Знак Огня

Глава 9

Но на восемнадцатой линии ждала меня большая удача. Во-первых, улица за этот месяц погрузилась в ещё большее запустение, чем было. Казалось бы, меньше тридцати дней прошло, но вот смотри же ты. Разрослись там кусты и трава, в человеческий рост трава, и не было видно на дороге не то что автомобилей, а даже и следов от них.

Во-вторых, убавилось народу, и раньше-то немногочисленного, в-третьих, дом Саныча прятался среди деревьев и пустых участков в том же виде, в каком мы его и оставили, ничего там не изменилось, а в-четвёртых, узнали меня, соседка узнала.

Она сначала кинулась к забору и застыла там, поднеся руку ко лбу, чтобы получше рассмотреть неожиданного гостя, не ждала, видно, она ни от кого добра, да и немудрено, я бы тоже неуютно себя чувствовал, живя на таком отшибе, а потом, неуверенно заулыбавшись, поковыляла к калитке, и открыла её, и выбралась на дорогу, да тяжело уселась там на скамейку, застыв в ожидании.

И я не стал её разочаровывать, ограничиваться лишь приветственным кивком да делать вид, что чрезвычайно занят, а направился прямо к ней. И ей приятно, и мне внедрение в местную жизнь да последние новости из первых рук, самое оно.

— Здравствуйте! — метров за пять начал я, — я Даниил, помните меня?

— Да как же не помнить? — заулыбалась она, — тебя, Даня, даже в вашей компании было сложно пропустить. Вон ты какой молодец!

— А вы… — и я запнулся, помнил же имя, точно помнил, и разговаривал с ней раньше, хорошо разговаривал, но именно сейчас что-то засомневался.

— Зоя Фёдоровна я! — не обиделась она и постучала ладонью по лавочке рядом с собой, садись, мол, — неужто забыл?

— Не забыл, — и я присел, раз приглашают, — не уверен был просто, а то вдруг ляпну что-нибудь не то, вам и обидно станет.

— Не станет! — уверила меня она, а потом замолчала, улыбаясь и рассматривая меня во все глаза, а я прерывать её не стал, пусть посмотрит.

Самой-то ей было лет за шестьдесят, и муж у неё был, рыбачить мы с ним вместе ходили, он мне ещё спиннинг свой выдал, в общем, хорошая это была тётка, и муж у неё был нормальный.

— А где же сам Николай Иванович? — вот в его имени я был уверен.

— В больнице, — вздохнув, объяснила она, — пень старый! Уж на что мы тут одиноко сидим, но вот пошёл же в магазин на конечной, за хлебом пошёл, и притащил оттуда какую-то заразу, я-то ничего, быстро оклемалась, а вот он воспаление лёгких схватил, дурак такой, в августе схватил, в самом же начале, когда дел невпроворот!

— Это он неаккуратно, — покачал головой я, поддакивая ей, — неосмотрительно даже. Но не тяжело ему там, надеюсь? В больнице-то?

— Выписывают скоро, — махнула рукой Зоя Фёдоровна, — слава богу всё. А ты сюда каким ветром, неужто и вправду купить тот дом себе решил?

— Что-то вроде того, — покривил душой я, — пока поживу, посмотрю, дом оценю, а там и определюсь, надо оно мне или нет. Но желание есть, и большое.

— Ой, какой дом там хороший! — и Зоя Фёдоровна начала жарко хвалить владения Саныча, — мне муж сказал, не сама я так решила! И фундамент, говорит, там настоящий, много, говорит, денег туда закопали, и погреб есть, сухой погреб, его когда ставили, обмазывали снаружи чем-то таким, что воду не пропускает, и скважина есть, и окна почти все в наличии, и два этажа, и сам тёплый, и печь есть, и столб рядом стоит с электричеством, и забор почти целый, и ворота, и участок большой, да с деревьями! А ты надолго ли туда?

— На весь отпуск минимум, — подумав, сказал я, — сорок восемь календарных дней!

