Царская дорога

Глава 7

Год 5 от основания храма. Месяц шестой, Дивийон, великому небу посвященный и повороту к зиме светила небесного. Южная Иберия. (Окрестности совр. г. Альхесирас, район Кампо-де-Гибралтар, Испания).

Феано спустилась на берег незнакомой земли, где правил теперь ее муж. Немалый караван привела она с собой. Почти тысяча безземельных парней из Аттики, Беотии и Коринфа набились в пузатые гиппогоги словно тунец в горшки. А еще она привезла с собой зерно, плуги и копья. Ее приданое и впрямь достойно великой госпожи. Царь Эней не обманул. И только старшего сына она не стала брать с собой. Государь предложил отправить его к отцу, и она согласилась. И впрямь, как ему царем стать, если его там не знает никто. Ни воины, ни знать не примут такого басилея. А Амиклы — город не из последних. Побогаче Спарты будет.

— Великая Мать! — выдохнула она, увидев того, о ком плакала все это время.

Тимофей, которого известили сразу же, как только паруса покрыли горизонт, нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Он ждал, когда корабль вытащат на берег, а его жена спустится по сходням.

— Приветствую тебя, мой господин, — поклонилась Феано. — Я принесла тебе крепкого сына.

— И я приветствую тебя, царица, — обнял ее Тимофей, окруженный толпой своих людей. — Мы уже заждались. Зерно привезла?

— Просо привезла, — кивнула Феано. — Так государь распорядился. Пришли людей, пусть разгрузят мой корабль. И пусть спасут их боги, если они поцарапают мою ванну.

— Ты что, и ванну сюда притащила? — весело оскалился Тимофей. — А эта свора баб, надо полагать, твои служанки. И их всех мне придется кормить.

— Мой милый, — поджала губы Феано. — Ты взял за себя родственницу царя царей. Чего ты еще хотел? И вообще, мне уже давно не пятнадцать. Быть красивой с годами становится все дороже, и ты это скоро узнаешь.

— Главк, присмотри тут, — махнул рукой Тимофей. — А я с царицей в город поеду.

— Давайте, детки, — подмигнул им Главк, — соскучились небось.

Тимофей и Феано укатили вперед на колеснице, а маленький царевич, который крепко спал на руках у кормилицы, поедет на телеге, запряженной парой быков. Поедет сразу же, как только телегу загрузят добром его матери.

Селение, которое служило столицей Тимофею, новую царицу не то чтобы не впечатлило, скорее привело в полнейшее уныние. Убогая дыра, окруженная стеной без башен, где камни были уложены на сухую, занимала вершину крутого холма. Наверх вела узкая тропа, и только это делало деревушку чем-то похожим на укрепление, где можно отсидеться в случае беды. Домишки тут небольшие, сложенные из сырцового кирпича, они тесно лепятся друг к другу боками.

— Это еще хорошее место, — усмехнулся Тимофей, словно прочитав ее мысли. — Мы дальше ходили, так там люди в круглых хижинах под соломой живут. Ни стен у них нет, ни войска. Мы потому-то двумя сотнями всю эту округу взяли. Если у меня тысяча парней будет с добрыми копьями, то мы до холодов возьмем вообще все, до чего дойти сумеем. Где-то на севере, говорят, сильные племена есть. Но нам пока и этого хватит. Тут рядом две хороших реки. Поля есть, скота много взяли. Проживем.

— Люди здешние где? — оглянулась вокруг Феано, которая увидела только пяток молодых женщин, которые при виде царя и его свиты испуганно попрятались по домам.

— Баб помоложе и скот мы оставили, — рассеянно протянул Тимофей, когда колесница остановилась около того, что должно было стать их домом. — А остальные мне без надобности были. Да не кривись ты! Выгнали мы их, не резали даже. Заходи в свой дворец, царица!

— А тут неплохо, — повела тоскливым взглядом Феано.

Крошечный домик на две комнатушки не тянул на дворец никак. А уж о том, чтобы где-то здесь ванну поставить, речь и вовсе не шла. Феано, которая извелась в Энгоми, считая дни до отъезда, внезапно подумала, что сильно погорячилась. Могла бы еще годик поскучать.

— Ну, стены еще ладно, — пригорюнилась она, — я их коврами завешу. Но до чего же тут комнаты маленькие. И потолки низкие!

— Ничего другого пока нет, — развел руками Тимофей. — Зато все это наше. И кланяться никому не нужно.

— Ну да, — тоскливо вздохнула Феано. — Вот долги отдадим, и тогда точно все наше будет. Ты меня уже обнимешь сегодня, муженек? Или мне тебя об этом просить нужно? Я пока сюда плыла, думала, задницей палубу насквозь прожгу. Хотела прямо на берегу тебя взять. Или ты тут без меня не скучал?

