло-бежевый, шаль пуховую. Еще меховые рукавицы вместо Надькиных вязаных. А когда Надюха унты начала мерить, тетка посмотрела и сказала:

— Да, пожалуй и чулки вам нужно новые, вот, возьмите.

После чего все Надькины вещи тетка попихала, аккуратно сложив, в мешок. Немного подумала и достала обратно шаль:

— Пожалуй, мальчика в нее стоит дополнительно укутать, там все же холодновато будет. Так, девушка, распишитесь вот тут в том, что вы вещи получили. Да не волнуйтесь, они теперь ваши будут, а все старые вам домой сегодня же привезут…

Откровенно говоря, я волноваться и не собирался, потому что уже просто потихоньку паниковать начал, но тут пришел давешний военный дядька, протянул Надьке картонный пропуск — уже с фотографией! — и пригласил «следовать за ним», сказав, что время у нас еще есть, но лучше не опаздывать. Но мы вроде и не опаздывали: прямо напротив дома, в который нас завели, только с другой стороны (мы и вышли через другую дверь) стоял самолет — и дядька сказал нам залезать внутрь. Тут уж я не выдержал:

— А куда вы нас отправляете?

— По вызову, вас там встретят. Давай, мальчик, я тебя подсажу…

Да, в самолете на самом деле было «холодновато», явно ниже минус десяти. То есть холоднее, чем на улице, а сколько на улице, я посмотрел на градуснике, который висел за окном той комнатухи, где Надьку приодевали. Но раз велели куда-то лететь…

Додумать эту мысль я не успел: буквально через минуту после того, как мы уселись в кресла самолета (он был именно пассажирский, с креслами), заревели моторы и самолет отправился в путешествие. Но куда нас повезли, было совершенно непонятно такую рань на улице еще темно, так что даже по солнцу не сориентируешься. Одно было ясно: если из Надюхи сделали просто куколку, то точно везут нас не в тюрьму…

Еще третьего января на совещании в Ставке Верховного Главнокомандующего товарищ Жуков докладывал текущую обстановку:

— За прошедшие сутки наши войска досрочно, с опережением графика на сутки, освободили Сухиничи. Войска генерала Шмидта попытались контратаками остановить наше наступление, однако его танковые колонны были уничтожены и враг в панике отступил в направлении на Думиничи и на Соболевку.

— Так уж и в панике, — усмехнулся товарищ Сталин.

— Именно в панике. Когда за десять минут уничтожаются танковый полк, повод для паники появляется, а когда там же целиком сжигается и полк мотопехотный, причем практически без потерь с нашей стороны…

— И чем же бойцы товарища Белова так ловко пожгли вражеские танки и бронемашины? Он же еще недавно жаловался, что ему не хватает артиллерии…

— Тут без артиллерии получилось обойтись, — Жуков недовольно поморщился, и по нему было видно, что дальше рассказывать ему не хочется. — И без бойцов товарища Белова. Немецкая наступающая колонна нарвалась на засаду, организованную отрядом испытателей с двадцать первого завода, и они, проводившие испытания своего нового оружия, сожгли и танковый полк Шмидта, и почти целиком два сопровождающих танки мотопехотных батальона. Причем сожгли, даже не дав фашистам выйти на дистанцию действенного артиллерийского огня, поэтому и сами потерь практически не понесли.

— С двадцать первого? Какие-то новые доработки машин товарища Лавочкина?

— Нет, товарищ Лавочкин тут вообще не причем, это был пехотный отряд.

— И что же за новое оружие они так удачно испытывали?

— Точных данных у меня нет, я рапорт генерала Белова получил два часа назад.

— Но прочитать-то его успели?

— Мне кажется, что товарищ Белов несколько… излишне отметил освобождение Сухиничей, так что я не могу считать написанное в рапорте хоть сколь-нибудь…

— Так что же он там написал-то?

— Генерал Белов в рапорте отметил, что отряд испытателей двадцать первого завода уничтожил танковый полк вермахта целиком и мотопехотный полк более чем на половину с помощью… извините, товарищ Сталин, но в рапорте так и написано, с помощью… бумажных самолетиков. Я, конечно, сегодня же укажу генералу Белову на недопустимость…

— Товарищ Василевский, а где сейчас находится товарищ Белов?

— Сейчас штаб его переместился в Козельск…

— Спасибо. Товарищ Жуков, я сам постараюсь разобраться в том, что товарищу Белову допускается. А теперь рассмотрим, что у нас происходит на Ленинградском фронте…

Когда совещание закончилось, Сталин лично вышел в приемную:

— Товарищ Поскребышев, соедините меня с товарищем Беловым.