— Ух ты! — обрадовалась она, — значит, в любом случае даже и октябрь захватишь! А машина твоя где, как же ты без машины-то? Машина, Данечка, здесь обязательно нужна!

— В ремонте, — хорошо, что врать мне не пришлось, — загнал её туда недавно, а как выцарапать обратно и не знаю уже. Потому и пришлось вот так, налегке. Понравится — завезу вещи, сейчас смысла просто нет.

— Ох, — неодобрительно покачала головой Зоя Фёдоровна, — эти ремонтники, это же ужас просто, у нас вот холодильник давеча сломался, так ведь ехать не хотели, в даль-то такую, а кто приехал, так лучше бы не приезжали, мошенники чёртовы, хорошо ещё, у меня Николай Иванович мужчина крепкий, военный же бывший, выкинул их с участка, собакой попугал, да ружьё им показал. Разобрали всё, представляешь, до винтика, а потом бумажку написали с ценами, а в итого там, и руки же у них не отсохли, пятьдесят тысяч написали! И давай требовать, да нагло так требовать, и вокруг участка потом вертелись, уезжать не хотели, камнями кидались, и ещё приехать обещали, вот я теперь и боюсь. Один же мужик на линии остался, и тот забулдыга, как же мне не бояться?

— Понял, — с самым воинственным видом отозвался я, — услышу непонятное, мигом подскочу, вы только шумите погромче в случае чего, отобьёмся как-нибудь.

— Ой, спасибо, Данечка, — расцвела она, — только ты близко-то не лезь, издалека на них покричи, глядишь, и обойдётся, а то ведь не прощу я себе, если с тобой случится что.

— Там видно будет, — успокоил я ей, — по обстоятельствам посмотрим. Но не думаю я, что они ещё раз приедут, это вряд ли, раз с наскока не получилось, то и во второй раз не получится, плюнули они и забыли уже, верно вам говорю.

— Вот и я так думаю, — согласилась со мною она, — и сама себе это повторяю постоянно, но вот бояться не перестаю, ночью особенно. Но теперь всё, можно выдохнуть спокойно, а там и Николай Иванович приедет.

— Можно, — подтвердил я, — буду смотреть в вашу сторону, обещаю. Но разве тут так мало народа осталось, что на помощь прийти некому? Где все-то?

— Ой, мало, — покачала головой Зоя Фёдоровна, — мало осталось, Данечка! Исчезают все, один за другим, на урожай наплевать даже! Далеко ведь ехать-то, из города-то, а бензин дорогой, не окупается урожай тот! А недавно, вот ещё, через пять пустых участков от тебя, у леса уже у самого, там дом стоял, помнишь его?

Я кивнул, хоть и не помнил, ну да ладно.

— Так подшаманили его недели три назад, быстро подшаманили, — объясняла мне она, — и привезли туда дуру какую-то, моложе меня лет на десять, но дуру самую настоящую! Квартира у неё в городе была, и продала она её каким-то таким хитрым макаром, что без денег осталась, а этот дом ей на сдачу дали! Увидишь её, не пугайся, Ольга её зовут, Ольга Собакина, так что теперь мы, она, ты, да Васька-забулдыга с семьёй, это из первого дома, вот и всё наше постоянное население! Ну, это если огородников сезонных не считать!

— Собакина — это фамилия такая? — удивился я.

— Нет, — покачала головой Зоя Фёдоровна, — фамилии её я не знаю, просто собак там у неё штук пять, с собой привезла, за то её, говорят, из города-то и выгнали. Надоела она там всем.

— Дела, — пожал плечами я, — но бывает, да.

— Бывает, — подтвердила она, — но ведь жалко её, дуру такую, до слёз жалко, а она дичится нас ещё, с головой у неё не всё в порядке, что ли. И с участка не выходит, сидит там со своими собаками в одиночестве. А так хоть поговорили бы с ней, уже легче.