— Скучал, — крепко прижал ее к себе Тимофей. — Еще как скучал. А дворец мы новый построим. Я уже и место присмотрел, поближе к морю. Людишек только нагоним побольше. Тут рядом уж очень сильных родов нет[1].

— Целуй давай! — подняла голову Феано. — Сколько месяцев этого ждала…

Тимофей ушел на войну сразу же, как только его люди выточили древки для копий и сплели себе щиты. Голодные босяки из Ахайи жадно глазели по сторонам, видя свободную землю. То, что на этой земле еще жили какие-то люди, им совершенно не мешало считать ее свободной. Они еще не знали, что земля тут совсем не подарок. А вот Феано это узнала сразу же, как только допросила одну из служанок, которая, видимо, грела холодную постель ее мужа все эти месяцы. Феано и сама начала понемногу лопотать на здешнем наречии, выучить которое оказалось совсем несложно. Полутысячи слов хватало за глаза.

Выяснилось, что хоть и окопались они тут вполне прочно, времени терять никак нельзя. Муженек ее — воин изрядный, но хозяин из него оказался как копье из овечьего дерьма. Совсем никудышный он хозяин. Поняла это Феано только тогда, когда пересчитала все припасы, собранные в крепости. И тут она схватилась за голову. Если грабеж соседей, который затеял Тимофей, окажется хоть чем-то, отличным от оглушительной победы, то по весне они тут будут кору с деревьев объедать. Прямо как в детстве, когда Феано на Лесбосе жила. Ведь уже урожай собран, а посевная случится теперь только глубокой осенью.

И тогда она решилась на неслыханный для женщины шаг, запланированный, впрочем, совсем не здесь, и даже не ей самой. Видимо, в далеком Энгоми прекрасно понимали, как будут вестись тут дела.

— Почтенные, — Феано собрала старейшин окрестных деревушек, которые теперь платили дань ее мужу. — Что у нас с посевной?

Десяток мужиков, одетых в короткие туники и кожаные поршни, сверлил ее недоверчивыми взглядами. Грубые серебряные серьги и бусы из раковин давали понять, что не простые люди к ней пришли, а самая настоящая аристократия.

— Да как обычно, — криво усмехнулись старейшины, которые поглядывали на нее с немалым недоумением и опаской. — Посеемся под зиму и будем богов молить, чтобы послал дожди, какие при наших дедах бывали.

— А какие дожди бывали при ваших дедах? — уточнила Феано.

— А летом их и вовсе почти не было, — обрадовали ее старейшины. — Зато зимой лило часто и понемногу. Моросило всю ночь. Вот такие были дожди.

— А сейчас как? — спросила Феано.

— А сейчас, если боги милостивы, тоже такие идут, — мотали бородами уважаемые люди. — Да только каждый третий год льет редко, да сильно. Ливни такие случаются, что склоны холмов размывает. Все зерно гибнет, а вместо полей получается грязь одна, которую с потоком уносит. А еще бывает, что и зимой дождей почти нет. Тогда на следующий год у нас дети начинают с голоду мереть.

— А каменные стены на склонах пробовали делать? — задала вопрос Феано.

— Только ими и спасаемся, — невесело усмехнулись старейшины. — Без них у нас весь урожай в реку унесет в первый же ливень.

— А какое зерно сеете? — спросила Феано.

— Ячмень все больше, госпожа, — ответили ей. — Да полбы немного.

— А просо? — подняла брови Феано, но внятного ответа не получила.

— Что же, — встала она и отбросила полотно со стола. — Смотрите! Это железный лемех, почтенные. Он вспашет землю на ладонь вглубь. Это железный серп. А вот в этой плошке — просо. Его-то мы и посеем[2]. Оно сильную сушь выдерживает. Странно, что у вас его нет.

— Что-то не верится нам, госпожа, — загудели старейшины, передавая друг другу серп. — Ох и добрая штуковина!

— Славьте Морского бога, люди, — произнесла Феано, — и царя Энея, сына его. Всего пара лет, и ваши дети перестанут умирать с голоду.

— Ну, если так случится, госпожа, — пристально посмотрели на нее гости, — то мы право твоего мужа навеки признаем. Если поля рожать начнут, значит, от самих богов его власть.

— Я Великой Матери жертвенник велела поставить, почтенные, — сказала Феано. — И достойные дары ей принесу. Идите во двор, разбирайте плуги и мешки с просом. Если получим ее благословение, то через три месяца с урожаем будем.

— Когда ты сеять хочешь, царица? — изумленно посмотрели на нее старейшины.

— Прямо сейчас, — решительно ответила Феано. — Проса у меня немного, вы быстро управитесь. Заодно и новые наконечники для сох опробуете.

