Смех лисы

На ножах. Объект консервации со строгим запретом доступа

— А я майор, а я майор! — донеслось через открытое окно.

Уазик ехал мимо поселковой школы, во дворе которой несколько подростков деловито размахивало палками довольно угрожающих размеров.

Впрочем, на драку или даже игру в мушкетеров мизансцена не тянула, соответственно, вряд ли требовала взрослого, тем более военного вмешательства.

Про майора орал явно один из подростков, столь же явно, хоть и не слишком удачно, воспроизводя мелодию и ритм песни про вернисаж, которой Гостелерадио с начала года мучило всех телерадиослушателей Советского Союза, практически не прерываясь.

— Вот так, товарищ капитан, — весело отметил Земских. — Пацан уже майор, а нам до второго просвета как до Китая раком.

Водитель Игорь с готовностью засмеялся. А Сабитов, хмуро отвернувшись от окна, сказал:

— Китай-то тут рядом.

Земских, заулыбавшись, быстренько придумал ответ, элегантно увязывающий вареных раков с красной книжечкой Мао, но Сабитов уже брезгливо поинтересовался:

— А это что за беззаботный бродяга Радж Капур?

Он смотрел через лобовое стекло на бредущего по обочине навстречу Гордого.

— О, это местная достопримечательность. Кладовщик, кличка Гордый, из Дома-с-привидениями. Вот как раз проезжаем.

Земских указал на серый домик не самого жилого вида: краска на нем облезла, стекла затянулись многослойной мутью, забор покосился.

— Он еще и бражку гонит для половины поселка.

— Так в милицию его сдать, — предложил Сабитов.

Земских такая решительность явно смутила:

— Ну как сдать. Участковый в курсе, его, похоже, все устраивает. Хотя бы водочных бунтов не будет, как в городах. Тут же бабки-дедки в основном, им бражка самое то, раз водку запретили.

Сабитов слушал, не выказывая ни согласия с доводами, ни казенной принципиальности. Земских добавил:

— Еще такой момент: для нас бич на удивление полезный. У него на ответхранении полторы тонны нашего хлама. Оснастка, запасы, расходные, некоторым по десять лет. Списать нельзя, держать негде, следить некому, даже инвентаризировать толком не смогли. А Гордый принял, не пикнул, и хранит все просто с медицинской, понимаете ли, аккуратностью.

Сабитов, пожав плечами, снова уставился в лобовое стекло, на которое надвигались ворота части.

— Вот и приехали, — подтвердил Земских.

— А я майор, а я майор! — совсем немелодично горланил Серега, впавший в полное ликование.

Ему страшно везло. Он вырос от «рядового» до «майора» быстрее старшеклассников, не потеряв ни одного хода. Палка от клюшки оказалась снайперской битой, сшибающей флакон из-под шампуня, даже когда бросать приходилось издали и с неудобной руки, чтобы не зацепить нарочно вставшего слишком близко Андрюху. Разок она ударилась о землю за метр до флакона и все равно отскочила как надо, смахнув его в сложном пируэте, заставившем Димона с Саней взвыть от восторга, а Андрюху выругаться. И отбить увесистую палку хлипкой рейкой, какими вооружились старшие пацаны, было, конечно, нереально. Часовой у банки в момент броска Сереги просто отходил от греха подальше: перед началом каждый успел крикнуть «За костыли не отвечаю», так что спасение от нечаянного прилета дубинкой по ногам или в голову признавалось ответственностью самого спасающегося.

— Слышь, майор, сдриснул пока, — сказал Андрюха, выходя на «лейтенантскую» линию, с которой не мог сдвинуться уже четвертый раунд.

Серега поспешно отошел за горку реек. Предыдущий бросок Андрюхи едва не расколотил ближнюю теплицу. Парни испуганно загоготали, доведя Андрюху до бешенства. Так что теперь в сторонке держался не только Серега. Саня подчеркнуто удалился от флакона, всем видом показывая, что хоть он и часовой, но совершенно не намерен мешать полету Андрюхиной рейки в любом угодном ей направлении. А Димон и вовсе уткнулся опять в свою «Игру 15».

Андрюха богатырски размахнулся и тут же взорвался яростными проклятьями.

Рейка полетела не в сторону флакона. Она звонко хряпнулась, сломавшись пополам, о низенький забор прямо перед Гордым. А тот даже не вздрогнул: так и пялился, будто на чудо заморское, на то, как Димон водит пальцем по ладони — вернее, перемещает костяшки с цифрами в плоской коробочке.

— Вот хрена ли ты там встал, бичара, а? Вылез деловой такой, как мертвый с косой, пугает, бросок мне верный сорвал!

Серега с Саней переглянулись и отвернулись, чтобы не заржать. Димон закрыл коробочку, убрал в карман и завертел головой, соображая, что пропустил. Гордый заморгал, будто лишь сейчас поняв, что произошло, развернулся и быстро удалился под гневный вопль Андрюхи:

— Вали давай, а то торчит как столб! Палку лбом поймаешь, отвечай потом за тебя, бичеган!

Продолжая ругаться, он дошел до сломанной рейки, повертел ее в руках, отшвырнул и сказал чуть тише:

— Так, ну его в жопу. Невозможно так играть, колдыри туда-сюда бегают, Людочка ща прибежит.

— Теплицу фигачить будем? — с готовностью спросил Серега.

Уходить от старшеклассников, тем более к книжкам и Райке, ему категорически не хотелось.

— Фигачь, блин, если хочешь, — раздраженно сказал Андрюха. — Я лучше этому алкашу хату расфигачу. — Он тут же загорелся этой идеей: — Ага, в натуре, устроим карательную акцию в Доме-с-привидениями? Мож, и привидения найдем. А нет, так просто в кровать ему насрем, чтобы вел себя нормально.

— Думаешь, он с этим сам не справился? — спросил Димон.

— Там, наверное, весь дом засранный, — подтвердил Саня. — Мамка говорит, в той халупе всегда помойка была, а Гордый вообще довел. Заразу подцепим, и вся радость.

— Столбняк и сифилис, ну, — сказал Андрюха с иронией. — Или этот, как его — СПИД.

— А запросто, — отметил Димон очень серьезно.

Серега незаметно для себя сделал шаг назад.

— Вот вы ссыклы-ы, — протянул Андрюха с изумлением.

— А ты косой.

— Ты что сказал сейчас?

— Что слышал.

Саня завелся не меньше Андрюхи и отступать не собирался.

Серега сделал еще шаг назад. Он вспомнил, что Андрюха с Саней цапались постоянно, а весной, по слухам, дрались на пустыре за первомайской школой, последний раз до крови — после чего неожиданно и начали нормально общаться. Выходит, только временно.

— Так, народ, — сказал Димон. — Ножички с собой?

— Ты шизой накрылся? — спросил Саня. — На ножах, как пираты, махаться предлагаешь?

Остальные явно разделяли Санино изумление.

Димон поморгал, гоготнул и сообщил:

— Вот вы деби-илы. За такие шутки в зубах бывают промежутки. Пошли в ножички играть. В «землю» там…

— В «кораблики»! — влез Серега, у которого, конечно, как и у всех, перочинный ножик был в кармане.

— У-уй, — одинаково сказали Саня и Андрюха и заржали.

Гроза отодвинулась.

— Хоть в «кораблики», ну, — согласился Димон. — Только не здесь, Людочка нашими же ножиками нам бошки и отпилит.

— Партизаны не сдаются, ватово-этово! — заявил Саня.

Андрюха предложил:

— Валим на полянку.

Настороженно так, явно не исключая, что Саня раз уж взялся перечить, то продолжит по всем пунктам. Но тот пожал плечами, показывая: «На полянку так на полянку».

Гроза миновала.

Лето было ранним, утро жарким, а кабинет начальника авиакомендатуры вспомогательного аэродрома Нитенко — небольшим, ветхим и душным.

Бакинский кондиционер честно выл, иногда подхрюкивая, но ощутимой прохлады не давал. Зато мужики, воссевшие вокруг гигантского, не по кабинетику, письменного стола царских, похоже, времен, давали жару — ладно только в прямом смысле. Все, кроме капитанов, — и майор Нитенко, и представители района — оказались корпулентными и вскоре должны были начать задыхаться и потеть. Затягивать совещание, тем более установочное, не стоило.

