Кикимора и ее ёкай

Глава 18. Ноппэра-бо

Не все, ох, не все боги славной страны Япония держали в порядке свои земли. Это кикимора поняла сразу, переступив границу, которая отделяла земли Омононуси от земель какого-то другого бога, судя по всему, не такого милого и обаятельного, как предыдущий.

Тут было страшно, влажно, душно и темно. В никогда не исчезающем тумане бродили неприкаянные серо-черные тени. Они ныли кикиморе на ухо, и у нее от этого портилось настроение и начали болеть зубы. Каукегэн помалкивал, только жался к ногам своей хозяйки, настороженно глядел по сторонам. Он собирался с силенками, чтобы, если что, дать врагу отпор, а отпор в таком мутном местечке обязательно потребовался бы.

— Фу, ну и жуть же тут, — пожаловалась кикимора, шлепая ладонью по нахальному огромному комару, который хотел укусить ее точно в нос. — А чьи это земли?

— О, Ма-ри-онна-сама, это страшные земли. Повезло нам, что мы их быстро пройдем. Господин Омононуси перенес нас так, чтобы мы как можно быстрее вышли туда, где начинаются владения дружественного бога, — пугливо ответил Бобик.

— Это я поняла. А так чьи земли-то?

— Бога войны и разрушения, одного из бывших двенадцати великих богов, грозного Дзашина, — прошептал дух мора и болезней и провалился от испуга под землю до лохматой макушки.

— Ясненько, — ответила кикимора, шлепая по очередному упорному комару.

Ей и правда было все ясненько. Бог войны и разрушения. Все понятно, чего тут дальше спрашивать-то?

Ей, как духу, созданному самой Мокошью на заре времен, бессмысленное разрушение не прям чтоб очень нравилось. Язычество — вера из первых, исконных, вера, для живых созданная, не для мертвых. Рождение, дети, возделанная земля, ее плоды, даже клюква на болотах, сила стихий и снова — рождение, дети, теплые зерна, перемолотые в хлеб — все это жизнь. Для кикиморы, которая эту суть пусть поздно, но познала, бессмысленная гибель живого казалась кощунством. Не для того мать кормит своим молоком дитя, чтобы его кровь ушла в землю из разрубленного врагом тела. Не для того наливаются колосья, чтобы их истоптали кони и сожгли небрежной рукой. Не для того зреют в лесах орехи и ягоды, набирает жирок съедобная дичь, чтобы сгинуть без толку, без смысла. Жизнь, конечно, возьмет свое, восстановится с каждым новым циклом, пробьется сквозь тлен и прах для нового земного оборота, но бессмысленность гибели живого все равно останется.

Поэтому кикимора вместе с Шариком быстренько-быстренько, чтобы не встречаться с богом войны, не прерываясь на пообедать, шла вперед по сверкающей ниточке-паутинке, которую свила для нее Ёрогумо. Паутинка серебрилась в темноте и духоте, прокладывая быстрый путь вперед.

До вечера все было хорошо. Шли себе и шли. Отмахивались от ноющих духов, кого и сглаживали недобрым словом, шлепали огромадных комаров, отгоняли зудящих надоедливых мух, коих тут в изобилии водилось. Без приключений шли. Тотошка даже осмелел и бодренько трюхал впереди, клацая акульими зубами на насекомых. И привал на ужин прошел без проблем, правда, кикимора чуток переела: начала привыкать к японской еде и даже получать от нее удовольствие. Рыбку-то в этой кухне очень уж уважали, и кикиморе это нравилось. И соевый соус как-то распробовала, и рис, а соленья так вообще почти как дома.

А вот потом, после ужина, началась какая-то чертовщина. «Старый лешак снял с ноги башмак, и все в лесу передохли», — как метко сказала бы Ягуша, если бы шла сейчас вместе с кикиморой сквозь прекрасную страну Япония. Она вообще на язык была не очень воздержанна.

Сначала небо окрасилось в кроваво-красный цвет. Потом все больше стало попадаться черных стонущих духов, которые были еще назойливее и ныли еще противнее. А потом кикимора и каукегэн, всю жизнь живший в городах, заблудились. Ниточка паутины Ёрогумо истончилась, оказавшись в красном мареве, и перестала быть видимой. Не исчезла, нет — кикимора ощущала ее натяжение совсем рядом, но где — было неясно.

