Смех лисы

В лагерь. Подземные черти на гниющих лошадях

Утро было теплым, ветер слабым, небо ясным, а местность однообразной, но величественной. Сверху она напоминала неровное пятно, выстриженное трясущейся рукой на бескрайнем мохнатом боку — например, темно-зеленого бизона. Густой смешанный лес, вырубленный за сотню лет вдоль рек, а потом железной дороги, северо-западнее плавно переходил в тайгу, а южнее и восточнее — в болотистые лесостепи. Ни их, ни выстриженное пятно Земских не видел почти год. Вот тоже мне летчик-ас, подумал он так, что даже неспетая строчка прозвучала хрипловато, и так же хрипловато рявкнул набегающий поезд.

Обухово было не станцией, а полустанком, поезд, прибывший в семь ноль пять, в семь ноль семь двигал дальше, и обычно никто из него не выходил ни покурить, ни купить горячей картошечки с укропом и малосольных огурцов, а тем более никто не сходил с концами. Потому что зачем?

Оттого не было здесь ни бабок с картошкой, ни таксистов, ни даже урны на узком дощатом перроне. И в здании полустанка, возможно, не было никого — то ли по утреннему часу, то ли по жизни. Только репродуктор из-под низкой крыши дудел какую-то малоразборчивую классику.

Капитан Земских не был здесь ни разу. Прилетел он в Михайловск как нормальный офицер ВВС, на военном, пусть и антикварном, Ли-2 — и дальше собирался летать, как велел разум, давший нам руки-крылья, а не ползать по чугунным тропкам. Летную перспективу Михайловск временно утратил, но теперь она возвращалась — прямо сейчас, по чугунным тропкам.

Земских прикинул и встал там, где должен остановиться пятый вагон.

Угадать, естественно, не удалось. Вагон миновал перрон и остановился так, что расстояние от пола тамбура до насыпи позволяло тренировать начинающих десантников. Пассажир, впрочем, спрыгивать не стал, а очень аккуратно сполз, утвердившись сперва на одной, потом на другой ноге, — и Земских насмешливо подумал, что парень-то себя бережет, — а руку с дипломатом отведя для сохранения равновесия. Иного багажа у капитана, похоже, не было. С одной стороны, и правильно — какой там багаж у командированного на пару недель офицера: рубашка, бритва да пара трусов. А с другой — странновато.

Пассажир отсалютовал свободной рукой проводнице и направился к спешившему навстречу Земских.

Сошлись капитаны, когда поезд, заорав, тронулся и побежал прочь.

Говорить в этих условиях было бесполезно, поэтому они молча обменялись рукопожатием и после приглашающего жеста Земских зашагали не к перрону, а сразу по спуску к объездной.

На татарина Сабитов был похож не больше, чем, например, сам Земских.

Как, впрочем, и все татары, встречавшиеся капитану. Подпольный какой-то народ, за любой другой сойдет — ну и из других выскребать легче, подумал Земских.

Капитаны были вообще как одного калибра: примерно одинакового роста, сложения и возраста — ну, Земских на пару лет постарше, ему уже сорок, но это в глаза не бросалось, а Сабитов не по сезону загорелый, что тоже, понятно, не национальная, а служебная особенность. Оба, хоть с дороги и после раннего подъема, отглажены, выбриты и пахнут одеколоном «Саша». Есть такая профессия — быть огурчиком с ранья.

— Земских Владимир Васильевич, замначальника авиационной комендатуры, — заговорил Земских, как только стало возможно. — Добро пожаловать. Начальник, Денис Федорович, ждет вас с нетерпением. Да все мы ждем, потому что сил уже никаких.

Он улыбнулся, ожидая встречной шутки или хотя бы вежливого вопроса в развитие темы, но Сабитов лишь кивнул, будто соглашаясь, что да, как такого красавца-то не ждать.

— Так себе не по небу-то дистанции преодолевать, а?

— Мы привычные, — сухо сказал Сабитов и бросил взгляд, кажется, выразительный, на открывшуюся им брезентовую крышу уазика.

А ты думал, «Волгу» тебе зарядим или «Чайку» маршальскую, мстительно подумал Земских и объяснил:

— Стратегическое средство для стратегических условий. По таким дорогам ни на чем другом и не проехать. Но мучиться недолго, до части шестьдесят километров, в полтора часа всяко уложимся. Заодно прикоснемся к цивилизации, как без этого.

Сабитов ждал объяснений без улыбки.

— Через поселок проедем, — сообщил Земских, не сходя с легкого тона уже не собеседника ради, с ним более-менее все ясно, а из упрямства и самоуважения. — Он такой, малый, но милый. В любом случае ничего интереснее в округе нет и вряд ли ожидается.

— Я только за, — сказал Сабитов. — Немножко без интересного — это ровно то, что нужно.

— Неинтересного насыплем с горкой, — пообещал Земских.

На душе у него полегчало: похоже, важный квартирьер не понтовался и кислую морду носил не из вредности и не из-за скверного владения русским, что случалось. Говорил гость без акцента. Просто по жизни сурьезный такой. Ну так это часть служебных обязанностей замначальника — делать серьезные обстоятельства не такими серьезными, особенно когда речь идет о шкурных интересах и светлом будущем вверенной части.

Уазик тронулся под бравурный марш, сменивший в репродукторе Чайковского: началась утренняя радиопередача.

— Доброе утро, дорогие товарищи, — бодро заявил диктор. — С началом первой рабочей недели лета вас!

— И тебе не хворать, — пробурчала Антоновна, на миг отвлекаясь от вливания вонючей подкормки в цветочные горшки.

Подкормка была новой, на перебродившем сусле. Ее рецепт давеча рассказал в телепередаче «Наш сад» довольно малахольного вида профессор, но комнатные цветы, взращенные им при помощи подкормки, даже в черно-белом изображении поразили воображение Антоновны.

У нее самой цветы были неплохими, и было их немало — да что скрывать, горшки в три уровня уставили половину залы и все пространство вокруг кровати в спаленке Антоновны, то есть больше трети одноэтажного деревянного домика, типового для Михайловска. И только необходимость перемещаться по дому несколько отодвигала окончательный триумф красоты над жильцами.

