Федор Годунов. Троецарствие

Глава 20

3 октября 1608 года от рождества Христова по Юлианскому календарю.

С самого утра шёл дождь. Мелкий, нудный, он так и норовил просочиться за шиворот, стекал холодными каплями по лицу, лип тёмно-серой грязью к сапогам. Было довольно прохладно. Осень, взяв бразды правления в свои руки, дохнула на город прохладным, утренним ветерком, первым предвестником ночных заморозков.

Красная площадь потихоньку пустела. Насытившись кровавым зрелищем, московский люд расходился, втягиваясь в многочисленные улицы и переулочки и постепенно рассеиваясь по всему городу.

— Обошлось! — выдохнул у меня за спиной Никифор. — Словно зверю лютому в глаза посмотрел, — признался начальный человек над царской охраной. — Уж лучше с ворогом в кровавой сече грудь с грудью сойтись, чем вот так, напротив разъярённой толпы стоять!

— Обошлось, — машинально согласился я, не в силах отвести взгляд от жуткого зрелища; корчащегося на высоком колу Шерефединова. Очень хотелось развернуться и уйти, но я продолжал стоять, выглядывая из бойницы Флоровской башни, впитывая в себя каждое движение казнённого, вслушиваясь в каждый всхлип из заткнутого кляпом рта.

— Может и обошлось, но Лизу эта толпа едва на куски не разорвала!

Выдыхаю, с облегчением используя необходимость ответить, как повод повернутся к бойнице спиной.

Хватит, Фёдор! Насмотрелся уже! Как видишь, я свой должок тебе постепенно отдаю. Нам теперь осталось, только с Молчановым счёты свести да с князем Василием Голициным, руководившим казнью твоей матери, со временем разобраться.

Рядом, не считая Никифора с его людьми, только Янис с бывшей лжецарицей стоят. Литвин почернел весь от злости и беспокойства, княгиня, на контрасте, была сильно бледна и вздрагивала всем телом, по-видимому, ещё до конца не придя в себя от пережитого.

— Ну, не разорвали же? Я для того стрельцов вокруг Лобного места и выставил. Да и людишкам на Москве заранее объявили, что после покаяния самозванной царицы, казнь Васьки Шуйского с Андрюшкой Шерефединовым предстоит. Вот, потому, толпа к княгине и не кинулась. Обещанного зрелища ждали.

— И всё же это было страшно, — набычился Янис, сжав кулаки. — Ты бы слышал, что они ей кричали.

— Я слышал, что они кричали! — жёстко отчеканил я. — А что ты хотел, Янис⁈ Она тушинскому самозванцу, за царицу себя выдавая, воровать помогала. По своей воле или нет, это уже не так важно! За такое нигде не щадят! А тут ещё побег из монастыря, сожительство с вором без венчания, распутство и разврат!

— Да не было никакого распутства! Мне ли не знать⁈

— А ты это им скажи, — ткнул я пальцем в сторону Красной площади. — И кроме того, уже то, что в её покоях кто попало ночевал — уже большое непотребство и срам! Так что постоять на Лобном месте и выслушать, что о ней люди думают; за всё это — не велика плата будет! По-хорошему, я её не то что в монастырь заключить. Я её казнить должен!

— Государь, ты обещал, — осмелилась напомнить мне бывшая самозванка.

— Обещал, — пожал я плечами. — Но как говорится; уже выполненная услуга, ничего не стоит. Помолчи, — остановил я жестом, открывшего было рот литвина. — И не поступлю я так, Янис, только по двум причинам. Во-первых; ты мой товарищ. Слишком многое нам пришлось вместе пережить, чтобы я об этом позабыть мог. А во-вторых, вы оба можете много пользы принести, если по уму всё сделать. Значит так. Для начала, я отправлю княгиню в Ростов, обратно в Богородице-Рождественский монастырь. Пусть слух пройдёт, что, государь, хоть в милости своей воровство раскаявшейся самозванке и простил, но распутную вдову князя Третьяка Зубатого всё же наказал, заключив её в монастырь на строгое держание.

