Башни Латераны

Глава 7

Глава 7

Три дня прошли как в тумане. Лео двигался по таверне механически — наливал эль, носил тарелки, протирал столы. Клаус что-то говорил ему, Вильгельм ругался, Маришка пыталась расспросить, что случилось, но слова не доходили. Точно так же он вел себя и дома — просто сидел и смотрел в стенку пока его не окликнет матушка или отец. Внутри была пустота, холодная и бесконечная, как зимнее небо.

На третий день, когда солнце едва поднялось над крышами, он услышал, как два стражника за угловым столом обсуждают:

— Сегодня хоронят дочку Генриха Торговца. На старом кладбище, за городской стеной. — сказал тот, что повыше, подвинув к себе кружку с элем.

— Не на церковном?

— Какое там! Она ж самоубийца. Таким дорога в освященную землю заказана. Отец Георгий отказался отпевать, сказал, что душа её и так проклята, ничего не поделаешь. Говорят Генрих денег предлагал, да разве такое купишь?

Лео выронил кружку. Она покатилась по полу, звеня о каменные плиты, но он не стал поднимать. Снял фартук, бросил его на стойку и вышел, не оглядываясь. Вильгельм что-то кричал вслед, но Лео уже не слышал.

Дорога к старому кладбищу вела через северные ворота, мимо кожевенных мастерских, где воздух был пропитан едким запахом дублёных шкур. Утренний туман ещё не рассеялся, цеплялся за покосившиеся кресты и старые надгробия. На ржавой железной ограде кладбища сидел огромный ворон, чёрный и лоснящийся, с умными глазами-бусинками. Он каркнул один раз, хрипло и протяжно, будто приветствуя.

Старое кладбище располагалось на пригорке, открытое всем ветрам. Не освящённая земля — место для самоубийц, некрещёных младенцев, казнённых преступников и тех, кого Церковь отвергла. Надгробия здесь были простые — грубо отёсанные камни, многие покосились, треснули, заросли мхом и бурьяном. Между могилами вились тропинки, вытоптанные редкими посетителями. У дальней стены кладбища росла старая ива, её длинные ветви касались земли, словно плакальщица распустила волосы в скорби.

Людей собралось немного — человек двадцать, не больше. Они стояли небольшими группками, переговариваясь вполголоса. Их тёмные одежды выделялись на фоне побуревшей осенней травы. Генрих Линдберг стоял у края свежевырытой могилы — постаревший за эти дни на десять лет, с потухшими глазами, в простом чёрном кафтане без украшений. Его обычно аккуратно подстриженная борода была всклокочена, под глазами — тёмные круги. Рядом его жена, закутанная в чёрную шаль, беззвучно плакала, промокая глаза кружевным платочком. Её плечи мелко дрожали.

Гроб стоял на двух перекинутых через яму досках. Простой, из некрашеной сосны, сколоченный наспех. Доски были неровные, с заусенцами, кое-где проступала смола. На крышке — ни креста, ни украшений, только грубо вырезанные инициалы «А. Л.». Даже беднякам делали лучше. Но для самоубийц и это — милость. Многих просто заворачивали в холстину и опускали в землю.

Могильщики — двое крепких мужиков в засаленных куртках — стояли поодаль, опираясь на лопаты. Младший, рыжий парень лет двадцати, нервно теребил в руках шапку. Старший, с проваленными щеками и красным носом пьяницы, равнодушно жевал табак и время от времени сплёвывал коричневую слюну в траву.

У самой ограды примостились несколько нищих — пришли в надежде на поминальную милостыню. Одна старуха, горбатая и беззубая, перебирала чётки и что-то шептала — то ли молитву, то ли заговор от нечистой силы.

— Не пришёл даже, сволочь, — прошипел молодой человек в потрёпанном камзоле. Лео узнал его — младший сын кожевенника, друг семьи Линдбергов: Чертов фон Ренкорт! Обрюхатил девушку и бросил! А теперь небось на очередном турнире красуется!

