Фельдшер XV века

Глава 9

Проснулся рано, как всегда. За окном — туман. Воздух пах не дымом, а сырым мхом и землёй. Еще лето, но осень ползет как старуха — медленно, но верно. Дышится легче, но спина по утрам ломит сильнее.

На полу, возле печки, тихо стонал старик — тот самый, которого привёз Игнат. С вечера я вычистил рану, обрезал некроз, облил всё спиртом и замотал чистой холстиной. Больно ему было жутко, но он не кричал — только стиснул зубы и пробормотал что-то вроде молитвы.

Теперь лежал, спал. Значит — не хуже.

Я встал, развёл огонь, поставил кипятиться воду и сел с тетрадью. На корешке уже скапливается грязь, обложка потрескалась. Всё-таки бумага XXI века — не броня. Но пока держится.

«День 37.

Пациент — стабилен.

Температура ушла.

Рана тёплая, но не гниёт.

Игнат помогает.

Ваня учится.

Сам жив.

Печь цела. Настойки на месте.

Утро — мирное.

Странно, но хорошо».

С этой записью я впервые за всё время почувствовал, что… выжил. Не просто проскочил между капель. А прижился. Приняли. Бьют в дверь не криком, а просьбой. Не тащат силой — приходят.

Если бы это был квест, мне бы всплыло уведомление:

Достижение получено: Месяц среди живых. Награда — тёплый хлеб и уважение красавицы.

Я бы кивнул и нажал «ОК».

Старик, между тем, проснулся. Посмотрел на меня мутными глазами, шумно вздохнул.

— Это… ты, что ли? Доктор?

— Он самый. Как самочувствие?

— Ножом по боку водишь, а спрашиваешь… жив. Это уже не плохо.

Я усмехнулся. Он не бредит — уже плюс.

Проверил рану — гноя стало меньше, края не посинели. Значит, организм борется. Чисто промыл, обмакнул спиртовой настойкой календулы, сменил повязку. Он морщился, но терпел.

— Живучий ты, — сказал я. — Даже медведь не добрался.

Он только хмыкнул.

Вошёл Игнат, принёс воды. Подавал инструменты, молча. Я оценил — парень толковый. Не лезет, но наблюдает. И благодарность у него не в словах, а в делах.

Позже зашёл Ваня. Прямо с порога:

— Утром собрал чистотел. Где сушить?

— На верёвке, в тени. Головками вниз.

Показал ему, как размять цветки, чтобы не поломать стебли. Он слушал, записывал на дощечке углём. Потом помог мне вымыть руки, разложить травы по полкам. Уже не боится ни крови, ни запаха. И это за неделю.

— Скоро сам будешь врачевать, — сказал я.

Он посмотрел серьёзно.

— Не хочу, чтоб люди умирали, как бабка. Она бы… если б ты раньше был…

Я кивнул. Он не договорил — и правильно.

К вечеру старик задремал, Ваня ушёл помогать отцу. Я остался один. Печь потрескивала, полки благоухали сушёными травами, а в банке настойка мяты бродила в углу, будто злилась на весь мир.

В дверь постучали.

— Отворено, — крикнул я.

Вошла Марфа. В платке, с корзинкой.

— Вот тут… чабрец, мята, да корень солодки. Всё просушила, как велел.

— Спасибо.

— Как старик?

— Жив. Дышит. Уже шутит даже.

Она поставила корзинку на лавку, присела.

— Гляжу я на тебя, Дмитрий, и думаю: с чего ты вдруг в нашу глухомань? Не с неба же свалился?

Я чуть не поперхнулся чаем.

— Почти. Только не с неба, а как бы… издалека.

Она прищурилась.

— Издалека, говоришь. Ладно. Я тебя не спрашиваю. Главное, что ты добрый. И руки у тебя умелые.

Помолчали.

— Слушай, — сказала она, — а ты чего дальше хочешь? Так и будешь один в избе, пока кости не стынут?

Я глянул на неё.

— Пока есть работа — буду. А дальше… кто знает. Может, аптеку настоящую построим. Или школу. Не церковную — нормальную. С наукой.

Она улыбнулась.

— С ума ты, Дмитрий, конечно, сошёл. Но… хорошая у тебя зараза. Надо бы ею всех заразить.

Она встала, поправила платок.

— Береги себя. И Ваню береги. Он — с толком. А ты ему как учитель.

Когда она ушла, я долго сидел у печи, смотрел в огонь.

Я ведь и сам не знал — чего хочу дальше.

Но знал, чего не хочу: обратно. В тот мир, где всё по расписанию, где к тебе приходят не с мёдом, а с жалобой.

А здесь… здесь за тобой приходит жизнь. И она просит остаться.

Утро следующего дня выдалось бодрым. Я только поставил чай, как в окно постучали.

— Дмитрий, открывай! Там баба с хуторка… больна, — крикнул кто-то.

На пороге стояли двое мужиков. Между ними — носилки. На них женщина, лет сорока. Щёки в лихорадке, глаза мутные, губы потрескались. Подмышкой — опухоль с покраснением, похоже на абсцесс. Рука распухла, жар от неё шёл как от печи.

— Сколько так лежит?

— Два дня, — ответил один. — Мы уж думали, не доживёт.

— Жива — значит, шанс есть.

Я сразу велел заносить в избу, на пол у стены. Принёс спирт, нож, чистые тряпки. Объяснил коротко:

— Сейчас вскрою. Больно будет. Но выбора нет.

Она не ответила, только застонала. Я смазал спиртом, сделал надрез. Гной хлынул в тряпку, запах — как от дохлой рыбы. Но кровь пошла — свежая. Это хорошо. Наложил компресс, перебинтовал.

Мужики стояли в сторонке, бледные.

— Останется у меня. Каждое утро — менять повязки, чистить. Через три дня будет ясно.

— Да хоть три недели! — выдохнул один. — Ты, говорят, и от медведя спас…

Я только махнул рукой.

Когда они ушли, я снова открыл тетрадь.

Рядом дремал старик. За стенкой дышала тяжело новая пациентка. А у меня дрожали пальцы не от страха, а от усталости.

«День 38.

Пациент № 2 из Мартыново — стабилен.

Новый случай — женщина, абсцесс.

Оказана помощь.

Оставлена на лечении.

Слух пошёл дальше.

Деревня — живая.

Я — не один».

Я положил ручку и впервые за долгое время почувствовал, что я — не просто выживший. Я стал нужным.