Смех лисы

До неба. Последний раз в этой жизни

Суматоха вышла буйной, но быстрой: через полминуты Гордея с выкрученными руками уже волокли прочь, игнорируя его выкрики: «Пять минут дайте, упыри, я досчитал почти!»

На протестующие вопли ребят и их попытки виснуть на руках и на ногах скрутивших никто не обращал внимания тем более. Просто относительно нежно расцепили хватку и отпихнули детишек обратно к столу, пообещав и с ними сейчас разобраться.

Нитенко вместе с Земских проводил конвоиров командой «На гауптвахту пока, утром с ним разберемся!» и вернулся к столу, зычно начав издалека:

— Так, дети, давайте по-хорошему!..

Запнулся и пробормотал: «Да ерш твою дивизию».

Дети не просто отругивались или там яростно сопротивлялись. Они были привязаны к столу сложной паутиной перекрещивающихся веревок типа бельевых со множеством замысловатых узлов и петель и при этом явно готовы были отпинываться от любых атак — во всяком случае, лица у обоих были злыми, а нога у каждого задранной в боевую готовность. Даже у девочки, что Нитенко совсем озадачило и возмутило. Впрочем, факт связывания детей взбесил его куда больше.

— Вы охренели? — взревел он. — Кто удумал веревкой-то детишек?!

— Да они сами, товарищ майор! — оскорбленно взвыли сразу два голоса по сторонам.

Нитенко недоверчиво уставился на девочку. Та ответила свирепым взглядом. В кулаках, вдетых в крупные не по размеру резиновые перчатки, она впрямь сжимала концы веревки. Воинственно выставленный кулачок мальчика был без перчатки. Вторую руку он держал в кармане, для уверенности, видимо.

Нитенко, мотнув головой, скомандовал:

— Отвязать немедленно.

К детишкам подступили сразу с трех сторон и поспешно отступили: те дико заверещали какую-то невнятицу и принялись лягаться.

— Ножницы дай или скальпель, живо! — сказал кто-то из приезжих медиков и тут же зашипел под звук смачного пинка. — Пацан, ты чокнулся совсем? Я тебя сейчас!..

— Ат-таставить! — рявкнул Земских, оттаскивая явно психанувшего гостя.

— Отошли все!

Он был прав, но Нитенко все равно вздохнул. Самые простые решения грозили самыми тяжелыми последствиями. Впрочем, когда было иначе?

Работа командира во многом и сводится ко множеству странных и нелепых усилий. Невозможно представить или сочинить дурь, которой не приходилось заниматься военнослужащему. Вразумление безумных подростков и пострадавших от них — еще не самый клинический вариант.

— Хорош, хорош, — сказал Нитенко, с трудом присаживаясь перед детьми на корточки и очень надеясь, что тут же не получит в табло с ноги.

Все тело было липким, пот неприятно щипал глаза, сердце бухало громко и неровно.

Дети смотрели на него свирепо и дышали тяжело, но хотя бы не дрались.

— Ребят, ну чего вы бузите? — спросил он с предельной задушевностью.

— Поздно уже, спать пора, родители волнуются.

Оба опять пронзительно заорали — что-то про поздно, про мамку, про лекарства и про Гордого. Нитенко ухватился за последнее:

— Слушайте, ну этот бич, за которого вы заступаетесь, он же явный диверсант. Прокрался, затеял что-то, может, с него все болезни и начались.

Пацан распахнул рот с явным намерением заорать, и Нитенко перебил его торопливо и веско:

— С ним будут разбираться компетентные органы. А с вами-то им зачем разбираться? Вы же сознательные пионеры, должны помогать родной стране, армии и следствию. Вы ни в чем не виноваты, он вас обманул, их специально этому учат, но теперь все кончилось, мы всё исправим, давайте по домам, мамы беспокоятся.

— У меня мамка здесь, в больнице! — все-таки заорал Серега так, что Нитенко зажмурился и чуть отодвинулся, едва не потеряв равновесие. — Ее Гордый только спасти может! Сами вы диверсанты! Он ученый, он лекарство уже сто лет назад изобрел! Или там сто лет вперед! Я сам видел, как оно лечит!

— Господи ты боже мой, — пробормотал Нитенко, с еще бо́льшим трудом поднимаясь. — Промыл мозги детям, изверг.

Он оглянулся и обнаружил, что добравшийся наконец до лаборатории Ларчиев склонен, кажется, вслушиваться в крики мальчика. К счастью, рядом с профессором тут же возник Земских, который вполголоса пояснил высокому гостю, что уведенный спаситель в халате — местный бич и алкаш, работающий кладовщиком.

— Интересно живете, — сухо прокомментировал Ларчиев. — Коллеги, простите, что вмешиваюсь в ваш налаженный распорядок, но хотелось бы уже приступить к работе.

— Строгая изоляция, никого к нему не подпускать, самому не общаться, — сказал упакованный в костюм химзащиты Рузиев, вталкивая в камеру гауптвахты бича, обряженного почему-то в парадный костюм под медицинским халатом. — Приказ Земских.

— А Земских ваш могилы рыть будет, когд?.. — зло начал бич, но Рузиев уже захлопнул дверь.

— Все ясно? — спросил Рузиев, следя за тем, как Доскин дважды щелкает замком.

— Так точно, — сказал Доскин. — Улугбек, а как там вообще?

Рузиев ответил матерно и поспешил к машине.

— А капитан, приезжий который? — крикнул Доскин вслед.

Рузиев только отмахнулся.

Бич из-за двери прокричал:

— Там пиндык полный, и капитан загибается! Слышишь, нет? Половина умрет до утра, остальные завтра-послезавтра! И так по всему району уже, а завтра по области будет, а послезавтра!..

— Заткнулся быстро, — скомандовал Доскин.

— Ты послушай, балда! Я тебе врал когда, нет? Я знаю, как лекарство сделать!

— Из чачи?

— Я, сука, кандидат наук! Мне там работы на полчаса осталось!

— Ну вот и поработай тут, кандидат. Рехнулся совсем.

— Доскин, верни меня обратно! Я тебе бесплатно литров пять отпустил, ты забыл уже?

— Рот закрой!

— Можешь наручники надеть или связать!

— Тебя напинать, что ли, а, чтобы успокоился?

— Вперед!

Доскин зарычал и забренчал связкой ключей на поясе, но, вспомнив приказ начальства, вернулся, топая, в дежурку.

Бич продолжал орать удивительно настырно и пронзительно, так, что крики его долетали сквозь коридор, сквозь пальцы, которыми Доскин заткнул уши, и сквозь кроссворд в «Огоньке», в который ефрейтор попытался углубиться.