Мы повздыхали, она и вправду горестно, я немного полегче, сочувствующе просто, а потом она резко подхватилась:

— Да что ж я тебя у ворот-то держу! Пойдём, позавтракаем вместе, я-то по привычке на Николая Ивановича готовлю тоже, остаётся много, я люблю людей кормить, а есть-то и некому! Пойдём-пойдём! Всё своё, всё свежее, и овощи, и яйца, и рыба, и мёд!

— Нет, — вежливо, но твёрдо отказался я, — мне сейчас, Зоя Фёдоровна, не терпится на дом посмотреть, сделать хочется чего-нибудь полезного, просто руки чешутся, да и завтракал я уже, плотно завтракал. Потом зайду обязательно, если пригласите, а пока побегу я, посмотрю на своё новое домовладение, фронт работ оценить надо.

— Правильный настрой! — и она торжествующе помахала над собой выставленным указательным пальцем, — очень правильный! Вот теперь есть надежда, что ты тут останешься, с таким-то настроем, там ведь дом очень благодарный, стоит чуть начать, и дворец будет, верно тебе говорю! И давай я тебе хоть квасу налью, что ли! Холодненького, с погреба, а?

— А давайте, — сразу согласился я, мне и правда захотелось кваса, для рывка, чтобы день дальше так же хорошо пошёл, — это я с удовольствием.

И она, попытавшись затащить меня во двор и не преуспев в этом, убежала, а я встал с лавочки и огляделся, и ощущение какой-то сказки охватило меня. Утро было в самом разгаре, пронизывающая свежесть от реки сменилась на приятную и просто бодрящую, и хорошо очень стало, прямо жить захотелось, жить и что-то делать.

На нашей линии было тихо, тут бурундуков и белок бегало много больше, чем людей по всем дачам имелось, и деревья тут росли, ничего не боясь, и кусты торчали по пустым участкам, пышные да плотные, и трава вымахала, очень мне тут понравилось, прямо лес какой-то, волшебный да уютный, а не линия.

А ещё, если смотреть в ту сторону, где конечная, причём дома и линии были видны как на ладони, туда низина шла, вот там людей было много, там жизнь кипела, там уже и переговаривались радостно через заборы во всё горло, и петухи там орали, и коровы мычали, и машины ездили, и молотками начали стучать, и даже где-то, в середине самой, какой-то придурок завёл свою мотокосу.

Так что нет, здесь, в тишине, было много лучше, здесь было прямо хорошо, я даже от себя не ожидал, что мне так тут понравится, бальзам на душу и на сердце, а не линия.

— Вот! — выскочила Зоя Фёдоровна и сунула мне в руку запотевший литровый ковшик с домашним квасом, — попробуй!

И я сначала попробовал, а потом, распробовав, выдул всё почти до конца, до самого осадка, практически одним глотком.

— Вот и хорошо! — заулыбалась тётка, — вот и держи, дома попьёшь!

И она сунула мне в руку пластиковую пятилитровую ёмкость из-под питьевой воды, и был там тот же квас, но не процеженный ещё, с размокшими сухарями по поверхности и с густым осадком.

— Спасибо, — поблагодарил я, — вот за это огромное вам, Зоя Фёдоровна, спасибо, это как раз то, что нужно. Вот теперь работа попрёт!

— Ну и слава богу, — не переставала улыбаться она, — и ты заходи, Даня, заходи безо всяких, хорошо? Я вот, смотри, ожила прям!

— Обязательно! — уверил я её, — ведь мы теперь соседи, как же не зайти. А пока до свидания, Зоя Фёдоровна, и спасибо вам ещё раз. Пойду, значит, трудовые подвиги совершать.

И мы попрощались, и она осталась стоять у калитки, а я бодрым шагом направился к дому Саныча, думая невольно о том, что внедрение совершилось, причём очень удачно, и что неплохо было бы в таком духе продолжить и дальше.

