Шарлатан

Глава 4

Мне на Рождество подарили ящик с инструментами, а вот всем остальным детям в доме подарки были — по крайней мере для них самих — поинтереснее. И несколько дней все просто ходили и хвастались друг перед другом обновками. Ну, не хвастались все же, а просто гордо их демонстрировали, и больше всех «демонстрировала» Настя: ей-то достались и новая юбка с кофточкой, и новое платье. Причем платье было «совсем новое», сшитое из магазинной ткани. Вальке тоже платье новое досталось, но сшитое из какой-то старой одежки тети Маши, но не той, которую тетя Маша сейчас носила, а которое ей еще в детстве досталось — но все равно платье получилось очень красивое, с цветочками. Ваське и Васе досталось по рубахе, Кольке тоже, наконец, штаны сшили — но не длинные, как у меня, а вроде длинных шортов. Еще Васе подарили штаны уже такие, в которых и зимой можно было из дому выйти. А у меня штаны уже были, мне их мама из старого чьего-то пиджака сшила, точнее, из рукавов от этого пиджака, и мама сказала, что они еще следующее лето продержатся, если отвороты отогнуть. Собственно, она их специально «на вырост» шила — ну, я так думаю. Хотя не исключен вариант, что просто не захотела рукава того пиджака лишний раз обрезать и подшивать: ведь все вещи детям тут самостоятельно руками шили, а машин швейных, насколько я понял, в деревне вообще ни у кого не было. Поэтому у меня штаны были единственной обновкой, которую именно мне сшили: ну не было в доме (да и в деревне) готовых штанов для однолетнего мальца, а вот вся остальная одежда мне от старших доставалась. Да и не только мне, поэтому новая одежда для деревенских детей была редким (и очень радостным) подарком.

Но все походили, погордились — и жизнь вернулась в обычное, не праздничное, состояние. Мужчины рано утром убегали на работу, потом Вася бежал в школу, потом тетки Настя и Маша уходили на работу «в колхоз», а мама и баба Настя занимались дома «по хозяйству». Причем теперь домом уже больше баба Настя занималась, а мама — она тоже что-то делала, но уже и не готовила, и не убиралась. В основном что-то шила или старую одежду ремонтировала. Ну а стиркой в доме занимались теперь только тетки: из колхоза они чаще всего домой возвращались еще до обеда (правда, обедали мы поздно, судя по ходикам в комнате Николая, уже ближе к четырем): работы в колхозе зимой почти и не было. То есть была работа, но колхозников (и колхозниц) в Грудцино было больше, чем работы, и иногда тетки оттуда возвращались сразу после утренней «разверстки», так как им в этот день работы не оставалось. Вообще-то в Грудцино каждый день больше десятка женщин «на работу» ходило, причем не ходили они, а ехали в санях, на тройке: дед Иван, который в деревне за лошадьми ухаживал, скотину тоже «на работу» отправлял. Но и лошадям там работы было маловато, однако баба Настя сказала как-то, что в колхозе лошадей хоть кормят, причем даже ячменя им в кормушку подсыпают — а сивая-то жеребая, ей хороший корм нужен.

Обычно деревенские в колхоз ездили раза по два в неделю, им работу чаще заранее определяли чтобы впустую туда не ходить, а тетки мои заранее узнать, будет им работа или нет, не могли, вот и мотались каждый день. Тетки-то из больших сел родом были, со школами хорошими, и в колхозе они зимой занимались оформлением документов, когда оттуда какие-то запасы в города отправлялись — но когда из городов этих очередной обоз за продуктами приедет, никто не знал. Однако обе они не считали, что «сходили к соседям зря»: колхозники понимали, что «правильное оформление документов защищает народ от лишних требований от власти», и теткам, даже если они просто так в соседнее село прогулялись, все равно по половине трудодня записывали. И сразу же оплачивали, так что в худшем случае возвращались они домой с кульком пшена или овса, небольшим кульком: пшена им по полтора фунта выдавали, а овса — по два. И получалось так по разу, иногда по два раза в неделю, но вся семья кашами обеспечивалась именно такими «выдачами». Я как-то разговорился с тетей Настей, когда она в нашей печке кашу томиться ставила, и та рассказала, что без работы даже лучше получается: нет работы на сегодня — им по кульку зерна выдают и они идут домой кашу варить, а если работа есть, то трудодни эти «записывают», а получать по ним нужно будет уже после сбора урожая.