Впрочем, вопли сменились слабыми ударами и невнятным шумом. Бич, видимо, пинал дверь и молотил по койке. На здоровье.

Доскин вздохнул, поежился, выгоняя из головы капитана Сабитова, принимающего от него раскулаченный противогаз, и погрузился в чтение «Огонька».

Мрачный Коновалов пробился к Ларчиеву и сказал негромко, но и не шепотом:

— Потапова умерла. Тоже с фермы.

Ларчиев, кивнув, ответил в тон:

— Сразу на вскрытие, я подойду по возможности. Результаты по первому готовы?

— Ожидаем.

— Хм. Все вокруг ожидают, хорошо устроились. Вирус только ждать не хочет.

Коновалов, оглядевшись, рявкнул:

— Освободить лабораторию от посторонних!

Гаплевич с коллегой решительно двинулись на ребят, издали примериваясь кривыми хирургическими ножницами.

Доведенный до отчаяния Серега выдернул из кармана смартфон, а другой рукой ухватил со стола пробирку и заорал:

— Да что же вы тупые такие! Их лиса покусала, она ядовитая, а Гордый вот тут лекарство сделал уже!

Ларчиев, уточнявший у Цыренова, действительно ли Семаков до сих пор не готов доложить о результатах биопсии, замер. Доктора с ножницами тоже.

— Эт-то еще что такое? — удивленно спросил Земских и попытался отобрать у Сереги смартфон.

Серега поспешно убрал руки за спину.

— Чего стоим? — раздраженно осведомился Коновалов. — Посторонних вон, я сказал, и за работу!

Гаплевич двинулся к Райке. Та отмахнулась, зацепив перчаткой кончик ножниц. Резина звонко лопнула. Вокруг охнули. Гаплевич выругался.

— Стоп, — скомандовал Ларчиев.

Все оглянулись. Он повторил:

— Стоп. Отменяю последние приказы как… — он усмехнулся, — неподготовленные. Все успокоились, давайте разберемся.

Коновалов мрачно взглянул на него и хотел что-то сказать, но заметил Тамару, сигналившую ему от двери. Он показал, что подойти не может, подумал и задрал вверх три пальца. Тамара, сообразив, поспешно закивала.

— У нас третий, похоже, — сказал он Ларчиеву.

Слишком громко сказал.

— Кто? — спросил Серега, вскинув голову. — Кто еще умер?

— Нет-нет, — поспешно начал Коновалов, осекся, снова посмотрел на Тамару, которая уже собиралась убегать, и крикнул: — Здесь сын Валентины Викторовны!

Тамара показала удивление, недоумение, возмущение, потом сообразила и вскричала ровно как он секунды назад:

— Нет-нет, не Валя, а!.. Сережа, это не она! Жива она!

Потопталась, убеждаясь, что новых вопросов от начальства не ожидается, и исчезла — видимо, поспешила на пост.

— Мама жива, слышишь? — напористо сообщил Коновалов, набрал воздуху в грудь и выпустил, потому что дальше следовало обещать, что мама обязательно поправится и все будет хорошо, но давать необоснованные обещания он не привык, а оснований совершенно не просматривалось.

Серега судорожно дышал, повесив голову. Райка, не разжимая кулака, осторожно коснулась его локтя. Он покосился на нее и задышал ровнее.

Ларчиев мягко отодвинул Коновалова в сторону и спросил:

— Сережа, да? Я академик Ларчиев, Леонид Степанович, из области, специально сюда прилетел, чтобы люди перестали умирать. Ты про лекарство говорил — это его ваш… друг сейчас делал, вот здесь?

Он указал на стол. Серега мрачно кивнул.

— Могу взглянуть? — продолжил Ларчиев.

Серега с Райкой одинаково насупились и прижались плечами, как кронштадтские матросы. Ларчиева это не смутило и даже не развеселило. Он мягко уточнил:

— Вы же хотите, чтобы его труд не пропал, правильно? Значит, надо кому-то показать. Раз лекарство, лучше медикам. А по медицинской части никого главнее меня тут нет, Константин Аркадьевич подтвердит.

— Подтвержу, — буркнул Коновалов, который как раз достиг успеха в выковыривании циферблата часов из-под тугой резиновой манжеты.

Серега с Райкой, переглянувшись, мелкими шагами сместились влево.

— Благодарю, — сказал Ларчиев, ловко протер окуляр и корпус микроскопа мгновенно раздобытой где-то проспиртованной ваткой и прильнул к визиру.

Прильнул всерьез. Сереге даже показалось, что невысокий академик случайно или нарочно передразнивает Гордого, который тоже как влип глазом в стеклышко, так почти и не отлипал от него с полчаса.

Академик, насколько позволяли ребятам судить неудобно вывернутые шеи, вел себя примерно так же, только ерунды не болтал. Он молча подкручивал верньеры, менял предметные стекла, лишь на полсекунды поднимал голову, чтобы что-то капнуть, смешать или поскрести, и снова вжимался глазницей в трубку микроскопа. И руки у него порхали без остановки, как у Гордого.

Толпа завернутых в резину людей за его спиной покорно ждала, распространяя жар и запахи воздушных шариков и пота. Было страшно тихо, если не считать приглушенного респираторами сопения и холостого гула блока питания у Серегиной кроссовки, ну и чей-то костюм иногда пронзительно скрипел складкой.

Наконец Ларчиев выпрямился, прищурился, вспоминая, и спросил:

— Сережа, тот прибор вроде калькулятора — он тоже ведь вашего друга?

Можно на него взглянуть?

Серега, поколебавшись, протянул ему смартфон. Ларчиев, хмыкнув, повертел его в руках, изучил вспыхнувшие на экране вычисления и сказал:

— Товарищ майор. Пожалуйста, срочно верните коллегу, которого только что удалили.

Нитенко с Земских недоверчиво переглянулись. Ларчиев, длинно выдохнув и вдохнув, пояснил:

— Это действительно японское бактериологическое оружие, разработанное против нас. Давно, во время войны. Я искал средство против него пять лет и не нашел. А этот… клошар, похоже, нашел. Живо его сюда, каждая секунда дорога.

Нитенко кивнул.

— Рузиев, задержанного сюда с гауптвахты! Срочно! — рявкнул Земских.

— Есть! — рявкнули от двери, и топот унесся по коридору.

Лес, снятый с высоты птичьего полета, был бескрайним, разнообразно зеленым и очень четким. Ларчиев нечаянно убедился в этом, пытаясь убрать фото, выскочившее на экран вместо поразивших его вычислений, — изображение не исчезало, а увеличивало тот или иной фрагмент, не теряя удивительной тонкости деталей: можно было разглядеть не только отдельные ветки, но даже темную птичью спину на границе тени.