— Спасибо, товарищи, что собрались, — сказал Сабитов. — Прошу прощения, что в такую рань, но дело, сами понимаете, важное.

— Государственной важности, — веско поддакнул Пахомов, зампред райисполкома, лысый усатый пенек предпенсионного возраста, пиджак которого был засален почти как роба авиатехника-ветерана.

— Ну… Да. Товарищ майор сказал, что я прибыл с инспекцией, так точно, но я не ревизор и не контролер. У меня задача — помочь быстрому решению в общих интересах всех здесь присутствующих. И полномочия соответствующие.

Нитенко кивнул, стараясь не выдать скорби.

— Аэродром и военный городок существуют еще с военных времен, район, я знаю, всегда оказывал максимальную поддержку части, та отвечала тем же.

Все дружно закивали, а Пахомов явно собрался развить мысль максимально торжественным образом, поэтому Сабитов поспешно продолжил:

— Но последние три года часть находится в резерве. С одной стороны, для приема авиаполка, выводимого… оттуда, это самое то.

— Из Демократической Республики Афганистан, — подсказал Пахомов.

Сабитов, стараясь не раздражаться, завершил:

— С другой — нужно сделать всё, чтобы передислокация прошла гладко, благополучно и в полной секретности. Никаких утечек о том, что авиаполк в порядке ротации будет выведен из Баграма не в Карши, а сюда, к китайской границе, сами понимаете, быть не может. Я должен сразу предупредить, что не интендант и не особист. Я обычный летчик, просто летать больше не дают.

Перевели из зама по боевой в зампотехи, а теперь вот сюда отправили, о товарищах позаботиться. Так вот. Я позабочусь. Как уж смогу, но изо всех сил.

Спасибо.

— Ранение? — вполголоса уточнил Земских.

— Да, — ответил Сабитов, садясь.

Надежда провести установочное совещание быстро, без пафоса и лирики, таяла. Нитенко, похоже, это понял и выступил неожиданно лапидарно и деловито:

— Значит, рамки у нас такие. Часть пустая, как раз под такой случай.

Аэродром обслуживается минимальным штатом из пары взводов, ангары свободны, если Ли-2 не считать — он за музейный экспонат сойдет, хотя вполне на ходу. Но в целом и полоса, и хозяйство в сохранности. Нужно только кое-что подлатать, стёкла вставить. Ну и вокруг подчистить, а то лес вплотную подступил, а он тут заселенный. Медведи и лисы на поле пока не выбегают, и то хлеб. Но тут же и птицы, сами понимаете. Надо вырубать, в общем. А первым делом, конечно, восстановить сеть радаров.

— Это лучше прямо сегодня начать, — согласился Сабитов.

— Перестройка на марше! — старательно пошутил Пахомов.

Все засмеялись — кроме Сабитова.

«Он вообще улыбаться умеет, интересно?» — подумал Земских и уточнил у Пахомова:

— С техникой-то поможете, если что? Там краны, бульдозеры и лесовозы могут понадобиться, ну и дороги пригладить надо будет, наверное.

— Надо будет — найдем сразу, у нас тут мораторий на волокиту и прочие застойные явления, — заверил Пахомов. — Как отказать родной армии, тем более героям, выполняющим интернациональный долг!

Пахомов льстиво улыбнулся Сабитову. Тот раздраженно опустил глаза.

— Все, что надо, изыщем, лучших специалистов! Воюют не числом, а умением! Суворов, помним! — браво подытожил Пахомов.

Никто не заметил, что лицо Сабитова при этих словах окаменело.

— Ну вот и ладушки, — подытожил Нитенко, широко развел руками, но, оглядев всех, сказал явно не то, что собирался: — Еще раз спасибо огромное, Вадим Капитонович, что собрались, приехали, содействуете. Как говорилось в свое время, цели поставлены, задачи ясны, за работу, товарищи. Немедленно и приступим. И, как всегда, народ и армия едины. Рады опираться на вашу помощь и поддержку.

Пахомов, явно ожидавший чего-то более приятного, чем быстрое выпроваживание, мгновенно пришел в себя и вместе со свитой, подчинившейся, видимо, малозаметному сигналу, поднялся, заверил собрание в совершеннейшем почтении и удалился в сопровождении Земских.

— Да надоел, — как бы ответил Нитенко, хотя Сабитов ни о чем не спрашивал. — Еще чутка — и начал бы передовицы «Правды» целиком цитировать. Решил, видимо, что вы не просто так прибыли, а с полномочиями еще и гражданскую власть проверить. На предмет верности курсу.

— Я же русским языком сказал, что наоборот, — удивился Сабитов.

— Вот тут он все и понял. Человек такой. Потому и слинял без звука.

— И приглашать, как обычно, не стал, — добавил Земских, успевший вернуться.

— Вот и ладушки, — сказал Нитенко. — Пошли, значит, своим кругом, без посторонних и без сопливых посидим.

Сабитов попытался что-то сказать, но Нитенко и Земских, ласково приобнимая, вытолкали его в коридор и шустро проводили в офицерскую столовую.

— Вот, — гордо сказал Нитенко, протискиваясь мимо замершего на пороге Сабитова. — У гражданских норма жизни трезвость, у нас норма — ГСМ.

Давайте-ка слегка позагораем и смажемся — чем уж, как говорится. Тут у нас, значит, дары земли дальневосточной, тут — земли сибирской, а вот тут стратегический запас Светланы Трофимовны, супружницы моей. Сама солила, от души.

Стол, составленный из нескольких, ломился. В центре поблескивало каре разномастных бутылок, в том числе экспортной «Столичной», а от него тремя шеренгами расходились два крыла блюд, тарелок и мисок с мясной и рыбной нарезкой, в том числе остродефицитной копченой колбасой аж трех видов, зеленью и разносолами, салатами новогоднего уровня выделки и майонезности и еще чем-то, способным на короткое время насытить весь личный состав вверенной майору части. Сало работы любимой супружницы занимало почетное место поближе к стулу, на который предполагалось усадить Сабитова.

— Прошу! — торжественно воззвал Нитенко, указывая на стул. — Отметим встречу как следует, без чинуш и рассказов про ускорение и госприемку.

— Спасибо, товарищ майор, — сказал Сабитов, не двигаясь. — Я не голоден. И предпочел бы, как и собирались, немедленно приступить к решению задачи, ради которой прибыл. Предлагаю начать с радаров. Это первоочередное, вопрос безопасности, и технически самый затратный, так что лучше взяться не откладывая, чтобы не оказалось, что нам как раз пары часов не хватит, которые мы тут прокушаем богато и красиво.

— Конечно, — легко согласился Нитенко. — Полностью солидарен, сейчас вместе и двинем. Но, может, вы хотя бы бутербродик куснете, с дороги-то?

— Нет, спасибо, — сказал Сабитов. — Вы ешьте, если недолго, я у машины подожду.

— Кого подожду? — возмутился Нитенко. — Вместе идем. Владимир Васильевич нас догонит.

Земских кивнул и подозвал жестом томившуюся поодаль завстоловой Маргариту, а Нитенко, подхватив Сабитова под локоток, повел его к машине — не очень быстро, так, чтобы Земских с Маргаритой успели собрать дорожную котомку для выездного мероприятия.

Вместо того чтобы вырулить на ухабистую дорогу, теряющуюся в лесу, уазик бодро встал на обратный путь через поселок.

— За лебедкой на склад заехать надо, тут недалеко, — объяснил Земских, теперь сидевший рядом с Сабитовым — переднее место занял майор. — Без нее глубоко в лес лучше не соваться: дороги давно заброшены, места дремучие, не докричишься. А с лебедкой «козлик» сам себя вытащит.

Склад впрямь оказался рядом. Помня облик кладовщика и его хоромы, Сабитов ожидал увидеть нежилой аналог Дома-с-привидениями, дырявую времянку, обитую расслоившейся фанерой и кусками древних плакатов.

Увиденное его изумило. Здание склада скорее напоминало салун из фээрговского фильма про индейцев и ковбоев: стены сложены из мореных балок, жестяная крыша сверкает на солнце, дверь присобачена от грузового вагона, с заклепками то ли подтравленными, то ли покрашенными. В сторону она отъехала как по маслу, от легкого движения Земских.