— Тише ты, — одёрнула его пожилая женщина в выцветшем платье, поправляя сползающий с головы платок. — Мёртвым покой нужен, а не злые слова.

— Какой покой? — горько усмехнулся кожевенник, и его кулаки сжались так, что побелели костяшки. — Церковь говорит, самоубийцы в аду горят вечно. Не будет ей покоя.

Порыв ветра пронёсся по кладбищу, зашелестел сухими листьями у могил, взметнул полы плащей. Ворон на ограде встрепенулся, оглушительно каркнул, нарушая тишину обряда, расправил крылья, снова сложил и потоптался на месте.

Лео подошёл ближе. Заглянул в могилу — там, на дне, среди жёлтой глины, белых корней и камней, чернела яма. Глубокая, сырая, пахнущая землёй и тленом. На стенках кое-где виднелись следы от лопаты. В одном углу скопилась мутная вода.

— А ведь красавица была, — вздохнула одна из служанок, полная женщина с красными от слёз глазами. — Волосы как огонь, как осенние листья на солнце. И умница такая. В Академии училась, книжки читала, на трёх языках говорила. Всё впереди было… Замуж бы вышла, деток бы народила…

— Вот и дочиталась, — буркнул стражник, стоявший тут же, не то просто зевака, не то пришедший чтобы за порядком посмотреть. На его кольчуге тускло блестел герб города.

— От учёности одни беды. Девке замуж надо, детей рожать, а не по академиям шастать. Не женское это дело — магию изучать. — закончил он. Впрочем, говорил он не зло, а так, скорее для проформы.

Марта, стоявшая с двумя другими девушками из Академии, сжала кулаки, но промолчала. На её бледном лице застыли следы слёз.

Генрих Линдберг медленно опустился на колени у края могилы. Земля под ним была влажная, холодная — на его штанах сразу проступили тёмные пятна. Он достал из кармана что-то маленькое — Лео разглядел детскую куклу, потёртую, с оторванной рукой и выцветшим платьицем. Кукла была старая, явно хранившаяся много лет.

— Прости меня, доченька, — прошептал он, и голос его дрогнул. — Прости, что не уберёг. Думал, если в Академию отдам, если с благородными учиться будешь — счастливая станешь. А вышло…

Он разрыдался. Страшно, надрывно, как плачут мужчины, когда уже нет сил сдерживаться. Всё его тело сотрясалось от рыданий. Жена попыталась обнять его, но он оттолкнулся, уронил куклу в могилу. Она упала на крышку гроба с глухим стуком.

— Священника не будет, — произнёс городской могильщик, вытирая нос рукавом. — Велено без обрядов хоронить. Ни ладана, ни святой воды, ни молитв. Давайте закапывать, пока светло. А то к вечеру дождь обещали.

— Подождите! — Марта шагнула вперёд, и подол её платья зашелестел по сухой траве. — Можно… можно я хоть слово скажу? Мы же подруги были… с детства вместе…

Могильщик пожал плечами, сплюнул табачную жвачку: — Говори, коли есть что. Только недолго. Нам ещё яму для висельника рыть.

Марта встала у края могилы, сжимая в руках белый платок с вышитыми инициалами — подарок Алисии на прошлое Рождество.

— Алисия была… она была светом. Настоящим светом в этом мире. Она никогда никого не обижала, всем помогала. Помню, как она целыми ночами сидела со мной, объясняла теорию потоков, когда я ничего не понимала. Как делилась последним куском хлеба, когда у меня денег не было. Как заступалась за слабых перед магистрами. Как смеялась… Господи, как она смеялась! Будто колокольчики звенели…

Голос её дрогнул. Она помолчала, глотая слёзы.

— Церковь говорит, что она теперь в аду. Но я не верю! Не может такая душа в аду быть! Если есть справедливость на небесах, если Древние Боги милосердны — они простят её. Простят и примут. А если нет… если нет, то грош цена такому небу!

— Богохульствуешь, дейна… — пробормотал стражник рядом, но без рвения, так, чтобы сказать что-то.

