Невьянская башня

Глава тринадцатая Гнев и демон

Артамон и десяток «подручников» скакали верхами, закинув ружья за спины; двое «подручников» правили двумя санями, на которых намеревались везти пленников — Лепестинью и Цепня. Савватий и Родион Набатов ехали в третьих санях. Дорога на Ялупанов остров отпадала от Сулёмского тракта. Она вела по лесам, по некрутым ещё склонам Весёлых гор и долгим-долгим ходом огибала Чистое болото. Пользовались ею редко, колеи замело снегом, но другого торного пути для всадников и саней не имелось.

«Подручники» — молодые и крепкие парни — разгорячились на морозе, перекрикивались и гоготали. Савватий полулежал под тулупом и смотрел, как заснеженные верхушки ёлок плывут по лазурному крещенскому небу. Сани мягко покачивало. Набатов, потряхивая вожжами, щурился от блеска сугробов. Савватий знал, что на Ялупанов остров Родион едет за отцом.

— Что ты всё бегаешь за батюшкой, Родивон Фёдорыч, как дитя малое? — негромко спросил Савватий.

— Боюсь, схватят его солдаты, — просто ответил Набатов.

— Разве Демидов не откупит? Он же всех пленных откупает.

— Акинфий-то Никитич, может, и откупил бы, да Татищев не отдаст.

— Отчего же?

Набатов помолчал, подыскивая объяснение:

— Ну, как сказать… Батюшку в сиромахи постригли. Он теперь в чине, а нашему обряду чины от власти в запрете. Татищеву удобно будет предъявить батюшку Тобольской консистории или самому Синоду — вот, мол, какое беззаконие на Иргине творится. И Татищеву дозволят новую «выгонку» там устроить. Он рад будет похватать работных, что в старой вере, и обескровить Иргину, чтобы Петю Осокина подкосить. Татищев шибко того жаждет.

— Чем твой Осокин ему не угодил? — удивился Савватий.

— Так ведь всех Благодать с ума свела, Савва. У Пети-то денег на новый завод нету, как и у Васьки Демидова, и он решил вступить в кумпанство с самим Бироном. Никто не ведает, откуда Бирон про Благодать пронюхал — мало ли разных заявок в горном правлении пылится… А Татищев не желает подпускать Бирона к сокровищу. Значит, надо Осокина придержать. Разорить Иргину «выгонкой» — сподручная затея.

— Совсем они там осатанели, — хмыкнул Савватий.

Набатов пожал плечами:

— Петя — добрый человек, но заводы порабощают душу. Им неважно, хорош ты или плох, крепостной или вольный. Ты должен служить заводам безоглядно, должен сам свою жизнь под их волю направлять. Вот и Петя пал.

Конечно, Родион был прав. Савватий знал это по себе.

— И что, по-твоему, спасения от заводов нету? — хмуро спросил он.

— Как нету? — Набатов несогласно нахмурился. — Христос нам спасение всем указал! Коли чуешь узы на душе — уходи с завода. Беги.

В тишине зимнего леса топот лошадей по заснеженным колеям звучал мягко и дружелюбно. Поперёк дороги протянулись длинные синие тени. Слева меж деревьев замелькали просветы — тем лежало Чистое болото с обледенелыми зарослями ивняка и ольшаников на островах и гривах.

Савватий подумал о своей жизни. Десять лет назад Невьяна ждала, что он уйдёт с завода, а он не ушёл. Обрёл ли он счастье от этого выбора?

— И мастерство своё бросить надо? — Савватий посмотрел на Родиона.

— А как иначе? В истине жертвой держатся. Душа-то важнее.

— Не себя жалко, а дело, — возразил Савватий.

Набатов покачал головой:

— Ты не про дело говоришь, а про гордыню.

— Как это? — не понял Савватий. — Выше дела я себя никогда не ставил!

Набатов, размышляя, снял рукавицу и принялся отдирать иней с усов.

— Какое у нас, у мастеров, дело? — Он покосился на Савватия. — Божье мироустройство изучать и свои машины в него втискивать. Но божье-то мироустройство и без тебя останется. Кто-то другой его изучит и машину втиснет. Дело не пропадёт. Машина ведь свыше задана. Ты не придумал её из ниоткуда, а только угадал, какой она быть должна по божьей воле. Выходит, иной мастер тоже угадать сможет. А ты свободу сохранишь, сиречь душу.

Савватий даже обиделся, что Набатов не благоговеет перед мастерством.

— Сам-то ты, Родивон, много раз свою стезю бросал?

— Вот в первый раз намылился, — засмеялся Набатов. — Боюсь, как заяц. Но вижу, что потребно уже. Закостенел я, врос, по рукам повязан. Тому пообещал, этому пообещал… Уйду я с Иргины под Благодать. Очищу свою душу от корешков. Буду Пете Осокину строить новый завод на речке Салде. Добрые там места, верное железо — я уже всю гору исползал: ох, богатая она.