Санычев участок встретил меня в том же виде, в каком мы его и оставили, разве что зарос ещё больше, но ничьих свежих следов на нём я не обнаружил. Честно говоря, бригадир немного схитрил, когда приглашал нас всей компанией сюда, отдохнуть на выходные и отметить день металлурга, он хотел, чтобы мы помогли ему подготовить дом к зиме, и лично я ему в помощи не отказал, потому что не страдал с похмелья, как некоторые, мне это было в удовольствие.

Вообще-то, до этой зимы, когда Санычу обломилось неожиданное наследство, в нём безвылазно жил сторож, тихий мужичок пенсионного возраста. Жил, топил печь, ухаживал за участком и выполнял функции принеси-подай-сбегай, когда сюда иногда заявлялся сам хозяин дома, в общем, работа у него была не самая пыльная.

Но, когда этот хозяин крякнул от накопленных в беспутной молодости болезней, и крякнул он не просто так, а где-то в Южной Корее, ввалив перед этим в лечение практически всё своё состояние, то у мужичка у этого вышли с Санычем непонятки.

Сторож-то думал, что бригадир наш позволит ему и дальше мёд тут ложками есть, попутно снабжая деньгами, дровами и провизией, но Саныч и сам так маленько бы пожил, немного, правда, годик-другой всего, но пожил бы, чтобы успокоиться на лоне природы да соскучиться по многочисленной родне, о чём он и сообщил мужичку.

Не, если хочешь, то живи просто так, разрешил ему Саныч, мы иногда приезжать будем и всё, с инспекцией да порыбачить, а так этот дом ему, Санычу, нафиг не нужен, ведь у него и своя дача есть, любимая, двадцать лет он в неё вкладывался, картинка, а не дача, и, самое главное, пешком от квартиры и до неё сорок минут, не больше.

А этот же замок на болотах и не продать никому, точнее, продать-то можно, местные ухари его на кирпичи мигом разберут, но жалко, ведь цены настоящей не дадут, копейки же предлагают, а за те копейки пусть он тут и дальше стоит. Мало ли, как жизнь повернётся, может, и пригодится.

Но мужичок скривился, не понял он великодушия Саныча, и начал потихоньку растаскивать дорогие мебеля и бытовую технику на пропой, а во хмелю кричал, умываясь пьяными слезами, что, де, по справедливости, этот дом должен был ему отойти, а раз не отошёл, раз царит в мире неправда с многочисленными пороками, бороться с которыми нет у него сил, то пропади оно всё пропадом!

Концерты эти свои он устраивал на конечной остановке автобуса, среди многочисленной публики, там же, где и мебеля продавал, и дошло это до Саныча, не сразу, но дошло.

Председатель местный такое не любил, у него даже с заброшенных домов кирпича не моги унести, потому нашёл где-то номер телефона Саныча, да и позвонил ему, мол, уймите своего квартиранта.

И взбешённый бригадир, взяв с собой Славку, сыновей-то у Саныча не было, дочки одни, отправился сюда на разборки.

Как потом мне вполголоса рассказывал Слава, мы тогда в кабинетике моём сидели и чай пили, то думал он что всё, присели они с Санычем.

Не, сначала-то бригадир наш был настроен довольно благодушно, хотел он к совести призвать, ведь бывает же, запил мужик, ну и что с того, может, он человек хороший, вожжа под хвост попала просто, тем более что раньше-то он себе такого не позволял, в чистоте дом содержал и порядке, чин чинарём же всё было. Ну, придумал себе чего-то, ну, обиделся на весь мир, так ведь и понять его можно, сколько лет тут хозяином в доме сидел, вот пусть сидит и дальше, он, Саныч, не против, тем более что в молодости был мужичок этот с прежним хозяином чуть ли не соратником.

Хотел бригадир наш с ним поговорить, усовестить, достучаться до остатков разума, а потом, может быть, походить с ним по дачам, да выкупить проданное по дешёвке, за те же деньги и выкупить, почему нет. Хотел отношения наладить, хотел, чтобы по-человечески всё было, да и нельзя же вот так выгонять человека на улицу, но не судьба.