А через полчаса, выслушав от генерала уверения в том, что «самолетик действительно бумажный, я его в руках лично держал» и уточнив все, что можно было уточнить по телефону, он связался с руководством двадцать первого завода. Но и оттуда новой информации получить не удалось, дежурный лишь сообщил, что новыми изделиями занимается организованный по поручения товарища Киреева цех, заводу не подчиняющийся, и руководит которым инженер Чугунов. Который сейчас на испытаниях находится, но завтра уже должен на завод вернуться. Сталин, отдав все нужные распоряжения, положил трубку и вернулся к делам, однако иногда он прерывался и о чем-то задумывался, глядя в завешенное тяжелой шторой окно…

Когда на аэродроме нас встретили и посадили в большую машину, я уже почти догадался, куда нас везут. Вот только все еще не понимал, зачем — однако до разгадки оставалось не больше часа. И когда машина въехала в Кремль, я окончательно убедился в том, что догадка моя оказалась верной. А вот зачем — об этом я узнал еще через десять минут.

Надюху, дрожащую как осиновый лист, оставили сидеть в приемной, а меня завели в кабинет. Иосиф Виссарионович меня оглядел, пригласил сесть в кресло, покрутил в руках трубку, затем положил ее на стол:

— Володя, нам тут в среду на военном совете товарищ Чугунов рассказал, как ты изобрел замечательное оружие, очень живописно расписал, как его испытатели сожгли твоими… да, бумажными самолетиками фашистскую танковую колонну. И Военный совет единодушно решил тебя наградить…

— Это будет ошибкой, не надо меня награждать. Потому что не за что.

— Это как? Ты считаешь, что три десятка сгоревших фашистских танков…

— Война, боюсь, закончится не скоро, и в масштабах этой войны тридцать танков — это почти ничто. Самолетики-то мои — вообще никакое не супероружие, а просто имитация такого. Да, имитация страшноватая, но если разобраться, то пользы от него мало.

— Это почему?

— Самолетики эти… и они не мои, я как их делать в журнале прочитал, вроде бы в «Технике-молодежи», но точно не помню. Так вот, летает он медленно, управляется плохо. В тихую погоду, да если использовать фактор внезапности, пользу они принести могут, но уже через неделю-другую фашисты догадаются, что сбить его просто. Из винтовки, конеячно, сбить его почти невозможно, из пулемета — проще, но патронов не напасешься, а из дробовика даже косорукий его парой выстрелов собьет. Из дробовика кто угодно его сбить сумеет: летит медленно, ровно, сам большей — ну просто идеальная мишень. А против ветра самолетик летать не сможет. Делать их, конечно, надо, но, как дядька тот говорил, строить для их выпуска отдельный завод смысла нет. Потому что через месяц единственный смысл этих самолетиков будет в том, что фашисту придется с собой постоянно дробовики таскать, на случай, а вдруг мы по ним их запустим. И их действительно иногда нужно будет запускать, но и сарая Вовки Чугунова для их изготовления будет достаточно. Пока их делает два десятка инвалидов из го… из оберточной бумаги и палок, они ведь и стоить будут копейки, мы с отцом считали, что рублей в полтораста уложиться можно будет. А за такие деньги пугалки на фронте использовать полезно, ну и иногда, в хорошую погоду, с ними можно будет сбросить связку гранат на голову фрицам. Главное, что их нужно будет применять не часто и в разных местах…

— Володя, а тебе точно только пять лет? Рассуждаешь ты…

— Я рассуждаю как любой нормальный человек: если эти самолетики по всему фронту в разных местах по два десятка в день пускать, то фашистам придется с собой кроме винтовок и дробовики таскать, и кучу к ним патронов. А на заводах вместо винтовок и пулеметов эти дробовики делать — и это мне дед Митяй сказал. То есть он сначала сказал, я потом придумал, как самолетиком из журнала по проводам управлять можно, но это вообще ведь просто: четыре провода, четыре сигнала: правый-левый элерон вверх-вниз, а в пульте на девяти релюшках шифратор команд, самая примитивная логическая схема. Только я не помню, в каком классе логику проходят, поэтому не знаю, сколькиклассник такую же за пятнадцать минут придумал бы.

— Интересные у тебя рассуждения… а за что тебя шарлатаном-то прозвали? Ты же вроде не врешь…

— Вру, просто вру так, что другие верят. Даже вы поверили, что бумажный самолетик — это оружие.

— Ну… да. Однако и за вранье такое тебя наградить все же будет правильно: если мы поверили, то и фашист поверит, что у нас страшное оружие появилось. Чем бы тебя наградить-то? — Сталин бросил беглый взгляд на находящиеся в кабинете предметы.