Лес поредел, дорога подошла к болоту. Накатанная колея завиляла, перебираясь с одной возвышенности на другую. Впереди показался Ялупанов остров — низкий, плоский, с несколькими елями, со снежными горбами крыш полуземлянок и казарм. Над крышами трепетали белые дымы остывающих печек. Одиноко торчала маленькая главка часовни, похожая на кедровую шишку, вылущенную белками. Скалился кривозубый частокол. Убежище на Ялупановом острове чем-то напомнило Савватию вогульское мольбище.

— А не ты ли, Родивон, разорил на Благодати мольбище у тамошнего вогула Стёпки Чумпина? — полюбопытствовал Савватий.

Набатов озадаченно сдвинул шапку и поскрёб макушку.

— Ну да, наткнулся я там на жертвенник… Дак мне никто не говорил, что это Чумпина владенье. Оно совсем дикое было, пихточками заросло.

Артамон и верховые «подручники», оставив обоз, поскакали вперёд.

— Стёпка всё допытывался, кто идола его утащил, — сказал Савватий.

— Я! — виновато сознался Набатов. — Стоял там болванчик серебряный. Я думал, ничейный он, забытый давно… Я его в мешок засунул и в Невьянске Егорову на серебро продал. Двадцать рублей выручил.

— А Стёпка горюет.

— Вот ведь дурак я! — искренне огорчился Набатов. — Не хотел я Чумпина утеснять!.. Болванчика-то небось Егоров давно переплавил, не вернуть его теперь… — Набатов заворочался от неловкости. — Я вогуличу деньги отдам! — с облегчением решил он. — Я не вор, малых сих обкрадывать не стану!..

Конные «подручники» с Артамоном скрылись за частоколами острова. А потом до санного обоза донеслись их крики и бабахнул выстрел. Набатов тревожно выпрямился и с силой щёлкнул вожжами. Лошадь припустила, сани закачались. Савватий заворочался, высвобождаясь из тяжёлого тулупа.

Убежище на Ялупановом острове оказалось пустым. Приземистые избы, потраченные поленницы, истоптанный снег, приоткрытая дверь часовни… Обитатели покинули своё жильё совсем недавно — ещё тлели угли в печах.

— Стойте! Стойте, черти!.. — орали подручники за дальней оградой.

Набатов, спрыгнув с саней, кинулся на шум. Савватий — за ним.

…Беглецов было десятка два. Растянувшись в цепочку, они уходили с острова по ледяному болоту на лыжах. Двигались они по длинной дуге — по мелким островкам: островки были почти незаметны, лишь топырилась из сугробов щетина сухой травы. Вереница лыжников уже приближалась к зарослям ольхи, что темнела на бугре посреди неровной снежной пустоши.

Конные «подручники» толпились на краю острова, не решаясь сойти на обманчивый болотный лёд. Артамон сжимал в руках ружьё — это он пальнул в воздух, привлекая внимание беглецов.

— А ну вертайтесь взад! — кричал он. — Вертайтесь, Акинфий повелел!..

Раскольники всё равно уходили.

— За ними! — рявкнул Артамон «подручникам».

Он разозлился не на шутку: мастер, которого ловил Акинфий Никитич, уже во второй раз ускользал от погони.

От Ялупанова острова до ольховой гривы было совсем недалеко — если напрямик. Артамон не желал медлить, к тому же лыжня — не торная дорога: что по лыжне, что по целине — лошадям одинаково. И всадники двинулись по льду с нетронутым снегом. Лошади высоко задирали ноги и мотали гривами.

Первым провалился Кольча — «подручник», знакомый Савватию по недавней поездке на курень. Лошадь ухнула по грудь, забилась, заржала, а снег вокруг неё стремительно просел, потемнел, треснул кусками, и плеснула чёрная вода. Кольча сиганул с лошади в сторону. А затем провалилась и кобыла Артамона. Сам Артамон едва не кувыркнулся, но удержался за луку седла. Выдернув ноги из стремян, он тоже отпрыгнул на лёд.

Раскольники мелькали в ольхе — молча, будто лешие.

— Стреляй по ним! — в бессильной ярости скомандовал Артамон.

— Нет! Не стреляй! — всё поняв, заметался на берегу острова Набатов.

«Подручникам» безопаснее было стрелять по беглецам, чем гнаться за ними на лошадях по льду, и «подручники» охотно скинули с плеч ружья.

Вразнобой загремели выстрелы. В разрозненной цепочке раскольников, пробирающихся через заросли ольхи, один человек упал, а потом упал и другой. Цепочка разорвалась, смешалась. Но раскольники с бессловесной и суетливой покорностью сразу подняли упавших и потащили дальше. Они высыпались из ольшаника и покатили на лыжах опять через лёд к берегу болота, к матёрому лесу. А «подручники» уже и не порывались преследовать их или снова стрелять. Ругаясь, они вытаскивали провалившихся лошадей.