Но иногда им все же заранее говорили, что «работы на завтра не будет», и они оставались дома, помогая бабе Насте в делах домашних. Причем эти дела они давно уже промеж себя распределили: Настя чистила курятник, резала солому на подстилку курам, прочими делами «во дворе» занималась, а Маша чистила и мыла дом. Честно говоря, раньше я не замечал, чтобы о чистоте дома тетки так заботились, но сейчас Маша полы не просто мыла с щелоком, а вообще их выскабливала. И для чего все это делалось, я понял тридцать первого января.

Я еще удивлялся тому, что мужчины зимой каждый день домой из Ворсмы возвращались, но дядя Коля сказал, что отец мой сейчас очень волнуется за маму, а в таком состоянии одному ему через лес в темноте ходить не стоит, поэтому они пока буду вместе на работу каждый день ходить. И в этот вторник ушли еще до рассвета, а потом и тетки в колхоз свой уехали…

Сначала баба Настя послала Вальку к тете Наташе, а меня выставила в комнату Николая, причем выставила с миской редкого лакомства: пшенной кашей, политой березовым сиропом. Чуть позже — я сам не видел, а услышал, как Валька бабушке рассказывает — Мишка на лыжах помчался в Ворсму кого-то звать, а где-то через час из Ворсмы к нам приехала фельдшерица. Бой-баба, верхом на лошади прискакала — но все равно опоздала: баба Настя приняла у мамы дочку. Я еще слышал, как она фельдшерице довольно говорила, что «вот научил же доктор Аньку рожать правильно!»

Фельдшерицу тоже в комнату Николая баба Настя чуть позже привела, и тоже ей каши с сиропом положила. И они о чем-то с бабой Настей долго разговаривали, а Валька сидела возле мамы на случай взрослых позвать, если маме что-то нужно будет. И из разговоров их я узнал, что сестренка у меня родилась «большая, восемь фунтов», а я, когда родился, всего на шесть с половиной фунтов потянул — и долго удивлялся, как мама выносила такую большую девочку, но потом сообразил, что разговор-то шел о русских фунтах (сестренку на старом безмене взвешивали, дореволюционном еще) и успокоился. Еще, правда, подумал, что я-то в этих фунтах, получается, совсем мелким был — но я и сейчас отнюдь не Геракл, а со временем недостачу точно наверстаю. Буду побольше каши есть и наверстаю…

Потом домой прибежал отец: Мишка-то ему про мать не рассказал, но фельдшерица, вернувшись в Ворсму, на завод заехала и отца о рождении дочери сообщила. Она, как я теперь узнал, сама была родом из Кишкино, и всех нас хорошо знала. А когда она отцу рассказала, мастер его просто выгнал домой, сказав, что он всяко сегодня работать не сможет…

Сестренку назвали Машей (ну кто бы сомневался!), и теперь в доме был полный комплект. Три Анастасии, три Василия, два Николая, теперь и Марии две. Да и вообще деревня разнообразием именно не славилась: фельдшерица тоже была Анастасией, а из общей картины выбивались только Валька и я. Но и с Валькой было понятно: у дяди Алексея так же тещу звали, а вот почему я стал Вовкой, понять никто не мог. Даже отец не мог, хотя именно он меня в Ворсме и регистрировал — но дядя Коля, ехидно ухмыляясь, сказал, что «вообще непонятно, как он тогда в управе-то хоть какое-то имя вспомнить смог»…

Рождение сестренки привело к двум последствиям: меня переселили (хотя и временно) в комнату к Николаю, и я больше времени оставался предоставленным сам себе. Что меня радовало: я теперь на самом деле мог делать что хотел. А то, что теперь мне вкусной еды меньше доставаться стало, меня не сильно расстраивало. Потому что я понимал: кашу на молоке не варят так как молоко (теперь уже утрешнее) нужно маме пить: она же этим молоком потом Марусю кормит. Зато мне больше доставалось жареного лука (а иногда — и с яйцом жареного), а он — в отличие от молока — сладкий. А еще мне теперь и пастилы доставалось каждый день по большому куску…

А еще отец стал больше времени со мной проводить. Он дома все равно все дела делал, но теперь часто заходил и в сарай, где я свои палочки строгал, а узнав, что я вообще из них делать собираюсь, даже выстрогал мне из березовых поленьев два десятка дощечек. И даже шипы в них нарезал, изготовив рамки. Пять рамок, а гвоздями их прихватить я не дал: сказал, что мне в эти рамки еще дно вставлять нужно будет. И что вообще рамки эти пока недоделаны.