— Не надо меня награждать, я же уже сказал. А вот Надюхе если вы ручку хорошую в награду дать сможете, а то она мучается со свое вставочкой, да и перья сейчас к ней не купить…

— А Надюха?..

— Надька Векшина, Надежда Ивановна, она у нас училкой работает. Одна работает, на всю школу одна…

— А ты ее Надькой обзываешь, нехорошо это. А если она услышит? — Иосиф Виссарионович широко улыбнулся.

— А я ее не обзываю, я ее всегда так зову, или Надюхой еще. Ей же пока всего шестнадцать…

— Ну да, по сравнению с тобой вообще девчонка! Договорились, будет ей ручка. Но ты точно уверен, что тебе ничего не надо? Одежда, обувь…

— Если вы мне что-то дадите, значит это что-то не достанется кому-то другому, а у меня все уже и так есть. Валенки мне дядя Алексей свалял, зачем мне больше-то? У меня ведь только две ноги… одежды братья мне на три жизни оставили, а если мне что-то еще понадобится, то я уж это сам себе сделаю.

— Понятно, но вот на память… — Сталин что-то вспомнил, подошел к столу и вытащил из ящика очень знакомую вещь. — Ты же мужчина, хотя и невелик пока, а мужчине без ножа…

— Иосиф Виссарионович, от нашей деревни до Ворсмы два километра, все мужчины там работают. Этот нож, я думаю, как раз дядька Алексей и делал. Ну, может этот и не он, но мне он точно такой же на пять лет подарил. Сам сделал и подарил. А зачем мне два одинаковых ножа?

— М-да, товарищу Сталину нож такой на пятьдесят лет подарили, а товарищу Шарлатану на пятилетний юбилей. Но, вижу, это даже правильно, ты такой точно заслужил… Спасибо, Володя, мне было очень приятно с тобой познакомиться. Но если тебе вдруг что угодно понадобится, ты просто письмо напиши. Адрес простой: Москва, Кремль, товарищу Сталину. Только ты уже на конверте укажи, что письмо от шарлатана, договорились?

Когда мальчик с сопровождающей его девушкой сели в машину (Иосиф Виссарионович за этим в окно наблюдал), он вспомнил, как инженер Чугунов рассказывал про изобретение этого самолетика, буквально захлебываясь от восторга:

— Я просто раньше не представлял, что возможно так просто систему управления сделать! Абсолютно уверен, что до Шарлатана никто даже не догадывался передавать по двум проводам четыре сигнала, используя биполярное напряжение. А этот шифратор сигнала, который он в пульт воткнул: невероятно сложная схема, хотя и выглядит просто. Мы недели три просто понять пытались, как она работает и зачем там вообще все эти релейные переключатели поставлены, а мальчишка ее придумал! То есть когда мы разобрались, то да, она и для нас стала простой, но вот придумать ее…

— Вы называете этого конструктора мальчишкой, но ведь вы и сами… весьма молоды.

— Извините, я, наверное, неверно выразился. Все это изобрел мальчик, которому всего пять лет. Он, кстати, и новую технологию обработки древесины придумал, ее как раз для изготовления многих деталей на двадцать первом заводе уже используют. Детали становятся прочнее, не горят после обработки вообще. Ему за это изобретение даже грамоту от обкома выдали и в газете, в «Горьковской Правде», про него писали. В заметке под названием «Наш юный шарлатан» — это прозвище у мальчишки такое…

Да уж, подумал Иосиф Виссарионович, в чем-то прозвище свое мальчик и вправду заслужил. Да и в логике ему точно не откажешь, и в сообразительности: действительно, сумел же толпу вполне взрослых мужчин обмануть! Конечно, с пользой для страны, но ведь обманул! Однако будь в стране таких шарлатанов побольше… Надо бы помочь ему в это непростое время и дальше…. шарлатанить и «обманывать». Да и девушка эта, Надежда — ведь сейчас на таких, как она, в значительной степени страна держится. А когда подрастут такие, как шарлатан этот, то Союз просто расцветет.

Сталин кивнул свои мыслям, еще раз улыбнулся, отошел от окна и вернулся к работе: все же время сейчас действительно очень непростое и работы было очень много.

Назад на аэродром нас отвезли на той же машине, и на том же самолете повезли обратно в Горький. Надюха просто вся светилась от счастья, ведь когда товарищ Сталин проводил меня из кабинета, он подошел к ней и пожал руку! И сказал «Спасибо за вашу непростую, но очень важную работу»! Я, конечно, не удержался, посоветовал ей теперь руку вообще год не мыть — и заработал подзатыльник. Но даже это подзатыльник был пропитан Надькиным счастьем.