Савватий смотрел, как беглецы друг за другом исчезают среди сосен.

— Дай боже, не батюшку подранили!.. — пробормотал Набатов и осенил уходящих двуперстным знамением.

* * * * *

— Эх, первую песню зардевшись спеть! — отчаянно признался Кирша.

Он вправду смущался перед большим начальником и, преодолевая себя, напоказ преувеличивал свою робость.

— Давай, Данилов, — деловито поторопил его Татищев.

Василий Никитич был наслышан о песенном богатстве подмастерья с невьянской Благовещенской фабрики и пожелал убедиться в том лично, тем более что фабрики не работали от Рождества до Крещения. Киршу вызвали в контору, где проживал Татищев. Для храбрости Кирша даже опохмелился, хотя и пообещал супружнице до конца праздников не брать в рот хмельного.

Татищев поставил ему лавку посреди своей горенки, а сам сел к столу. Он заранее приготовил бумагу, чернильницу и перо — будто для допроса.

— Я нашу российскую гишторию много уважаю, — пояснил он Кирше, — а оная обретается не токмо в монастырских летописях, державных указах и стародавних промемориях, но и в слове народном. Испытаю тебя, Данилов.

— Народ не по-казённому помнит, — отпёрся Кирша. — Ежели что — я не виноват. С одного городу разные вести. Не всё ловить, что по реке плывёт.

Татищев пренебрежительно поморщился:

— Сам разберусь, где лживость. А присловья разные — это хорошо. В них мудрость. Я их в особый журнал заношу. Однако же начнём с былин.

— Какую изволишь? Знаю все — и про Илью с Добрыней и Алёшей, и про Соловья, и про Ваську Буслаева с Чурилой, и про Садко, и про Кожемяку, и про Калина-царя, и про гостей разных у князя Владимира…

— Стой-стой! — оторопел Татищев. — Навалил сразу!.. Давай про Илью.

Кирша поудобнее расположил гусли на коленях. Струны зарокотали. Кирша запел, прикрыв глаза. Былина была как брага: потихоньку овладевала и мыслями его, и телом, будто уносила по течению с мягкими водоворотами.

— Погоди! — грубо оборвал Татищев.

Кирша споткнулся. Недосказанные слова впустую звякнули в окошко.

— Ты можешь только дело излагать? — спросил Татищев. — Ну, без всяких онёров? — Татищев передразнил обращение Ильи Муромца к своему коню: — «Ах ты волчья сыть да травяной мешок, не бывал ты в пещерах каменных, не бывал ты, конь, в тёмных чащах…» Мне потребно представленье иметь, что там приключилось, а не кружева эти бесполезные распутывать!

— Дак в них-то вся и суть! — обиделся Кирша. — Это ж песня! Её надо с перепевами петь, зачины повторять! Что за колыбелька, ежели не качается?

— Понятно, — помрачнел Татищев. — У меня, Данилов, на такую поэтику нету времени. А былины все твои я ещё в детстве слышал. Ничего нового.

— Ну дак сам себе и пой тогда.

— Не злись! — велел Татищев. — Я ведь тебя не для забавы дёрнул. Я не дитя и не кабацкая теребень. Мне народное зрение на гишторию любопытно. Какие песни знаешь про царя Грозного или ещё поближе к нашим годам?

— Много насыплю, за пазухой не унесёшь.

— Бумага унесёт. Говори.

Кирша задумался, колупая струну.

— Знаю песню, как Малюта Скуратов осерчал, что князь Скопин спас Москву от ворога, и в отместку отравил его на победном пиру.

— Известное дело, — сказал Татищев. — Давай другое.

— Как царица Марфа Матвеевна разоблачила Гришку Отрепьева, что самозванец, и Гришка с горя на копья сбросился, а евонная Маринка обернулась сорокой и в окно улетела.

— Басня!

— Как царь Алексей Михалыч с войском три года стоял под Ригой, пока сердце не заскучало.

— И о чём тут петь?

— Про Стеньку Разина могу…

— Не добро державным позором трясти!

— Как селенгинские казаки ходили в поход на мунгальские земли и попали в засаду. Как Комарский острог на Амуре оборонялся от богдойского князьца с силой поганой…

— То всё мелочи для государственной гиштории.

— Как царь Пётр Шлюшенбурх осаждал…

— Тому и ныне свидетелей — три полка!

— Да тебе не угодить! — опять обиделся Кирша.

Татищев нахмурился в раздражении.

— Мне в Кунгуре поведали о местном яром чудище — подземном звере Мамонте. В облике оной твари мужики истолковали происхождение пещер. Знаешь ли ты подобные заводские сказания? О чём тут люди говорят?

Кирша хмуро посмотрел на серебряные цветы заиндевелого окошка.

— Про Ермака говорят.

— А про заводы?

— Ермак и есть заводы, — сказал Кирша.