Встретил их тогда, говорил Слава, какой-то чёрт в человеческом обличье и, что хуже всего, был этот чёрт практически трезв. Вместо водки был он залит до самых бровей злобой и обидой, и вытеснили они у него остатки рассудка, в общем, устроил он из богатого, уютного дома самый настоящий чертятник.

Порубил топором всё, до чего можно дотянуться, выбил несколько окон, разломал непроданную мебель, подрал обои, соорудил себе из тряпок в каморке самое настоящее логово и жил там, не заботясь о мытье, как шишок запечный. Соседи говорили, что вроде бы даже и выл по ночам, но то, может, собаки были.

А так — убил же всё в дому, говорил Слава, разве что только сходить по большому осталось где-нибудь посередине, для полноты картины, ведь хуже, даже если и захотеть, уже было не сделать.

И ещё — Саныч ведь, он в молодости штангистом-тяжеловесом был, и в зрелости сумел сохранить в себе эти же стати, а рука у него была настолько тяжёлая, что и не передать. Так-то он вёл себя очень аккуратно, знал свою силу, но иногда забывался, и вот тогда могло случиться страшное.

Как-то раз дочери его, близняшки, пришли на четырнадцатилетие своё с дискотеки пьяные, крепенько так поддавшие, а не просто запах принесли, и ладно бы это, но ведь хамить отцу начали с порога, мол, не боимся мы тебя и вообще, не мешай нам жить, старый ты козёл, ничего ты не понимаешь.

И выдал он им в ответ на это два подзатыльника, но одну увезли в больницу с сотрясением мозга, и вторую, увернувшуюся, тоже в больницу, по спине ей прилетело, отбил он ей там чего-то.

И сидел он потом в бытовке чернее ночи, ни с кем не разговаривая, и корил себя, а всё свободное время торчал у больницы, вымаливая у дочек прощения.

Но простили его они сразу же, и не сдали никому, заявив, что это они меж собой подрались, парня не поделили, хватило же ума, а Саныч с той поры у них даже дневники не проверял, и в школу на собрания ходить категорически отказывался. А когда с дискотеки приходили, то закрывался в своей комнате и затыкал уши, от греха подальше.

В общем, зашли тогда Слава с бригадиром в дом и обомлели. Грязь, бардак, разруха, вонь и холод, а ведь совсем ещё недавно был богатый и уютный дом. И сторож этот ещё, ведь он же выполз к ним тогда из своего логова на четвереньках, как самое настоящее животное выполз, а потом еле-еле встал, и полилось из его рта такое, что не выдержал Саныч, и шлёпнул его своей лопатообразной ладонью по голове, сверху вниз, чтобы заткнуть просто, чтобы в чувства прийти и понять, что ему со всем этим делать.

Но сложился под этим могучим шлепком сторож, сложился, как озимые, и мгновенно откинул копыта. Слава тогда его и так проверял, и этак, и сердце слушал, и дыхание ловил, и за руку держал, пытаясь нащупать пульс, но выдал в конце концов насупленному Санычу, что, мол, медицина тут бессильна, ибо диагноз — труп.

Сложил тогда бригадир тело сторожа покомпактнее, ноги к голове, схватил одной рукой за штаны и за телогрейку, да легко, как полмешка картошки, взял и понёс куда-то.

Слава обалдел и пошёл вслед за Санычем, но приближаться и спрашивать, зачем и куда, не стал, напало на него отчего-то ужасное стеснение.

И шли они так довольно долго, и шли прямо в лес за последними заброшенными домами, на северо-запад куда-то. И не встретился им никто, да и немудрено, и не разговаривали они между собой, Санычу и так было все предельно ясно, а вот он, Слава, всё ещё не мог побороть своё ужасное стеснение.

А потом, когда прошли они в таком темпе километра три, то попалась им среди мелких ёлок и болот полуразрушенная, чёрная землянка, и хорошо, что попалась, а то ведь думал Слава, что притопит бригадир тело в каком-нибудь из многочисленных притоков или рукавов Тунгуски, сунет под лёд и все дела, насовав для верности мертвецу за пазуху камней, кто его там искать будет.