Лизка покачнулась, умудрившись побледнеть ещё больше. Янис дёрнулся было ко мне, но наткнулся сразу на двух рынд, вставших на пути.

— Да не бесись ты так! — рявкнул я на друга. — Ничего ей за месяц не сделается! Тем более, что я матушке-игуменье отпишу, настрого приказав особо не зверствовать. Через месяц её оттуда заберут, чтобы в Тихвин, в Введенский монастырь отвезти. Якобы, там и постриг примет. А уже там вас обвенчают и вместо вдовы князя Зубатого, появится жена первого постоянного посла в Соединённых провинциях, царского стольника Яниса Литвинова.

Было забавно наблюдать, как меняются лица у моих собеседников. Литвин начал багроветь, выпучив глаза, судорожно взглотнул, оглянувшись на Елизавету. Княгиня оправилась быстрее. Вот уже и румянец на щеках заиграл, а сама Лизка еле заметно кивнула, видимо, что-то решив для себя.

— Вижу, согласны, — усмехнулся я. — Так вот. Голландия, это, конечно, не Франция, но нравы там всё же попроще будут. Вживайтесь, заводите полезные знакомства, устраивайте приёмы. В общем, изображайте из себя диких варваров, восхищённых тем, как у них там всё устроенно. И собирайте сведения обо всём, до чего сможете дотянуться, сманивайте мастеров и учёных, скупайте диковинные механизмы, вербуйте сторонников. Деньги, — скривился я как от зубной боли. — Денег дам. С тобой, Янис, поедут ещё два десятка людишек, учиться корабельному делу. Вот ты и за ними проследишь, и сам сему делу обучишься. Учти. Я тебя в будущем своим адмиралом вижу, а те людишки в твоей эскадре офицерами ходить будут. Так что тут и твой интерес имеется. Как они морскую науку освоят, такие у тебя капитаны на кораблях и будут.

— Уж я прослежу, — оскалился литвин. Новость, что у него в будущем не только свой корабль, но и целая эскадра под командованием будет, окончательно подняла ему настроение. Море Янис любил. — Уж в том, государь, не сомневайся!

— Тогда всё, идите, — кивнул я ему. — Время у нас есть. Позже обсудим с тобой, как вы там жить будете.

— Фёдор Борисович.

— Ну, что ещё?

— Я слышал, Иван Исаевич здесь, в Кремле, в темнице сидит.

— Сидит, — с усмешкой ответил я литвину. — А что, заступиться за него хочешь? Тогда в очередь за Порохнёй, Якимом и Тараской вставай! Ладно, не переживай, — сжалился я над топчущимся в нерешительности другом. — Цепи с Болотникова сняли, хорошо кормят, иноземный врач раны лечит. Полностью его воровство, я просить не могу. Но, учитывая, что воровал он против Васьки Шуйского, смертную казнь на вечную ссылку заменю, — я вновь сделал паузу и продолжил: — Будет на Камне (Уральские горы) заводы ставить. А там, если сдюжит, можно будет и совсем помиловать.

— Иван Исаевич сдюжит, — впервые с нашей встречи улыбнулся Янис.

— Должен сдюжить, — согласился я с ним. — А ты Болотникова, пока он силы набирает, навестишь. Расскажешь, Ивану Исаевичу, всю правду о царе Дмитрии, ради которого он своего живота не щадил. Ну, и обо мне тоже расскажешь.

— Здрав будь, государь.

— И вам здравствовать, бояре, — ответив кивком на поклоны, я осторожно присел на трон.

Проклятье! Кто только придумал, столько одежды на царя напяливать. Я сам себе сейчас огромный кочан капусты напоминаю. И в каждый «слой» одежды драгоценных каменьев и золота столько понатыкано, что впору ювелирный магазин открывать! Наверное, рыцарские доспехи столько не весят. Вот только деваться мне некуда. Нужно соответствовать. И так с отменой местничества большую часть боярства против себя восстановил. Здесь, сейчас, из моих сторонников только Иван Годунов, Василий Грязной, дьяк Иван Семёнов и, возможно, князь Иван Куракин. Во всяком случае, вчера я с двоюродным племянником моего новгородского воеводы побеседовал и заверения в его лояльности получил.

