Экзамен для чародея: Кровавая ассамблея

Глава 22 Три версии, чертов пенициллин и опоздание на экзамен

Итак, у меня было три версии.

Первая из них, основная: граф Румянцев по неизвестной причине стреляет в князя Бахметьева, а затем убивает самого себя.

Здесь есть две нестыковки. Где граф взял пистолеты в нужное время и в нужном месте, и для чего вообще это сделал?

Теперь вторая версия, которая больше устроила бы родственников Румянцева. Да и принадлежит она супруге графа. Князь Бахметьев заранее готовит два пистолета, в один из которых засыпан малый заряд пороха, затем он убивает графа, а уже потом производит выстрел в себя.

Здесь тоже имеются нестыковки. К примеру, оба пистолета находились рядом с телом графа, один из них даже висел у него на пальце. Выстрелив в себя, Бахметьев вряд ли смог бы подойти к телу графа и оставить пистолеты около него. Да и опять же: с какой стати ему все это делать? Чепуха какая-то…

Ну и третья версия — загадочная. Неизвестные лица на черной карете без гербов проникают на ассамблею, стреляют в князя Бахметьева, а затем убивают графа Румянцева. И спешным порядком покидают ассамблею.

Эта версия — одна сплошная нестыковка. Во-первых, Бахметьев утверждает, что стрелял в него именно Румянцев. Конечно, там было достаточно темно, да и цветные пятна от фейерверка перед глазами, как правильно заметил Гаврила, вряд ли успели к тому моменту пройти, так что князь мог и перепутать. Но все же как-то это слишком притянуто. Во-вторых, никто не видел никого постороннего. Ну и в-третьих, как уже было сказано дважды: зачем⁈ Для чего кому-то понадобилась вся эта чехарда?

Причем, именно этот вопрос проходит через все три версии. А значит, он и является самым главным вопросом в этом деле. Как только я пойму, зачем все это кому-то было нужно, мне станет и ясно, кто и как все это сделал.

Однако сейчас ясности у меня не было никакой.

Пока добирались до дома, я снова уснул. Но снов в этот раз никаких не видел — просто впал в полное беспамятство, лишь иногда пробуждаясь на мгновение, когда на очередной кочке едва не падал с сиденья.

Катерина меня снова удивила. На этот раз своим кулинарным талантом. Она добавила в крынку с растительным маслом несколько яичных желтков, горчицы, соли и немного уксуса, а затем все это тщательно взбила. Получился очень густой и невероятно вкусный соус, который она почему-то назвала странным словом «майонез».

Мало того — она и специальное блюда с этим соусом придумала! Намазала майонез на большой кусок хлеба положила сверху лист салата, на него — плоскую круглую котлету, потом еще один лист салата, а закрыла все это сверху еще одним куском хлеба с майонезом.

Ей-богу, ничего вкуснее я в жизни не ел! Первую порцию я уничтожил в одну минуту, едва переступил порог, а вторую съел уже в спокойной обстановке, за столом, под свежезаваренный чай. Парашка так и крутилась вокруг, едва ли не в рот мне заглядывала: «Ну что, барин, вкусно? Мы вместе с барыней готовили! Она меня всему научила!»

В общем крутилась она и болтала без умолку, пока я в нее сапогом не запустил. Обиделась — ушла в свою каморку. А Катерина отвесила мне подзатыльник. И за что, спрашивается?

Наевшись, я кое-как доплелся до своей комнаты, упал на кровать лицом вниз и впал в забытье. Кажется, приходили Катерина с Парашкой, стянули с меня обувь. Пытались и штаны снять, но я не дался. Я просто хотел спать. И чтобы все оставили меня в покое.

Должно быть я не особо сопротивлялся, потому что проснулся в одном исподнем. Солнце уже клонилось к закату. Где-то неподалеку монотонно трещал коростель, в ответ ему посвистывал и стрекотал соловей, которому было все равно, когда петь свою песню — утром, вечером или же и вовсе ночью.

На спинке стула уже висел мой черный камзол с серебряными пуговицами, на столе лежала черная треуголка. Гаврила постарался. Он знал, что нынче вечером мне предстоит оправляться на обучение, и потому заранее приготовил наряд, в который я обычно облачался по такому случаю. Ничем особо не примечательный, не броский. Простая дорожная одежда.

В дверь послышался стук, она приоткрылась, и появилось рыжая Гаврилина голова.