Антоновна прекрасно обошлась бы и парой узких тропок между шеренгами пластмассовых горшков, керамических бадеек и жестяных банок. Увы, внучка ее Райка, создание молчаливое, но упрямое, бабкиной страсти не разделяла. Цветы Райку, кажется, побаивались — во всяком случае, не выживали в ее комнате, а вдоль постоянных маршрутов внучки жухли и сохли. Антоновна даже подозревала ее в мелком вредительстве, пока другой малахольный профессор в той же передаче не рассказал, что цветы чувствуют недоброе отношение и погибают от переживаний. С той поры Антоновна растила Райку в окружении не только красоты, но и добрых побуждений и постоянных напоминаний о том, что только блохастые собаки на других кидаются, а человек, особенно девочка, ежели не сучка какая, должен быть добрым ко всем, кроме, конечно, всякой сволочи, от которой спасу уже нет.

Откровенно говоря, спасу всякой сволочи и ее окружению не было как раз от Антоновны — в силу не столько тщательно лелеемой вредности последней, сколько изворотливости и упорства. Антоновна была гением изощренного товарообмена, прикладной комбинаторики и челночной дипломатии. Герой анекдота про внучку Рокфеллеров выглядел сосунком рядом с нею, с утра выходившей из дома с двумя брикетами киселя и ржавым селедочным хвостом, а чаще с пустой трехлитровой банкой, а возвращавшейся после сложной цепочки напористых бесед, быстрых перемещений и непредсказуемых безналичных операций с кульком кедровых орехов, пачкой чая, связкой черемши и свежей батарейкой «Крона» — а то и, был такой случай, с гигантской клешней сахалинского краба, выеденная и залакированная мумия которой до сих пор украшала верхнюю полку серванта. Население Михайловска при виде ушлой бабки разлеталось, точно капли по раскаленной плите, но Антоновна была еще и проворна вопреки колченогости.

Сусло для подкормки Антоновна выцыганила у кладовщика Гордого, мужичка бестолкового, но в хозяйстве и натуральном обмене удивительно полезного, всю ночь скакала вокруг банки, затянутой резиновой перчаткой, под напором газов быстро расправившейся в стандартный «привет Горбачеву», время от времени оттягивала манжету и умиленно принюхивалась к букету одуряющей мерзости. Было понятно, что от столь невыносимого уродства могла родиться только совершенно невыносимая красота.

Антоновна почти склонила Райку к тому, чтобы и та принюхалась как следует и прониклась прогнозами, масштабными и ослепительными, как Продовольственная программа СССР. Райка сорвалась с крючка в последний момент, невнятно сославшись на внеклассное задание, которое у нее почему-то всегда сводилось к вязанию макраме и веревочных шишиг. Ничего, на ее и Антоновны век хватит подкормок, телепередач и малахольных профессоров. В следующий раз не увернется. А вдвоем они таких мичуринских успехов добьются — ведущие сами примчатся в Михайловск с телекамерами наперевес.

И профессора первыми. Десять штук, один малахольнее другого.

Тут диктор как раз заговорил про новый уникальный гибрид декоративного цветка, выведенный батумскими селекционерами.

— Хоть кто-то в стране делом занят, — констатировала Антоновна, изготовившись внимать.

И, естественно, самое интересное заглушил басовитый лай. В соседнем дворе большой лохматый Рекс яростно гавкал на недалекий лес.

Антоновна решительно, но аккуратно, чтобы не пролить, отставила банку с подкормкой и как была, в клеенчатом переднике поверх цветастого халата, а тот, в свою очередь, поверх безразмерных трикошек, выскочила во двор с пронзительным воплем:

— Да будет покой здесь, в конце-то концов? Что кабыздох, что хозяева его, ни толку ни проку, знай гавкают да хвостом вертят с утра пораньше!

С Викуловыми отношения у нее были как у СССР с Китаем — потому, что с них взять нечего, голытьба, и потому, что чем ближе сосед, тем он хуже.

Внучку, вышедшую было на крыльцо следом, Антоновна, конечно, не заметила. Райка, рослая симпатичная девочка в сатиновом платье и с типичной для шестиклассницы стрижкой полукаре, поспешно юркнула в дом от стыда подальше.

Рекс Антоновну проигнорировал. Он увлеченно бухал, устремив свирепую морду к лесу. И вдруг выключился, как от щелчка рубильника: замолк, потупился и виновато покосился через плечо.

На крыльцо босой ногой ступила хозяйка Валентина, стройная, строгая и аккуратная даже в комбинации. Больше цыкать она не стала: стояла, полуприкрытая дверью, и грозно смотрела, как Рекс, потоптавшись, понуро семенит через весь двор, втягивается в будку и вздыхает там горестно и громко.

Антоновна, вытирая руки о бока, проследовала к забору в предвкушении скандала.

Валентина исчезла в доме, мягко притворив дверь.

Ей было не до скандалов — и вообще, и особенно сейчас. Она почти опаздывала на работу.

«Почти опаздывала» в картине мира медсестры михайловского госпиталя Валентины Викуловой означало «оказывалась на посту не за полчаса, а за десять минут до начала смены» — и это был стыд и срам, неприемлемый и недопустимый. Поэтому Валентина металась из зала в спаленку и обратно в форсированном режиме, слегка разбросанно, но приятным стороннему глазу образом. Да только не было стороннего глаза, способного оценить. Не то что давно не было, а примерно никогда. Был любимый паразит Серега двенадцати лет, с глазами то нахальными, то сердитыми, то счастливыми от очередной сочиненной глупости.

Сейчас глаза были деловитыми и опущенными к газетному листу. Серега, рассевшись за обеденным столом, занимающим середку зала, вместо того чтобы шустро позавтракать и выметаться в школьный лагерь, самозабвенно тащил свою долю ответственности за организацию семейного досуга. Он подчеркивал в телепрограмме интересные передачи, милосердно не забывая сто лет нормальным пацанам не нужную фигню вроде «От всей души» или «Песни-87», и вежливо кивал время от времени ЦУ, которыми его бомбила мама:

— Хотя бы в первый день не опаздывай! Как придешь, нагрей воду и помойся, грязную одежду положи в корзину. Рекса в дом ни в коем случае не впускай. Обед в лагере не пропускай, я вернусь поздно, опять отчетная проверка какая-то, да и в магазине опять шаром покати, в чипкé тоже. Хоть бы талоны ввели поскорее, в области вон, говорят, даже мясо свободно лежит. Ладно хоть молоко еще привозят. Допивай живо!

Чипком назывался гарнизонный магазин, исторически служивший предметом зависти для соседних поселков — ведь там появлялась даже тушенка со сгущенкой, а разок детям на радость случился завоз польской жвачки, фантики от которой до сих пор выступали в подростковых махинациях самой конвертируемой валютой районного масштаба. Последние полгода не было там ни тушенки, ни сгущенки, ничего не было, кроме мешков с крупами, ежедневно обновляемых полок с двумя сортами хлеба, белым и серым, — ну и молочки с соседней фермы.