Но нет, посопел Саныч у землянки в раздумьях, да и устроил аккуратно покойника на сохранившихся нарах, заложив потом, для верности, сверху всю эту красоту сохранившимися брёвнами, даже из стен несколько выворотил, медведь, а не человек. Хорошо получилось, надёжно и плотно, дерево к дереву, без щелей и зазоров, мышка, может, и пролезет, а вот всё остальное — уже нет.

На обратном же пути, когда Слава всё же полез к Санычу с расспросами, то бригадир неласково предложил ему заткнуться и потерпеть до дома, чтоб он сгорел, мол, пока идут, он, Саныч, чего-нибудь и надумает. И шли они, кстати, на том обратном пути ужасно медленно, но Слава никого не торопил и сам не торопился.

А когда пришли, то вытащил Саныч из кармана телефон, скривился, ведь связи-то не было, и предложил Славе дуть на конечную и ехать домой, потому что он, Саныч, будет лезть на крышу и звонить ментам. И да, он хорошо подумал, но выхода другого не видит, а семья не пропадёт, в крайнем случае, подпишет Саныч контракт, тем более что есть у него там друзья. По спорту друзья, и в полиции, и в другом месте тоже.

Слава ответил ему тогда, что менты — не дети, и что они враз раскопают, что они тут вдвоём были, ведь видели их вместе, и что лучше никого не путать, раз такое дело, раз решил бригадир сдаваться, а то хуже будет. А ещё надо бы, причём обязательно, притащить того дурака обратно, во-первых, не по-християнски это, во-вторых, пожалей дознавателей, Саныч, ну нафига такой толпе народу, и нам с ними, таскаться туда-сюда? По лесу, по болотам да по кочкам? И ведь несколько раз придётся, Саныч, ты уж не сомневайся! И с каждым разом будет нам всё хуже и хуже!

Подумал тогда бригадир, но опустил телефон и согласился, мол, действительно, не по-людски как-то вышло, дурь напала, не иначе. И пошли они обратно, но вот на обратном пути началась чертовщина какая-то.

Хоть весна и набрала уже сил, хоть и был снег в лесу подтаявший да жёсткий, и проглядывали сквозь него огромные сухие проплешины, но следы всё же было видно, и видно отчётливо, да и помнил Слава, в какую именно сторону они шли, хорошо помнил. Но сейчас, на новом пути, лес этот выглядел каким-то другим, более чёрным и неприветливым, что ли, и затихло всё в нём, как перед грозой, ни звука же не было, и воздух стал каким-то спёртым, как в затхлом, сыром погребе.

И чуть не заплутали они в тот раз, ей-богу, едва не заблудились же они с Санычем в этих трёх кривых ёлках, и постоянно им нужно было искать направление, и кончилось это только тогда, когда он, Слава, вспомнив бабкины заветы, не обложил заливистым и злобным, трехэтажным матом неизвестно кого в этом чахлом лесу, пригрозив в конце речи начать жечь сухую хвою и лапник под ёлками, и пусть оно всё тут сгорит к чёртовой матери, раз такое дело!

Хорошая у него тогда речь вышла, забористая, ведь вложил в неё Слава все свои чувства, всё пережитое за день, отвёл душу, всю злобу свою, всё раздражение выплеснул, и, вот что самое странное, подействовала она, речь эта!

И прояснилось у них в голове и в глазах одновременно, как будто умылись они живой водой, и вернулись звуки, и повеяло свежим ветерком, и стал виден путь и вообще местность начала узнаваться.

Но, когда они подошли к землянке и стали разбирать брёвна, так вот там, Даня, никого не оказалось. Саныч не поверил сначала своим глазам и выкинул вообще всё из ямы, и начал искать под нарами, и ломать пол, и разнёс он всю эту землянку до основания, но никого и ничего, как будто и не сюда они покойничка укладывали.

Ожил на глазах Саныч, посветлел, и переглянулись они, и стали искать следы на снегу, и стали ходить кругами вокруг землянки, но снова, Даня, снова никого и ничего!