— Проснулся, барин? А я уже и сам тебя будить собирался. Ты бы умылся что ли, а то вид у тебя такой, будто ты помирать собрался! Я и воды теплой принес.

И Гаврила показал мне кувшин с водой. А потом взял меня за загривок, склонил над деревянным тазом и давай поливать из кувшина! Совсем как в детстве.

Не такой уж и теплой оказалась та вода. Но я даже вырываться не пытался, потому как знал: это бесполезно. У Гаврилы не вырвешься.

Умывшись, я старательно утерся пушистым полотенцем, и Гаврила помог мне облачиться в свежее одеяние. Старательно застегнул пуговицы на камзоле и пошлепал по щеке:

— Учись старательно, Алешка, чтобы батюшке твоему не пришлось за тебя краснеть на небесах.

— Да я уж и так стараюсь, Гаврила…

— А ну-ка, покажи мне еще раз, как ты умеешь огонек из пальца высекать.

Как с ребенком со мной говорит, право слово! Ну уж покажу, мне не трудно.

Я сжал у Гаврилы перед лицом кулак и поднял большой палец. Щелк! Из-под ногтя выскользнул овальный огонек и затрепыхался под восторженным дыханием Гаврилы.

— Ай да, Алешка, ай, молодца! Даже трубку прикурить можно!

Ну надо же — простейшая эфирная магия, а Гаврила до сих пор ею восхищается. Тут же ничего сложного нет, простое возбуждение низкоэнергетической плазмы, и ничего более.

Палец начало жечь, и я торопливо задул пламя.

— Пошли, Гаврила, отвезешь меня на Васильевский. Ждать меня не нужно, назад сам как-нибудь доберусь.

Перед отъездом я заглянул в комнату Катерины. Она сидела за письменным столом, перед ней были разложены разрезанные дыни, а сама она раскладывала на медной тарелочке слой зеленой плесени.

— Колдуешь? — шепотом спросил я, остановившись у Катерины за спиной.

— Угу, — отозвалась она, не оборачиваясь. — Колдую, Алешка, колдую. Не уверена, что получится, но опыт поставить стоит. Оборудования у меня не хватает… Слу-ушай, Сумароков! — тут она подняла на меня свое красивое личико. — У тебя, случаем, знакомого алхимика нет?

Знакомого алхимика у меня не было, и я покачал головой. Но сразу добавил:

— У Потемкина спросить надо, у него много ученых людей в знакомцах ходят. Водку они вместе пьют, да по девкам ходят.

— Тоже дело, — уважительно сказала Катерина, возвращаясь к своей плесени. — Завтра же надо будет с ним переговорить… А ты куда собрался на ночь глядя, такой красивый?

Ну уж она как скажет! Красивый… Просто человек приятной наружности.

— Спасибо, — сказал я. — Дела у меня еще есть. Вернусь ночью, ты меня не жди.

Катерина удивленно глянула на меня снизу-вверх.

— Да я и не собиралась! А ты записки мои еще не читал?

— Извини, все как-то не до того было… — я развел руками.

— Ладно. Может и хорошо, что не прочел. Я вот теперь думаю: может сжечь их и забыть обо всем? Мне почему-то кажется, что я у тебя здесь надолго застряла.

Я всем сердцем желал, чтобы это было именно так. Но сказать ней об этом вслух не решился. Только дотронулся ей до плеча — очень нежно, едва ощутимо, чтобы поняла она, что в этом доме она может оставаться столько, сколько пожелает. Хоть до скончания веков.

Я видел перед собой ее склоненную над столом голову, и видел ее изящную шею с небольшой родинкой справа, и в груди у меня даже заломило от какой-то неведомой истомы. И я даже наклонился слегка, охваченный желанием коснуться губами этой прелестной шеи, но вовремя взял себя в руки и резко отпрянул. Катерина вздрогнула, едва не выронив медную тарелочку.

— Сумароков, ты дурак, что ли⁈ — воскликнула она недовольно. — Чего дергаешься? Я из-за тебя чуть всю плесень по полу не раскидала!

— Да и шут с ней, с плесенью, — неуверенно ответил я. — Подумаешь, ценность какая.

— Дурак ты, — снова обозвала меня Катерина. Без злости, впрочем, а как-то совсем по-свойски, по-домашнему. — Там же пенициллин! Без него вы все здесь мрете, как крысы! А если я смогу его извлечь, хотя бы малую толику, это будет… сенсация, мать твою!

Она замолчала, глядя на меня и не мигая при этом. А я не знал, как реагировать на ее слова. Я просто не понимал, что она имеет в виду.