Серега, покосившись поверх кружки с молоком на экран со строгой дикторшей, недовольно ответил:

— Да ну его на фиг, этот лагерь. Какой это лагерь вообще? Это школа, если в чо.

— Если чо, — машинально поправила Валентина и тут же спохватилась: — Не чокай!

— А чо?

— Капчо, села баба на плечо и сказала горячо, вот чо.

— Мам, ну чо ты как в садике. Летом школа отдыхает. А мы фигли не отдыхаем? Так нечестно. Главное, все наши в нормальном пионерлагере, купаются и тащатся по-всякому, а я один как дурак… с бабами.

Последнее, под нос, уточнение Валентина, на счастье Сереги, не расслышала.

— С пионерлагерем, может, на вторую смену получится, я с профкомом поговорю. Зато школьный тебе дисциплину подтянет и меньше будешь с барбосом этим по улицам шляться. Тем более пока поводок нормальный не купили. Мало мне претензий от Антоновны? А вдруг курицу задушит или укусит кого? Вовек не рассчитаемся. В лес не вздумай, понял? Ногу сломаешь или бешенство подцепишь. Там колючая проволока кругом… Запретки…

Лисы… Призраки…

Теперь и она произнесла последние слова вполголоса и машинально, скользя взглядом по полке с сиротливым косметическим набором одиночки, махнувшей на себя рукой: треснувший тюбик помады, перекошенные от древности картонные коробочки с тушью и пудрой, пыльный флакончик духов.

Валентина без удовольствия посмотрела в зеркало, заправила в хвост выбившуюся прядку и вдруг заметила в отражении, что Серега давно не слушает и не бурчит. Он уставился в телевизор, в котором ладно изгибались под музыку стройные девушки в купальниках с неимоверными вырезами: началась «Ритмическая гимнастика».

Валентина прошагала к телевизору, выключила его и свирепо уточнила:

— Предохранитель забрать?

Серега поднялся, хмуро собрал со стола посуду и унес ее к раковине.

Валентина окинула его оценивающим взглядом. Ни на образцового школьника, ни на ударника лагерной смены сын не тянул. Был Серега не слишком спортивен, лохмат, как Рекс, и расхлябан куда хлеще: штаны, перелицованные из старой формы, выглядели жеваными, а клетчатая рубашка с закатанными рукавами — маловатой. Но для летнего лагеря сойдет.

Молча ткнув пальцем в часы, на циферблате которых лукаво водил глазами клоун — жутенький, честно говоря, — Валентина влезла в парусиновые тапочки и вышла из дома.

Едва дождавшись хлопка войлочной обивки двери о косяк, Серега кинулся к телевизору, включил его, переминаясь от нетерпения, пока лучевая трубка медленно разгоралась и выдавливала изображение из своих глубин, и окаменел, вперившись в замысловато изгибающихся фигуристых девушек. Он не услышал, как открылась входная дверь.

Валентина пересекла комнату и снова выключила телевизор. Серега вздрогнул, но тут же, нахально улыбнувшись, заверил:

— Иду-иду.

Валентина сунула руку в тылы телевизора, на ощупь вынула предохранитель и убрала его в кармашек сумочки под вопль Сереги:

— Ну зачем!

— С работы в школу позвоню, и упаси тебя бог там не вкалывать уже, как папа Карло, — пригрозила Валентина. — Ты просто не можешь представить себе глубины неприятностей и страданий. А потом буду приводить тебя за ручку, как маленького. Каждый день!

Валентина сопроводила прогнозный план взглядом лазерной мощи. Серега ответил таким же исподлобья. Валентина кивнула и почти строевым шагом двинулась прочь. По пути к калитке она довольно ловко воспроизвела движение аэробики. Рекс, робко наблюдавший из конуры, поднял голову и просительно повел ушами, но тут же сник под строгим взглядом Валентины. Он еще не освоил грозный семейный арсенал Викуловых.

В комнате Серега мрачно перевел взгляд с окна на пустой зеленоватый экран и попытался передразнить мать. Отражение в экране беспощадно подтвердило, что попытка не удалась. Серега сместился к зеркалу и принялся злобно кривляться, пока не зацепил глазами рамку с нечетким черно-белым фото бравого майора. Фото стояло на комоде возле портрета юной Валентины с ребенком на руках.

Серега подхватил портрет майора и, держа его возле уха, попробовал найти сходство. Преуспел он в этом, лишь когда пригладил лохмы и чуть выпятил челюсть. Серега гордо улыбнулся и вернул портрет на место, а рядом водрузил пластмассового индейца с выставленным копьем. Серега выменял его в третьем классе на кляссер с вьетнамскими космическими марками у Стасяна, одноклассника, у которого этих индейцев, ковбойцев и солдатиков была огромная коллекция, потому что он приехал из ГДР. Серега полгода опасался, что Стасян передумает и затребует индейца обратно, и, когда тот вместе с отцом отбыл на другой конец страны, ревел не только горько, но и с облегчением.

Накрыв макушку левой ладонью, правой Серега козырнул портрету и коротко свистнул. Рекс, едва не снеся конуру, рванул к дому, звучно распахнул дверь и, мотая хвостом, набросился на братана с ликующим порыкиванием.

Валентина взяла с места в карьер уже за калиткой, но почти сразу пришлось затормозить. Дорогу преградила хорошо организованная группа бабок, которые от ласковых приветствий без заминки перескочили к жалобам на различные недомогания и просьбам посмотреть тут, пощупать там и подсказать правильное лечение.

Валентина слушала их нетерпеливо, но доброжелательно и со старательным сочувствием, при этом руки держала при себе и упорно советовала каждой обратиться к настоящему врачу.

— Дак к нему двадцать верст ехать! Фершала-то сократили! Да Валюшка лучше всякого фершала в наших недугах понимат! — наперебой галдели бабки.

Валентина клятвенно заверила, что лично примет каждую в госпитале и, если надо, покажет лучшим врачам, и поспешно сбежала.

Старикам немного надо: чтобы суставы гнулись, дети были здоровыми, а еда мягкой — ну и маленько внимания. Валентина это помнила и пыталась не отказывать хотя бы в том, что есть.

Так что бабки продолжили обсуждать ее в самом одобрительном ключе.

Идиллию разрушила Антоновна, подковылявшая с пустой трехлитровой банкой в авоське:

— Подлизывается она к вам, сю-сю-сю, вы и рады, дуры старые.

Бабки замерли, со свистом набирая в легкие воздух для отповеди. Первой успела Галина Владленовна, матриарх и моральный камертон:

— Ты, Антоновна, главно дело, язык не прикуси, ядом своим отравишься насмерть.