Любоваться птичками Ларчиеву было недосуг. Он досадливо потыкал пальцами по экрану. Лесная панорама ушла, но вместо нее появилось не белое подобие листочка с уравнениями, а другая фотография. Ларчиев нацелился убрать и ее, всмотрелся и отвел пальцы.

На снимке была незнакомая, но вполне четко идентифицируемая палата инфекционной больницы. Судя по койкам и оборудованию, больница была заграничной и суперсовременной. Судя по переполненности и состоянию пациентов, борьбе с эпидемией это не слишком помогало: койки стояли вплотную, больные явно умирали, а в углу собралось несколько двухэтажных каталок с накрытыми простынями телами.

Ларчиев, поймав нужные движения, пролистал галерею до конца — и рассмотрел лучше, чем собирался, перекошенные в улыбках мертвые лица, таблички «Въезд запрещен» — на русском вполне языке, под русской вполне табличкой «Первомайский», — людей в костюмах биозащиты, поливающих здания из огнеметов, дым над выжигаемым поселком, дым над выжигаемым городом, полыхающий лес.

Под самым ухом звонко спросили:

— Вы точно не шутите и не обманываете?

Ларчиев вздрогнул и опомнился. Мальчик смотрел на него требовательно и отчаянно.

Ларчиев отложил прибор на стол экраном вниз и принялся как мог веско и коротко убеждать мальчика и девочку, так и застывших рядом, будто герои недоброй сказки, пойманные совсем не добрым пауком, успокоиться и идти домой, потому что они молодцы, вдолбили тупым взрослым, что делать, и теперь взрослые будут делать, что давно было надо.

— Мы всё сделаем, — подытожил он, страстно надеясь, что не врет. — Я не шучу и не обманываю. Даю честное слово, что вот так не будет.

Он кивнул на смартфон и спохватился, да поздно.

— Как так? — немедленно спросил Серега.

Коновалов и Нитенко тоже явно были заинтригованы.

— Всё, к делу, — велел Ларчиев и показал Гордею, возникшему в дверях лаборатории в сопровождении ефрейтора Доскина, чтобы присоединялся поскорее.

Увидели Гордого и ребята. Райка переглянулась с Серегой, подумала, замысловато повела рукой — и многочисленные витки и петли опали к их ногам, как мартовский снег с карниза. Подростки переступили через шнур, потоптались, пока Райка стремительно сматывала его на ковбойский манер, и двинулись к выходу сквозь расступающуюся толпу взрослых.

Гордей, следовавший навстречу, кивнул и, тут же забыв про ребят, устремился к столу, поспешно натягивая поданные ему Цыреновым резиновые перчатки.

Серега и Райка в сопровождении Земских шли по опустевшему коридору госпиталя. У двери в восемнадцатую палату Серега вопросительно глянул на Райку. Та кивнула. Серега замедлил шаг. Капитан мягко сказал:

— Профессор обещал, все будет хорошо. Пойдем-пойдем.

Шаги по коридору удалились. Валентина, щеки, губы и сомкнутые веки которой пугающе запали, страшно дернулась и снова замерла в невозможной позе.

В девятнадцатой палате капитан Сабитов с трудом открыл глаза и медленно сел на койке.

В лаборатории Гордей торопливо объяснял Ларчиеву и остальным медикам механизм воздействия вируса и способ его нейтрализации, на котором построены рецептура и способ синтеза сыворотки. Руки его летали от смартфона к штативам и образцам с умопомрачительной скоростью, он пылал и бурлил, вернувшись после затянувшегося перерыва в свою стихию. Слушателям стихия совсем своей не представлялась, хотя они старались изо всех сил.

— Мулька в корневом противоречии: по клинической картине то, что мы видим, — Гордей широко повел рукой, едва не зацепив перчаткой внимательно слушавшего Ларчиева, — ой, сорян, голимый лиссавирус, эз из. Могу спорить, что у покойных патоморфологические изменения мозга минимальные и точно не соответствующие жести, которую они по неврологии прошли. Рабиес вульгарис, ну лан, модернус — минус гидрофобия и прочее по мелочи. Но у бешенства не бывает такой фульминантности: инкубационный период до двух суток, потом такое же чумовое и злокачественное развитие с субтотальным поражением цээнэс — это что за дела? Это признак или адских мутаций, или искусственного происхождения.

— Или того и другого, — сказал Ларчиев.

— О! — воскликнул Гордей, задрав палец. — Но мне и первого хватило.

Вирус восприимчив к воздействию — шикардос, проедем на этом, без тотал дистракшн, чисто перевоспитать в безвредное и далее не мутирующее. И я такой: о, альтушка, есть чо в плане ингибитора? А если найду? А если рекомбинант стандартным ар-ай-джи подкормить?

— А по-русски можно? — недовольно спросил Цыренов.

— Окей, бумер, — ответил Гордей с широкой ухмылкой, обнаружившей давнюю недостачу пары зубов.

— Точно шпион, — пробурчал Нитенко.

Ларчиев, утихомирив ворчунов небрежным жестом, деловито поддержал разговор:

— Ар-ай-джи — это иммуноглобулин? Так просто? А остальное… Так, Дмитрий Аристархович, АИГ сюда, остальным слушать.

И придвинул к себе весы и дозаторы. Цыренов рванул за затребованным, остальные медики бросились помогать Ларчиеву, после короткой суматохи превратившись в единый многорукий организм.

На улице Земских попытался усадить ребят в машину. Те уперлись, отнекиваясь на два голоса:

— Не-не, спасибо, товарищ капитан, сами дойдем, да, уверены, тут два шага, да, спасибо.

— Точно?

— Точно-точно, — заверила Райка.

Серега просто кивнул. Он как-то сразу страшно устал, но садиться в машину не хотел. Особенно раз Райка не хотела.

— Добро, — сказал Земских. — Спасибо, ребят. Отдыхайте.

Он пожал обоим руки и некоторое время смотрел вслед.

Ребята неспешно шагали локоть к локтю по неровно освещенной улице.

Когда они вступили в темный участок, Райка взяла Серегу за руку. Серега машинально отдернул ладонь, смутился, поколебался и решительно обнял Райку за плечи.

Так они и брели в сумраке, хотя обоим неудобно: Сереге приходилось тянуться, потому что Райка была чуть выше. Она же шагала с каменной спиной, боясь пошевелить висящими вдоль тела руками.

Райка чуть заметно улыбалась сквозь усталость. Серега был строг и напряжен.

Земских, улыбнувшись, велел Игорю:

— Давай тихонечко за ними, на расстоянии, чтоб не заметили. Убедись, что домой зашли, только потом назад, понял?

— Так точно.

Земских в последний раз вгляделся в два еле различимых силуэта в полутьме и побежал обратно в лабораторию. Там было самое важное и интересное.