— Пусть! — Марта повернулась к нему, и глаза её горели яростью. — Пусть и меня без отпевания закопают! Лучше в одной земле с Алисией лежать, чем на святом кладбище с такими, как Теодор фон Ренкорт!

— Да не виновато в том небо и Церковь не виновата. — неожиданно мягко сказал стражник: — а от неба не отрекайся… тебе еще деток растить. Помолись за подругу, коли желаешь ей добра, глядишь поможешь чем…

Марта бросила платок в могилу — он медленно, кружась, опустился на гроб, белое пятно на тёмном дереве — и отошла, закрыв лицо руками. Лео стиснул зубы. Он так хотел выйти вперед и сказать слова, сказать что-то хорошее, доброе про Алисию, но боялся опозорить ее еще больше. Что люди подумают? Ладно Марта, она девушка, а если он выйдет в своей рабочей одежде, без плаща, без головного убора как голодранец какой?

Могильщики переглянулись, потом старший кивнул младшему. Они убрали доски, на которых стоял гроб, и опустили его в яму. Верёвки скрипели, гроб покачивался, царапая стенки могилы. Наконец он достиг дна с глухим звуком. Кривой, жалкий, одинокий.

— Ну, с Богом, — буркнул старший могильщик и воткнул лопату в кучу вырытой земли.

Первая горсть упала на крышку с сухим шорохом. Потом вторая, третья. Глухо застучали комья о некрашеные доски — тук, тук, тук — как удары сердца, которое больше не бьётся. Жена Генриха вскрикнула и отвернулась, зажав рот рукой. Сам Генрих так и стоял на коленях, глядя в могилу невидящими глазами, словно не веря, что его дочь действительно там, под этой землёй. С каждым броском земли гроб скрывался всё больше. Сначала исчезли инициалы, потом края, потом вся крышка. Теперь это была просто яма, которую засыпали землёй.

— А знаете, что самое мерзкое? — Лео услышал шепот позади, говорил один из гильдейцев, толстый мужчина в дорогом, но не новом плаще. На его пальцах блестели перстни — знаки гильдейского статуса: — Я вчера видел молодого фон Ренкорта «Золотой лилии». Пил вино — бургундское, по золотому за бутылку! Смеялся, с девками обжимался. Будто ничего и не было. Будто не из-за него девушка в реку бросилась.

— Он же благородный, — ответил другой, худой и бледный, с длинным шрамом на щеке. — Им всё можно. Граф Ренкорт небось откупился от Церкви, чтобы сына от греха очистили. А мы — так, грязь под ногами. Дочь торговца для них — не ровня.

— Отец-то его, граф Ренкорт, небось рад, — добавила пожилая женщина, поправляя выбившуюся из-под платка седую прядь. — Одной проблемой меньше. Не придётся сына на купеческой дочке женить. Теперь может спокойно искать ему невесту из своего круга.

Ворон на ограде каркнул снова — протяжно, тоскливо. Будто отпевал по-своему. Могильщики работали споро, привычно. Яма заполнялась. Уже не видно было гроба, только земля, земля, земля. Младший могильщик вытер пот со лба, оставив грязную полосу. Старший достал из кармана флягу, сделал глоток, предложил напарнику.

Лео стоял, не понимая, что ему делать, как себя вести. Просто стоял. Перед глазами всё плыло. Он вспоминал её смех, её улыбку, как солнце играло в её волосах, как она говорила: «Библиотека открыта для всех. Я бываю там по средам». Среда. Она ждала его в среду. А он не пришёл. Может быть, если бы пришёл, если бы поговорил с ней…

Могильщики закончили. Над свежим холмиком земли торчал только деревянный колышек с табличкой «А. Л.» — даже полного имени не написали. Земля была рыхлая, неровная, кое-где проглядывали камни и узловатые корни растущих по краям заброшенного кладбища деревьев. Первые капли дождя упали на свежую могилу, оставляя тёмные пятна.