— Д-да?! — радостно воскликнула Антоновна, готовясь к развернутой полемике.

Но бабки уже расходились по домам, сочувственно поглядывая на Райку. Та поспешно шагала прочь под выкрики переключившейся на нее Антоновны:

— Из школы сразу домой, рассаду высаживать будем!

Райка на выкрики не реагировала. Она нервно, не глядя, довязывала на ходу куколку из веревочных узелков.

Рекс был страшным врагом, хитрым, изворотливым и безжалостным.

Нападающим команды соперников он был тоже ничего, танком — чуть похуже, а боевым слоном просто никаким, потому что норовил удрать из-под седла и чуть не порвал Сереге штанину. Но Серега все равно победил в каждом раунде, кроме последнего, в котором поскользнулся на крашеной половице, а скорее просто поддался, чтобы Рекс не очень переживал.

Рекс и правда не стал переживать, а мгновенно облизал братану лицо и игриво скакнул из стороны в сторону так, что задребезжали полки с посудой.

— Э, поаккуратней давай! — рявкнул Серега, садясь и испуганно оценивая размах ущерба.

Некоторый кавардак присутствовал, но не бедственных размеров. А вот длинная стрелка встала между ерзающими глазами клоуна почти вертикально.

До восьми, времени первого сбора летнего лагеря, осталось две минуты.

Серега, испуганно выдохнув что-то неразборчивое, вскочил и кинулся обуваться, едва не растянувшись опять на скользкой половице. Рекс, решив, что начинается новый раунд, с ликующим гавканьем бросился следом. Объясняться времени не было, поэтому Серега просто выполз за порог и похромал к калитке, на ходу вбивая ступни в раздолбанные, но любимые кроссовки. Рекс, впавший в полное счастье от перспективы совместного забега по поселку, вывернулся из калитки, отпихнув Серегу. Вдавить его обратно оказалось не проще, чем вернуть излишек зубной пасты в тюбик. На это ушел десяток драгоценных секунд, по истечении которых Рекс принялся громко страдать, перемещаясь вдоль забора. А Серега вчесал по главной, она же единственная, если не считать переулков, она же Мира, улице поселка.

За неполную неделю, прошедшую с начала каникул, школа вроде бы не изменилась: то же двухэтажное бревенчатое здание посреди вытоптанного двора, чуть менее утоптанное футбольное поле позади, почти уткнувшееся в опушку леса, а справа подсобное хозяйство: две цепочки грядок, сарайчик и несколько теплиц. А вот горки реек, сложенной рядом с теплицами, раньше не было.

Перед крыльцом маялся десяток школьников, оставленных в июне без пионерлагерей, курортов и ссылки к бабушкам, — в большинстве своем выросшие из пионерского возраста старшеклассники. Они подкалывали друг друга, а заодно Людмилу Юрьевну Романову — подпольная кличка Ромашка, — пригожую и отчаянно юную, но не по возрасту замотанную учительницу, поставленную надзирать за лагерем. Трио младшеклассниц следило за юношеской дерзостью с опасливым восторгом. Райка, в одиночку представлявшая среднюю ступень, тоскливо накручивала веревочку поодаль ото всех. Заслышав топот Сереги, она просветлела лицом.

Людмила Юрьевна подколы игнорировала. Недовольно взглянув на подлетевшего Серегу, который, тяжело дыша, тщетно пытался затеряться за чьими-нибудь спинами, она отметила:

— Викулов, как всегда, замыкает строй. Спасибо, что удостоил. Повезло тебе сегодня: будешь с Ереминой приводить в порядок книги. Там от шефов посылочка пришла, полкузова, из библиотеки после ремонта, все в пыли и известке. Протрите и расставьте поаккуратней.

— По авторам, тематике или жанрам? — деловито уточнила вдруг Райка.

Людмила Юрьевна явно хотела ответить неласково, но почему-то сдержалась:

— На твое усмотрение. Хоть по цвету корешков.

Старшеклассники заржали и принялись предлагать более интересные варианты. Райка молча кивнула и покосилась на Серегу. Тот был явно недоволен распределением, но протестовать не решился. Райка нахмурилась, чтобы сдержать улыбку.

— Мальчики из одиннадцатого… — начала Людмила Юрьевна и замолчала, чтобы переждать взрыв восторга: старшеклассники радовались тому, что они всё еще мальчики, но куда сильнее — тому, что из девятого класса перешли сразу в одиннадцатый. За неделю этот извив школьной реформы, дотянувшейся до области, успел позабыться, а теперь наполнил сердца везунчиков новым ликованием.

Особенно буйным был, как всегда, Андрюха, чувствовавший себя вольготно, поскольку последний год вместе с корефанами и Миланой проучился в Первомайском, соседнем райцентре: михайловская школа была неполной средней и выпускные классы не готовила.

— Успокоились? — осведомилась Людмила Юрьевна, когда буря подыссякла. — Надеюсь, не меньший энтузиазм проявите в столярном деле.

Видите рейки?

— Где?! — спросил Андрюха, приставив ладонь ко лбу козырьком. — Ой, не вижу. Рейки — это же про пиратов что-то? Реи, мачты, это самое…

— Такелаж, — подсказал ему корефан Димон, не отрываясь от коробочки с «Игрой 15».

— Рангоут, — сказала Людмила Юрьевна. — Это деревянные части, а такелаж — веревочные снасти, как у Ереминой вон.

Райка поспешно спрятала за спину вывязываемую по пятому разу куклу.

Людмила Юрьевна продолжила, не позволяя вверенным ей учащимся отвлечься:

— Прокопов, не боишься, что к вечеру вся твоя моднявая одежка в такелаж превратится? Тут трудовой лагерь все-таки, а ты вырядился как на дискотеку.

До девятого класса Андрюха изводил учителей возмутительно неформальными прическами с дурацкими названиями типа «брейк» или «финский мальчик». Особенно страдала завуч Нонна Мефодьевна, известная в лучшем случае как Медведевна — эта партийная кличка была самой мягкой из множества. В девятом эстафету мучений приняла завуч первомайской школы.

Размахнуться пошире Андрюхе мешала обязательная школьная форма. Летом это ограничение отпало, так что в лагерь Андрюха заявился в итальянских джинсах «Супер-Райфл» и безусловно импортной футболке с импортной же надписью.

— Джинсы, Людмила Юрьевна, это рабочая одежда американских ковбоев и вообще пролетариата, про это в журнале «Ровесник» писали, — объяснил Андрюха.

