Фельдшер XV века

Глава 24

Бревна легли ровно.

Плотники, ворча и плюясь в сторону дождевых туч, выстраивали стены будущей лечебницы. Первый сруб уже стоял — пока без крыши, но с будущим.

Я с учениками таскал доски, мешал глину, объяснял устройство печки.

Никто не жаловался.

Каждый знал: строим не дом — строим спасение.

Учеба шла, как могла.

Я вел занятия в тени ближайшего дерева.

Рисовал на дощечке органы. Показывал на себе, как найти пульс, как оценить дыхание.

Ученики уже различали жар, ломоту, судороги, отравление, даже пару раз «нащупали» аппендицит.

Я начал составлять первую таблицу симптомов и решений — не академично, но понятно:

«Горит лоб — остуди»,

«Дрожит — согрей»,

«Не дышит — бей в грудь, кричи в ухо и молись».

Пациентов стало больше.

Вести пошли по городу:

«Тот самый лекарь, что с войны вернулся — и лечит. Почти даром. Не травит. Даже душу не требует».

Каждый день приводили:

— молодого плотника с вывихнутым плечом;

— беременную с отёками и страхом;

— мальчика с нагноением от старой занозы.

Работали по очереди. Ученики менялись. Катя уже накладывала повязки лучше половины сельских бабок. Пашка — сам вываривал бинты.

А потом случилось то, что я ждал.

На третий день к забору подъехал мужчина в тёмной рясе.

С ним — двое. Один с книгой, другой с недобрым взглядом.

Я вышел сам.

— Здрав будь, лекарь, — сказал он, не спеша. — Слышим, строишь ты здесь… храм свой. Из тряпок да костей.

Я усмехнулся:

— Не храм. Дом. Дом, где люди не умирают, когда можно жить.

— А кто решает, когда можно? Ты? Или Господь?

Я понял, к чему клонит.

— Я не заменяю Бога. Я просто… не хочу отдавать Ему тех, кто ещё может остаться.

Он прищурился.

— Поговорим ещё, Дмитрий. Время — покажет, кто прав.

Они уехали.

Оставив после себя пыль, крест и сомнение.

Вечером мы собрались в полутёмной избушке — в том, что уже можно было назвать «учебной комнатой».

Пахло свежей глиной, дымом и старой тканью.

Уставшие лица. Честные. Молодые. Глупые. Храбрые.

Я встал у очага и сказал без прелюдий:

— Сегодня у нас были гости. Не пациенты. Люди из церкви.

Некоторые переглянулись. Кто-то напрягся.

Катя сжала ладони.

— Пока они просто наблюдают, — продолжил я. — Но завтра могут вмешаться.

— Поэтому с этого дня — порядок, чистота, тишина.

— Никаких «тайных исцелений», никаких споров со старыми бабками.

— Мы лечим — по знанию, по разуму, по совести. Без криков, без колдовства.

Я обвёл их взглядом:

— Если кто-то хочет отойти — не держу. Будет только тяжелее. А защита от тех, кто видит в нас угрозу, — это дисциплина.

— Четкость. Безупречность. И дело, за которое не стыдно.

Пашка встал первым.

— Я не уйду. Лучше отрублю себе палец, чем брошу это.

Катя кивнула:

— Если мы не останемся… то кто тогда? Кто вытащит из лужи больного, если не мы?

Один за другим — все остались.

Я почувствовал, как внутри на секунду стало тепло.

Они стали — моими. Не просто учениками. Командой.

Прошла ещё пара дней. Я только начал настраиваться на рутину — осмотры, лекции, стройка — как в лечебницу ворвались мальчишка и мужик в потёртом кафтане, оба запыхавшиеся, лица тревожные.

— Там! В Песчаной слободе! Люди слегли — горят, бредят, воняет! У одного уже кожа с пятенами… баба умерла, как собака! Помоги!

Я сразу понял — речь о чём-то опасном. Очень.

Может быть — тиф, может — сепсис, может — гнилостная лихорадка, которую я только на Севере и видел. Но точно — не простуда.

Я собрал аптечку, крикнул:

— Катя, Пашка, со мной! Остальные — готовьте тёплые настои, чистую одежду, золу, уксус.

Будем дезинфицировать, чем только можем.

Песчаная слобода встретила вонью, как на бойне.

В одном из дворов — трое лежачих. Один — в бреду, бьётся в судорогах. Второй — почти без сознания. Третья — женщина лет сорока, мёртвая. Судя по всему, умерла пару часов назад.

Я зажал нос.

— Это гниль. Настоящая. Тяжёлая форма. Возможно, очаг в воде или в пище.

Начали действовать.

Катя держала голову первого, я поливал его отваром с мятой и зверобоем — пытались сбить температуру.

Пашка и местный парень кипятили ножи и обтирали раненых тряпками с уксусом.

Я обработал живых, приказал изолировать всех, кто общался.

К вечеру один из больных начал шептать внятно. У него появился пульс на запястье. Я дал ему глоток крепкой настойки.

— Тебя вытянем. Если сам захочешь жить.

Он кивнул.

Вернулись в лечебницу за полночь. Воняли все — потом, дымом, смертью.

Но живы.

И один пациент — тоже жив.

Я дописал в тетрадь:

День 87.

Первый серьёзный очаг. Трое — один мёртв. Двое — шансы есть.

Устали все, но не дрогнули. Команда — держится.

Слухи уже пошли. Завтра, возможно, новый визит.

Будем готовы.