И пахло на складе не тавотом, не мокрой ржавчиной, не крупяной пылью и даже не бражкой — которую кладовщик-многостаночник мог ведь гнать, в соответствии с призывами партии к ускорению и интенсификации производства, и не отходя от рабочего места, — а мятой и полынью. Впрочем, склад как таковой был скрыт перегородкой с еще одной откатной дверью, оставляя посетителям лишь узкий тамбур с узким шкафом и конторкой из такого же, как стены и пол, мореного дерева. Конторка была поразительно чистенькой: гроссбух, шариковая ручка, будильник — всё.

Гордый понуро сидел рядом с конторкой на мореном табурете и меланхолично водил пальцем по ладошке, будто пытаясь перерисовать линии жизни, любви и какие там еще, по словам цыганок, бывают.

— Привет, дядь Гена, — бодро сказал Земских. — В лес собрались, так что, прости, опять тебя побеспокоить приходится…

Он замолчал, потому что Гордый, без звука и кивка поднявшийся при первых словах капитана, уже скрылся за дверью, отъехавшей так же легко, беззвучно и ровно на ширину его плеч. За дверью было темно и покойно.

Земских не слишком уверенно объяснил Сабитову и Игорю:

— Ему не то чтобы скучно с нами стало, просто схватывает все с полуслова.

Игорь закивал. Сабитов предпочел не реагировать.

В глубинах склада дважды бумкнуло, и почти сразу дверь сдвинулась еще на полметра, выпуская платформенную тележку, блестящую от истовой, в несколько слоев, покраски. На тележке лежала лебедка с тросом, отдельно — крепежный кронштейн. Толкал тележку Гордый, все так же не смотревший на военных. За спиной его неясно вырисовывались загруженные стеллажи.

— Как в аптеке, — сказал Земских, не скрывая облегчения. — Игорь, грузи все в багажник, только осторожно, котомки там не помни. Дядь Ген, с тобой приятно иметь дело. Давай распишусь, и помчимся.

Гордый отошел за конторку, раскрыл, развернул и подтолкнул гроссбух к Земских, а сам понуро замер, глядя, кажется, не на страницы, а в пол. Земских, привычно заполняя строку четким убористым почерком, пояснил Сабитову:

— Хорошо, что с ранья выдвигаемся. Наугад толкаться придется.

Картографы то ли схалтурили, то ли архивы на утилизацию отправили. На новых картах ни проселочных дорог, ни большей части объектов, которые сняты с баланса части.

— Обычное дело, — заметил Сабитов.

— Оно так, но до смешного доходит, — сказал Земских, отложив ручку. — Натыкаемся на что-нибудь в лесу: ладно бы заграждение с колючкой, хотя на нее наткнуться, мягко говоря, неприятно, особенно на бегу, а то на капитальный бункер заваленный, а что это — хрен знат. И спросить некого, и карт старых по нулям… Это что такое?

Он посмотрел на кипу замусоленной бумаги, которую Гордый, молча достав из шкафа, шлепнул на конторку, потом на самого Гордого. Гордый изучал носки чумазых полукед. Земских, недоумевая, развернул верхний лист, хмыкнул и сказал:

— Ох ты ж елки. Штабная карта района, как наша, только шестьдесят первого года. А тут? Шестьдесят пятый. Семидесятый. Фантастика.

Сабитов принял пару карт, шурша, подвернул их нужными квадратами вверх и пристроил на конторку, увлеченно сравнивая. Земских принялся, водя пальцем, вполголоса объяснять ему про отвал на просеке, но спохватился и спросил Гордого:

— Откуда это у тебя?

— Ответхранение, — буркнул Гордый.

Сабитов, поняв, что подробностей не будет, снова уткнулся в одну из карт и, агакнув, ткнул в проплешину посреди лесной зелени.

— Идеальная точка для радара.

— Да? — с сомнением сказал Земских и тут же как будто с сожалением согласился: — Да. Похоже. А это вообще… Кто тако-ой? Почему не зна-аю?

Явно зачищенная территория, а я что-то не помню, и не бывал, и… Ну точно, тут хоть бы намек был.

Он показал Сабитову на собственной карте, извлеченной из планшета, никак не выделенный кусок нетронутого леса, отбросил ее на пол и принялся копаться в архивной кипе, не обращая внимания на Гордого, который немедленно брошенный лист поднял, сложил как следует и пристроил на конторку.

— Кто у нас тут самый древний? Семьдесят четвертый… Шестьдесят восьмой… Ага, пятьдесят девятый, значит. И здесь мы видим… Вот! Объект консервации номер три-два, доступ строго запрещен. А почему?.. А нипочему.

Ладно, а что у нас тут? Хренушки. Это семьдесят четвертый. Шестьдесят пятый — хренушки. Шестьдесят восьмой — само собой. Шестьдесят первый? Тоже.

Он отложил карты и с недоумением сказал Сабитову:

— Что характерно, ни в одном документе никакой объект три-два, да вообще никакая запретка не упоминается. Я мог пропустить, конечно, — но нет, не мог.

— Ну вот и посмотрим, — подытожил Сабитов.

Офицеры повернулись, чтобы выйти. И тут Гордый сказал горячо и жалобно:

— Товарищ капитан! Ну пожалуйста.

Земских, остановившись, закатил глаза, вздохнул и утомленно оборотился к Гордому. Гордый стоял весь преображенный, как дуб из бессмертного произведения Льва Николаевича Толстого.

— Товарищ капитан, — продолжил Гордый будто с полуслова, как включенная на середине кассета, которая до того включалась и выключалась десятки раз. — Ну чисто символически, взлет-посадка, и все. Вам нетрудно, а мне позарез… Я и керосин оплачу, и все, что потребуется, всегда сделаю. Вы же знаете. Вообще всё, клянусь.

— Дядь Гена, я таких решений не принимаю, — ответил Земских с ужасно серьезным лицом. — Это начальство решает. Я с ним переговорю.

— Давайте я сам, — горячо предложил Гордый, смещаясь к выходу. — Он же в машине сидит?

Земских мягко преградил ему дорогу.

— Не-не-не, самому точно не надо, хуже сделаешь. Надейся и жди.

Гордый послушно замер, отступил и снова плюхнулся на табурет, тоскливо наблюдая в щель, как Земских, с трудом сдерживающий ухмылку, и второй капитан усаживаются в уазик и тот шумно трогается, оставив пустую тележку тосковать у двери. Палец Гордого вяло гулял по линиям ладони.

— Валентина Викторовна, зайдите ко мне, пожалуйста, — сказал Коновалов, высунувшись из кабинета ровно тогда, когда Валентина везла мимо в автоклавную тележку с биксами.

Подслушивал, что ли? Впрочем, биксы бренчали так, что в противоположном крыле слышно.

Главврач успел вернуться за стол, что было удивительно, учитывая его габариты и вальяжность. Он показал Валентине на гостевой стул, дождался, пока она неохотно присядет на краешек, и сказал, упреждая сетования на занятость:

— Да я быстро. Тамара не подошла, с вас начну. В Заречном районе вспышка кишечной инфекции. Пока вроде сами справляются, но предупредили, что, если еще день-два будет продолжаться, начнут тяжелых к нам перебрасывать.

— Как, вертолетами?

— Это сами уж как-нибудь решат. Явно вертолетами или «Аннушками», по земле тут здорового-то пока довезешь, от всего лечить придется. Я к чему: надо, во-первых, подготовиться к такому повороту, второй этаж расконсервировать и так далее. Во-вторых, надо иметь в виду, что вспышка может и до нас доползти.

— Это мы, конечно, всегда имеем в виду, Константин Аркадьич, но толку-то, если нас тут полторы калеки.

— Людей найдем, не волнуйтесь. И на временной основе, и я уже про постоянную думаю, в свете предстоящего роста нагрузки — ну, вы знаете про авиаполк.

Валентина кивнула. Скорая переброска в Михайловск авиаполка из Афганистана считалась строжайшей военной тайной, говорить о которой вслух было просто неприлично, но знал ее, как предписано классикой, каждый Мальчиш-Кибальчиш района.

Коновалов продолжил:

— Соответственно, сегодня я в Калинино поеду, там интернов из Томска привезли, надо присмотреться и тех, что получше, отобрать. Можем вместе съездить. А вечерком в кино — как раз новую французскую комедию крутят, «Трое мужчин и младенец в люльке». Коллеги обещали билеты оставить.