— Ты такая умная, — сказал я немного погодя.

Катерина усмехнулась.

— Что — не понимаешь? — спросила она.

— Не-а… — я помотал головой.

Катерина отодвинула от себя медную тарелочку с плесенью и поднялась со стула. Подошла ко мне, остановилась, неотрывно глядя мне в глаза. Протянув руку, погладила меня по щеке.

— Это не страшно, что не понимаешь, — шепотом проговорила она. — Никто не понимает. Но если все пойдет хорошо, то скоро ты поймешь…

Не отрывая своей ладошки от моей щеки, она подступила настолько близко, что я почувствовал на лице ее дыхание. А потом она дотронулась губами до моих губ и очень медленно, совсем неспешно, стала меня целовать. Горячая розовая пелена опустилась у меня перед глазами. Я почувствовал, как кончик ее языка скользнул меж моих губ, и хотел с жаром ответить на поцелуй, но вдруг Катерина прикусила мне губу.

Я увидел, что она смотрит мне прямо в глаза.

— Уку у-ии… — выдавила она из себя, не раскрывая рта.

Я непонимающе мигнул. Розовая пелена постепенно расплывалась, восстанавливая зрение. Тогда Катерина отпустила мою губу.

— Что? — спросил я хрипло.

— Руку убери, — повторила Катерина негромко.

Я опустил глаза и понял, что одна моя рука лежит у нее на груди, слегка сжимая ее, словно большое спелое яблоко. Опомнившись, я одернул руку.

— Ты же первая начала, — просипел я.

— Я просто тебя поцеловала, — сказала Катерина, обжигая меня дыханием. — А ты схватил меня за сиськи.

— Нельзя? — уточнил я.

— Нельзя, — покачала головой девушка.

— А вот так можно?

Рывком прижав ее к себе, я впился в нее губами. Тяжело дыша и даже всхрипывая, мы снова целовались не меньше минуты, перемазав друг друга слюной. А потом Катерина двумя руками отпихнулась от меня, отпрянула и кулачками принялась утирать лицо.

— Всю обслюнявил, как пес на радостях, — заявила она. — Иди уже! Куда ты там торопился?

Ухмыляясь и подняв руки вверх, я сделал пару шагов назад.

— Как прикажете, повелительница.

— Топай, топай! — прикрикнула Катерина с улыбкой.

И я ушел. Гаврила в экипаже уже меня дожидался. Заметив мое довольное лицо, он с подозрением прищурился.

— А что это ты такой цветущий, барин? Ведь только что был такой вид, что в гроб краше кладут.

— А ты бы нос свой не совал куда не следует! — прикрикнул я.

— Хорошо, хорошо, не буду, — не стал спорить Гаврила. — Только ты уж Катерину не обидь, Алешка, словом злым или делом подлым. Коль уйдет она от нас — тоска тебя возьмет. А как схватит тебя эта тоска, так уже и не избавишься от нее, так и сожрет тебя всего. Попомни мои слова, барин!

— Не обижу, Гаврила, не бойся. Да и не из тех людей Като, кто дает себя в обиду.

— Это точно, — согласился Гаврила. — Ее просто так не согнешь, что тот гвоздь. Жесткая она. И стать у нее, совсем как у императрицы.

Встречных экипажей нам попадалось немного, а когда переправились по мосту на Васильевский остров и свернули на дорогу, ведущую к дому раджи Матхая Мукержи, они и вовсе исчезли.

Несмотря на то, что ночь выдалась светлой, на дороге было достаточно мрачно. Высокие деревья подступали к ней достаточно близко, а порой кроны их и вовсе смыкались над головой, образуя непроницаемый свод, и тогда становилось совсем уж темно. Благо такие участки дороги не были продолжительными, лошади даже не успевали начать волноваться и сворачивать куда ни попадя. Лес быстро расступался, и вновь становилось достаточно светло.

У дома раджи я попрощался с Гаврилой, прошел заросшим, словно индийские джунгли, садиком и постучал в тяжелую изрядно потертую дверь. Открыл мне слуга в белоснежных одеждах и с таким же белоснежными зубами. А может они просто казались такими на фоне очень загорелого лица.

Мы не обмолвились они словом. И хотя виделись уже далеко не в первый раз, я до сих пор не знал имени этого слуги. По-русски он не говорил совсем, а расспрашивать у раджи о его слугах я не решался. Собственно, я и с самим раджой не особо много разговаривал. Все наше общение заключалась в том, что он коротко кланялся, сложив перед лицом ладони, а затем открывал «тайную тропу». Каждый раз это случалось в разных комнатах его огромного особняка. И я не мог припомнить, чтобы когда-нибудь заходил в одну комнату дважды.