— Ну, спой, — с сомнением согласился Василий Никитич.

Кирша удовлетворённо засопел и подвинул гусли на коленях:

— Как на Волге понизовой, на славной пристани,

Думу думали удалы добры молодцы,

Все разбойнички лихие да отчаянные.

Толковал им атаман Ермак Тимофеевич…

Песня была длинная: про гнев Ивана Грозного и зов Строгановых, про трудный поход по таёжным рекам в Сибирское царство салтана Кучума и про свирепые баталии с татарами, про то, как Ермак царю Сибирь подарил, и про то, как отклонил царские милости ради защиты Сибири — а потом и погиб в неравном бою. Это песню Татищев дослушал до конца, придирчиво хмурясь.

— Всё ты переврал, — наконец сказал он Кирше. — Что это за солдаты у Ермака? Какие зимние квартиры? Какие баталии? Тогда слов таких не было! И лодки у Ермака были стругами, а не коломенками! И вообще: где заводы?

— Ермак по Тагилу проплыл, это наша заводская река, — пояснил Кирша. — А караваны с железом заводы по Чусовой спускают — Ермаковым путём.

— И что с того? — разозлился Татищев. — Полая ты башка, Данилов!

Кирша тоже разозлился.

— Ты на заводы со шпагой своей пёс знает откуда прискакал! — сдерзил он. — А люди наши на Ермака равняются, а не на твою шляпу пирогом! Ермак нам всем указал, что дело важнее всего — богачества важнее, славы, милости царской, самой жизни! Ермаково дело — Сибирь, а наше — заводы!

Татищев недоверчиво фыркнул.

— Я тебе про Симеона Верхотурского ещё спою! — сердито пообещал Кирша. — Может, под шляпой-то и мыслишки закопошатся?

Праведник Симеон жил сотню лет назад. Был он портным: бродил по слободам и шил шубы. Никакой особой чести не имел. Помер — похоронили. А лет сорок назад его гроб всплыл из могилы, и люди увидели нетленные мощи. По деревням зашептались о новом праведнике, но только на горных заводах наконец-то поняли, какую истину провозглашал Симеон. И Симеон Верхотурский стал заводским заступником, святым доменных печей.

— Во деревне, во селе, да во Меркушине

Удил рыбу Симеон да с камня-камени, — начал Кирша.

Насупив брови, Василий Никитич слушал долгое повествование о том, как богатый купец Михрютин из Краснопольской слободы нанял Симеона сшить ему пышную санную шубу. Симеон работал целую зиму: сметал шубный стан колоколом, подбирая песцов шкурка к шкурке, покрыл стан узорчатой парчой, привесил длинные рукава с прорезями, разложил по плечам широкий соболиный ворот — ожерелье. Купец был счастлив. А Симеон вдруг ушёл из слободы обратно к себе в Меркушино и денег не взял. Купец хотел заплатить как должно и кинулся в погоню. Догнал. Но Симеон сказал: он не пришил малый шнурочек внизу — получается, дело не доделал, и потому брать деньги — грех.

Кирша допел и даже закрыл глаза от умиления.

— Глупость это! — решительно заявил Татищев.

— Не глупость, — вздохнув, тихо возразил Кирша. — Симеон явил нам правду заводскую: работа не равна деньгам и подлинная награда за труды есть душа твоя. О том же и Ермак сказал, токо по-другому.

Татищев задумался, недовольно морщась.

— А ты не дурак, Данилов, — наконец заметил он. — Хоть и скоморох.

— Не скоморох я! — ответил Кирша. — Я тоже мастер, только не доменный и не молотовый, а песенный. За то мне и уваженье на заводе.

* * * * *

Прихватив Невьяну, Акинфий Никитич ездил на Староборский рудник с проверкой: что-то руды тамошние обеднели. Четыре версты — туда, четыре — обратно. Возвращался Акинфий Никитич уже к вечеру. Кошёвка скользнула на Господский двор через ворота у башни. Небо к западу отяжелело густой лазурью; на снежных кровлях палат лежали синие тени от длинных труб с дымниками, от высоких гребней и домиков-«слухов» — окошек на чердаках.

У Красного крыльца стояли кошёвки и сани — обоз «подручников». Он тоже только что закатился на Господский двор сквозь проезд у плотины. Сам Артамон о чём-то разговаривал со Степаном Егоровым. Рядом околачивался Васька Демидов — пересмеивался с Набатовым. Невьяна заметила Савватия: тот молча расправлял попону, укрывая разгорячённую лошадь.

Акинфий Никитич вывернул свои лёгкие санки к крыльцу.

Артамон, сняв шапку, пошагал к хозяину, Васька поспешил за ним.

— Как рудник, дядя Акинфий? — весело спросил Васька и протянул руку Невьяне. — Не замёрзла, Невьянка?