Кто бы сомневался, подумала Валентина, давя вздох. Коновалов подбивал к ней клинья давно и разнообразно, то нежно, то дружески, то деловито, как сейчас. При этом никогда не пережимал — и вообще мужик был неплохой, невредный и разведенный. Ну и что? На Земле пять миллиардов человек, почти половина — мужики, многие наверняка неплохие, невредные и разведенные либо ни разу не женатые. Это не повод любезничать. Каждого вниманием одаривать — внималка порвется.

— Спасибо, Константин Аркадьич, — вежливо сказала Валентина, вставая.

— Я комедии не люблю, а мужчин и люлек мне уже хватило.

Она вышла из кабинета, не слушая, что Коновалов говорит вслед, и не глядя, как крутит головой, хмурится или что он там делает в знак неодобрения.

Возможно, он ничего не говорил и не делал, экономя творческие способности для следующего раза. Флаг ему в руки.

Лебедка не пригодилась, но лесная дорога впечатляла. Ее трудно было назвать даже направлением. Уазик то и дело проламывался через кусты, ухал в ямы, а на корнях, валежинах и ухабах выплясывал «Яблочко» так усердно, что экипаж машины боевой ежеминутно пробовал прорвать головами брезентовую крышу, временами громко и больно попадая и в стальную штангу рамы.

Земских комментировал аттракцион с растущим ожесточением. И Нитенко, дядька вроде предельно мягкий и к унасекомливанию подчиненных не склонный, все-таки обратился, потирая отбитую макушку, к Игорю с горячей и довольно продолжительной речью. Игорь затравленно сгорбился над рулем.

Сабитов, конечно, помалкивал.

— Вроде прибыли, — несмело сказал Игорь в разгар выступления майора.

Нитенко по инерции произнес еще несколько слов и замолчал, озираясь.

Уазик, подскочив последний раз, вырвался на обширную поляну, покрытую кустарником. Невидимая под подростом дорога вела к ржавым воротам в заборе из колючей проволоки. На воротах виднелась ржавая, но разборчивая табличка «Хода нет! Опасно!». За воротами возвышался заросший бурьяном и молодыми деревцами холм в пару человек высотой.

Игорь остановил уазик у ворот, выключил движок и отвалился на спинку, обиженно глядя в сторону. Без рева мотора и скрежета коробки и демультипликатора было удивительно тихо. Даже птицы, кажется, помалкивали.

Только листья пробормотали коротко под порывом ветра и снова притаились.

Нитенко бодро сказал:

— С другой стороны, довез, причем почти живыми, — значит, боевую задачу выполнил. Молодец, ефрейтор. Не сердись.

Игорь повел плечом, показывая, что не сердится, и надулся уже с облегчением.

Офицеры вышли из машины, разминаясь и потирая отбитые фрагменты.

Сабитов сразу прошелся вдоль забора, прицельно разглядывая холм, профиль поляны и ее открытость. Вернувшись к машине, он подтвердил:

— Точка для радара идеальная. Чуть подчистить там и там, холм подровнять — и как специально подготовленная площадка будет. Но стоял здесь явно не он. А что тогда?

— Черт его знает, — ответил Нитенко, озабоченно ощупывая поясницу. — Что-то армейское, а что именно, уже не установить. Я на хозяйстве второй год, раньше тут авиаполк ПВО стоял, а до него после Даманского чехарда была. Три, что ли, части друг друга меняли. А уж что до того было, и старожилы, как говорится, не припомнят.

Сабитов тем временем, задумчиво покачав створку ворот, раскрутил и отбросил ржавый пруток, сцепивший ее с соседней, приподнял створку, чуть переставил и скользнул сквозь образовавшуюся щель к холму.

Нитенко качнулся было следом, но, оценив размер щели и собственного живота, предпочел остаться на месте, лишь напутствовал:

— Осторожней там, на арматуру не напоритесь. Или в щель ногой запросто можно.

Земских, возясь у откинутого борта уазика, добавил:

— Ага, тут руки-ноги только так ломаются. По слухам, до войны и сразу после вокруг вообще была глухая запретка с лагерем. А радар вроде дальше стоял, на вырубке в трех километрах северо-западнее.

Сабитов сказал, проворно карабкаясь на холм:

— Это слишком далеко. Контрольный периметр размыкается, получается дыра в безопасности.

Он достиг вершины и принялся изучать окрестности с новой точки, медленно поворачиваясь на месте, будто модель радара.

Из-за деревьев офицеров с интересом изучала небольшая рыжая лиса.

Пасть ее растянулась как будто в улыбке.

Земских, не обращая особого внимания на маневры Сабитова, весело пересказал Нитенко беседу с Гордым. Нитенко, хохоча, объяснил Сабитову:

— Бич этот мечтает на самолетике прокатиться. Идея фикс просто. Причем непременно какого-то там июня, вроде как на этой неделе уже. И за это готов всему личному составу ноги мыть и воду с лица пить. Как майские проходят, так только держись: Гордый пикирует почти в ежедневном режиме. Меня, говорит, предыдущие командиры за особые заслуги раз в год катали, и как бы нам тоже об этом договориться. А я, говорит, в долгу не останусь. Представляете?

— А мне лета-ать охота, — пропел Земских. — А нам пожра-ать… Товарищ капитан! Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста.

Он уже проворно выставил еду и выпивку из дорожных котомок на откинутый задний борт уазика.

Сабитов, скользнув брезгливым взглядом по гастрономическому великолепию, холодно сказал:

— Благодарю, некогда. Есть смысл немедленно поискать документы, подтверждающие режим консервации. Если их не существует, надо именно здесь ставить один из радаров, и приступать как можно скорее.

Он ткнул пальцем себе под ноги.

— Да тут пол-леса в древних секретках, на каждую документов не напасешься, — добродушно заметил Нитенко. — Проверим, конечно, ничего не найдем и, засучив рукава, дружно, весело и с песня́ми примемся за работу.

Предложение совершенно правильное, верно, товарищ капитан?

— Так точно, товарищ майор, — сказал Земских. — Вот только технику у района выпросим. Своих бульдозеров мы, понятно, не держим.

— В общем, всё на контроле и на мази, — подытожил Нитенко. — А пока надо это большое дело спрыснуть.

Он двинулся к импровизированному дастархану, потирая руки.

— Если техника такая проблема, я лично этот квадрат зачищу сегодня же.

Пара ФАБ-250 у вас найдется? Прямо сейчас запрошу у округа разрешение, бомбы к Ли-2 прицеплю и сровняю тут все, — сухо сказал Сабитов.

Он сбежал с холма, выскользнул в щель между створками ворот, прошел мимо уронившего руки Нитенко и двинул к помятым зарослям, демонстрируя, что сейчас уйдет в часть пешком.

Лиса отбежала в глубь чащи и замерла там, с любопытством следя за развитием событий.

У самых кустов Сабитов остановился и повернулся, выжидая. Земских пожал плечами. Нитенко сделал вялый жест, сел на переднее место и хлопнул дверью. Земских, сплюнув, собрал края покрывала, расстеленного в качестве скатерти, завязал углы, не обращая внимания на звяканье, швырнул тюк в багажник — Игорь от звука страдальчески поморщился, — с лязгом закрыл багажник и тоже вернулся в уазик. Сабитов ровным шагом дошагал до машины и присоединился к остальным.

Обратный путь был не легче, но никто не проронил ни слова, ни оха.

Нитенко, приложившийся о стальную распорку уже виском, даже не покосился на ссутулившегося над рулем Игоря — растер ушиб, не отворачиваясь от окошка в двери.

Земских и Сабитов тоже старательно смотрели в разные стороны, как орел на царском гербе. На выезде из леса уазик миновал громкую группу подростков, скучившихся на вытоптанном пятачке: видимо, играли в монетки или ножички.

Сабитов опустил веки и не открывал глаз, пока вопли и хохот не покинули пределы слышимости.

— А я майор, а я майор! — взвыл Серега с триумфом.

Ему адски везло и в ножички. Обычно Серега выступал совершенно не мастерски в любом деле, да и паршивый ножик норовил упасть и после того, как острие глубоко вонзалось в землю. Но сегодня Сереге перло, как Петьке-картежнику из анекдота. Полураскрытый ножичек прочно вставал на мостик и неширокую спинку, а разок умудрился даже замереть вверх тормашками на незаточенной кромке короткого лезвия.