— Чудные вещи ты говоришь, — внимательно уставились на нее люди. — Но будь по-твоему. Нам по десятку мешков в землю бросить несложно.

Гости разъехались, утащив на ослах все ее невеликие запасы, и Феано встала лицом к грубо вытесанной каменной чаше, где приказала разжечь огонь. Деревянная щепа весело трещала, раскаляя камень, а Феано бросала в пламя горсти зерна и шептала.

— Великая Мать, молю тебя! Подари нам один дождь! Всего один. Дай прорасти зерну. Не погуби детей своих. Я тебе жертвы великие принесу, если урожаем одаришь. Тут ведь такая же беда, как и в других землях. Сушь великая стоит. Спасибо хоть место хорошее мой муж нашел. Аж две реки рядом. Вот встанем на ноги, искусных людей из Энгоми привезу. Будем воду наверх подавать, колодцы бить, цистерны строить… Но это еще когда случится! Дай нам жить, Владычица! Пошли дождь! Он всего-то один и нужен. Я ведь все, что привезла, людям раздала. Если дождя не дашь, плохо будет. Не прорастет то зерно, и тогда конец нам. И мне, и мужу. Получится так, что нет над ним милости богов, и тогда не царь он для этих людей.

Феано молилась так каждый вечер, благо делать ей все равно было нечего. Невеликие припасы и казну мужа она пересчитала в первые же дни, а потом либо у жертвенника звала Великую Мать, либо смотрела со стены на ливийский берег, который тянулся серой полосой на горизонте. Одиссеевы Столбы, которые в Энгоми считаются краем мира, вот они, прямо перед ней. Высоченная скала Гибралтара и гора на другой стороне пролива, ее близнец.

Она делала так каждый вечер, пока в один из дней не вернулся домой Тимофей. Он смотрел на свою жену, глаза которой горели лихорадочным блеском, и не мог понять, почему она плачет навзрыд. Разве простой дождь, что пошел вдруг, повод для такого?

— Эй! — он приподнял он ее голову и посмотрел в лицо, залитое потоками воды и слез. — Ты чего мокнешь здесь? Пошли в дом.

— Мы победили, господин мой, — всхлипнула Феано. — Без всякой войны победили. Сама Великая Мать только что благословила нас этой землей.

В то же самое время. Верхний Египет. г. Уасет.

Безымянный даже не представлял, насколько огромна Страна Возлюбленная. Он ведь уехал отсюда ребенком, не видев здесь ничего, кроме своей деревушки и крошечного храма. Он плывет по Нилу уже целый месяц, а вокруг него все та же картина. Все те же россыпи деревушек, города, храмы и пристани. И много, очень много крестьян, которые от зари до зари копошатся на своих пашнях. Время Шему — это сезон низкой воды, когда миллионы людей в спешке убирают с полей то, что даровали им боги за время Перет. Палящий зной жжет согбенные спины хлебопашцев, которые уже собрали ячмень и полбу. Теперь они убирают лен, бобы и лук, которые вызревают позже.

Нет времени у крестьянина для праздности. Ученые жрецы, которые сейчас день и ночь молятся богу Хапи[3], то и дело выплывают на простор великой реки и разглядывают воду, набранную в пригоршню. Вот-вот в ней появятся красноватые частицы живительного ила, который несет сюда от первых порогов. К этому времени все должно быть готово. Ведь разлив Нила — это точка, с которой начинается новый год и новая жизнь.

Безымянный вертел головой по сторонам и видел, как волы топчут снопы, выбивая копытами зерно. Как крестьяне в коротких передниках подбрасывают его лопатами, чтобы ветер унес шелуху, и как чистое зерно насыпают в мешки, которые потом навьючивают на ослов и везут в храмовые хранилища. Когда соберут урожай, старосты, которых зовут хати-аа, погонят людей чинить плотины, дамбы и шадуфы, поднимающие воду. Весь Египет превратится в огромные земляные клетки, где как можно дольше должна задержаться вода. Это время перед разливом — самое тяжелое в году. Оно не прощает ошибок. Не успел что-то, и все твои промахи скроет река, которая разольется насколько хватает глаз. Если нерадивый крестьянин оставит прорехи в дамбах, то ила принесет куда меньше, чем обычно, и он быстро уйдет, не успев напитать землю. И тогда не хватит влаги для садов и огородов, разбитых выше, и урожай бобов будет ничтожным. А это смерть для крестьянской общины, у которой половину заберут слуги милосердного Амона-Ра. Жрецы не боги, их сердца не знают жалости.