Акинфий Никитич не удостоил Ваську ответом. При виде Васьки его поперёк сердца полоснула горькая злоба. Похоже, племянничек не чувствует никакой вины: обманул дядюшку с Благодатью и вертится вокруг как ни в чём не бывало, улыбка шире морды. Думает, всех облапошил, щ-щенок.

— Отойдите отсюда, — велел Акинфий Никитич Ваське и Невьяне.

Васька послушно отбежал, Невьяна покорно отступила за Васькой.

— Ялупанов остров пустой, — негромко сообщил Артамон. — Никого не взяли. Но Лепестинья и мастер твой там были. Куда подевались — не ведаю.

— Так разведай! — сквозь зубы процедил Акинфий Никитич.

Он стащил рукавицы и швырнул их в кошёвку.

Неудача Артамона, конечно, вызывала досаду, однако после встречи с призраком отца в подвале башни для Акинфия Никитича Лепестинья и Цепень отодвинулись на второе место. Никуда они не денутся. Добегаются. Попадутся. А вот самодовольство племянника бесило. Потеряв Благодать, Акинфий Никитич смирился бы с поражением в борьбе — случается и такое, но коварный обман был оскорблением, и душа Акинфия Никитича вскипала.

— Чего дядюшка-то злится? — заговорщицки спросил Васька у Невьяны.

— Не знаю, — Невьяна пожала плечами. — В дороге мирный был, молчал.

— Опять вожжа под хвост попала, — вздохнул Васька.

Невьяна осторожно посмотрела на Савватия, словно тот мог что-то объяснить или как-то поддержать. Савватий ответил усталым взглядом.

— Напрасно ты сейчас Акинфию на глаза лезешь, Вася, — сказала Невьяна. — Лучше переждал бы непогоду в сторонке.

В это время Родион Набатов взял приказчика Егорова за рукав.

— Степан Егорыч, — обратился он, — у меня тут забота обозначилась… Помнишь, летом я тебе болванчика продал? Вогульское серебро.

— Помню, — сказал Егоров. — Да.

— Он цел ещё у тебя?

— Молится мне на него, что ли, Родион? — возмутился Егоров. — Я его в дело давно сдал. В дело. Нет его больше.

Набатов виновато хлопнул руками по бокам: ну, извини, что дёрнул!

Покрикивая на лошадей, «подручники» уводили обоз, чтобы освободить Господский двор. За крышами зданий небо тихонько разгоралось пунцовым светом. По башне сверху вниз сползал прощальный багрянец.

Егоров повернулся к Савватию.

— Лычагин, а тебе дверь в башенной палатке починить надо, — сказал он. — Ты мастер по курантам, а там дверь на галдарею разбита. Снег на куранты несёт. Снег. Заледенеет машина — сломается.

— Вечером починю, — пообещал Савватий. — Где стёкла были, там дыры холстиной закрою. А ты новые стёкла заготовь.

— Холстину дам, — кивнул Егоров. — Вечером жду тебя.

С крыльца конторского дома на двор друг за другом спустились Кирша Данилов и Татищев. Заметив Демидова, Татищев сразу направился к нему. Кирша не отставал, надеясь позубоскалить.

— Эх, с братом — на медведя, с кумом — на кисель! — крикнул он.

— Тьфу, балабол! — сплюнул Егоров.

Татищев быстро и внимательно оглядел всех у крыльца — Акинфия Никитича, Ваську, Невьяну, Артамона, Савватия, Набатова, Егорова.

— Что, Никитин, помирился с Васильем? — спросил он, желая подразнить Акинфия Никитича. — Поможешь ему деньгами или всё карман жмёшь?

Васька посмотрел на дядюшку как собака, выпрашивающая подачку.

— Думаю, — угрюмо проскрежетал Акинфий Никитич.

Васька засиял надеждой.

— Василий тебе верный друг и сподвижник, — ухмыльнулся Татищев. — И в заводах искусен. Добрая смена тебе подросла, Никитин.

Акинфий Никитич, задыхаясь от ярости, выпучил глаза.

— Я до пробирного горна иду, — как бы невзначай поделился Татищев. — Ты не забыл, что я тебе на завод надзирателя назначил — Пинягина? Он донёс, что ты выход чугуна из староборской руды занижаешь. Проверить надобно, не так ли?.. И буду ждать от тебя добрых вестей про Василья. За него я стеной стою. Будут у меня сразу два Демидовых, и оба молодцы!

Хрустя по снегу, довольный Татищев бодро пошагал к башне.

Все, кто остался у Красного крыльца, молчали и отводили взгляды от Акинфия Никитича. Они понимали, что горный командир поглумился над хозяином. Разве что простодушный Васька ничего не уловил.

— Расходитесь, ротозеи! — то ли прохрипел, то ли просипел Демидов.

Набатов огорчённо покачал головой, Егоров надвинул шапку на брови, Артамон недобро ухмыльнулся: дескать, отыграемся ещё. Кирша по-бабьи подхватил Савватия под локоть и засеменил прочь, утаскивая соседа.