Поднялся грязно-красный туман, и стало совсем неуютно. Еще и не видно ничего. И спустя час и кикимора, и Бобик признали, что пора бы остановиться и дождаться утра. За два шага не были видно ничего.

— Ага, угу, дойдем мы до Бентэн, как бы не так, — ворчала кикимора, щуря глаза на красное марево. Ее интуиция звонила тоненьким колокольчиком и предупреждала о западле.

Начало темнеть. К красноте добавилась чернота. Воздух стал душным и одновременно холодным — как так получилось, одной Идзанами ведомо. Голые черные ветки царапали лицо, жужжали, шлепались где-то совсем рядом в кривые стволы противные ночные насекомые. Комары стали совсем уж нахальными. Их кикимора не любила и покупала в деревне близ своих болот «Москитол» — она была продвинутая. Ну а кому понравится, когда тебя кусают за все места, стоит только выйти посидеть на крылечке? Вот и кикиморе не нравилось. Она даром что нечисть, а все равно неприятно.

Тут ни «Москитола», ни «Рефтамида», к сожалению, не было, поэтому приходилось махать руками и шлепать себя куда попало. Каукегэну на комаров было пофиг: иди, пробейся сквозь лохматую шкуру, сунься. Да и не замечали его комары: каукегэн — дух молодой, слабой плотью пока не оброс как полагается, духовной силой еще не напитался как следует.

— Пора поворачивать. Вернемся откуда пришли, — сказала наконец кикимора и обернулась. Только идти обратно было некуда. Вокруг висела непроглядная тьма с красноватым зловещим отливом. Из нее выступали тени черных голых деревьев. Даже болотные огоньки, которые выпустила кикимора, пугливо вернулись обратно и поселились, дрожащие, в зрачках. Им тут не нравилось.

Тьма давила на грудь, пыталась забиваться в уши, в нос. С другой стороны, собственная темная аура кикиморы — это тоже своего рода тьма, которая кого угодно задавит. Поэтому получалось эдакое противостояние двух примерно равных сил. Куакегэну, правда, было похуже, поэтому он жался к ногам кикиморы.

— И чего делать теперь? — спросила кикимора.

Оставаться тут надолго ей не улыбалось.

И в этот самый миг откуда ни возьмись появился огонек фонаря. Он мерцал белым светом и определенно двигался в сторону незваных гостей. Кикимора глазом моргнуть не успела, как фонарик уже оказался в паре шагов от нее.

Фонарик этот на вытянутой руке держал человек без лица. Ну, был-то он, понятное дело, ёкаем, но таким жутким, что у кикиморы мурашки по коже побежали, уж на что она была дамочкой не впечатлительной. Невысокий, плотненький, рубашка классического японского кроя, белые толстые пальцы, обхватывающие палку, на конце которой висел фонарь, всклоченные волосы — и желтоватый овал вместо лица, высвеченный фонарем.

— Тузик, это чего за такое? — шепотом спросила кикимора.

— Это ноппэра-бо, госпожа Мари-онна-сама, — ответил Шарик. — Он безобидный, не бойтесь. Уж от него-то я вас могу защитить.

Тем временем ноппэра-бо почтительно поклонился, и кикимора увидела между всклоченных волос проплешину. «Ну все как у людей», — мысленно вздохнула кикимора, отчего-то расслабляясь. Плешь на голове у ёкая сделала его каким-то даже родным, что ли, близким.

Дух без лица, поклонившись, отвернулся и пошел куда-то вбок, прямо в черно-красное марево. Теплым светом мелькнул огонек его фонаря.

— Приглашает следовать за собой, — шепнул Бобик.

— А мы приглашаемся? Или ну его? — так же шепотом спросила кикимора. Но у каукегэна ответа на этот вопрос не было. «Как госпожа Мари-онна-сама решит», — мудро слился он от ответственности.

— Ну, была не была, — решила тогда кикимора и зашагала вслед за безликим.