Вот и сегодня слуга проводил меня в новую комнату, которая больше всего напоминала кладовую. Возможно, таковой она и являлась, потому что на многочисленных полках, навешанных по всем стенам от потолка и почти до самого пола, были наставлены какие-то бутылки, крынки, ящики, короба. На крюках висели колбасы и окорока, а про связки лука и ароматных трав я уже и упоминать не стану.

Едва я вошел в эту кладовую, как из темного угла на свет шагнул раджа и сказал несколько раздраженно:

— Вы сегодня задержались, аспирант! Я уже было решил, что вы вообще не явитесь.

— Прошу простить меня, — я почтительно шаркнул ногой. — Всю ночь глаз не сомкнул, занимаясь делами службы, и под вечер меня совсем сморил сон.

О том, что если опоздание и было, то лишь на считанные минуты, я говорить не стал. Однако спросил другое:

— Можно я задам вам один вопрос, уважаемый раджа?

— Вопрос? Что ж, попробуйте, аспирант.

— Граф Румянцев Александр Никифорович действительно являлся бакалавром магии?

Раджа Матхай Мукержи замер и долгое время смотрел на меня совершенно неподвижно, будто и не смотрел вовсе, а просто окаменел на несколько минут. Мне даже не по себе стало. Но потом по лицу его пробежала мелкая рябь, отчего оно слегка поплыло, как бывает, когда смотришь на свое отражение в воде, а где-то рядом в нее упадет камень.

Но все это быстро прекратилось. Рябь исчезла, вместе с ней ушла и окаменелость лица, и раджа сразу расслабился. Но отвечать мне не стал. Вместо этого он взмахнул рукой, и прямо в воздухе между нами очертился светящийся круг. Поток воздуха оттуда ударил в меня и сразу растекся по помещению, оставив после себя легкий запах мокрой травы.

Мешкать было нельзя. Я шагнул в образовавшийся проем, прошел по тропе с десяток шагов и неожиданно вывалился из прохода прямо на лесную лужайку. Воздух плотно колыхнулся за моей спиной, принеся с собой из кладовой аромат копченого мяса.

— Заждался я тебя, аспирант! — услышал я голос Амосова откуда-то слева и сразу повернулся в ту же сторону.

Петр Андреевич сидел на краю поляны в кресле-качалке, а рядом с ним стоял небольшой круглый столик, по примеру того, какой брал с собой в дорогу покойный император для обедов на свежем воздухе. На столике поблескивала боками бутылка белого вина и наполненный бокал на длинной ножке.

Куратор выглядел шикарно, будто только что сбежал со званого ужина из царского дворца. Синий камзол его, расшитый красными и золотыми нитями, выглядел «с иголочки» и сидел так, будто Петр Андреевич прямо в нем и появился на свет. Идеальные кудри белого парика ниспадали на широкие плечи, оставляя на них разводы дорогой пудры.

— Где ж ты пропадаешь, сучий сын Сумароков?

Куратор взял бокал за ножку, отпил почти половину и вернул его на стол.

— Так я ж и не опоздал вовсе, — возразил я, не забывая при этом озираться.

Место, где я очутился, выглядело умиротворяюще. Лужайка была круглой и не очень большой, около двух десятков шагов в поперечнике. По левую руку, за спиной Петра Андреевича, ее закрывали разлапистые деревья в три человеческих роста, а справа оградой служили пушистые кустики, каких я ранее нигде не встречал. А в голубой дали за этими кустами торчал снежный пик, который казался нарисованным рукой гениального мастера.

Здесь явно был разгар дня — солнце хоть и пряталось за пухлыми облаками, но находилось почти в зените.

— Что это? — удивленно спросил я, рукой указав на гору.

— Монблан, — не повернув головы, отозвался Амосов. — Или Фудзияма какая-нибудь. Да и какая тебе, к черту, разница⁈ Все равно мы здесь долго не задержимся. Экзамен уже начался, а потому простейшее предлагаю пропустить. И перейдем мы с тобой, Алешка, сразу же ко второму вопросу… Лови!

Благодарим за внимание к нашему творчеству! На этом открываем подписку. Спасибо всем, кто поддерживает наше творчество рублём! Отдельная благодарность за ваши награды!