Удачливость Сереги и его вокал Димона веселили, Саню раздражали, а Андрюху бесили все сильнее. Серега, захваченный ликованием, ничего, конечно, не замечал. Когда его ножик после особенно ловкого кульбита чуть не воткнулся в кроссовку Андрюхи, тот рассвирепел.

— Ты офигел, на фиг? — рявкнул он и пнул ножик.

Подошва скользнула, и Андрюха чуть не плюхнулся наземь, смешно взмахнув руками. А ножик, подлетев на метр, воткнулся рукояткой параллельно земле, десятиочковым способом. Пацаны заржали, Серега громче и восторженнее всех.

— А я! Май!.. — прогоготал он, в изнеможении валясь на траву.

Андрюха взорвался и заорал:

— Майор ты, борзый самый, да, блин?

Он выдернул Серегин нож из земли и зашвырнул далеко в лес.

— И батя у тебя майор, да, блин? Герой-испытатель, да, блин?

Андрюха наскочил на Серегу, который никак не мог перестать смеяться, поднял его за шкирку и звучным пинком направил в сторону школы, продолжая орать:

— А где, блин, твой батя, и кого, блин, он испытывает?

Серега, отлетевший на несколько шагов, с трудом устоял на ногах. Он обернулся с испуганной улыбкой, надеясь, что Андрюха просто шутит.

— Андрюх, ты чего как припадочный? — спросил Димон.

Саня тоже смотрел без одобрения.

Серега, заметив это, нерешительно шагнул к пацанам.

— Вали отсюда! — рявкнул Андрюха. — Заманал, блин, Лайка Ваймуле!

Иди, блин, папочке-майору жалуйся!

— Андрюх, завязывай, — посоветовал Саня.

— Я тебе ща рыло завяжу, соваться будешь! — громко сказал Андрюха и ткнул пальцем в сторону Сереги: — Вали, понял? Еще сунешься — голову оторву на фиг, никакие мамкины врачи не пришьют.

— Андрюх, ну ты чего? — плаксиво протянул Серега.

— Что ты сказал? — спросил Саня Андрюху неприятным тоном, имея в виду явно не наезд на Серегу, а выпад в собственный адрес.

— Народ, вы чо загнались, ну? — снова влез Димон.

— Ты вообще заткнулся, — скомандовал Андрюха и бросил Сане, не поворачиваясь: — А ты невнятно понял, в уши долбишься?

— Так ты проведи по-взрослому, коли дерзкий такой, — сказал Саня, неторопливо снимая часы с запястья.

— Жди, поня́л? — велел Андрюха. — Ща с этим дюкóм разберусь, до тебя дойдет.

Серега не стал дожидаться, пока до него дойдет очередь, и пошел к поселку, сперва медленно, то и дело оборачиваясь, чтобы не пропустить, как старшеклассники расхохочутся и Андрюха скажет, что они просто прикалывались, и позовет играть дальше. Но никто не хохотал, Андрюха с Саней угрожающе сошлись, а Димон застыл рядом с ними, что-то пытаясь разъяснить, и Серега понял, что никто его играть не позовет, что они цапаются всерьез, и орал на Серегу Андрюха всерьез, псих недоразвитый, и обидеть хотел всерьез, потому и про маму говорил, и про папу почему-то, и, наверное, правда оторвет Сереге голову, если тот попробует приблизиться, так что все мечты о классных каникулах, которые Серега проведет вместе со старшеклассниками в играх, беседах, забавах и чем там еще старшеклассники занимаются, так что, когда Славян с Юросом вернутся из лагеря, не они будут хвастаться тамошними «Зарницами» и ночными набегами с зубной пастой на бабские палаты, а Серега им — вернее, ему даже хвастаться не придется, они сами увидят, что он закорефанился со старшеклассниками, и офигеют, — так вот, все эти мечты, сладко распиравшие Серегу, как вторая подряд бутылка лимонада, рухнули, сгорели синим пламенем и осели горьким дымком, беспощадно евшим глаза.

Сереге было двенадцать, и он был абсолютно несчастен.

Он всхлипнул, попробовал удержаться и заревел в голос, отчего перешел с быстрого шага на бег вслепую по пустой, к счастью, улице. Никто его вроде плачущим не видел. Во всяком случае, сам Серега не видел никого — особенно Райку.

Та устало вышла из школы, с мрачным сочувствием проводила взглядом спотыкающийся забег Сереги и села на крыльце ждать Людмилу Юрьевну, которая обещала грандиозные неприятности каждому, кто уйдет домой без отчета о проделанной за день работе.

Сабитов вышел из уазика сразу за КПП, захлопнул за собой дверь и молча козырнул. В кабине ответили тем же.

Выждав, пока машина с хмурыми офицерами отъедет подальше, он огляделся и направился в чипок.

Гарнизонный магазин навевал грусть. Чипок был небольшим, прилавок со стеклянной витриной метра на три и полдесятка полок за спиной, заставить их чем-нибудь было несложно. Их и заставили — не чем-то даже, а чем попало.

Попало немного. Даже вечной кильки в томате, кабачковой икры и трехлитровых банок с березовым соком не было — только еще более вечные морская капуста и выстроенные в пирамиды пачки соли. Ну и хлеб аж четырех видов: белый и серый кирпичи, черный каравай и нарезной батон. У задней стены выстроились початые мешки с крупами разных оттенков серого и несколько высоких алюминиевых бидонов — один, очевидно, с подсолнечным маслом, с чем остальные, непонятно. Молоко и сметана на такой жаре скисли бы в пять минут. Впрочем, в витрине-холодильнике молóчка была представлена не хуже, чем в московском гастрономе. Точно, тут же ферма рядом, вспомнил Сабитов.

Мясозаготовками и птицеводством по соседству увлекались явно меньше: в соответствующем отсеке охлаждаемой витрины скучали несколько заветренных костей трудноустановимого происхождения и возраста, а также вызывающе неприятная ливерная колбаса. Сабитов, как и его родители, гастрономические заветы предков не считал чем-то значимым. Некоторые приятели весело цитировали по этому поводу Хайяма. Сабитов же предпочитал не многочисленные рубаи про винопитие, а стишок про два правила жизни: «Ты лучше голодай, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало». И строго соблюдал с юных лет. Было непросто, зато не разочаровался ни разу. В отличие от упомянутых приятелей.

И о решении не укушиваться в обнимочку с принимающей стороной Сабитов не жалел. Ну, почти.

Отогнав виденья столов с мерцающими в полутьме мясными нарезками, он заверил себя, что денек спокойно посидит на творожной или кефирной диете, а отладкой нормальной цепочки пищевых поставок займется завтра.

— Девушка, творог и сметана у вас свежие? — спросил он, впервые посмотрев на продавщицу.

Та была вопиюще стереотипной героиней карикатуры в «Крокодиле»: под сорок, крупная, одутловатая, в несвежем белом халате и такой же наколке, криво сидящей на крашеном перманенте. Она навалилась массивной грудью на откидную крышку прилавка и не очень ловко, поскольку локтей от скатерки старалась не отрывать то ли из лени, то ли по иной таинственной причине, наливала воду из графина в стакан.

Сабитов терпеливо дождался, пока продавщица гулко опростает стакан и вернет его на блюдо, и спросил:

— Вы не в бидонах молочку храните, в холодильнике? Не траванусь я с них?

Продавщица принялась наполнять стакан заново, сосредоточенно уставившись на струю.

Ей начальство, что ли, успело позвонить с просьбой подинамить наглого командированного, с веселой злостью подумал Сабитов, снова дождался, пока дама так же звучно опорожнит второй стакан, и очень доброжелательно сказал:

— Девушка, дайте, пожалуйста, мыла хозяйственного, каравай, грамм по двести масла, творога и сметаны, ну и кефира, если свежие все. Если нет, то…

Продавщица, медленно моргнув, принялась наливать третий стакан. Почти пустой графин гулял в пухлой руке, как диковинный сельскохозяйственный инструмент. Лучи высокого еще солнца выхватывали известковые вихри, устремившиеся в горлышко. Сабитова они загадочным образом взбесили больше, чем тупое молчание продавщицы.