Рамки были небольшие, примерно как рамки для ульев — это я отцу про такие сказал, а какие в ульях рамки, он как раз у деда Митяя спросил. Дед Митяй к нам в гости теперь приходил примерно раз в две недели, приносил маме в маленькой баночке мед специальный (он говорил, что это мёд с молочком пчелиным, очень кормящим бабам полезный) и в маленькой бутылочке разведенный в воде пчелиный клей — это чтобы грудь протирать. И денег ни за мед, ни за клей не брал. Он вообще всем в деревне, у кого дети рождались, такие подарки делал — и у всех в гостях чай после этого пил. А так как все тут знали, что копорский чай дед Митяй не пьет… В Горький специально в начале февраля дядя Алексей съездил и там купил чай уже настоящий, китайский, причем выбрал самый дорогой — а потом при каждом визите деда ему рассказывал, где именно, у кого он этот чай покупал и в каком коробе в лавке чай этот лежал: оказалось, что он был, по мнению самого деда, куда как лучше всего, чего ему раньше купить удавалось. И кончилось все тем, что Алексей снова в город поехал и купил уже специально для деда Митяя такого чая целых три фунта. Купить-то он купил, но дед все не взял, даже в подарок не взял, и почти фунт у нас дома и остался. Правда, в доме все равно все по-прежнему пили чай копорский, но я теперь мог себе именно китайский заварить: баба Настя разрешила мне пользоваться маленьким, хорошо если на стакан размером, заварочным чайником. Разрешила, потому что я, по ее мнению, уже сам хорошо соображал насчет еды всякой и питья: все же «придуманную» мной яичницу с жареным луком уже почти вся деревня уплетала.

А Николай (дядя Николай) уже в начале марта как-то пожаловался — во дворе, когда мужики там сидели с самокрутками и отдыхали после бани — что на следующую осень нам, скорее всего, разжиться карбидом для ламп будет очень трудно. Потому что это раньше карбид никому нужен не был и на заводе излишек рабочим продавали спокойно, а теперь каждый второй рабочий завода (как раз из тех, кто на работу туда из окрестных сел и деревень ходил) ламп-шахтерок накупил и теперь завскладом тех, кто у него карбида попросит, обещает оглоблей отметелить — ну, кроме газорезчиков, конечно. И наши мужчины, проблему со всех сторон рассмотрев, собрали в деревне собрание уже всех мужиков. А так как в Кишкино даже сельсовета не было, собрание — как и всегда — собралось возле колодца, и там деревенские мужчина часа два что-то обсуждали. Обсуждали, пока тетка Наталья туда же не пришла, пять минут не послушала мужские разговоры и не разогнала всех по домам. И ее все тут же послушались: Наталья мало что была теткой крепкой и многих мужиков на полголовы выше, она еще и председателем сельсовета называлась. Ну, не положено сельскому населенному пункту без сельсовета существовать, а мужики-то все на работе работают — вот эту вдову в деревне председателем и выбрали. А заодно ей и лишняя копеечка какая-то из казны за должность полагалась — крохи, но вдове с двумя детьми и они лишними не будут.

Снег сошел с полей и, главное, с огородов в конце апреля. Точнее — я специально отметил — двадцать второго он на огороде весь растаял. Двадцать первого прошел сильный дождь, и до того едва подтаявший снег тут же осел и начал очень быстро таять, а к вечеру двадцать второго его на огороде вообще не осталось. Но на самом деле на небольшой площадке за баней он растаял еще числа шестого, потому что там я снег сверху присыпал золой из печки в бане, и на этой небольшой площадке я, с помощью Васьки и Васи начал поднимать свое «сооружение». То есть именно начал, а когда отец спросил, что это я там затеял, тут же и закончил.

Вообще-то я хотел свои корзины с землей и навозом друг на друга поставить, однако отец мне указал на явную недоработку проекта: корзины-то у меня были без дна и при переноске наверняка из них вся земля высыпалась бы. Поэтому он просто сходил в лес, приволок оттуда всякого хвороста… не всякого, а нужного, ивняка, затем ветки эти в бане в корыте кипятком замочил — а когда они стали снова гибкими, сплел мне новую «корзину», сразу уже без дна и высотой в… в общем, выше меня ростом. Ну как сплел: вбил в землю десяток кольев (тоже ошпаренных, чтобы не проросли) и переплел полученный заборчик прутьями, к которым прикрепило и обрезки моих развалившихся корзин, чтобы земля все же наружу не просыпалась. Поставил ее там, куда я свое «сооружения» разместить наметил, а затем вместе с дядей Николаем за пятнадцать минут все содержимое моих корзин и перенес. А я еще туда обильно добавил грязной соломы из кучи, выросшей за зиму возле нашего курятника. Но это было лишь подготовкой к грядущему проекту, а вот основная по нему работа…