Тут, на юге, почти вся земля принадлежит храмам. В Мемфисе — храму Птаха, а ближе в великой столице Уасет, который на Кипре почему-то называют Фивами, — храму Амона. Слуги бога Солнца правят Фивами как князья. Это их город, и тут не знают другой власти, кроме власти жрецов. Так сложилось уже давно. Слуги Амона всесильны. С тех самых времен, как умер фараон-отступник, о котором говорят только шепотом.

Каждый вечер к реке приходят люди, молятся и бросают свои подношения. Богатые дары достаются Хапи от жрецов, а простые крестьяне бережно опускают в воду статуэтки из глины и куски хлеба. Они хотят задобрить богов, которые могут отнять свой драгоценный дар. Ведь вся страна с замиранием сердца ждет восхода звезды Сопдет[4], который и знаменует собой разлив Нила и наступление времени Ахет, высокой воды.

— Все, приплыл! — выдохнул Безымянный, который месяц добирался сюда на крошечной лодчонке, оснащенной новомодным косым парусом.

Уасет, великий город, раскинулся перед ним в своей белоснежной красоте. Все дома и храмы здесь выбелены известью, чтобы хоть немного смирить беспощадное солнце. И это зрелище неописуемо красиво. Обычно южная столица утопает в зелени, но сейчас в разгаре время Шему, когда лютый зной убивает все на корню. Несчастен сейчас скот, нелегко найти ему пропитание. Тем не менее, порт города заполнен кораблями. Огромные барисы[5] с хлебом и камнем стоят у причалов. Ведь тут неподалеку построен заупокойный храм самого пер-аа[6]. Его уже почти закончили, еще высекают барельефы и достраивают дома для жрецов. К самому храму прокопан канал, куда и плывут каждый день эти корабли с зерном и камнем. Вся страна строит его. Ведь люди Египта живут только для того, чтобы обеспечить доброе посмертие для своего царя. Все их существование посвящено этой великой цели.

— Хорошо, что наш государь не таков, — буркнул Безымянный, который за последние годы набрался изрядного скепсиса.

Странные мысли поселились в его голове, и это немудрено для парня, разум которого еще не успел покрыться непроницаемой скорлупой. Да он ведь теперь, положа руку на сердце, и не египтянин совсем. Он перестал им быть, когда корабль купцов отошел на два шага в море. Так он стал «живым мертвым». Этими словами называли рабов и тех, кто покидал Страну Возлюбленную. Нет жизни за ее пределами. Даже тех, кто уходил на Синай за медью, оплакивали как покойников и проводили ритуал похорон. А в тот день, когда они вновь ступали на священную землю и омывали лица водами Нила, они рождались заново. Только вот Безымянный заново рождаться тут не хотел, и на это у него имелись свои, весьма веские причины. Сама великая госпожа растолковала ему всю правду жизни, и он поверил ей тут же. Да и как не поверить…

— Помню я, как плакал отец, когда у нас забирали зерно, — сплюнул Безымянный, в душе которого всколыхнулась глухая ненависть, которую бережно прорастили в храме Немезиды. — И как моя сестра истаяла от голода, тоже помню. И жирные хари жрецов, которые ели наш ячмень, я тоже запомнил навсегда. Мы хоронили нашу Ками, а они призывали смириться и нести жертвы в храм, чтобы боги были к нам милосердны. Ненавижу!

— Эй ты! — услышал он скучающий голос писца. — Ты сюда торговать приплыл?

— Да, — спешно склонился парень. — Да будет жив, невредим и здоров мой господин! Говорит твой раб Хети. Он привез амулеты из самого Мемфиса, немного меди и груз железных ножей.

— О-о! — удивленно посмотрел на него писец. — Хороший товар! Где взял?

— В самом Пер-Рамзесе, о слуга Великого дома, — заговорщицки шепнул Безымянный, не поднимая, тем не менее глаз. — Чужаки из Алассии продали мне их с позволения слуг господина нашего чати.

— Пошлина — десятая доля, — писец потерял к нему всяческий интерес. — Торгуй и уезжай поскорее. Тут вот-вот будет не протолкнуться от людей. Скоро сам господин наш, живой бог Усер-Маат-Ра-мери-Амон, да славится имя его, прибудет на праздник Сопдет, Госпожи нового года. Вместе со всем двором прибудет и даже с женами. Тебя тут просто затопчут.

— Да, мой господин, — старательно кланялся Безымянный. — Твой ничтожный слуга все понял. Он немедленно уедет отсюда, как только доделает все свои дела. И дня лишнего здесь не останется.

Писец важно кивнул и отвернулся. Слуга фараона даже не понял, что Безымянный только что сказал ему чистую правду. Именно так он и поступит. Сделает свое дело и уедет. Только он не будет спешить. Ведь он не какой-то там ремесленник, а самый настоящий художник.