И еще там был Сабитов.

Он в казенной пижаме и с марлевой маской на лице очень прямо и неподвижно сидел на самом краешке стула сразу за дверью лаборатории.

Очевидно, с трудом дополз сюда, миновав врачей и сестер, плюхнулся на первое подвернувшееся место и теперь следил сухо блестящими ввалившимися глазами за манипуляциями, эпицентр которых кипел вокруг Ларчиева.

— Азат Завдатович, вы чего здесь? — негромко спросил Земских. — У вас болит что-то?

Сабитов не отреагировал.

— Не надо вам здесь, Азат Завдатович, люди работают, мы помешать можем. Нам это надо?

Ноль внимания.

— Ну давайте вместе, я помогу, — сказал Земских и попробовал поднять Сабитова под локоток. Потом за плечи. Потом подхватив под мышки. Потом подозвав Рузиева и Доскина, подглядывавших рядом.

Сабитов сопротивлялся молча, но с растущим ожесточением. Оно явно отвлекало медиков: то один, то другой озирался на толкотню у двери, сбивая отлаженный ритм коллективной работы. Наконец Нитенко громким шепотом приказал:

— Капитан, отставить!

— Товарищ майор, — пыхтя, начал Земских, — он же окочурится так…

— Хорош, сказал! — прошипел Нитенко, и от Сабитова отступились, солдатики с облегчением, а Земских с виноватой злостью.

Напоследок он поправил Сабитову воротник и одернул перекрученную пижаму. Тот опять не отреагировал: сидел и пялился на танцы вокруг ярко освещенного и негромко гудящего на разные лады стола.

Ларчиев тоже отвлекся на микропаузу и, вдруг спохватившись, протянул Гордею руку в перчатке.

— Ларчиев Леонид Степанович, профессор.

Гордей ответил на жест не рукопожатием, а касанием костяшками, и отрекомендовался:

— Попов Гордей Иванович, завлаб-инфекционист, ка-эм-эн, бутлегер.

Медики вокруг закивали с явным облегчением. Военные изумленно переглянулись.

На столе заревел зуммер, в поддержку ему принялась мигать красная лампочка. Ларчиев извлек из автоклава штатив с рядами пробирок, помедлив, выдернул одну, разглядел ее на свет и, явно колеблясь, повернул голову к Гордею. Тот, кивнув, нанес на предметное стекло с образцом ткани вирусную пробу и вставил стекло в держатель микроскопа.

Все затаили дыхание. Ларчиев в почти полной тишине, чуть распихиваемой лишь гулом блока питания, набрал багровую сыворотку из пробирки в пипетку, невольно сморщив нос от проникшего сквозь респиратор смрада, уронил каплю на стекло и приник к окуляру.

И увидел, как бойкие вирусы, уже выжравшие с проворством стаи акул половину клеток образца, сперва замедляют атаку, потом замирают, как во сне, и съеживаются.

— Повторим, — скомандовал Ларчиев и, не отрываясь от окуляра, протянул пробирку Гордею.

Тот поспешно поменял стекло в держателе и попытался принять пробирку.

Но пробирки уже не было. Ее сжимал невесть как оказавшийся рядом Сабитов.

— Работает? — сипло и с большим трудом спросил он.

Ларчиев резво оторвался от окуляра. Он испепелил было Сабитова взором, но тут же резко успокоился.

— Азат Завдатович? Мы, собственно, ради вас и…

— Работает? — дернув головой, повторил Сабитов и, оценив замешательство Ларчиева, скомандовал: — Дайте ей.

Свободной рукой он махнул в сторону двери, едва не упав.

Его не поняли — или просто все оцепенели от неожиданности.

Не дождавшись никакой реакции, Сабитов побрел к двери. Путь ему преградил Земских. Сабитов отодвинул его плечом, снова угрожающе пошатнувшись, и сделал еще шаг. Теперь путь ему преградил Нитенко.

Сабитов уперся в него жуткими глазами.

— Азат Завдатович, так нельзя, — попытался от стола урезонить капитана Ларчиев. — Необходимы повторы, клинические испытания, на животных, на добровольцах…

Он не успел договорить, но вскрикнуть и добежать до Сабитова тоже не успел. Капитан, дернувшись с хихиканием, сорвал с лица маску, влил содержимое пробирки себе в горло, глотнул и повалился на пол от встряхнувшего все тело спазма.

Сабитова подхватили со всех сторон, подняли и, едва он начал дышать и моргать, потащили к двери.

— Ну что ты за баран безмозглый, а? — причитал Земских, чуть не плача.

— Ну что за истерика, а, ты ж офицер, а не барышня нервическая, бляха!

Сабитов, уцепившись рукой за косяк, задержал процессию в дверях.

Неловко выгнув шею, он с трудом спросил, в упор глядя на подоспевшего Ларчиева:

— Сколько… ей осталось?

Ларчиев, который внимательно следил за динамикой состояния капитана, заколебался, переглядываясь с Коноваловым. Коновалов сыграл желваками так, что респиратор сходил вверх-вниз, как хобот у слоненка. Гордей, стоящий рядом, ответил вместо медиков:

— Сутки максимум.

— Дайте… ей, — повторил Сабитов, выдираясь из поддерживающих рук.

Он едва не рухнул на пол снова, но удержался, вцепившись в косяк, и медленно выпрямился. Ларчиев, глядя ему в глаза, скомандовал:

— Приступаем к завершающим клиническим испытаниям образца сыворотки.

Толпа ввалилась в восемнадцатую палату, раскидывая брезентовые занавеси. Коновалов решительно шагнул к изголовью кровати, осторожно убрал кислородную маску, закрывавшую рот Валентины, и замер.

— Ну же, — сказал Ларчиев. — Или давайте я.

Коновалов забормотал что-то длинное и, кажется, успокаивающее — непонятно, Валентину или его самого, — приподнял ее вместе с подушкой до полусидячего положения и сунул открытую пробирку под нос. Лицо Валентины дернулось тиком раз и два, она будто попробовала отвернуться, разжала стиснутые губы — и Коновалов нежно, но решительно влил содержимое пробирки между ними.

Челюсть и горло Валентины затряслись. Она очень медленно глотнула, издала короткий булькающий хрип, глотнула снова и выгнулась в сильном спазме. Кровать лязгнула. Коновалов и остальные врачи качнулись удержать, помочь — но кровать лязгнула снова.

Валентина обмякла и застыла.

Толпа тоже.

К койке с трудом протолкался Сабитов. Выглядел он по-прежнему кошмарно, но чувствовал себя явно лучше и во всяком случае бодрее.

Ларчиев остро наблюдал за ним.

Сабитов взял Валентину за руку.