Корефан Саня продекламировал:

— Не носите джинсы «Левис», в них…

Он осекся, поймав предостерегающий знак Димона, зыркнул на Ромашку и заржал без особого смущения. Та, сделав вид, что не услышала, сказала Андрюхе:

— Вот излячкаешь или порвешь, родители устроят тебе диктатуру пролетариата.

— Ага. Они мне еще привезут. Я и для вас могу попросить, Людмила Юрьевна, со скидочкой, за сто двадцать всего. Вам пойдет, у вас фигура четкая.

Попросить? — нахально осведомился Андрюха.

Парни несмело заржали, девочки слились в осуждающем перешептывании.

Людмила Юрьевна, смерив Андрюху уничтожающим взором, сказала:

— Девочки, мы на уборку центрального сквера. Прокопов, ты здесь за старшего. Обед в двенадцать тридцать. Чтобы как минимум одну теплицу к этому времени обновили. Идемте, девочки.

Антоновна проводила нестройный девичий рядок суровым взглядом и понесла этот взгляд вдоль забора школы. Убедившись, что Райка мелькает в открытом окне библиотеки со стопками книг, Антоновна явно успокоилась, вернулась на большую дорогу и немедленно напала на бредущего мимо кладовщика Гордого. Тот, как всегда, был небрит, нестрижен и немыт, к тому же облачен в дедовское засаленное обмундирование не по погоде: пиджак на фланелевую рубашку, обвисшие штаны и внезапные грязные полукеды, отчего выглядел гораздо старше пятидесяти, вписанных в трудовую книжку.

— Душегуб ты как есть, сахар жалешь, ягоду жалешь, бурда у тебя кислая, мало не отрава! — заголосила Антоновна без артподготовки, подступая к Гордому вплотную и потрясая банкой в авоське.

Гордый молча вытерпел словесный шторм, неопределенным кивком встретил требование дать скидку постоянной клиентке на следующую банку с бражкой, а сверх того еще немножко сусла для цветочной подкормки, и убрел дальше. Довольная Антоновна отправилась закручивать новые комбинации.

Райка, которую слишком знакомые вопли отодвинули подальше от окна, протирала и расставляла по стеллажам книги из стопок, небрежно собранных у гардероба. Серега гулко транспортировал их через непривычно пустой коридор.

Райка решила сортировать книги по категориям, а внутри категорий ранжировать авторов по алфавиту, что повлекло за собой перемены и в расстановке старого фонда. Библиотекарша Алла Александровна, конечно, убьет, но когда еще это будет.

Райка пыталась увлечь Серегу зачитыванием интересных кусочков, но тому показались одинаково скучными и «Библиотечка журнала „Советский воин“», и «Справочник ветеринара». Куда интереснее была настоящая жизнь, бурлившая за окном. Там старшеклассники, сожалея, что побег на лесной карьер бессмыслен: вода холодная, а тарзанка сгнила, — с воплями вроде «От такую тебе стропилу!» разбирали стройматериал на подручные средства для игры в палки, вариант городков с несколькими линиями для бросков, от «рядового» до «полковника».

— А вот, слушай, вообще интересно, — воскликнула Райка, открывая брошюру «Тайна „Отряда 100“» из «Библиотечки журнала „Советский воин“».

— «17 августа 1945 года. Небо было пронзительно-синим, бескрайним и каким-то очень ощутимым…»

Против военных приключений в экзотических местах устоять не мог никто, Райка знала.

Серега тоже не устоял. Он смылся.

— Я щас, — пробормотал Серега, садясь на подоконник, перебросил ноги наружу, сполз вниз и исчез.

— Вообще интересно, — мрачно повторила Райка, откладывая брошюру и подходя к окну.

Серега уже несколько угодливо вился вокруг Андрюхи, упрашивая принять его в игру. Тот снисходительно разрешил. Трех человек для «палок» все-таки маловато, это все знают.

Счастливый Серега нырнул в сарайчик и тут же, как чертик на пружинке, выскочил обратно с метлой, у которой вместо черенка была прилажена палка от клюшки «ЭФСИ». Серега бойко демонтировал метлу, поясняя, что сам весной ее и сделал вместо нечаянно сломанной, а теперь это прямо идеальная палка для игры, с которой можно, если в чо, сразу майором стать. Парни, добродушно похохатывая, предложили показать класс.

Серега, даже не взглянув в сторону Райки, занял стартовую позицию.

Райка уныло перетащила брошенные им пачки поближе к столу, отжала тряпку, взяла отложенную брошюру и снова прочитала начало, прикидывая, куда ее пристроить: на историческую, военную или приключенческую полку.

Небо было пронзительно-синим, бескрайним и каким-то очень ощутимым.

Оно висело над глазами, точно поля шляпы, а если поднять глаза, протыкало их ослепительным солнцем. Солнце казалось небольшим, но полыхало люто и бодро, будто раздраженное тем, что внизу осталось что-то крупнее и подвижнее песчинок. Солнце старалось это недоразумение извести. А капитан Баскаков старался не изводиться.

Вокруг во все cтороны до горизонта была гребенчатая пустыня, исчерканная короткими черными тенями, и только впереди — колонна Баскакова, с разномастным урчанием ползущая на юго-восток.

Баскаков с тоской оглядел окрестности, снял с пояса горячую фляжку и тут же, взглянув на часы, повесил ее обратно, потому что с предыдущего глотка еще не прошло получаса. Карта обещала колодец через двадцать километров, но с утра она соврала дважды, а еще пару раз соврать карте помогли японцы и их пособники, которые отравили колодцы, заминировали переходы да еще раскидали пикеты смертников, где замаскированные, а где и мобильные.

«Виллис» головной разведгруппы взобрался на вершину очередной дюны и замер. Сержант Загитов, сидевший рядом с водителем, вскочил на сиденье и подал знак стоять. Колонна, еще не забывшая утренние объезды минных заграждений, встала в одно движение — ну, в полтора.

— Шустрей, — буркнул Баскаков, и Харцевич утопил педаль, проворно объезжая колонну.

Жар отходил от капотов и брони плотными слоями. Почти сварившиеся бойцы поглядывали на командирский «виллис» с усталой надеждой. Колонна ползла по степи, переходящей в пустыню и обратно, вторые сутки.

«Виллис» командира выскочил на гребень и встал как вкопанный вровень с головным, хоть линию черти. Ас и пижон Харцевич все-таки.