— Слушайте, вы на работе или где? — спросил он, подступая к ней. — Вы обслуживать покупателей вообще… Вы пьяны?!

Продавщица впервые подняла на него глаза, светлые и совершенно, кажется, ничего не соображающие, и как будто от этого непривычного движения сильно покачнулась.

— Ну и порядочки… — яростно начал Сабитов, замолчал и потянул носом.

Запах изо рта продавщицы был сильным. Но пахло не водкой, не вином и не перегаром. Пахло сладкой химией.

— Все хорошо, — уверенно сказал Сабитов, прихватывая продавщицу, чтобы не падала, за будто поддутые и очень холодные и влажные пальцы. — Не беспокоимся, сейчас всё уладим. Выйти можете?

Продавщица покачнулась сильнее и засипела.

Сабитов, примерившись, без изящества, но быстро перелез через прилавок и сумел соскочить рядом с продавщицей, ничего не вывихнув, — боль от лодыжки до бедра оказалась терпимой. Он, обхватив продавщицу за необъятную спину, чуть отодвинул ее, чтобы поднять крышку, открывая выход, и продавщица с облегчением обмякла у Сабитова в руках. Сабитов, крякнув, успел удержать ее за сырые подмышки. Боль прострелила ноги и прыгнула через хребет до макушки, но колени не подломились. Сабитов потоптался, приноравливаясь, откинул крышку, которая шарахнула по графину, сбив его вместе со стаканом на пол, и медленно то ли повел, то ли потащил продавщицу наружу.

Она дышала мелко и часто, глаза держала закрытыми, но сознания вроде не теряла и не сразу, но делала шаги, повинуясь мягким понуканиям Сабитова. Он поискал глазами телефон, не обнаружил и решил, что на свежем воздухе продавщица оклемается, так что можно будет, прислонив ее к стеночке, сбегать к воротам позвонить в скорую или сразу к комендатуре за уазиком.

За порогом продавщица вправду слегка ожила, перестала висеть на капитане всей массой и даже что-то промычала ему нечленораздельно, но настойчиво, скользя рукой по своему бедру и вяло тыча в дверь. Сабитов с трудом сообразил, что надо закрыть магазин, извлек из кармана ее халата ключи и сумел, привалив продавщицу к стенке, найти нужный, запереть дверь и уронить ключи обратно в карман.

Продавщица промычала благодарно и шагнула прочь, чуть не рухнув плашмя. Сабитов успел ее удержать и понял, что до госпиталя, который, как он запомнил, был неподалеку, придется волочь самостоятельно.

Он быстро приноровился идти так, чтобы путь стал не пыткой, а марш-броском с очень полной выкладкой. Дежурный на воротах, безусловно, оставить пост не мог, но хотя бы заранее и без вопросов распахнул сперва одну, потом другую дверь КПП.

И все равно к крыльцу госпиталя Сабитов добрел мокрым насквозь и обессиленным настолько, что втащить продавщицу на эти пять ступеней никак не сумел бы. К счастью, кто-то метнулся навстречу, подхватил ношу с другой стороны и помог Сабитову одолеть ступени. «Интересно, что у всех учреждений, предназначенных для приема больных, страждущих, малоподвижных, да просто бесконечных бабок, непременно рекордное число ступеней, лестничных маршей и высоких порогов, — раздраженно думал он, чтобы отвлечься от рези, раскалывающей кости ног. — Вот где перестройка нужна, а не в культурке всякой».

Всю дорогу рядышком квохтала невидимая старушка, неся стандартную пургу: «Ох, да что же это!.. Оль, ты чего удумала? Да она помират никак!

Бледная совсем! От тут ступенечка ишшо, осторожно!» Потому, наверное, бесконечные бабки Сабитову на ум и пришли — хотя эта бабка была никак не слабосильной, коли умудрялась болботать, таща на себе с полцентнера.

Сам Сабитов смог заговорить, лишь когда по команде «Скидай, скидай сюда, сынок, от на лавочку тута» сгрузил совсем обмякшую продавщицу на затянутый коричневым дерматином топчанчик. Убедившись, что сидячее положение, в которое та тяжко перевалилась, стабильно, Сабитов заговорил, разгибаясь медленно, чтобы не стронуть ломы, будто застрявшие вдоль хребта и костей ног и плеч:

— Тут либо предынсульт… Либо, судя по запаху ацетона… Диабетический приступ. Она прямо за прилавком вырубилась… И воду перед этим хлестала как заведенная…

— Да, похоже на диабет, — подтвердил женский голос, но не старческий, а молодой и приятный, пусть и слегка запыхавшийся. — Тома, каталку сюда, срочно, подозрение на прекому, диабетическую!

В том конце коридора брякнуло, и загудели, приближаясь, колесики под нагрузкой. Сабитов туда не смотрел. И на бабушку, суетившуюся рядом, не смотрел, хотя она смело сочетала опять же стереотипную старушечью внешность с модерновым шмотьем: вместо ситцевого халата или ветхого шушуна на ней были трикотажные штаны с лампасом и футболка с олимпийским мишкой, а венчала великолепие фуражечка с розоватым целлулоидным козырьком.

Сабитов смотрел на медсестру, которая, получается, и тащила продавщицу под левую руку.

Медсестра была статной и пригожей: не юркая красоточка в подрезанном халатике и не мрачная княжна в самом соку, а очень спокойная женщина слегка за тридцать с формами как у манекена масспошива, одежда с которого вечно не находит покупателя, потому что среднестатистических размеров не бывает: у красоток ноги длинней, а талия тоньше, у остальных бока растут быстрее бюста.

У этой медсестры размеры были такими — среднестатистическими, а можно сказать, и эталонными. Лицо у нее тоже можно было назвать что так, что эдак: человечество выиграло бы в любом случае. Черты правильные, глаза внимательные и удивительно лучистые. Особенно Сабитову понравилось, что медсестра обошлась без косметики и даже парикмахерских ухищрений: темно-русые волосы были собраны в строгий пучок. И никаких украшений — ни сережек, ни обручального кольца.

А тебе-то какая радость и печаль до всего этого, спросил он себя, опомнившись, и коротко кивнул, потому что медсестра одновременно закончила пристраивать продавщицу на каталку и говорить:

— На учете Ольга точно не стояла, ни у нас, ни в районе, мы бы знали.

Спасибо, товарищ капитан. Спасли вы ее, похоже.

Надо было, наверное, что-то ответить сдержанно, но мужественно. Но слова в голову не шли. Сабитов хотя бы удержал себя от повторного кивка, как последние минуты удерживал в себе тряску: ноги уже не орали от боли, а расслабленно вибрировали, и сладко-тошнотная вибрация норовила разойтись по всему организму.

Медсестра улыбнулась и вместе с Тамарой, тоже дамой видной, но относящейся к следующей возрастной категории, проворно увезла каталку, видимо, к процедурной, дверь в которую захлопнули, да она снова отошла, так что было видно, как Тома и эталонная медсестра хлопочут вокруг каталки.

Ходила и даже хлопотала сестра тоже вполне эталонно. Смотреть на нее было приятно.

Сабитов сел на топчан и стал смотреть.

Рядом немедленно примостилась олимпийская бабка с пылким рассказом про то, что люди смертны, особенно коли не соблюдают диеты и не проверяются у хороших врачей, не обязательно светил, иные сестры получше профессоров будут, от как Валечка, которая после работы меня обсмотрела и проводить вызвалася.

Валечка, значит, подумал Сабитов, принимая крайне утомленный вид. От бабкиного потока красноречия это его не спасло, конечно, ну да свою назойливость она уже отработала именем — а могла отработать и ценными данными.

Какие данные, капитан Сабитов, одернул он себя. Ты здесь по важнейшему делу, государственной важности. Совсем не повод распускать хвост и пялиться на посторонних дамочек.

А он и не пялился. Он просто отдыхал. Имел право. Он тетеньку спас, Валечка так и сказала. Теперь вот посидит немножко, а там увидим, что будет. В крайнем случае просто выгонят из госпиталя.

Его, конечно, не выгнали.