— Соломе с огнём не улежать! — прошептал он.

Невьяна первой поднималась по чугунным ступенькам крыльца, первой вошла в полутёмные сени. Акинфий Никитич грузно ступал позади. Но дверь за ним вдруг снова скрипнула железными петлями. В сени сунулся Васька, большой, кудлатый и нескладный. Он робко мял в руках свой драный треух.

— Ты куда, пёс?! — ощерился на него Акинфий Никитич.

Васька топтался у порога, изнывая от неловкости.

— Дак сказал же капитан, что ты мириться будешь… — промямлил он.

Васька вправду верил, что слова Татищева что-то значат для Демидова.

Невьяна замерла. Акинфий Никитич блеснул на неё белыми глазами:

— Уйди!

Невьяна молча пошла наверх по лестнице, но тотчас же остановилась за поворотом. Она боялась и за Ваську, и за Акинфия.

— Мириться?.. — сдавленно переспросил Акинфий Никитич и вдруг бросился на Ваську, прижал его спиной к стене и схватил за горло.

Васька мог бы оттолкнуть дядюшку, но обомлел и растерялся.

— Признавайся, иуда, что по ухищрению своему отдал мою Благодать в казну! — прохрипел Акинфий Никитич так, будто это его душили.

Он всё утро думал о потере Благодати, о разговоре с призраком отца, и вот теперь ярость прорвалась наружу.

— Христом богом!.. — без голоса ответил Васька, ворочая головой. — Не шельмовал я!.. В мае месяце было… Пусти, дядюшка…

Акинфий Никитич немного ослабил хватку, чтобы Васька говорил яснее.

— Как Хрущёв у меня в Шайтанке чумпинские магниты увидел, так я и помчался в Екатеринбурх… В нашем роду надеялся гору оставить… А на речке Решётке в урочище на меня шайтан напал!.. Истину говорю, дядя Акинфий!.. Из леса шайтан пёр с башкой козлиной!.. Конь у меня испугался, понёс, еле я его усмирил! Пока то урочище по просеке огибал, я время упустил, и соперник мой первым к Татищеву прискакал! Не виновен я!..

Акинфий Никитич вперился в Ваську, словно расплавлял его взглядом. Врал Васька или не врал?.. Да какая разница!.. С мрачным ожесточением Акинфий Никитич признавал для себя: на месте племянника он непременно опоздал бы, чтобы уступить гору начальству и тем самым урвать посильную долю от непосильной удачи. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

В злосчастном племяннике Акинфий Никитич узнал себя молодого. Он ведь тоже был добрым, как Васька, и тоже почитал отца, как Васька почитал дядюшку. Но отец перегородил ему дорогу. И он начал обманывать, а потом ломать отца. И обманул, и сломал. А дальше заводская судьба уродовала его беспощадно, и в итоге получилось то, что получилось, — грозный Акинфий Демидов. И этот Акинфий Демидов не желал укоров совести, не желал иметь перед глазами воспоминание о себе. Пускай тогда Васька встретится с демоном Невьянской башни: или сгинет, или превратится в него, в Акинфия.

Тяжело дыша, Акинфий Никитич отодвинулся от племянника.

— Пойдёшь, куда я скажу! — тяжело выдохнул Акинфий Никитич.

Васька послушно и торопливо закивал.

И Невьяна с лестницы увидела, что Акинфий Никитич открывает перед Васькой дверь в подвал — к проходу в подземелье башни.

* * * * *

Дверь, окованная железными полосами, захлопнулась, и за ней лязгнул крюк, наброшенный в проушину, однако скрежета ключа в амбарном замке Васька не услышал. Значит, дядя Акинфий не намеревается держать его здесь слишком долго… Но зачем вообще ему торчать в этом каменном мешке?..

Ещё в подземном ходе Васька понял, что рассерженный дядюшка ведёт его в подвал башни. Раньше Васька тут не бывал, хотя, как и все, знал разные страшные байки о каземате: и вора какого-то в стене замуровали заживо, и деньги фальшивые чеканили, и людей гноили до погибели… Васька повертел головой, озираясь. А ведь жутко!.. Васька успокаивал себя: он — законный Демидов, нельзя убить его за просто так или посадить на цепь в темницу, даже всемогущему дядюшке такое не дозволено… И всё равно Ваське было боязно. Никогда он не верил в злодеяния Акинфия Никитича, а сейчас подумал о них легко — как о деле обычном. Неужто дядюшка — зверь?.. Нет!

Узкая глухая ниша, ступеньки и запертая дверь… Напруженные своды, в дальнем — лаз, закрытый чугунной плитой, и до него не добраться… Горн, в котором горит слабый огонь… Шевелится полумрак. Громоздкий водовод от стены к стене, и справа из кирпичной арки с шумом падает поток… Что делали в этом каземате? Для чего он нужен? И почему он, Васька, здесь?..