И Валентина сделала медленный глубокий вдох.

Остальные медленно глубоко выдохнули.

— Ага, — сказал Коновалов, поморгав, выдернул из кармана халата следующую пробирку и устремился к соседней койке.

— Стоп-стоп, Константин Аркадьевич! — сказал Ларчиев. — С остальными уже успеем. Все в лабораторию, здесь наблюдаем, докладывать мне каждые пять минут, анализы каждый час!

Толпа, галдя все громче, устремилась в лабораторию.

Там закипела бурная деятельность, дополнительно возгоняемая рейдами врачей, то и дело торопливо разбегавшихся по палатам и обратно.

Гордей, обмякнув, наблюдал за этими приливами и отливами и тем, как жестко и деловито управляется с ними Ларчиев. Потом потянулся было к лежавшему на столе смартфону, но спохватился и спросил:

— Леонид Степанович, мобила вам пригодится же еще?

— Мобила? — рассеянно отозвался Ларчиев, заметил смартфон, Гордея и сообразил: — Ах да, конечно, буду признателен. Это мобила, да? Вы мне расскажете, надеюсь, откуда такое чудо?

— Попробую, — ухмыльнувшись, сказал Гордей и пошатнулся.

Ларчиев поддержал его под локоть и пояснил:

— Под чудом я не только прибор имею в виду. Но это завтра уже. А пока вам надо отдохнуть. Спасибо огромное, Гордей Иванович. Без вас… Впрочем, вы сами всё знаете.

— Если бы.

— Спасибо, — сказал Ларчиев, протягивая руку.

— Да я в перчатках, — напомнил Гордей, чуть выставляя кулак.

— Да все мы, — отметил Ларчиев и, помедлив, ткнул перчаткой в перчатку на боксерский манер. — Счастливо, доктор. И спасибо еще раз.

Гордей неловко кивнул и развернулся, но пройти к двери не мог. Перед ним стоял, чуть выставив могучий кулак, Коновалов.

— Спасибо, доктор, — сказал он.

Гордей хмыкнул и коснулся костяшек Коновалова своими.

— Спасибо, доктор, — сказали справа.

И слева.

И сзади.

Он огляделся и увидел протянутые к нему руки коллег.

Он сморщился, чтобы не заплакать, быстро, точно знаменитый спортсмен или рокер, выбирающийся на стадион или сцену, пробренчал своим дружеским кулаком по их дружеским и уважительным и поспешно вышел из лаборатории.

Поморгал там, немножко успокоился и двинулся к выходу.

— Э, стопэ, — окликнули его. — Куда поскакал, гражданин содержимый на гауптвахте?

Рядом с Гордеем стоял Доскин, поигрывая наручниками.

— Задолбался я уже ждать, спать охота, — признался он жалобно. — Ты все, освободился?

— Думал, что да, — признался Гордей.

— Индюк тоже думал, — назидательно сказал Доскин. — Пошли баиньки, пока Улугбек не свалил. А то пешком придется.

Гордей оглянулся на дверь в лабораторию. Оттуда никто не выскакивал и туда по коридору никто не устремлялся. А отвлекать коллег от страшно важного дела было грешно.

— Ну пошли, — согласился он, вытягивая уже оба кулака — теперь не для дружеского прощания, а для наручников.

— Да ладно тебе, — сказал Доскин, запихивая браслет под ремень. — Ты ж не дернешь по пути. Ну и все. Пошли так. В турме щас карашо… Макарони дают.

Доскин не обманул. Через пять минут после прибытия он отпер дверь и внес в камеру поднос с ужином. На подносе были не только макароны с котлетой, но и борщ со здоровенным куском мяса, компот и ватрушка.

— Маргарита завелась что-то, — сказал Доскин, устанавливая поднос на табурете. — За полночь осталась, да еще королевский ужин отгрузила, и тебе, и мне. Влюбилась в меня, не иначе. Или в тебя.

Он ухмыльнулся, хлопнул в ладони и потер ими в предвкушении внеочередной жратвы офицерского качества.

— Подкачу к ней завтра, уточню этот вопрос. Э, ты дрыхнешь, что ли?

Порубай давай, пока теплое.

Но Гордей беззастенчиво и беспробудно дрых одетым, в белом халате поверх костюма, даже вечные свои загашенные полукеды не снял. Лежал, посапывал и счастливо улыбался во сне впервые за долгие годы и последний раз в этой жизни.

— Ладно, завтра холодное пожрешь, — решил Доскин. — Во нервы у чувака, блин. Бич и есть бич. Шоб я на губе такой довольный был.

Он тоже взглянул на Гордого последний раз в жизни и вышел из камеры.

Соседка Валентины ровно сопела во сне, иногда принимаясь похрапывать.

Валентина дышала почти беззвучно, но ровно. Лицо у нее было все еще изможденным, но уже не зеленоватым, а просто очень бледным. Сабитов, дежуривший почти навытяжку возле койки, выглядел сопоставимо. Впрочем, он с самого начала не полыхал румяными щеками. Капитан смотрел на Валентину и дышал в такт ей.

Земских потоптался рядом и сказал:

— Все, капитан, расслабься. Ты все сделал. Теперь все будет хорошо. И женщина твоя выздоровеет, и полк твой переведем. Ты, главное, сам оклемайся скорей. Тебе ведь еще рекомендацию для меня давать.

— Не дам я рекомендацию, — ответил Сабитов, не отрывая взгляда от Валентины. — Ни тебе, ни кому еще. Не надо тебе туда. И никому не надо.

Никуда. Никогда. Дурак я был, наболтал там лишнего. Прости, брат.

Земских, помедлив, хлопнул его по плечу и вышел.

Сабитов кивнул и переступил с ноги на ногу. Табурет стоял в двух шагах, у стенки, но ни сесть, ни придвинуть его было невозможно: ведь теперь уже Валентина держала Сабитова за руку, едва заметно улыбаясь с закрытыми глазами.

И капитан замер, как часовой на посту.

— Андрей, успокойся, пожалуйста, — утомленно попросила Тамара, но Андрюха успокаиваться не собирался.

— Какое успокойся! Все, главно, делом заняты, шуршат туда-сюда, эти лечат, эти помирают, один я как неродной тут балду пинаю! Мне чо обещали?

Кровь взять, чтобы лекарство делать! И чо? Берите давайте! Я этот самый, му… особенный, короче!

— Му, — повторила измученная Тамара. — Пошли, му.

И повела Андрюху в процедурную по вновь ожившему вопреки позднему часу коридору. По нему сновали местные врачи, которые лично контролировали прием лекарств каждым из пациентов и фиксировали немедленный, а затем продолженный эффект. Их приезжие коллеги кучковались преимущественно в лаборатории и процедурной, но иногда выбегали для проверки особенно интересного случая. Докторам и санитаркам на бегу приходилось уклоняться от дребезжащих тележек с лекарствами и препаратами, подвозимыми со склада.