Ну, ничего. Будем и дальше этот террариум постепенно своими людьми разбавлять. А, пока, и с этим составом работать можно. Очень уж подробно мне Васька Шуйский, в обмен на обещание лёгкой казни, обо всех нюансах выдвижения на трон первого самозванца рассказал. После такого сразу половину думы можно было вслед за ним на плаху посылать. На массовые репрессии я, пока, не решился, но несколько бесед, подобных разговору с князем Мстиславским, провести успел.

Так что, в итоге, большинство бояр и отмену местничества с готовностью поддержали и на ввод в думу Подопригоры, скрипя зубами, согласились. Надеюсь, что они и сегодня меня не разочаруют.

— Ну, так что, слуги мои верные, — обвёл я взглядом насупившихся бородачей. — Все ли слышали, что княгиня о тушинском воре и Филарете рассказала?

— Слышали, государь, — поднялся с лавки Мстиславский. — Но нам и раньше было известно, что стоящее под Москвой войско привёл вор и самозванец.

— Что не мешало многим бегать в Тушино и вотчины себе у вора просить, — не скрывая иронии в голосе, хмыкнул Грязной.

Старик, вернувшись из вылазки в Тушино, сильно занедужил, но всё же приехал в Кремль, несмотря на мой наказ. Лучше бы дома сидел да лечился. Здесь я и без него справиться смогу. Но реплику он бросил правильную, по делу. Как раз меня к нужному вопросу подталкивает.

— Выходит, некоторым боярам вотчины дороже родовой чести будут?

— О чём ты, Фёдор Борисович? — не понял моего вопроса князь Андрей Трубецкой.

— О том, что все бояре да дворяне, что сейчас в Тушино вору служат, не могут не знать, что он самозванец, — обвёл я глазами думных. — Расстригу, когда он в Москве царствовал, вы все собственными глазами видели. Тушинский вор на него ликом не похож!

— А родовая честь тут при чём, государь? — скривил губы князь Борис Лыков-Оболенский.

— А при том, что ушедшие в Тушино бояре, зная, что перед ними какой-то безродный отрыжка стоит, которого раньше любой из вас даже в псари бы к себе на службу не взял, в ноги ему падать не стыдятся. И где же тут родовая честь, бояре? Неужто в том её порухи не видите?

В грановитой палате воцарилась гробовая тишина. С такого ракурса переход на службу к тушинскому вору, никто из присутствующих, похоже, не рассматривал.

— Так вот, бояре, — припечатал я ладонью подлокотник трона. — Я думаю, мы так с вами решим. О том, что сегодня княгиня на лобном месте рассказала, уже к вечеру в Тушино известно будет. Так что даже если кто и заблуждался, — скривил я губы в скептической улыбке, — то теперь и они правду о самозванце ведают. Так ли, князь?

— Так, государь, — помрачнел Андрей Трубецкой. Его троюродный племянник Дмитрий Трубецкой, как раз служил самозванцу, возглавляя там стрелецкий приказ.

— Так вот, — в моём голосе зазвучал металл. — Все, кто, сейчас, руку тушинского самозванца держат, не только вместе с ним против своего государя воруют, но и честь родовую не блюдут. Поэтому все, кто от вора не отстанет и в Москву с повинной не вернётся, вместе с детьми и домочадцами всех чинов и званий навсегда лишаются, а всё имущество тех воров с вотчинами и поместьями в государеву казну отходит. Сроку на то, чтобы повинную принести до заката завтрашнего дня. За тех, кто опоздает, просить и ходатайствовать о помиловании государю, не велено! До Тушино недалеко, — зло усмехнулся я. — Кто захочет, тот успеет.