Люди начали расходиться. Генриха Линдберга под руки увели гильдейцы — он шёл, спотыкаясь, как пьяный или больной. Его жена шла следом, поддерживаемая служанками. Марта с подругами ушли, бросив на Лео сочувственный взгляд, но не решившись подойти. Нищие у ограды разочарованно побрели прочь — поминальной милостыни не дали.

Скоро на кладбище остались только Лео и старый могильщик, который приканчивал флягу с вином, сидя на покосившемся камне.

— Эй, парень, — окликнул могильщик, вытирая рот тыльной стороной ладони. — Ты чего тут стоишь? Это ж не настоящее кладбище, тут земля не освящена милостью господа нашего. Шел бы ты отсюдова…

— Она… она не должна была умереть, — прошептал Лео.

— Много кто не должен, — философски ответил могильщик, почесав небритую щёку. — Да только смерти на это наплевать. Забирает кого хочет, когда хочет. Хоть святого, хоть грешника. Хоть старого, хоть молодого. — он сделал ещё глоток, поморщился от кислого вина и добавил: — Хотя знаешь что? Я почитай вот уже сорок лет как могилы рою. Всякого навидался. Младенцев некрещёных, висельников, утопленников… И скажу тебе — иногда мёртвым лучше, чем живым. Она хоть мучиться перестала. А вот отец её… тот до конца дней своих мучиться будет. Эх… — могильщик поднялся, пошатываясь, подобрал лопаты.

— Ладно, пора мне. Висельника ещё хоронить. Утром повесили на площади за кражу лошади да за то что мельника по голове отоварил когда тот его за кражей застал. Мельника неделю назад хоронили, сегодня вот его…

Он поплёлся прочь, волоча лопаты по земле. Ворон на ограде следил за ним чёрными глазами-бусинами. Лео медленно подошёл к свежей могиле. Опустился на колени прямо в грязь. Земля была холодная, влажная, липкая. Пахло глиной, прелыми листьями и чем-то ещё — тяжёлым, могильным. Дождь усиливался, капли барабанили по спине.

— Прости меня, — прошептал он, касаясь рыхлой земли. — Прости, что не защитил. Прости, что не пришёл. Прости, что был таким трусом. Я… я должен был что-то сделать. Должен был прийти в среду. Мы же договаривались.

Слова застряли в горле. Он прижался лбом к холодной земле и заплакал. Впервые за три дня. Плакал долго, пока не стемнело, пока могильщик не ушёл, хлопнув скрипучими воротами. Дождь смешивался со слезами, стекал по лицу, капал с подбородка.

Когда слёзы кончились, он поднял голову. На кладбище было тихо. Только ветер шелестел в ветвях старой ивы, да дождь стучал по надгробиям. Ворон всё ещё сидел на ограде, нахохлившись, похожий на чёрный ком.

Ворон каркнул с ограды — резко, предупреждающе. Подошел кот Нокс, как всегда появившийся из ниоткуда, потёрся о его ногу. В этом было что-то успокаивающее, отрезвляющее. Лео машинально погладил его.

— Пойдём домой, друг. — сказал он. В последний раз посмотрел на могилу. На деревянную табличку «А. Л.», которую дождь уже начал размывать. На свежую землю, которая оседала под тяжестью воды.

— Прощай, Алисия. Прости меня. — пробормотал он себе под нос. Повернулся и пошёл прочь. За спиной остались старое кладбище, свежая могила и несбывшиеся мечты. Впереди была ночь, и холодный дождь, и пустота в сердце, которую уже ничем не заполнить. Ворон проводил его долгим взглядом, потом взмахнул крыльями и исчез в темноте. Теодор фон Ренкорт — билась в виски жаркая мысль, Теордор фон Ренкорт, вот кто виноват.

Уже много позже, когда он вернулся в «Три Башни» и получил добрую выволочку от Вильгельма, когда помог Маришке убрать за выпивохами и пришел домой. Когда лег в свою кровать, но сон почему-то не спешил к нему. Отец спал беспокойно, иногда постанывая — культя всё ещё болела. Мать сидела у его кровати, дремала, откинув голову на спинку стула. Мильда свернулась клубочком в своей постели, обняв старую тряпичную куклу.