Ни следов сторожа этого придурошного, чтоб он сдох, скотина такая, ни звериных, ведь согласились они, что мог покойника медведь утащить, мог, но не мог он, Даня, сложить обратно брёвна так, как это сделал Саныч! Не мог, да и не было на брёвнах следов от когтей, а ведь медведь — он же не церемонится! Он же, медведь, всё в щепки разносит!

И снег, Даня, снег вокруг, а ведь он, Слава, хорошие круги там нарезал, и по двадцать, и по тридцать, и по пятьдесят, и по сто шагов в диаметре, на совесть ходил, так вот, снег выглядел чистым, непотревоженным, и не было на нём ничьих следов, ничьих, кроме его и Саныча!

Накинул тогда Слава бригадиру такую очевидную тему, мол, полежал покойник в холодке, стало ему лучше, очнулся он, да и выполз в какую-нибудь щель, сумел протиснуться, глиста же в человеческом обличье, а не мужик, и ушёл в страхе так, чтобы им на глаза не попасться, прыгая от сухого места к сухому и заметая следы.

И согласился с этим бригадир, и повеселел, и протаскались они по этому лесу ещё часа три, для очистки совести, и прошли его вдоль и поперёк, от гнилых болот и до самых дач, от берега реки и до трассы, и никого не увидели, не было там человеческих следов, одни собачьи.

А потом проторчали они в том доме до темноты, наводя порядок, а на самом деле молча ожидая чего-то, а потом, не дождавшись, уехали домой, и не мучала их совесть, просто странно всё было, как в дурной сказке.

А Саныч потом каждые выходные, всю весну, сюда один ездил, пока жена ему не запретила, напомнив, что есть у них настоящая дача, так вот, ездил он сюда с ночевой, и наводил порядок, и делал ремонт, и шатался по этому лесу, и искал чего-то, но в конце концов попустило и его.

А попустило потому, что с каждой вывезенной из дома тачкой мусора, с каждой найденной пустой бутылкой, с каждым обнаруженным поломанным стулом, разбитой плиткой или выбитым окном зверел он всё больше и больше, и уже не мучила его совесть, и мечтал он встретить этого сторожа вновь, да разбить ему морду, осторожно и обстоятельно, медленно и с оглядкой, по заслугам, но не сильно, чтобы не сдох, не дай бог, ещё раз, а лучше было бы выпороть, розгами выпороть, до отчаянного визга и до просветления в мозгах.

Так что, Данила-мастер, закончил свой рассказ Слава, допивая чаёк, вот такой есть у нашего бригадира замок на болотах с привидениями. И попросил он меня это тебе рассказать на тот случай, если ты всё же его купить захочешь, вроде шутили вы, а вроде и нет, не понял он. Просто чужому он его ещё лет пять не продаст, вдруг выплывет что, как тогда быть, а тебе, как своему, он по этому случаю скидку хорошую сделает. Не терпится Санычу дом этот сбагрить, но продавать его первому попавшемуся опасается, хотя он, Слава, думает, что уже можно.

Я тогда обалдел и обещал подумать, но на самом деле выкинул мысли о покупке из головы сразу же, а вот теперь стоял и выполнял обещание, причём крепко, ибо было над чем.

Дом стоял и смотрел на меня в ответ пустыми окнами второго этажа, первый-то не было видно из-за мощного забора и высоких ворот, смотрел тихо и печально, с усталостью, и от него веяло какой-то безысходной обидой пополам с глухой тоской, мол, смотри, какой я был хороший и ладный, и вот что вы, люди, со мной сделали, во что превратили. Причём это мне не показалось, я это и правда почувствовал, ясно и отчётливо, и потому заробел отчего-то, и тихо просунул руку в щель между прутьями поверху калитки, я знал, где там чего нажимать, чтобы войти, а потом, уже во дворе, поклонился ему, не жалея спины, и произнёс:

— Ну, здравствуй, дом! Пустишь меня пожить?