Андрюха поглядывал на это с восторгом и гордостью: он был частью грандиозного события. Еще и Ларчиев, пробегавший через процедурную, когда Андрюха укладывался на кушетку, узнал его, потрепал по голове и выдал плитку гематогена.

Поселок спал и не видел, конечно, что госпиталь сияет всеми лампами. Тем более никто не мог видеть светящейся полосы окон, опоясавшей штаб комендатуры через несколько минут после того, как в ворота части въехали примчавшие с разных сторон армейский уазик и штатская «нива». В здании, впрочем, было довольно тихо — лишь гулкое эхо разносило, сминая и размазывая, голоса из кабинета Нитенко.

Там зампред райисполкома беседовал с комендантом и Ларчиевым, а они демонстрировали Пахомову карту с красной карандашной штриховкой. Никто из присутствовавших, отсутствовавших, живших и умиравших не знал и не мог, конечно, знать, что закрашенные участки удивительно совпадают очертаниями с выплеском крови на карту, висевшую более полувека назад в лаборатории японского Девятого лагеря «Отряда 100».

По ходу беседы Пахомов то и дело хватался за телефон и диктовал телефонограммы с распоряжением провести вакцинацию нескольких районов, отстрел лис, а также повторную санобработку и закупорку лесной лаборатории.

Управились они под утро. Лампы погасли на всем этаже, потом по окнам прокатились отсветы фар. Моторы взревели и удалились. Теперь кабинет освещал лишь серпик растущей луны. В полумраке только исключительно зоркий глаз сумел бы разобрать детали обстановки, оставленную на столе карту и красную штриховку на ней. Но даже гипотетический наблюдатель вряд ли сумел бы заметить, как нанесенная в самом центре штриховки метка «НЛА?» тускнеет и исчезает без следа.

Одновременно — если к данному случаю вообще применима концепция времени — в сводных ведомостях, хранившихся в несгораемом шкафу бухгалтерии совхоза «Память Ильича» поселка Михайловск Первомайского района, так же тускнели и исчезали машинописные строчки «Попов Геннадий Иванович, кладовщик».

Исчезло, заставив стопку документов пошатнуться, личное дело кладовщика Попова.

Исчезли, громыхнув, запчасти дельтаплана и грязная посуда из Дома-с-привидениями.

Исчезли из разных шкафов и картотек разнообразные казенные записи, сделанные с помощью разных пишущих машинок, датированные 1960-ми и 1970-ми годами и украшенные фотографиями мрачного Гордея.

А где-то совсем невообразимо далеко исчезли три листочка, распечатанных на стандартном лазерном принтере и датированных 2027 годом. Первый листок представлял собой сводку управления санэпидслужбы по Первомайскому району о вспышке неизвестного заболевания. Второй был приказом о командировании Попова Г. И. в больницы района. А третий — сообщением МЧС о том, что 6 июня 2027 года в Первомайском районе перестал выходить на связь легкомоторный самолет санитарной авиации, на поиски которого убыла группа спасателей.

Небо было безоблачным, мир светлым, а утро счастливым. Счастливым был и Серега.

Он сидел на лавке перед входом в госпиталь, тиская Рекса. Взятый в ласковые клещи Рекс из последних сил терпел, закатывая глаза и утомленно сопя: с фронтальной стороны Райка прилаживала псу только что сплетенный в мексиканском, как она сказала, стиле ошейник. Покончив с этим под одобрительное фырканье Рекса, она надела Сереге на запястье браслетик, сплетенный таким же образом. Серега фыркнул, как Рекс. Райка засмеялась, а Рекс вырвался и полетел к крыльцу, молотя воздух хвостом и вскрикивая.

Он едва не сшиб вышедшую из госпиталя Валентину — та со смехом отбивалась и отругивалась:

— Ну хватит, хватит, морда слюнявая. Всю меня излячкал, придется заново мыться.

Тут внешнее воздействие усугубил Серега, добежавший с объятиями.

— Еще один, — отметила Валентина. — Ну хоть не сопливый.

Она уткнулась носом сыну в макушку и заплакала.

У Райки, сиявшей неподалеку, углы губ тоже поползли к подбородку.

Валентина, заметив это, спешно утерла слезы и скомандовала:

— А ты что торчишь там как неродная? Живо сюда!

Райка, заулыбавшись, подошла и, примерившись, облапила всю скульптурную группу.

Сабитов, уже в форме, чистенькой и наглаженной, как всегда, сосредоточенно изучал эту картину с крыльца.

За его спиной тоже стоял веселый гам: врачи, местные и приезжие, бурно отмечали успешное купирование и скорую ликвидацию эпидемии, иронически осыпая друг друга комплиментами по поводу догадки, ускорившей открытие.

Каждый заподозренный в авторстве догадки отбивался с радостным возмущением и щедро перевешивал ответственность за прорывное открытие на кого-то еще — и так по кругу. В итоге консенсусной фигурой был назначен, как всегда, Ларчиев. Он после слабой попытки откреститься от высокой чести махнул на дискуссию рукой — и вдруг уставился на эту руку и принялся водить по ладошке пальцами другой руки, будто что-то вспоминая.

— Сорока, ворона, кашу варила… — подсказал Цыренов, плюхаясь рядом.

Ларчиев рассеянно улыбнулся и спросил:

— Дмитрий Аристархович, а вы не помните, кто вот перед самым этим нашим прорывом ушел, потом пришел — и мы почти сразу вскричали «Эврика!»?

Цыренов задумался. Лицо его на миг стало растерянным, но тут же собралось.

— А. Нитенко же, майор который. Его имеете в виду?

— Да, кажется, Нитенко, — согласился Ларчиев.

Усталый Нитенко сидел за столом у себя в кабинете. Он вяло выслушивал по телефону похвалы начальства в связи с умелым и хорошо скоординированным участием вверенной ему комендатуры в ликвидации чрезвычайного происшествия, ластиком стирая с лежащей перед ним карты красную штриховку. Завершение обоих процессов вышло восхитительно синхронным. Нитенко сказал:

— Так точно, товарищ генерал-майор. Служу Советскому Союзу!

Выждав нужное число секунд, майор положил трубку и устало сдул тощие катышки с карты.

В соседнем здании прапорщик Совпель, проводивший утренний осмотр гауптвахты, чихвостил ефрейтора Доскина:

— Ладно бы дрых просто, но тут же…

— Да не дрых я!

— Отставить! Не дрых, конечно! Не до того было! Пустая камера не просто закрыта, но заперта! Уходя, запер на всякий случай, понятно. А входил с кем?