Лео лежал на своей узкой кровати, уставившись в потолок. В голове крутились одни и те же мысли, как заевшая шарманка. Она мертва. Алисия мертва. Лежит там, в холодной земле, одна.

Он перевернулся на бок. Подушка была мокрая от слёз, которых он не замечал. За окном дождь перестал, но капли всё ещё стучали с крыши, мерно, монотонно. Кап. Кап. Кап. Как комья земли на гроб.

Я мог бы её спасти, думал он. Если бы пришёл в библиотеку. Если бы поговорил с ней. Если бы…

Перевернулся на другой бок. Одеяло душило, он сбросил его. В доме было прохладно, но внутри всё равно горело.

А что если она ещё жива? Что если её похоронили заживо? Такое бывает. Человек впадает в летаргический сон, все думают, что он мёртв…

Сел на кровати. Нокс поднял голову, посмотрел на него жёлтыми глазами. Он лёг обратно. Закрыл глаза. Попытался заснуть. Но перед внутренним взором стояла картина: Алисия в гробу, под землёй. Холодная. Одинокая. Может быть, она царапает крышку гроба изнутри, кричит, зовёт на помощь…

Вскочил снова. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Руки дрожали. Некромантия — это зло. Церковь права. Мёртвые должны оставаться мёртвыми. Но другой голос, глубже, темнее, шептал: А почему? Кто это решил? Почему смерть — это окончательно? Если у тебя есть сила изменить это — разве ты не обязан ей воспользоваться?

Он встал, прошёлся по комнате. Три шага до стены, разворот, три шага обратно. Половицы скрипели под босыми ногами.

Она была так молода. У неё была вся жизнь впереди. Это несправедливо. Остановился у окна. За стеклом — тёмная ночь, только редкие огни в окнах да тусклый свет уличных фонарей. Где-то там, за городской стеной, старое кладбище. И она. Алисия. Он сглотнул. Сам не заметил как, но руки потянулись к одежде, как будто обретя собственный разум. Он оделся машинально — штаны, рубаха, куртка. Старые башмаки. Всё это происходило будто во сне, будто не он управлял своим телом, а кто-то другой.

Нокс спрыгнул с кровати, потёрся о его ноги. В кошачьих глазах было… понимание? Одобрение? Или предостережение?

— Я только проверю, — прошептал Лео сам себе. — Только удостоверюсь, что она… что с ней всё в порядке. Что она покоится с миром.

Тихо, стараясь не скрипнуть дверью, вышел из комнаты. Прокрался мимо спальни родителей. Отец застонал во сне, мать что-то пробормотала. Лео замер, но они не проснулись.

Спустился вниз. В кладовой, среди старых вещей и инструментов отца, нашёл лопату. Взял её в руки. Тяжесть инструмента в руках отрезвляла.

Что я делаю? Это безумие.

Но ноги уже несли его к двери. Нокс скользнул следом, чёрная тень в темноте.

На улице было холодно и сыро. Туман поднимался от реки, окутывая дома призрачной пеленой, над головой висела полная луна, освещая путь. Город спал. Только где-то далеко лаяла собака да скрипела вывеска таверны на ветру.

Лео шёл быстро, стараясь держаться в тени. Лопата оттягивала плечо. В голове была странная пустота, будто все мысли выгорели, осталось только одно желание — дойти. Добраться до неё.

Мимо тёмных домов, мимо закрытых лавок, мимо церкви, где в окнах теплился свет — ночная служба. У городских ворот дремал стражник, прислонившись к стене. Лео прокрался мимо, стараясь не шуметь. Стражник всхрапнул, но не проснулся. За воротами — темнота. Дорога к кладбищу казалась бесконечной. Под ногами чавкала грязь, ветер свистел в голых ветвях деревьев. Где-то ухнула сова. Или не сова — что-то другое, ночное, опасное. На секунду он пожалел что не взял с собой факел или фонарь и тут же отогнал эти мысли — его бы увидели. Хорошо что облаков на небе сегодня нет и луна светит.