Загитов, как всегда щеголеватый, отутюженный и пахнущий не потом, а трофейным одеколоном, оглядывал округу в бинокль. Он ничего не стал говорить, а Баскаков — спрашивать. Капитан тоже поднес бинокль к глазам и принялся изучать постылые дюны, вдруг перечеркнутые совершенно нелепой и неуместной здесь асфальтовой дорогой — узкой, однорядной, полузанесенной песчаными языками и даже барханами, но вполне настоящей, целехонькой и не слишком древней. Дорога уходила чуть западнее курса, который держала колонна, и исчезала в неровности горизонта.

— На карте, конечно, шиш, — отметил капитан.

— Даже сопок этих нет, — сказал Загитов. — Пустыня и сухая степь до Хайлара. Сопки через десять километров начинаются, и сильно восточнее.

— И колодцев никаких, — задумчиво напомнил Баскаков. — А пастухи, ты говоришь, туда ходить не велели.

— Подземные черти на мертвых лошадях, — подтвердил Загитов.

— На гниющих, — поправил снайпер Отуков, не открывая глаз.

Он, как всегда, дремал, распростершись на заднем диване «виллиса»

гигантской тряпичной куклой с чайника. Винтовка, замотанная в ветошь, смотрелась как его малость причудливо закинутая рука или нога.

Водитель Ларчиев, юный, носатый и ушастый, завертелся юлой. Баскаков, кажется, слышал дробь, издаваемую коленом водителя в ожидании команды.

Загитов, коли так, услышал ее определенно, но не стал одергивать бойца при командире, а начертил, не отрывая бинокля от глаз, свободной рукой быструю загогулину перед животом, и Ларчиев унялся и собрался.

— Ладно, — сказал Баскаков. — Разведайте, что там, только тихо и нежно.

Слышьте, фонтан «Дружба народов», приказ ясен?

— Обижаете, товарищ капитан, — ответил Загитов, проворно садясь, и Ларчиев прыгнул с вершины тем же рычащим манером, что минуту назад запрыгнул на вершину Харцевич.

— Воспитал Бастер-Китонов, — проворчал Баскаков. — Всех чертей распугают.

— А что я-то, товарищ капитан, — возмутился Харцевич, пытаясь не улыбаться. — Эти сопляки сами кого хошь научат, Ларчиев мотор перебирает быстрей, чем я карабин. Их там в ремеслухе туго учат, я так понимаю.

— Учат всех одинаково, а вот учатся все по-разному, — ответил Баскаков, переводя взгляд с часов на «виллис» разведчиков — тот уменьшился до точки, которую слизнула черта горизонта. — Но только у тебя, Харцевич… Так.

Слышишь?

Он вскинул бинокль.

— Никак нет, товарищ… — начал Харцевич и оборвал себя: — Да. Взрывы.

Черта горизонта на миг стала цветной и снова сгустилась. За горизонтом, стало быть, вскинулись взрывы или всполохи пламени.

— К бою! — крикнул Баскаков, повернувшись к колонне.

Уловив, что команда принята и пошла к хвосту, капитан шагнул назад, плюхнулся на заднее сиденье и едва успел дернуть пальцем в направлении сопок, как «виллис» бешеной кошкой скакнул к трассе. Выждав, пока колеса встанут на асфальт, Баскаков разжал мертвый хват, которым удерживал себя в машине, встряхнул кистями и принялся расчехлять зенитный пулемет, установленный сзади на турели. Утром пулемет спас отряд от пике явного смертника: капитан умудрился попасть в боезапас, самолет взорвался в воздухе и падал в барханы частыми, но далекими фрагментами.

Когда колонна выбралась на дорогу целиком, над сопками уже поднимался жирный черный дым.

За сопками дым торжественно затягивал все небо, а стрекот автоматов и пулеметов, а также почему-то надсадное конское ржание прорывались даже сквозь рев мотора и свист ветра в ушах.

Пустыни здесь уже не было, была окольцованная сопками и явно искусственными насыпями долина, неожиданно зеленая и даже цветущая.

Асфальтовая дорога рассекала долину, упираясь в четырехметровые ворота. От ворот в обе стороны расходилось трехрядное заграждение из колючей проволоки, за которым гремели взрывы и раздавались странно, по-игрушечному звонкие очереди. Они звучали дергано и неравномерно, будто подпевая основному солисту — пулемету, бившему с вышки у ворот.

Заметив «виллис», пулеметчик в несколько движений развернул ствол к дороге. Пулемет заголосил басовитее. Пули со стоном ударили в асфальт, гулко — в дерн справа и слева от машины, и опять в асфальт.

Ларчиев отчаянно крутил руль. «Виллис» умудрялся проскакивать между очередями, но пулеметчик был хорош: новая очередь брязнула перед самым носом джипа. Загитов, вцепившись одной рукой в край ветрового стекла, другой в сиденье, внимательно следил за Ларчиевым и за Отуковым, который растопырился на заднем сиденье, ловя пулеметчика в прицел.

— Тормозни, — негромко сказал Отуков.

Загитов скомандовал:

— Стоять!

«Виллис» резко остановился. Разведчиков бросило вперед, потом назад.

Винтовка сухо щелкнула, и Отуков, проворно убрав ее на колени, так же негромко сказал:

— Поехали.

Разобрать его голос было невозможно: пулемет рокотал бесконечной очередью. Ларчиев, досадливо сморщившись, глянул на Загитова. Тот кивнул.

«Виллис» рванул к воротам, не обращая внимания на японского пулеметчика, который так и давил на спуск, сползая на дощатый настил гнезда. Грохочущий ствол постепенно задирался к слепящему даже сквозь дым солнцу. Пулеметчика солнце не слепило: один глаз у него закатился, вместо другого возник кровавый сгусток.

Ларчиев был готов врезаться в ворота на полном ходу, но Загитов, оценив толщину балок, остановил его. «Виллис» тормознул у ворот, Ларчиев схватил автомат, ждавший между сиденьями, и принялся воинственно поводить стволом, вглядываясь в щели между балками. Отуков без особой спешки выстрелил раз и другой и сказал:

— Можно.

Загитов, будто выброшенный батутом, подлетел почти до верхней балки ворот, в два движения добрался до карниза и замер.

— Можно, — повторил Отуков, не отрываясь от прицела.

Загитов прыгнул на опору дозорной башни, пулемет на которой наконец замолк, белкой пролетел по столбу вверх, перепрыгнул на соседний столб и съехал по нему уже с той стороны ворот.

Ворота лязгнули, створка поехала навстречу «виллису». Ларчиев, едва дождавшись, пока щель разинется до пригодных размеров, втек внутрь.

Загитов, который уже снова летел вверх по лестнице, крикнул:

— Влево от плаца прими, там вройся!