— Товарищ прапорщик, да никого тут не было, я один всю ночь, как дурак!..

— Ты, Доскин, на базар сходи, гуся купи и ему уши три, а мне не надо.

Ужин в камере для кого стоит? Кого приводил? Девок поселковых?

— Да один я был, один! — взвыл оскорбленный до глубины души Доскин, потрясая зачем-то чистой страницей в журнале записей.

Получать разносы Доскин привык, но чуть ли не впервые его распекали ни за что — и это оказалось ужасно обидно. А еще обидней и ужасней было, что он категорически не помнил, как и зачем принес ужин в пустую камеру. «Неужто в натуре крыша поехала», тоскливо подумал ефрейтор и снова тупо уставился в пустые графы журнала.

Не менее пустой была всегдашняя трехлитровая банка, которая лежала в авоське, которую сжимала Антоновна, которая топталась посреди поселковой улицы, поглядывая то по сторонам, то на зажатую в руке авоську. Во взгляде Антоновны стояло лютое недоумение. Явно ничего не сообразив, Антоновна убрела к магазину.

Убедившись, что дверь магазина за бабой закрылась, Райка выбралась из могучего куста напротив Дома-с-привидениями, под сенью коего пережидала опасность, однако тут же была утянута обратно.

Райка возмущенно посмотрела на Серегу, на локоть и плечо, поцарапанное ветками, снова на Серегу и набрала в легкие воздуха для решительной отповеди, но медленно выдохнула. Серега явно собирался, да не решался что-то сказать.

Рекс, которому надоело лежать в его ногах, принялся активно, толкаясь и поскуливая, зазывать народ на оперативный простор. Серега отпихнул его и полез в карман.

Он вытащил что-то небольшое и растопыренное, немедленно выронил, поспешно поднял, обдул и неловко сунул в руки Райке. Это оказался индеец, неумело, но старательно вырезанный из деревяшки и раскрашенный фломастерами.

— Вот, — сипло сказал Серега. — Тебе, в общем. Это, короче, Чингачгук. У меня такой же настоящий, из гэдээровского набора, они знаешь дефицитные какие. Я его хотел тебе подарить, правда, а он куда-то делся, гад. Я искал, искал, и… В общем, сам сделал. Этот уродский, конечно, тебе не понравится…

Он замолк, чуть не плача, и попробовал то ли отобрать индейца, то ли поправить кривое копье.

Райка мягко увела руку и возразила, ласково гладя индейца кончиками пальцев:

— Ну что ты. Он не уродский. Он самый настоящий.

Серега недоверчиво посмотрел на нее, подышал и, осмелев, начал:

— Это ты настоящая. Потому что…

Не договорив, он порывисто обнял Райку, тут же отскочил и с треском выдрался из куста. Счастливый Рекс попытался обогнать его, подбивая мордой под коленки.

Оба постепенно успокоились.

Райка какое-то время продолжала, улыбаясь, поглаживать индейца, потом вышла следом.

Ребята неторопливо двинулись вдоль по улице, соприкасаясь локтями и пальцами и подпинывая Рекса, который крутил петли вокруг. Серега, неловко улыбнувшись, кивнул на Дом-с-привидениями.

— Короче, я чо думаю. Надо как-нибудь туда слазить.

— Зачем? — удивилась Райка.

— Дак интересно же. Пустой дом, сто лет никто не живет. Вдруг там привидения есть или хотя бы сокровища.

— Завязывай, — велел Андрюха, почти беззвучно возникший рядом. — Там, небось, полы все прогнили и микробы всякие. Ноги переломаешь, сифу какую подцепишь.

— Кого? — невинным тоном спросила Райка.

— Плохо вести себя будешь — узнаешь, — отрезал Андрюха, многозначительно поправляя бинт на сгибе локтя. — Услышу, что полез, репу лично начищу, понял?

Рекс предупреждающе рыкнул.

— Ути какие мы грозные, — сообщил Андрюха. — Пошли лучше тарзанку…

Он замолк, а Рекс, развернувшись к лесу, зарычал уже свирепо.

Из леса донесся далекий, но отчетливый смех лисы.

Пластмассовый индеец, лежавший в щели под приборной панелью, качнувшись, упал в траву. Одновременно в сужающейся вершине оврага медленно перевалился на бок огромный валун. Он вдруг лишился опоры: холмика, подпиравшего камень, больше не было.

Не было и остова самолета, и заросших травой и кустарниками следов ударов на дне и склонах.

Овраг был пуст — если не считать индейца, выставившего копье в самую середку голубого неба.

К середке вдруг потянулся темный остроухий силуэт. Копье индейца указало на склонившуюся с края оврага морду лисы. Лиса дернулась, визгливо захохотала и скрылась.

Почти сразу грянул выстрел.

Он будто выжег все звуки. Тишина казалась тотальной и вечной. Но долго она, конечно, не продержалась. Постепенно вернулся обычный лесной шум.

В одуряюще синем куске неба над оврагом сверкнул белый силуэт самолетика — и тут же исчез.

На краю обрыва появилась фигура мальчика.

Если бы снизу на него смотрел Гордей, он решил бы, что это Серега, просто одетый и постриженный так, как принято не в год 70-летия Великой Октябрьской социалистической революции, а сорока годами позже, когда память о таких юбилеях превратилась из строгой обязанности в безобидную причуду.

Если бы смотрела Райка, она бы удивилась тому, насколько странно одетый и постриженный мальчик похож на Серегу.

Но никого из них в овраге не было. Был только индеец, который ничему не удивлялся и ничего не решал.

Мальчик, которого звали Максим, внимательно разглядывал края и дно оврага, шлепая на себе комаров. Разглядеть в многолетнем бурьяне индейца он, естественно, не мог, однако всматривался так, будто что-то различал. Не отвлекаясь от процесса, он негромко сказал:

— Да, бабуль. Гуляю. С ребятами, почти. Покушал и в шапке, ага, и молоко пил. Нет-нет, один никуда, ты что.

Он развернулся и уверенно пошел через лес, продолжая разговор.

— Бабуль, а дед не прилетит?

— Дед? — удивилась Валентина, входившая во дворик. — Так он давно уже не улетает.

Валентина, в отличие от правнука, говорила не через малозаметную гарнитуру, а по обычному мобильнику, который держала у уха. В другой руке она несла пакет с продуктами.

Сорок лет прошлись по Валентине не слишком свирепо: она осталась стройной и никак не выглядела на свои семьдесят с гаком — хотя, конечно, стала куда осторожнее в движениях.

Возившийся в огородике Сабитов постарел гораздо сильнее, к тому же был обезображен очками и седой шкиперской бородой. Он выпрямился, опершись на тяпку, и сурово любовался приближением Валентины.