Едва Серега влетел в калитку, Рекс попытался его повалить и свирепо сожрать, но сразу понял, что не время, страшно расстроился и попробовал, прижимаясь к ноге, на бегу заглядывать братану в глаза. Упражнение не удалось: Серега ворвался в дом не останавливаясь. Рекс чуть не врезался в косяк — вернее, немножко врезался, жалобно тявкнув, и продолжил попытки. Сереге было не до него. Он метался по дому, ругаясь сквозь всхлипы на Андрюху, на остальных пацанов, на собственный язык и беспомощность, на удачливый ножик, который теперь не найти, и на ноющего Рекса — когда тот подсекал братана, почти валя на пол.

Наконец Серега вытер лицо ладонями, а ладони обтер о штаны, подошел к комоду, схватил фото майора и принялся горячо жаловаться ему:

— Пап, я не майор, я просто прикалывался! А они докопались, потому что дебилы! Им завидно просто! Что я так четко играю! И что ты-то майор, настоящий, хоть я тебя и не помню! Если в чо, ты бы им врезал, конечно! А у них такого!..

Серега замолк, снова, не опуская портрета, вытер, теперь совсем тщательно, глаза и всмотрелся в нечеткую фотографию. Потом он постарался заглянуть под рамку, оттянуть ее от стекла, не преуспев, перевернул портрет, выдернул крепежные гвоздики и картонку, отслоил снимок от стекла — и обнаружил, что это не фотокарточка, а вырезка из журнала. Нижняя ее кромка была подогнута. На ней можно было разглядеть полусрезанную подпись «В роли майора Ларионова засл. арт. РСФСР Н. Беглов».

— Эн Беглов, — сказал Серега без выражения. — В роли майора.

Ларионова.

Он брезгливо отбросил разъятый портрет на комод, — отчего игрушечный индеец, выставленный утром в караул, слетел на пол, — гневно потоптался и вскинул кулак, чтобы расколотить фальшивку, но замер, зацепив взглядом соседнее фото. На нем совсем юная Валентина держала на руках грудничка и сияла счастливо и безмятежно.

Серега уронил руку, развернулся, убрел в свою комнату, каждым вторым шагом отпихивая Рекса, и упал лицом в подушку. Рекс, подскуливая и шумно дыша, с минуту тыкался мокрым носом то в бок, то в бедро Сереге. Серега не реагировал. Рекс вздохнул и скорбно удалился в конуру.

Когда Валентина вернулась домой, Серега был в кровати — для нее «уже», для себя «еще». Он намеревался лежать, изнывая от жалости к себе и обиды на всех остальных, до самой смерти, желательно скорой. Но все-таки пришлось разок, когда свист в животе стал оглушительным, прошаркать на кухню и сжевать, не отходя от холодильника, стылую котлету в мерзких запятых жира, а потом пару раз сбегать в туалет. Когда совсем стемнело, Серега нехотя разделся и укрылся, бросив вещи на пол, но к приходу матери еще не спал. Потому нахмурился и зло закрыл голову одеялом, услышав голоса: мать была не одна.

Впрочем, второй голос, мужской, звучал еле слышно: провожатый явно не стал переступать порог, пожелал спокойной ночи и удалился.

Валентина, прикрыв дверь, привалилась к ней спиной и некоторое время стояла так, улыбаясь. Ей мучительно хотелось посмотреть в окошко вслед Сабитову, но это совсем скверно сочеталось с требованиями, предъявляемыми обществом к солидным хозяйкам семейств, — тем более с требованиями, предъявляемыми к себе самими хозяйками. Мечтательные улыбочки под пулеметный стук сердца в моральный кодекс тоже вписывались неважно, но тем хуже для кодекса.

Валентина вполголоса позвала:

— Сереньки-ий. Спишь уже?

Тут взгляд ее дошел до клоунского циферблата. Валентина охнула, тряхнула головой, поспешно разулась и начала ритуальный контрольный забег. Постояв у двери в детскую, она убедилась, что сын дома, проверила холодильник и мойку, покачала головой и беззвучно прошла к Сереге. Тот не шевелился.

Валентина осторожно убрала покрывало с сердитого лица сына, полюбовалась им в синеватом полумраке, подобрала с пола вещи и так же беззвучно вышла, прикрыв дверь. По пути к корзине грязного белья она наступила на упавшего индейца и убрала игрушку в кармашек платья, а потом — в карман сыновьих штанов, которые предварительно отчистила от былинок и глиняных мазков. Даже орудуя щеткой, она время от времени расплывалась в улыбке, которую тут же сгоняла — усердно, но не совсем успешно.

Бросив рубашку в корзину, Валентина вернулась в зал, повесила штаны на спинку стула и лишь тут заметила беспорядок на комоде. Все еще немножко сияя, она взяла фото майора — и улыбка растворилась, как соль в кипятке.

Валентина некоторое время пыталась убедить себя, что сын не разобрал торчащую из-под рамки подпись и не сообразил, что она значит, но быстро сникла. Понуро постояв с рамкой в руке, Валентина убрала ее в ящик комода, сдвинула свое фото к середке и устало пошла в умывалку, погасив свет в зале.

Теперь на всей улице не горело, кажется, ни одно окно. Лишь в соседнем доме чуть теплился неяркий отсвет, похожий на опрокинутое отражение луны, висевшей в небе растущим серпиком. Это Райка в свете ночника плела что-то из веревочек под курлыканье никогда не выключаемого радио на кухне и тихий храп в спальне Антоновны. Когда голос диктора сменился речью Горбачева, храп перешел в сердитое бормотание. Райка беззвучно погасила свет.

Бормотание умолкло. Теперь из спальни не доносилось ни звука.

Райка, поколебавшись, встала, медленно, пытаясь не скрипеть, прокралась в спальню и прислушалась.

В спальне стоял кислый и немного хмельной запах, привычный до незаметного, и тишина стояла — почти полная. На кухне еле слышно вещал про перестройку и новое мышление Горбачев.

Райка подошла вплотную к кровати и наклонилась к самому носу Антоновны, напряженно всматриваясь и вслушиваясь. Антоновна не шевелилась и не дышала.

Лицо Райки плаксиво исказилось. Она схватила Антоновну за плечо и встряхнула. Антоновна, оглушительно всхрапнув, заерзала, разлепляя глаза, и, подняв голову, принялась озираться.

Райки в спальне уже не было: ее как ветром сдуло в свою комнату. Райка вытянулась за косяком, часто дыша и улыбаясь с облегчением.

Храп возобновился. Райка села, включила ночник и вернулась к плетению — трясущимися пальцами, быстро восстановившими твердость.

Нитенко в своем кабинете досадливо закусывал с Земских распечатанную в сердцах элитную водочку мятыми колбасой и салом, вываленными на газету посредь колоссального стола.

— Типчик, а? — сказал майор. — Надо бы повентилировать его прошлое, чтоб знать, к чему быть готовыми.

Капитан кивнул, поднимая рюмку. Майор, помедлив, мрачно добавил:

— Времена такие, что из-за пустяка не только погоны, а головы полетят.

— Хороший летчик по частям не летает, — сообщил Земских и выставил рюмку настойчивей.

Майор тюкнул в нее бочком своей рюмки, и они накатили еще по пятьдесят.

Типчик Сабитов шагал по совершенно темной улице спокойный и сосредоточенный, как всегда. Он почти не хромал, хотя, в принципе, уже мог позволить себе расслабиться после того, как довел пригожую медсестру до дома. И он совсем не спотыкался: дорога была удивительно приличной для таежного поселка, а растущая луна сияла удивительно яростно. На такую только волкам и выть. Ну или лисам.

Издали донесся малоразборчивый лесной голос: то ли уханье ночной птицы, то ли тявканье лисы. Капитан замедлил шаг, прислушиваясь, но тут же вернулся к прежнему темпу.

Валентина долго не могла уснуть, а встала по будильнику, потому была вялой и задумчивой не по делу. Даже за молоком к калитке она сходила, лишь обнаружив, что Серега уже сел завтракать. Не завтракать, вернее, — стол был пуст, Серега не удосужился ни достать что-нибудь из холодильника, ни нарезать хлеб, ни хотя бы включить самовар, — угрюмо пялиться в пустой экран телевизора.

«Предохранитель-то я так и не вернула», — вспомнила Валентина с неловкостью, но решила не суетиться, чтобы не получилось, что она чувствует себя виноватой. А она чувствовала себя виноватой.