— Ты бы поберёгся, Фёдор Иванович, — напрямую заявил мне Грязной, сразу после ухода думных. — У многих из бояр в Тушино родственники. А ты целые роды под корень извести норовишь.

— Сам знаю. Оттого в Кремле тысяча Ефима и стоит. И пять тысяч стрелков и копейщиков Кривоноса недалече крупными отрядами рассредоточены. Если колокол ударит, всем к Кремлю указано идти. Малыми силами меня не возьмёшь, а москвичи бояр не поддержат. Сам же ведаешь, что вчера первые обозы с продовольствием в город вошли. Оголодали люди за те полгода, что город в осаде был. Теперь глотку любому, кто супротив меня подымется, порвут.

— А потом?

— А потом вместе с войском в поход пойду, — пожал я плечами. — Пора нам заканчивать в эти гляделки с Тушинским вором играть! Нечего ему возле моей столицы делать. Ты же знаешь, что Жеребцов с Колтовским ещё вчера из Москвы ушли. Давыд Сапегу под Коломной ещё раз побьёт. Четырёх тысяч поместной конницы и трёх тысяч конницы Подопригоры, ему для этого должно хватить. Тем более, что князь Пожарский вряд ли за боем из-за стен города наблюдать станет. А когда остатки воровского войска в Тушино побежит, их под Серпуховом Колтовский с Беззубцевым встретят. Может ещё и Каширу заодно под мою руку привести успеют. Колтовский оттуда родом; немалый вес среди тамошних людишек имеет. А послезавтра и мы с князем Скопином-Шуйским к ним на соединение выступим. В Тушино после покаяния княгини замятня великая начнётся. А я ещё и грамотки с обещанием помилования всех воинским людишкам, кто от вора отстанет, туда тайно отослал. Самое время ударить.

— Значит, пора и мне в поход собираться, — кивнул сам себе Грязной.

— Нет, боярин, ты здесь останешься, — отрезал я и, предвосхищая возражения старика, добавил: — Ты пойми, Василий Григорьевич, мне просто больше не на кого столицу оставить! Иван Годунов за всем этим змеиным клубком не уследит. Другое дело ты. Я сегодня тебя, Василий Григорьевич, в чин ближнего слуги возведу и над всей Москвой воеводой поставлю.

— Государь! — у моего ближника подогнулись колени и я, во второй раз за эти годы, заметил, как глаза бывшего опричника набухают слезами. — Жизнь за тебя положу!

— Нет, Василий Григорьевич, — покачал я головой. — Ты мне живой нужен. А потому, чтобы эти два дня у себя в хоромах сидел да лечился. Пусть, вон, сын по Москве бегает. Можешь, кстати, его со стольником поздравить, а внуков жильцами. Скоро свободных поместий и вотчин немало появится. Будет чем их наделить.

— Дмитрий Трубецкой в Москву уже отъехал. И я следом за ним собираюсь. Не хочу, чтобы мой род Годунов под корень извёл.

Слова князя Алексея Сицкого гулко ухнули в тяжёлое молчание, воцарившееся в комнате. Здесь, в небольшой избушке стоящей рядом с «дворцом», собрались представители всех знатнейших боярских родов, что перебежали на сторону тушинского царика: Михаил Салтыков, трое братьев Голицыных, Иван Романов, Юрий Трубецкой, Алексей Сицкий, Дмитрий Черкасский и Богдан Бельский. Весь цвет московского боярства, почти половина государевой думы. Люди за спиной которых стояла большая сила, власть, влияние. Все они, сейчас, сидели в подавленном настроении, не зная, на что решится.

— А не боишься, что Федька тебя как Шуйского на голову укоротит? — скривил губы Салтыков.

— За что? — искренне удивился князь. — Когда самозванец Фёдора с царства сковырнул, я в Ядрине воеводой сидел и в том воровстве не участвовал. В Тушино я, опять же, от Васьки Шуйского отъехал, а не от Годунова сбежал.