Васька подошёл к водоводу, зачерпнул ладонью и плеснул в лицо. И сразу в каземате потемнело: это огонь в дровяной каморе горна вдруг сжался, спрятавшись под колосниковую решётку. Васька оглянулся — живот его обожгло ледяным холодом: у противоположной стены каземата сидел какой-то человек. Только что его не было — и появился ниоткуда… В камзоле и ботфортах, с дворянской шпагой на поясе, с кружевным платком на груди… А рожа — морщинистая, помятая, спитая… И перевязь на лбу… Васька знал, что под ней — чёрная дыра от пули. Это был дядя Григорий. Брат отца и дяди Акинфия. Такой, каким его похоронили в Туле семь с лишним лет назад.

— Вот и ты к дядьке в лапы угодил, недоносок? — ухмыльнулся мертвец.

Дядю Гришу, пьяницу и буяна, никто в роду Демидовых за человека не считал, только бабушка Дуся и младшая дочка Анютка его скорбно любили, да ещё Васька жалел. И дядя Гриша раньше никогда на Ваську не ругался.

— Чтоб ты сдох здесь, как я сдох! — с ненавистью сказал мертвец.

Васька онемел от ужаса. Кто перед ним? Оживший покойник, призрак, демон?.. Что делать-то?!.. Но вместе с ужасом Васька ощутил и обиду.

— Не я тебя убил, дядя Гриша… — ответил он. — Зачем бранишь меня?

Дядю Гришу застрелил Ванька, единственный сын. Весенней ночью дядя Гриша с приказчиком ехал в тарантасе домой с попойки; на Гончарной улице Ванька подкараулил его, затаившись в цветущих кустах, и пальнул из фузеи. Пуля пробила голову навылет. Ванька сбежал, никто его не видел.

— Акишка с Никишкой хотели мой завод заграбастать! — мёртвый дядя Гриша говорил об Акинфии Никитиче и о Васькином отце. — С двух сторон мне в уши пели, что Ванька мой — негодяй, дурак, пьянь беспробудная, по ветру наследство пустит… А ты с Прошкой, поганцем, спаивал Ваньку!

Васька учуял злобу мертвеца… или демона? Злоба пугала до обморока.

— Я не спаивал… — еле выговорил Васька. — Не было умысла!..

Они втроём — Васька, Ванька и Прошка, двоюродные братья, — и вправду кутили во всю ширь души. Тула качалась, когда они гуляли. Но ведь то была просто удаль молодецкая! Все парни горазды лихость показать!.. Впрочем, Ваньке не следовало пить, и они это знали. Ванька дурной делался: в драку лез, последними словами всех костерил, поджечь что-нибудь пытался…

Мертвец у стены заворочался и начал с трудом подниматься на ноги.

— Я-то Ваньку от выпивки отвадить уповал… — глухо сказал он. — Мне братья мои подлые посоветовали: припугни, мол, его, что отпишешь свой Тульский завод в наследство Анютке… Я и припугнул… А Ванька по досаде мне пулю в башку залепил, чтоб не успел я ничего сделать!

Сквозь страх перед призраком Ваську опять поразила боль давней беды, что как буря смела дядю Гришу с Ванькой, и тяжесть собственной вины.

— Не хотели мы такого!.. — прошептал он. — Не ведали, куда всё идёт…

Мертвец горько усмехнулся, выпрямляясь у кирпичной стены.

— Или врёшь, или дурак ты! Всё Акишка-то с Никишкой ведали! На Каинов грех по своей воле сподвиглись! Такие они, да! Сгубили и меня, родного брата, и Ваньку моего! А вы с Прошкой пособили отцам!

— Нет! — страстно выдохнул Васька.

— Пособили… — повторил мертвец. — Пособили сыны душегубам…

Он неровно замерцал, точно состоял из сполохов огня, и растаял: огонь впитался в стену, как вода в песок, а горн осветился изнутри. Ошеломлённый Васька бросился к стене и принялся ощупывать горячие кирпичи.

— Не виноваты батюшка и дядя Акинфий!.. — твердил он вслед призраку.

А за спиной у Васьки раздалось:

— Да как же не виноваты?

Васька оглянулся, и у него едва не подогнулись ноги.

На краю водовода сидел Ванька — двоюродный брат, которого казнили в Туле пять лет назад. Он был в белой рубахе, в которой взошёл на эшафот, босой и с переломленной шеей. Синюшная рожа его уродливо раздулась, губы почернели, глаза были вытаращены — таким он и висел в петле.

— Дядя Акинфий сам сказал мне, что батька завещает Аньке завод, как дед обделил моего батьку, да и твоего тоже, — просипел удавленник Ванька. — Не мудрёное дело-то, Васята. Одному — всё, остальным — кукиш поцеловать. А я-то поверил. Фузею дедовскую почистил батьку пришибить.