Валентина сама долила и включила самовар, нарезала батон, вынесла его на стол вместе с творогом и вареньем из холодильника и начала наливать молоко, когда Серега мрачно спросил:

— Кто мой отец?

Валентина подняла бутылку, осторожно, без стука, отставила ее, подвинула кружку поближе к сыну, помедлив, подвинулась сама и положила ладонь ему на лохматый загривок. Серега ерзнул, сбрасывая ладонь, и уточнил:

— Он был вообще?

Валентина села рядом с ним и устало сказала:

— Был, конечно. Хороший парень, умный, красивый. Как ты, в общем.

Молодой просто очень. Ну и он не готов оказался к тому, что случилось.

— А что случилось? — угрюмо осведомился Серега.

Валентина грустно улыбнулась. Он не понял, конечно. И не поймет пока.

— Самое лучшее случилось. Ты случился.

Серега смотрел с выражением: «А где прикол?»

Валентина, кажется, все еще улыбаясь, не столько объяснила ему, сколько напомнила себе:

— Он сказал: мне институт закончить надо, потом аспирантура, а с этим потом успеем. И мама с папой расстроятся. Сама, говорит, разберись, ты медичка, тебе проще.

Серега ждал все с тем же выражением.

— И я разобралась, — завершила Валентина, и улыбка ее снова стала настоящей. — Ты мое счастье.

— А он?

— А он никто. Сережа, нам же с тобой хорошо вдвоем?

— Втроем, — сердито уточнил Серега, мотнув голову в сторону комода, где раньше стоял портрет лжеотца.

Валентина рассмеялась.

— Да это просто картинка. Ты маленьким все спрашивал: «А кто мой папа, а какой мой папа», вот я и…

Серега непримиримо подхватил:

— Вот ты мне и врала всю жизнь: «Майор, майор!» А я верил и, как дурак, всем…

Он вскочил, опрокинув стул, и утопал прочь из дома, почти не задержавшись, чтобы обуться как следует. «Задники раздавит, кроссовки и так на ладан дышат, пару недель такой носки — и на выброс, а новые я не найду», машинально подумала Валентина, понуро глядя сыну вслед.

Серега выскочил на улицу, едва не пришибив Райку, которая с независимым видом дежурила у калитки. Не обратив внимания ни на Райку, ни на ее приветственный взмах, Серега рявкнул на возмущенного Рекса, накинул запор на калитку и двинул к лесу, деловито распихивая по карманам мотки бечевок.

Райка, скомкав красиво сплетенный поводок, сунула его в карман сарафана и побрела в школу.

Валентина тяжело встала, медленно подняла опрокинутый стул, без удовольствия выпила не тронутое Серегой молоко, убрала еду и посуду и направилась к двери. У зеркала она приостановилась. Отражение Валентине совершенно не понравилось. Она принялась было поправлять прическу, сникла и вышла из дома.

— Увидим, кто у нас настоящий герой-испытатель, — пыхтел Серега все более ожесточенно и отчаянно.

Он со скоростью реактивного истребителя примчал к карьеру и на кураже взлетел почти до середины высоченной лиственницы, к которой исторически присобачивалась тарзанка. В прошлом августе она окончательно истлела и оборвалась, чуть не угробив Саню, о чем вся школа до сих пор вспоминала по самым различным поводам и с приложением всех возможных чувств. Новую веревку так и не приладили — не столько в связи со строгими запретами родителей и школьной администрации, сколько в связи с завершением купального сезона. Новый был на подходе, вода в карьере уже поднялась и согревалась на глазах. Но бултыхаться в ней просто так было скучно. А надежды на то, что Андрюха с друзьями наладят тарзанку, после вчерашнего у Сереги почти не было. Вот он и решил проявить инициативу, а заодно продемонстрировать, кто тут настоящий, — в общем, он это и бормотал.

Продемонстрировать не получилось. На высоте было страшно и ветрено, за шиворот сыпались иглы и мелкий мусор, дерево шумело и пугающе сильно раскачивалось, ветки скрипели и трещали, указывая, что к ним тарзанку лучше не привязывать, а корявость развилок, производивших более солидное впечатление, грозила быстрым разлохмачиванием бечевок. Которые и без того сплетались в единый трос не так ловко, как планировал Серега. А крепкий узел образовывать просто не хотели: запутывались, и всё.

Серега пыхтел и ругался, пытаясь размотать колтуны и не уронить при этом мотки, отступал по бечеве ниже и ниже, а когда справился, когда заплел серые жилы в трос как на военно-морской картинке, дважды обмотал его вокруг развилки и затянул, мучительно припоминая несколько подсмотренных в энциклопедическом словаре узлов, то ли штыковых, то ли выбленочных, а для верности сверху накинул несколько детсадовских, разве что без бантика, — так вот, когда он со всем справился и всех победил, выяснилось, что эта победа — как название яхты в мультике про капитана Врунгеля. Только в мультике оторвались две буквы, а у Сереги, когда он дернул тросик, проверяя, — две бечевки.

Сердце ухнуло вниз, Серега чуть не ухнул следом, в последний момент схватившись за развилку. Два мотка, легко стуча по веткам, ускакали к земле.

Серега осторожно, прижавшись к стволу так, что кора больно царапала сквозь рубашку, выпрямился, подышал, чтобы прийти в себя и, если получится, сдержать слезы, злобно повертел в руке последний моток, дернул его — бечевка звонко лопнула — и отправил вслед за остальными.

Теперь надо было спуститься самому — но так, чтобы не попасться никому на глаза. Кто-нибудь мог ведь пригулять к карьеру, заметить Серегу и догадаться о его позоре.

Серега, вцепившись в ветку, мрачно обозрел округу: сперва ближние подступы, потом дальние. Людей не было, зверей он, скорее всего, просто не различал, а птиц, разнообразно мелькавших там и сям, игнорировал с той секунды, как перестал их пугаться.

Округа была красивой и могучей. За карьером лес превращался в изумрудно-черный океан до горизонта. Ближе к поселку и дороге покров выглядел менее монолитным: были различимы изъяны вроде древних вырубок, ограждения из колючей проволоки, рассекающего лес ближе к воинской части, радаров с параболическими антеннами в том же направлении и старой, но заметной просеки в противоположной стороне.

Серега задумался, что это за просека, но не вспомнил. Надо разведать.

Он засек направление по компасу, извлеченному из кармана, сполз вниз — куда медленнее, чем поднимался, — подобрал на всякий случай мотки и пошел в направлении просеки.

Идти оказалось непросто: ветер к земле не прорывался, так что воздух был густым и душным, досаждали комары, чаща местами была непролазной, к тому же путь то и дело преграждала древняя колючая проволока, натянутая между покосившимися столбами. Приходилось закладывать длинные петли, сверяясь с компасом. А еще с разных сторон доносились подозрительные звуки, иногда просто из ближайшего кустарника. Серега порывисто озирался, но никого не обнаруживал. В том числе, конечно, лису, наблюдавшую за ним с безопасного расстояния.

Вдоль очередного звена заграждений пришлось почти бесконечно брести по буграм, сбегающим в неожиданно глубокие впадины, засыпанные листвой и валежником. Прореха между сгнивших опор обнаружилась, когда Серега, совсем притомившись и оголодав, собирался плюнуть и повернуть к дому и обеду. Он даже поразмышлял об этом, разглядывая свернувшиеся спиралями обрывы ржавой колючей проволоки и плотный бруствер кустарников за ними, но все-таки двинулся дальше, слегка поскользнувшись на закопанной в палой листве ржавой табличке с надписью «Запретная зона!».

Разбирать надпись Серега не стал. Он снова замер на границе кустарников, вслушиваясь в далекий, но безостановочный шум. Когда шум, так и не прояснившись, начал удаляться, Серега стал продираться через кусты. Они хватали его за штаны и рукава, лезли под подол рубашки и ставили подножки скользкими корнями. Серега, разозлившись, с силой рванул вперед, выскочил из зарослей и ойкнул, размахивая руками, чтобы удержать равновесие.

Он стоял на краю обрыва, глубокого, узкого и длинного. Стены обрыва были довольно отвесными и, как и дно, заросшими буйным кустарником.

Кустарники, мох и многолетняя палая листва на дне обрыва почти полностью скрывали остов разбившегося и местами сгоревшего самолета.