— А что нам оставалось делать? — вспылил Андрей Голицын. Камень, брошенный Сицким, летел в первую очередь именно в Голицыных и Салтыковых, сбежавших в Тушино, сразу после взятия Москвы Годуновым. — Нам, после того, как Василий царицу Марию Годунову приказал задушить, милости от Фёдора ждать не приходится!

— Помолчи, брате!

— А чего ему молчать⁈ — накинулся на старшего брата теперь уже Иван Голицын. — Это всё твоя вина, Василий! Через тебя и весь род наш сгинет! Заигрался ты больно, братец. Чем тебе самозванец на троне не нравился? Он нас в чести держал! Так нет же, помог Шуйским его сковырнуть. Для себя о троне мечтал. Так иди теперь, царствуй!

— Ах ты ж!

— Да хватит вам лаяться! — в сердцах хлопнул по столу Салтыков. — Тут думать нужно, как дальше поступить. Я вот к Годуновым на поклон ни за что не пойду! Уж лучше Сигизмунду на службу попрошусь, если с войском царика одолеть этого ирода проклятого не выйдет!

— Твоя правда, Михаил Глебович, — поддержал тестя Юрий Трубецкой. — В Москву с повинной идти, перед худородными голову склонить. Федька, сказывают, даже казака в думу боярином ввёл!

О том, что и в думе тушинского вора есть свой боярин-казак, Иван Заруцкий, князь предпочёл не вспоминать.

— А что тут думать, бояре? — поднял голову Бельский. — В Москву нам ходу нет. Нужно вместе дружно держаться. Тогда и ворога, Бог даст, одолеем.

— Это тебе, Богдан, в Москву хода нет, — ехидно осклабился князь Дмитрий Черкасский. — А вот я подумываю вместе с князем Андреем с повинной в Москву вернуться. Большой вины у меня перед Годуновым нет. Дальше Сибири на воеводство не пошлёт. Да и о какой победе ты толкуешь? Ещё два дня назад на неё можно было надеяться. А теперь, — скорчил кислую физиономию князь. — В нашем войске разброд и шатание. Воинские людишки толпами из Тушино кто к Москве, кто к Серпухову бегут. Часть донских казаков тоже уйти попыталась!

— Тех казаков, что из лагеря попытались уйти, Ивашка Заруцкий побил, — заметил Салтыков.

— А что толку? Единства среди донцов теперь нет! А вдруг они перед самым сражением на сторону Годунова перейдут? Тогда как?

— А зачем они к Серпухову уходят? — заинтересовался, молчавший до этого Иван Романов. Брат патриарха с самого бегства из Москвы ходил мрачнее тучи и всё больше отмалчивался, думая о чём то своём.

— Гонец оттуда утром прискакал, — мрачно бросил Андрей Голицин. — Сказывает, что там атаман Юрка Беззубцев на сторону Годунова перешёл и весь отряд ротмистра Плоцкого, что в городе стоял, вырезал.

— Вот и получается, — продолжил князь Черкасский, — что гетман Ружинский только на польские отряды и наёмников рассчитывать может. Да и то, последние, того и гляди, бунт поднимут. Жалованье им давно не плачено. Ладно, — поднялся князь, — чего время тянуть? Хоть до Москвы и недалече, а не оглянешься, как Солнце к закату поклонится. Поехали, князь, — оглянулся он на Сицкого, — ежели не передумал.

— Я с вами.

— Иван⁈ — искренне удивился Салтыков. — Ты-то куда? Уж тебя, Федька, не пощадит, как не кланяйся!

— Может, и не пощадит, — пожал плечами младший Романов. — Хотя я после той ссылки, когда мы с братом Василием сидя на цепи друг напротив друга сидели и он на моих глазах умирал, в Федькиных заговорах участвовать зарёкся. И вины на мне с тех пор нет. Но, если и казнит, то, может, хоть Никиту помилует. Ему год всего. Что с мальца взять? Да и Ульяна опять на сносях. Сам сгину, так хоть род сохраню.

Оставшиеся за столом ещё долго смотрели на закрывшуюся за Романовым дверь.