А в Горьком нас отвезли на Казанский вокзал (уже другой дядька отвез), посадили в поезд (и попутчики, ругаясь, сообщили, что поезд вообще чуть не на час задержали) — а вечером мы уже были дома. То есть Надюха пошла в сопровождении почти всех деревенских женщин в школу: у нее умища хватило сказать, что «сам товарищ Сталин ей руку пожал» и общественность возжелала подробностей. А я все же пошел именно домой. Маме сказал, что «нормально съездили, но я немного устал и потом все расскажу (до нее весть о Надюхином рукопожатии, похоже, не дошла), и лег спать. Почему-то меня встреча со Сталиным вообще никак не взволновала — и это оказалось ошибкой. Утром мама меня была готова выпороть за то, что я ей не рассказал, куда нас на самом деле возили, а Маруська только спросила 'а пряников тебе там не дали?» и расстроилась, что пряников не было. Причем не потому, что я ей пряника не принес, а потому, что мне пряника не досталось…

А во вторник в деревню с работы пришли все мужчины, и спать мне удалось уйти только ближе к полуночи, а уж как Надюхе пришлось отдуваться, я вообще не представляю. Но уже в среду ажиотаж несколько схлынул и жизнь вернулась в привычную колею. Почти вернулась: после уроков Надька попросила меня остаться ненадолго и, посадив меня перед собой и подперев щеку рукой, она меня с какой-то тоскливой интонацией в голосе спросила:

— Ну что, Вова, мы теперь будем делать-то? Полушубок новый и чулки — это, конечно, здорово, но ведь теперь в деревне все на меня и на тебя так смотрят…

— Нормально смотрят, завидуют потихоньку, но и уважают. А мы этим уважением воспользуемся.

— И как?

— Как-как… Пока никак, а вот когда снег растает…

— Это нескоро.

— Это скоро. А пока он не растаял, ты, как директор школы, выбей для школы отдельный приусадебный участок. Раз тебе сам товарищ Сталин благодарность объявил, то в районе в этом тебе не откажут. А мы весной на участке… то есть школьники все на участке всякого посадят много, на следующую зиму будет чем детей подкормить. Да и летом — если детей на звездочки разбить по пять человек и каждой звездочке поручить кабачковую башню выстроить…

— Да, это будет неплохо, а то на школу еды и вовсе не выделяют.

— И вот еще что, сейчас выковырянных везде расселяют (этим словом в деревнях, не заморачиваясь яыковыми изысками, называли эвакуированных), так, думаю, и к нам кого-то привезут. Причем с детьми привезут.

— И их придется в школу зачислять⁈– с непритворным испугом спросила директор нашей деревенской школы. — у нас же со следующего года из детсада еще…

— И из детсада тоже, причем там будет сдвоенный выпуск.

— Какой?

— Матери совсем тяжело сейчас, будем в школу забирать и восьмилеток, и семилеток. А может, и шестилеток тоже.

— Вов, не надо меня запугивать, у нас столько детей просто посадить будет некуда.

— В избе этой — да некуда. Поэтому мы весной начнем строить новую школу. И учителей новых найдем, а ты будешь уже настоящим директором. Я тебе кнут сделаю, будешь нерадивых учителей им подгонять…

— Шутишь?

— Конечно шучу: я кнуты делать не умею, готовый возьму у деда Ивана. Но вот все остальное я серьезно сказал. И учти: пока все помнят о большом Сталинском спасибо, ты можешь школу нашу вообще хоть в семилетку превратить, и не воспользоваться таким случаем будет в корне неправильно.

— Ага, а строить ее из чего?

— Ока встала, сейчас торфа на санях много навозят. Налепим кирпичей, обожжем в ямах — тетки тебе помогут. Цемент… можно же и на извести стены класть, стекло я сделаю, а деревяшки у нас каждый умеет. Так что новую школу мы просто выстроим.

— Все у тебя просто…

— Не всё. А дальше будет еще не проще, но мы же победим!

— Это ты про войну?

— И в войне победим тоже, но уже не мы. А мы для победителей сделаем так, чтобы им домой было не стыдно возвращаться.

— Тем, кто вернется…

— Да. А еще мы постараемся сделать так, чтобы им очень хотелось вернуться, чтобы все они знали, что их здесь очень ждут…

Думаю, по всей стране оставшиеся женщины очень ждали возвращения своих мужей, отцов и сыновей, но война слишком часто разбивает надежды и ожидания. В начале февраля ожидания разбились и в нашем доме: на дядю Николая пришла похоронка…