Та продолжала:

— Ах, тот дед, который мой сын, а не который прадед. Джентльмены не напоминают женщинам о возрасте. Максим, у него же только с двадцать первого отпуск. Еще две недели нам на это безобразие любоваться.

Она легонько дернула Сабитова за бороду. Тот с очень серьезным и страстным видом прижал Валентину к себе, констатировав:

— Абракадабра, ваше желание исполнено.

Валентина, пытаясь не хихикать, вырвалась, отмахнулась и направилась к дому, на ходу зачем-то повторив непростой элемент аэробики из древней телепередачи. Сабитов проводил ее взглядом, полным мрачного одобрения, и снова взялся за тяпку.

Дом и дворик, надо сказать, были старательно и любовно облагороженными, но вполне узнаваемыми.

Валентина бродила между кладовкой и кухней, разбирая продукты под беседу с правнуком:

— По лесу не шляйся, там колючая проволока кругом… Запретки…

Лисы… Призраки… Какие-какие. Какие…

Она запнулась, как будто потеряв нить разговора, но быстро нашлась:

— Тех, кто до Ивана Купалы в воду лезет. В воде посидишь, пневмонию схватишь… Юноша, я про этот пруд и про эту тарзанку знаю, э-э… Довольно давно. Джентльменчик ты мой. Все, к обеду чтобы как штык. Прадед без тебя есть не будет, а у него режим.

Обстановка комнаты стала богаче и модерновей, но и в ней нашлось место фотографиям, которых заметно прибавилось. Завершала разговор Валентина, любуясь самой крупной — групповым снимком семьи. Старше всех на нем были пожилые Валентина и Сабитов, самым юным — Максим, а между ними улыбались несколько мужчин и женщин.

Этот же снимок служил заставкой на штурманском экране самолета санитарной авиации, готовившегося к взлету с крохотного аэродрома в Первомайском.

Гордей влез в кабину и с веселой виноватинкой сообщил пилоту:

— Здоров, Азатыч. Обломись, пожалуйста: снова не Михайловск, а Рудное.

Похоже, сальмонеллез у геологов.

Пилот, избочившись, шарил между креслами, пыхтя:

— Опять выпал. Ща найду — и сразу взлет.

— Штош, — сказал Гордей, протягивая ему швейцарский ножик. — От винта!

— Бат-тюшки. Где теперь я его посеял?

— В гостинице, где еще. Под кофром у меня лежал — выпал, видать, когда ты одевался.

— Ой, спасибо тебе, добрый человек.

— Ты не представляешь, насколько добрый, — согласился Гордей, протягивая еще и пластиковый чехол для ножика: — На цепь посади, чтобы не убегал больше, тут ушко есть спецом для этого. Я в киоске гостиницы с утра увидел, думаю: ну реально Азатыча размер, надо брать. А там еще закрыто, так я заставил… Ты чего?

Азатыч, успевший медленно вставить ножик в чехол, подумав, вдел в ушко чехла извлеченную из кармана потрепанную веревочку и тихо засиял. Теперь в нем легко узнавался один из улыбающихся людей с коллективного снимка на экране. А в веревочке при желании можно было узнать браслет в мексиканском стиле, сплетенный сорок лет назад девочкой Райкой для мальчика Сереги.

Повзрослевший мальчик Серега сказал:

— Парадокс, однако. Батя мне вроде нож вместе с чехлом дарил. А потом чехол куда-то делся, я про него и забыл сразу. А теперь смотрю — он ведь точно такой был, прозрачненький, только бэушный вроде. А этот новый.

— Вольем старое вино в новые меха, — немного невпопад сообщил Гордей.

— Ты еще и в старом вине разбираешься? — с иронией поинтересовался Сергей Азатович.

Гордей закатил глаза, подтверждая, что так уж разбирается — не вышепчешь.

— Ни разу с понтом в Михайловске и не приземлился, — посетовал пилот, приделывая веревочку с ножиком к шлевке джинсов. — А знаешь, как охота перед мамкой и батей рисануться? Внуку давеча сболтнул, что попробую вырваться, — его как раз на лето к прадедам сослали. Батя чудит, не бреется, пока я не приеду, маманя хохочет, приезжай, говорит, полюбуешься на Хоттабыча. Это Гэндальф по-вашему. Не судьба пока, значитца.

— Радоваться надо, что не судьба, — ответил Гордей, стоически проигнорировав эйджистское и обесценивающее замечание про Гэндальфа. — Судьба нас по фиговым поводам таскает.

Семейное фото на экране сменилось пилотским интерфейсом — пилот, кивнув, защелкал кнопками и тумблерами. И пробормотал:

— Тоже верно. Во, Максиму в качестве компенсации ножик вручу. Пора.

Самолет шустро разбежался и растаял в чистом синем небе.

Его не было видно с тарзанки, на которой раскачивался над карьером Максим.

Приятели вопили, поторапливая, но он не спешил разжимать руки. Максим любовался стремительно надвигающимся небом, летящей внизу буроватой водой, краем карьера и лесом, на кромке которого мелькнула рыжая запятая.

Среди деревьев застыла лиса. Она внимательно изучала карьер. В глазах лисы отражались небо, вода, лес и движения тарзанки. И казалось, что отражения в правом и левом глазу чуть отличаются.

Лиса наблюдала за тем, как 6 июня 2027 года раскачивается на тарзанке Максим, и то ли эта же, то ли точно такая же лиса наблюдала за тем, как 6 июня 1987 года точно так же раскачивается на тарзанке Серега.

Серега радостно завопил, улетая в прудик под лай Рекса и вопли ждущих очереди Андрюхи и Миланы, Сани и Лены, Димона и Снежаны — и Райки, конечно, которая и сплела самую надежную тарзанку в мире.

Ледяная вода взорвалась, ослепила, обожгла и вытолкнула Серегу на поверхность, к небу и друзьям. Он отфыркался и захохотал.

Сереге было двенадцать, и он был абсолютно счастлив.

Он не знал и не мог знать, что станет летчиком, мужем, отцом и дедом. И уж тем более он не мог знать, что его самолет не попадет в чертову турбулентность, убивающую будущее забросом в прошлое, не застынет мертвым камнем посреди неба, не рухнет с огромной высоты в пропасть и не выбьет просеку в лесу, а сам Серега не ляжет под камнем в овраге, покой которого десятилетиями будет хранить одинокий индеец.

Нельзя знать будущее. Нельзя возвращать прошлое. Нельзя губить настоящее.

Лиса растянула пасть, будто собираясь рассмеяться, но лишь улыбнулась, льющимся движением повернула пышный хвост к карьеру и неторопливо скрылась в чаще под удалые вопли и лай.