Мёртвый Ванька спрыгнул с водовода.

— Не подходи!.. — Ваську колотила крупная дрожь.

Он шарил ладонью по груди, нащупывая нательный крестик.

— Ох, Васята, слушай, как в петле-то худо помирать! — засмеялся Ванька. — Больно, и крутит всего, и дышать охота!.. Висишь-висишь, тело-то будто гиря семипудовая, голова отрывается, а всё никак не помрёшь! Думаешь там всякое, тужишься ещё чуток пожить… Тьфу! — мертвец весело сплюнул.

Васька сполз по стене и сжался, стискивая крестик в кулаке. Он пытался прочесть молитву, но язык закоснел, и Васька только всхлипывал в отчаянии.

— Да я тебе ничего не сделаю, братец, — добродушно заверил мертвец, присаживаясь на корточки напротив Васьки. — Я пришёл рассказать тебе про дядьёв своих. Они ж не только батьку Григория подзуживали, но и меня тоже. Хотели дедовский завод себе заграбастать. А как я батьку-то ухлопал, так они вдвоём меня начальству и выдали на расправу. Вот ведь черти, а?

Ванька заливисто захохотал, довольный коварством родственников.

— Не могли они этого устроить… — прошелестел Васька.

— Шибко ты добрый, дурачок, — ответил удавленник.

Он протянул к Ваське руку. Васька зажмурился, как ребёнок, и ощутил, что его невесомо и нежно гладят по голове, по вздыбленным вихрам. Васька терпел, его трясло, и наконец он не выдержал — распахнул глаза.

Перед ним в белом саване стояла Танюшка — младшая сестра, которую похоронили больше года назад. Васька любил её всей душой. Она умерла, когда он был уже здесь, на своём Шайтанском заводе. По слухам, Танюшка погибла от руки отца: из любопытства залезла в подвал его тульского дома, и Никита Никитич в гневе ударил её по голове связкой тяжёлых ключей. Васька в это не верил — батюшка любил озорную Танюшку. Её все любили.

Рассудок у Васьки уже пошатнулся: живые и мёртвые перемешались, Васька не отличал людей от призраков.

— Не бойся, Васенька, — ласково сказала Танюшка. — Мы же твой род…

— Что они говорили про батюшку и дядю Акинфия? — почти заплакал Васька. — Не может быть такого!..

— Правду они тебе говорили, — печально улыбнулась Танюшка. — Мы, мёртвые, только правду говорим. Иначе зачем нам к вам-то возвращаться?

— Не душегубы дядя Акинфий с батюшкой! — замотал головой Васька.

— Так надо для заводов, — мягко возразила Танюшка. — Что уж поделать, Васенька? Меня вот батюшка тоже за это казнил…

— Нет!..

— Да, Васенька. Мы с Прошкой пожениться уговаривались, я к нему через подземелье бегала… Батюшка узнал, испугался, что я дяде Акинфию его тайны выдам, и ударил меня… Неладно у него со мной получилось.

Прошка, старший сын Акинфия Никитича, жил в новом доме у бабушки Дуси, а Танюшка, понятно, жила в доме отца. Дома соединялись подземным ходом. По нему Танюшка и пробиралась на свидания с Прошкой. Там Никита Никитич и поймал её, там и бил до полусмерти. Вытащил уже умирающую.

— Нет! Нет! — исступлённо повторял Васька.

— Прими, — попросила Танюшка. — По-другому до величия не дойти… Я тебе добра желаю, Васенька. Дай я тебя поцелую, утешу, успокою…

Сидя под стеной каземата, Васька не сопротивлялся. Он почувствовал, как руки сестры обвивают его — легко, будто тёплый воздух над костром. И перед собой Васька увидел светящееся лицо Танюшки, её глаза, в которых игриво играло пламя. Мёртвая Танюшка улыбалась жадно и победительно.

…Акинфий Никитич дёрнул дверь на себя и скатился по ступенькам в подвал. Окутанный зыбким заревом, Васька скорчился на полу, а по нему бегали, вспыхивая, лепестки призрачного огня. Акинфий Никитич вцепился Ваське в загривок, рывком поставил на ноги и толкнул к лестнице. Огонь с Васьки мгновенно исчез, будто палая листва, которую сдул ветер, и тотчас ярко вспыхнуло в чреве плавильного горна. Акинфий Никитич свирепо поволок племянника к выходу; ничего не соображая, Васька шатался, ноги его путались и заплетались. Он словно разучился владеть собой.

— Двигайся, болван! — прорычал Акинфий Никитич.

Огонь в горне заскакал сквозь решётку от лещади до тёмного свода, как взбесившаяся собака, что дико прыгает и кувыркается на привязи.

— Оставь его! — завыло из горна. — Оставь до курантов!..

Акинфий Никитич выпихал Ваську вверх по лестнице до подземного хода, выскочил сам и захлопнул дверь в каземат.