Уж не знаю, как мне удалось уговорить тетю Машу, но она взяла меня в Горький, когда поехала туда за «весенними покупками»! И мне, конечно, сильно повезло, что деревенские бабы именно ее выбрали туда ехать в этом году. А ездили они в город каждый год, и ездили покупать семена капусты. Капусту-то на каждом огороде сажали, но семена никто в деревне капустные не выращивал: дело это долгое и хлопотное. А в городе, на Канавинском как раз рынке, была лавка от Колхозного союза, и в ней как раз семена разные и продавали. Мне-то капустные семена были без надобности, я другие хотел — и в этом мне снова повезло. Правда тетя Маша сказала, что такие семена там давно уже продают, и никто их особо и не покупает — а вот я купил. Честно говоря, продавец в лавке, когда мне на копейку семян отвешивал, просто давился со смеху — но семена мне отвесил. Я посчитал потом: девять семечек мне досталось…

Вернулись мы домой, конечно, уже поздно, так что сажать свое приобретение я побежал лишь на следующее утро. И посадил (для чего мне пришлось табуретку из дому притаскивать, а потом за то, что я табуретку испачкал, и ремнем по попе получить, хотя и не сильно) в созданную по моему плану «корзину с землей» три семечки. Подумав, что «майские заморозки-то никто не отменял», а когда эта же мысль посетила меня во второй раз, я попросил у бабы Насти ненужную ей уже оберточную бумагу (у нее два листка, в которые она осенью пастилу заворачивала, порвались), сбегал в гости к деду Митяю, получил от него в подарок небольшой кусочек воска,, бумагу воском пропитал (получив по заднице еще раз, причем покрепче, чем за табуретку: я воск по бумаге растаивал горячим утюгом, который для нагрева еще и ставил на угли в печку), сделал специальный обруч, на котором бумагу вощеную натянул — имея в виду при необходимости свою корзину этой «крышей» накрыть. Но потом, подумав немного, решил пока эту крышку вообще не снимать до лета. А затем, нагрев воду в маленьком самоваре, разбавил ее в ведре водой уже холодной до температуры, руку не обжигающей, но заметно теплой, и корзину свою этой водой пролил.

А потом просто смотрел каждое утро, не появились ли в корзине ростки, причем ростки именно нужные, и каждое утро снова поливал корзину теплой водой: в голове почему-то крутилась мысль, что кабачкам нужна температура земли больше двадцати градусов, а в мае даже днем она вряд ли поднималась настолько. То есть первую неделю не поднималась, в первую неделю даже заморозки ночью случались…

На мои «упражнения» никто из взрослых вообще внимания не обращал, всем уж точно не до этого было. Мужчины все силы тратили на перекапывание огорода и на посадку всего нужного, женщины им всячески помогали — и чем я развлекался, никого и не интересовало. Не плакал, не капризничал — и слава богу! А в середине мая всем вообще не до меня стало: Маруся чем-то заболела. Но, по счастью, болела она недолго и не сильно, и все обошлось — а баба Настя меня теперь похвалила за то, что я уже научился сам себе одежду стирать. Правда, она пока еще на знала, как я это делаю — но то, что я всегда теперь ходил «в чистом», ее устраивало полностью.

Единственным человеком, которого заинтересовали мои сельскохозяйственные потуги, был дед Митяй: он с большим интересов расспросил о моей затее, затем пригласил в гости — чтобы я и ему помог (советом исключительно, конечно же) подобное сооружение сделать. Ну мне-то что, язык, как известно, без костей, я ему все, что знал, рассказал — и он у себя во дворе тоже такую же башню выстроил. После того выстроил, как я ему рассказал, почему вокруг никто кабачков и не сажает. Понятно почему: они тут почти и не росли нормально, просто из-за того, что земля в области глинистая, тяжелая, и к тому же слишком уж мокрая почти все время. А если в такой «башне» земли насыпать легкой, из смеси песка с перегноем, то лишняя вода будет просто из башни вытекать и кабачки расти станут как бешеные. Правда, тут другая засада возникает: «башня» и пересыхает быстро, поэтому ее поливать нужно каждый день — но вылить туда полведра воды не особо и трудно. Вот он и решил попробовать, за день буквально все проделал, как я «порекомендовал», тем более ему я тоже три семечки подарил — и теперь в деревне две таких «башни» стояли. А на то, что соседи, глядя на них, зачем-то пальцем у висков покручивали, мы внимания не обращали: мало ли, зачесалось что-то у человека…