«Виллис» метнулся через прямоугольный плац к ангару, откуда неслось тонкое нестройное ржание и тяжело растекался запах конского навоза, едкий даже сквозь дым и гарь. Полыхало со всех сторон.

Отуков дважды выстрелил в неподвижную вроде тьму, тут же, вскинув ствол, снял пулеметчика на второй вышке, выбрался из машины и, бросив Ларчиеву: «Проверь там», побрел на полусогнутых по периметру, неритмично стреляя через плац. Россыпь японских солдат с винтовками и переносными огнеметами сновала вдоль длинных бараков, стены которых были забраны частыми прутьями. За прутьями мелькали костлявые руки и лица. Солдаты суетливо палили в них.

Группа палачей заметно поредела, прежде чем поняла, что происходит.

Один из огнеметчиков, поймавший пулю в затылок, ширкнул, валясь, огневой струей не в пространство между прутьями, откуда сипло безнадежно кричали, а по стоявшему рядом стрелку, и тот, полыхая и вереща, побежал, а потом покатился по плацу. Лишь тогда остальные обнаружили нашествие убойной силы и двинулись на нее перебежками. И тут на них обрушился, вбивая в цементную крошку и сам угловато раскатываясь между стенами, грохот сверху:

Загитов наконец-то зарядил новую ленту.

Половина японского отряда осела наземь, остальные проворно попрятались, не открывая огонь. Ларчиев даже решил, что они готовы сдаться, а то и просто драпают, бросив оружие. Сам он успел пробежаться вдоль неровно подсвеченных, равно жарких и вонючих до слез денников — ангар впрямь оказался конюшней, — раскидать несколько очагов и пошептать успокаивающе десятку лошадей, распяленных привязями и изнемогающих от ужаса. Людей, если не считать двух срубленных Отуковым японцев при огнемете, в конюшне не было, вокруг нее — тоже.

Ларчиев шагнул наружу, чтобы донести эту догадку до Отукова, скрывшегося, как один он умел, в какой-нибудь безнадежно мелкой щели, но тут же юркнул обратно. Над крышей двухэтажного блочного здания, вдоль которого и распростерся плац, кто-то шевельнулся — и тут же линию тени перепрыгнули фонтанчики пыли под нестройный хор автоматов. Последний, невидимый, фонтанчик тюкнул цементной крупицей по штанине Ларчиева — и сразу на два баса заговорили пулеметы, установленные, видимо, на противоположных краях плоской крыши.

Пулеметчики прижали Загитова к настилу — и японцы тут же стремительными серыми группками, похожими на стайки крыс, метнулись к вышке и блочному зданию, старательно, похоже, укрепленному и вооруженному.

Ларчиев вскинул автомат и тут же отвалился в сторону. Две автоматные строчки забежали вглубь конюшенного коридора, а пулеметная очередь разнесла раму крайнего оконца и осыпала осколками лошадь, которая отчаянно закричала и забилась на раздернутых ремнях.

Ларчиев выпустил несколько коротких очередей по пулеметчику на крыше и по автоматчикам на плацу, всякий раз перебегая к новой щели. Ни в кого он, кажется, не попал, но хотя бы отвлек стрелков на себя, позволив проявить меткость то ли Загитову, то Отукову. Зато японцы его заметили: к ангару побежали, пригибаясь, сразу трое, причем один из них на ходу расправлял гибкий морщинистый шланг с узким раструбом. «Сожжет вместе с лошадьми», понял Ларчиев, высадил в огнеметчика половину диска, но промазал и вынужден был, кашляя от дыма, отползти под встречным огнем автоматчиков.

«Товарищ сержант, Отуков, снимите гада», подумал Ларчиев отчаянно, но огнеметчик, похоже, уже вбежал в слепую для красноармейцев зону. Ларчиев попятился вдоль ржущих и оглушительно бьющихся в пол и стены лошадей к противоположному торцу, рывком переводя мушку с приоткрытой двери к раскатанным воротам и обратно, услышал сзади щелчок, упал, споткнувшись и ссаживая лопатки о неровный бетон, заляпанный сухим навозом, и, закинув автомат за голову, вслепую выстрелил в ту сторону, куда отступал, и слепящее пламя выжгло воздух перед носом и тут же ушло, будто втянутое сказочным драконом.

Ларчиев поспешно перекатился в сторону, пытаясь высмотреть что-нибудь в белом прямоугольнике дальнего входа, но поверх него на сетчатке так и вихрились завитки пламени, и не мог он разглядеть огнеметчика, который медленно, опираясь о косяк, вставал с бетона, взамен с еле слышным плеском роняя на бетон горсточку крови, и Отуков с Загитовым огнеметчика разглядеть не могли, а огнеметчик видел Ларчиева прекрасно, а больше не видел ничего, потому что не отрывал от Ларчиева глаз, пока ловил болтающийся у колен раструб шланга, неловко, но упорно. И он его поймал. И поднял.

Пальба и рев пламени были не слышны в подвальной лаборатории. Зато одиночные выстрелы здесь звучали оглушительно.

Десяток мужчин и женщин в белых халатах смирно сидел рядком на стульях, выставленных посреди лаборатории, а два обер-офицера стреляли каждому в затылок. Человек в белом халате, дернув головой, валился или сползал на пол, а обер-офицер делал шаг в сторону, навстречу другому обер-офицеру. От входа за ними, опершись о стол, наблюдал штаб-офицер в белом халате поверх мундира, Кавада, начальник Девятого лагеря «Отряда 100», официально известного как Отделение Квантунской армии по предотвращению заболеваний боевых лошадей, а неофициально — как один из основных центров разработки биологического оружия для военных нужд Японии.

При каждом выстреле Кавада морщился — не от шума или неудовольствия, а от мигрени. Одна рука штаб-офицера лежала на тетради в твердой обложке, пальцы другой касались продолговатого полированного футляра.

Дальняя стена лаборатории была стеклянной. За ней был оборудован огромный виварий, заставленный разнообразными клетками и вольерами. В них бесновались бесчисленные подопытные животные: мыши, крысы, кролики, кошки, собаки, лисы, вороны и голуби. Многие из них были скальпированы, выпотрошены или, наоборот, оснащены дополнительными лапами и головами.

Лаборатория была разгромлена и засыпана осколками стекла и обрывками бумаги. Документы и результаты исследований догорали в муфельных печах.

Карты Маньчжурии, Китая и СССР, висевшие на стенах, персонал сорвать то ли позабыл, то ли не счел нужным. Каждую из карт неровно раскрашивали багровые пятна, дополненные стрелками, цифрами расчетов и иероглифами пояснений.