Ограда кладбища выросла из тумана внезапно. Ворота были заперты на засов, но Лео знал место, где прутья разошлись — местные мальчишки лазили через дыру, когда на спор ходили на кладбище ночью. Протиснулся, порвав рукав о ржавый металл.

На кладбище было ещё темнее. Туман клубился между могилами, превращая кресты и надгробия в призрачные фигуры. Где-то капала вода. Пахло сыростью, гнилью и чем-то ещё — сладковатым, тошнотворным.

Лео брёл между могилами, спотыкаясь о корни и камни. Лопата волочилась по земле, оставляя борозду. Нокс шёл впереди, его глаза светились в темноте, указывая путь.

Вот она. Свежий холмик земли, ещё не осевший. Табличка «А. Л.» покосилась от дождя. Лео остановился. Смотрел на могилу. В груди что-то сжалось, сдавило горло.

Что я делаю? Это же осквернение могилы. Преступление. Грех.

Но руки уже воткнули лопату в землю. Первый ком отлетел в сторону. Второй. Третий.

Копал он неистово, яростно, будто от этого зависела его собственная жизнь. Земля была мокрая, тяжёлая, липла к лопате. Пот заливал глаза, дыхание срывалось. Но он копал, копал, копал.

Алисия. Я иду. Держись. Я спасу тебя.

Яма углублялась. Уже по пояс. По грудь. Руки горели от мозолей, спина ломилась, но он не останавливался. И вот — глухой стук. Лопата ударилась о дерево. Гроб.

Лео упал на колени прямо в яму. Руками смёл остатки земли с крышки. Вот они — грубые доски, инициалы «А. Л.». Дрожащими пальцами нащупал край крышки, стараясь не думать ни о чем, потому что думать было слишком страшно. Дёрнул. Доски были прибиты наспех, гвозди входили неглубоко. Поддалось. Ещё усилие. Ещё.

Крышка отошла с протяжным скрипом. В гробу, на белой — когда-то белой — подушке, лежала Алисия. В свете полной луны она казалась живой, как будто только что закрыла глаза и уснула. Лицо бледное, восковое. Она была одета в простое серое платье, видимо, потому что Церковь запретила ее отпевать. Его пальцы сами собой потянулись к ее лицу.

— Алисия, — прошептал Лео. — Алисия, это я. Лео. Я пришёл за тобой. — пальцы коснулись щеки. Холодная. Как камень. Нет, даже как лед. Она мертва, это несомненно. Мертва. Он опустил голову, чувствуя, как беспредельное горе заливает его существо. Если бы он мог бы, то сейчас запрокинул бы головы и завыл на луну, отчаянно и протяжно. На что он надеялся? Что она все еще жива, что это все — лишь кошмар, что она поднимет голову и все узнают, что она просто сознание потеряла и вовсе не собиралась с собой покончить и Церковь ее снова приняла бы в свое лоно, а она сама — вернулась бы в Академию и они могли бы наконец встречаться в библиотеке по средам?

— Проклятье! — он ударил кулаком в рыхлую, раскопанную землю: — проклятье! Вернись, Алисия! Я тебя прошу! Это все — ложь! Я не верю! Отказываюсь верит! Аааа! — слезы закончились, поэтому он больше не плакал. У него не осталось больше сил.

Сколько времени он просидел вот так — на коленях над раскопанной могилой — он и сам не знал. Час? Два? Где-то звонко каркнул ворон, и он очнулся от забытья. Край неба заалел, предвещая скорую утреннюю зарю… надо было вставать. Нужно было идти в таверну, а сперва домой. И… нужно было закопать могилу. Алисия мертва, ее уже не вернуть.

Он медленно выпрямился и поискал взглядом свою лопату. Нашел ее, взял в руки и сделал шаг к раскопанной могиле и открытому гробу из некрашеных досок. Столкнулся с серьезным взглядом васильковых глаз.

— Алисия… Ты… ты жива⁈