Июнь выдался прохладный, температура вряд ли даже к двум пополудни поднималась выше градусов пятнадцати, поэтому я со своей «башни» крышу и не снимал почти. Зато и результат получил быстро, причем результат, как оказалось, для всех в доме неожиданный. Причем результат уже «конечный»: первый кабачок я сорвал уже числа двадцатого июня, а затем «все сделал правильно»: натер его на терке (сам!), сам перевязал порезанный при этом палец. Сам перемешал настроганный кабачок с мукой (которую сам же и стащил в кладовке), сам вытащил у кур яйцо и тоже его в получившееся «тесто» запустил. И сам все это на подсолнечном масле в летней кухне на сковородке и поджарил. Отец вечером сказал, что в следующий раз он меня выпорет уже всерьез, потому что так ухрюкать кухню и испоганить сковородку (снаружи, по счастью) — это нужно ну очень сильно постараться. Но так как лепешки у меня получились вкусные и сытные, то на этот раз я останусь непоротым…

Как раз в этот же день к нам зашла тетка Наталья, уточнить что-то у мужчин по поводу того, о чем они весной так спорили у колодца, и ее тоже моими лепешками угостили. После чего я долго рассказывал «о пользе кабачков» и заметил, что их и в начале июля сажать еще не поздно. Ну заметил и заметил, а через день я — уже в сопровождении тетки Натальи и еще двух деревенских дам — снова отправился в Горький на рынок: тетя Маша им сказала, что семена в лавке именно я и выбирал, потому что она семена кабачков от тыквенных вряд ли отличить сможет — а вообще-то там кабачки продавались нескольких сортов и уж как я выбрал именно нужные, только я и знаю.

Ну что, в Горький я с удовольствием съездил, а семена кабачков от тыквенных я тоже отличить не сумел бы. Откуда-то мне было известно, что кабачки (как, кстати, и патиссоны) — это просто такие сорта тех же тыкв и семена у них в принципе одинаковые. Ну, по виду одинаковые, хотя вроде бы размером и отличаются — но и в этом у меня уверенности не было…

А вот у теток такая уверенность появилась. Я уже упоминал, что ко всему, что «насчет пожрать», в деревнях относились очень серьезно — и продавец (все тот же) в лавке, когда к нему в конце июня явились три тетки за семенами, очень удивился. Но сказал, что «где-то еще семена оставались», и достал из какой-то кладовки кучу коробок. А когда он поинтересовался, какие именно семена теткам нужны, я показал пальцем на одну их этих коробок:

— Вот эту, на которой написано «белый дирижабль». — Ну любили сейчас такие названия всему присваивать, «технические»…

— А ты почем знаешь, что это твой «дирижабль»? — с огромным удивлением решила уточнить тетя Наташа.

— Я не знаю, но на коробке-то именно это и написано!

— А ты что, уже и читать умеешь? — глаза ее были готовы на лоб вылезти.

— Тёть Наташ, ну ты сама-то подумай: как бы я это прочитал, если бы не умел?

После этого удивительного открытия тетки, купившие все семена из этой коробки (и потратив на это рублей двадцать), по дороге к Казанскому вокзалу еще свернули на Покровку… на Свердловку, со мной зашли в книжный магазин и книжек мне купили шесть штук. Две они выбрали, детские какие-то, со страшными картинками, а еще четыре я уже сам выбрал. Тетки были настолько ошарашены фактом того, что мальчонка двух лет от роду читать умеет, что безропотно за все книжки в кассе деньги заплатили, даже не посмотрев, какие именно я книжки выбрал. И это было уже просто замечательно…

В Кишкино «всеобщей грамотностью» пока еще даже не пахло. Из «сохранившихся с прошлого века» стариков читать и писать хорошо умел разве что дед Митяй, бабы через одну разве что имя свое написать могли без ошибок (а вот фамилии часто и не могли, не такое уж это и простое дело) — но вот мужчины-металлисты все были грамотными. И отец мой, и дядьки тоже читали без затруднений — а потому одну из привезенных мною книг они уже через день прочитали, тем более что она и не особенно толстой была. Скорее брошюркой — но то, что они из нее вычитали, привело к новому накалу страстей. Снова собрали они «собрание мужиков», снова часа два на площади перед колодцем спорили. И снова тетка Наталья их утихомиривала. То есть по домам она их разогнала, но теперь все металлисты деревни продолжали спорить о прочитанном по дороге на работу и с работы. А на работе не спорили, а тихо и незаметно старались сделать то, о чем в книжке так интересно рассказывалось. А когда идея овладевает массами… то есть когда четыре десятка профессиональных рабочих-металлистов решают что-то сделать, они это делают. И результат их профессионализма деревня увидела в начале сентября. То есть увидела начало результата, однако последствия этого стали вскоре заметны не только в Кишкино…