Кавада предполагал, что хотя бы профессор Сайто попробует что-нибудь сказать напоследок, но он, как все его сотрудники, даже не поднял глаз от пальцев, вцепившихся в колени. Это добавило бы штаб-офицеру решительности, испытай он когда-нибудь ее нехватку.

Закончив с расстрелом, обер-офицеры убрали пистолеты в кобуры и, на ходу стирая мелкие брызги с костяшек пальцев, разошлись к противоположным стенам. Они слаженно щелкнули рубильниками электрощитов. Взвыла сирена, под потолком тревожно замигала красная лампа. Дверцы всех клеток и вольеров за стеклянной стеной, щелкнув, распахнулись. Животные кто поспешно, кто опасливо выбирались наружу, сшибаясь, кусаясь и визжа. Вскоре пол вивария покрылся толстым подвижным ковром, который время от времени бугрился, взрывался и тут же опадал отдельной оскаленной пастью.

Обер-офицеры подошли к Каваде и вытянулись в ожидании новых приказов.

Что ж, приказ был подписан давно — и не им.

Штаб-офицер, полистав тетрадь, показал им нужную страницу. Обер-офицеры по очереди прочитали приказ, одинаково замерев глазами на подписи и печати, поклонились и переглянулись. Симода, двадцати двух лет, родом из Нагасаки, из семьи рыбаков, встал к стене по стойке смирно и закрыл глаза.

Миямото, двадцати одного года, сын разбогатевшего крестьянина из Хоккайдо, вытащил и перезарядил свой пистолет, отдал его Каваде и последовал примеру Симоды. Штаб-офицер выстрелил в лоб Симоде, потом Миямото. Оба одинаково повалились на пол, но навылет оказался пробитым почему-то только череп Симоды: кровь из затылка заляпала висящую на стене карту в районе советского приграничья.

Положив пистолет на стол, Кавада вынул из полированного футляра короткий меч для сеппуку, перешагнул через тела обер-офицеров и забросил тетрадь в печь. Бумага занялась и сгорела мгновенно.

Штаб-офицер прислушался. Наверху не стреляли. Это было уже неважно.

Все важное было у штаб-офицера в руках.

Кавада протянул руку и щелкнул еще одним рубильником. Стеклянная дверь в стеклянной стене, заныв, медленно открылась.

Море зверей хлынуло в лабораторию.

Наверху бой уже кончился. Его исход первым же кругом по плацу решил «виллис» Баскакова, влетевший в ворота задним ходом: зенитный пулемет в три секунды порвал огнеметчика, уронил палачей носом в бетон и, выбив из парапета крыши осколки с кулак величиной, заставил притихнуть оба гнезда на крыше. Полминуты спустя в лагерь ворвалась, разворачиваясь, остальная колонна.

Японцы не сдались. Красноармейцы не настаивали.

Через несколько минут они уже поспешно ломали двери горящих бараков, вытаскивая заключенных. Заключенные были в основном китайцами. Наверняка утверждать оказалось невозможно: большинство было тощим и изможденным до потери возраста, расы и пола.

Сержант Акуленко, успевший полгода поучиться на фельдшера, метался между неподвижными телами, тормоша, переворачивая и командуя оттащить этого в тень, а того накрыть брезентом. Заключенные на перемещения, вопросы и грохот обрушившихся балок не реагировали. Только старик в разбитых очках, которого тащил на себе Загитов, что-то пытался объяснить ему по-китайски, то тыча в блочный корпус кривым пальцем, то запретно им размахивая и то и дело прикрывая рот и нос ободранной ладошкой. Загитов, ссадив старика возле прочих спасенных, попытался его успокоить по-русски, потом на всякий случай по-татарски. Старик продолжал лопотать, размахивая пальцем.

— Давай-ка проверим аккуратненько, — сказал Загитов то ли себе, то ли Ларчиеву, с трудом несшему в охапке щуплую старушку в мешке вместо одежды.

Ларчиев думал первым делом выпустить несчастных коней, но, разглядев первого же повнимательней, отшатнулся и побежал спасать людей, бормоча:

«Подземные черти на гниющих лошадях». Лошади, точнее то, чем они стали, могли потерпеть — раз уж дотерпели до этого момента.

Освободившись от ноши, Ларчиев зашагал, разминая руки, следом за Загитовым.

Дверь корпуса распахнулась, и оттуда на крыльцо и плац излилась толстенная струя визжащих животных. Заключенные, оставшиеся в сознании, наконец ожили: они сипло кричали, тыча в крыс и собак и судорожно прикрывая горло и пах.

Бойцы на плацу поспешно отступили, открывая огонь, товарищи бросились им на подмогу, срывая автоматы с плеч.

В дверях появился штаб-офицер Кавада. Штаб-офицера Каваду и вообще человека в фигуре узнать было непросто: вся она от макушки до сапог была облеплена мышами и крысами. Штаб-офицер с трудом выпрямился, вонзил короткий меч себе в живот и упал, подбитый под колени очередной волной зверья.

Пальба смолкла. Бойцы, возбужденно переговариваясь, медленно сходились, разглядывая трупы животных. А Харцевич уже сколотил группу, занятую освоением огнеметов.

Заключенные слабо шептались, так и прикрывая уязвимые места руками.

Отуков, держа винтовку на изготовку, выстрелил раз и два, срубая готовых к прыжку собак.

— Это тихо и нежно? — с упреком спросил Баскаков Загитова, убирая пистолет в кобуру.

— Ти-ихо вокруг, ветер туман унес, — напел Загитов, посмеиваясь и отмахиваясь от дыма, но тут же оборвал себя: — Виноват, товарищ капитан, я сейчас.

Он быстро зашагал к крыльцу. Капитан и бойцы потянулись следом, мельком оглянувшись на рев огнеметов.

Ларчиев разглядывал лежащего ничком на ступенях штаб-офицера, из спины которого торчал кончик клинка.

— Самурай, — пояснил ему Загитов. — Благородная сволочь, плебейской пулей побрезговал, харакири сделал.

Ларчиев попробовал почесать ссаженные лопатки, но не дотянулся.

Попробовал перевернуть труп штаб-офицера ногой, но не преуспел.

— Ат-тставить! — скомандовал Загитов.

Но Ларчиев уже, нагнувшись, схватил штаб-офицера за плечи и перевернул.

Фронтально тело штаб-офицера оказалось изодранным и искусанным до костей. Кулак, сжимающий рукоять меча, ушел глубоко в дыру живота. Та же дыра скрывала голову лисы, которую придавил штаб-офицер, падая.

Лиса задрала залитую кровью морду к Ларчиеву, издала пронзительный звук, похожий на смех, и кинулась на бойца.