Невьянская башня

Глава четвёртая Невьяна из Невьянска

Красивая?.. За свой век он подмял немало красивых баб. Не в красе дело. Порой в человечьем роде встречается порода, как среди простого железняка встречаются магниты. Магниты будто бы хранят божий замысел на железо — так что порода и есть отсвет божьего замысла. Конечно, у баб эта порода отражается в красе. Но ещё и в каком-то княжеском, что ли, превосходстве… Да, Невьяна была из обычных заводских девок — и всё же им не ровня. Она никогда ничего не просила — кроме первого раза, когда ушла от Савватия. Она не прислуживала, не угождала, не заискивала и не ублажала. Милости она принимала так, будто ей отдавали долги. И даже в постели не смущалась наготы — нечего смущаться; она не закрывала глаза, точно испытывала своего любовника, и в её тихом крике звучала не жертвенная жалоба, а повеление.

На своде спальни у Акинфия Никитича кружили розовые ангелочки — толстощёкие и толстозадые. Их намалевал пленный швед, которого Акинфий Никитич выписал из Тобольска. Увидел бы такое батюшка — проклял бы. А Ефимья, жена, терпеливо молчала, как ей и должно. Ефимья вообще редко гостила в Невьянске. Ей, корове, назначено детей рожать и внуков баловать. Пускай и сидит в Туле возле мамок, бабок и нянек.

Про полюбовниц мужа она не заикалась. Акинфий Никитич построил два десятка домов по городам державы, и в лучших городах — в Тобольске и Казани, в Нижнем и Твери, в Ярославле и Костроме — хозяйствами управляли полюбовницы. Только в Москве был приказчик, потому что Ефимья иногда приезжала в Москву. Впрочем, при Невьяне все подруги Акинфия Никитича стали бывшими. А Невьяна вела два дома Демидова в Питербурхе. Два дома — и разные тайные дела, которые никому другому доверить нельзя. И сейчас на полу возле кровати валялось распечатанное письмо от графа Бирона — чтобы передать это письмо, Невьяна и приехала из столицы.

Акинфий и Невьяна разметались на скомканной постели, будто рухнули с неба, заброшенные туда взрывом. Акинфий уснул. Голова его лежала на упругом животе Невьяны — тяжёлая, как у вепря. Тонкими пальцами Невьяна перебирала его седеющие волосы. Сквозь прорези в дверце голландской печи огонь еле освещал кровать и угол стены, расписанный виноградными лозами. Казалось, что листья винограда ещё дрожат от страсти.

Акинфий вздохнул и пошевелил плечом — проснулся. Невьяна подумала, что сейчас он наконец-то затеет расспросы. Сначала Акинфий всегда брал её, и только потом расспрашивал. Выходит, любил.

— Ох, унесло меня, Невьянушка… Так что там с деньгами для графа?

Невьяна улыбнулась: она всё угадала точно.

— Ты же без караула. Значит, он в удовольствии.

Граф Бирон задумал возвести себе дворцы в Митаве и Руэнтале — это было дорого; за интерес Акинфия Демидова он истребовал пятьдесят тысяч.

— То я понял. Я про сами деньги.

Звонкой монеты в империи никому не хватало.

— Вместе с Федькой искали и собирали. Часть нашими червонцами нашли, часть лобанчиками, часть — дукатами, Федька их на таможне добыл.

Федька Володимеров, муж Марийки, дочери Акинфия, командовал петербургской конторой своего могучего тестя.

— А Шомбера ты видала? — допытывался Акинфий Никитич.

— Вдоволь насмотрелась. Пока твой дом ему готовила, он как собака везде крутился, всё клянчил через толмача, чтобы я что-нибудь оставила. Плакал, что у него ни скамейки, ни лежанки нету, спать на полу придётся.

Обер-берг-гауптман Курт фон Шёмберг был человеком графа Бирона. Акинфий Никитич отдал ему свой каменный дом на Васильевском острове, купленный десять лет назад у генерала Апраксина по цене завода.

— И как тебе оный саксонец?

Невьяна вздохнула и погладила Акинфия по скуле.

— Шинора он ушлая и чужеядец, — по-заводскому ответила она.

С Васильевского острова Невьяна перевезла всё демидовское добро в другой дом, попроще — на речку Фонтанку возле церкви Анны Пророчицы. Апраксинский дом Невьяне было очень жаль. В этот дом она приехала из Невьянска ещё неумелой девчонкой, незнакомой со столичной жизнью. Здесь разгорелась их любовь с Акинфием. Здесь она стала хозяйкой. Здесь она расцвела — она сама это чувствовала: перед ней начали робеть и графы, и князья, а графини и княгини шипели ей вслед. Бравые офицеры-гвардейцы восхищённо называли её демидовской Роксоланой. Купцы из иностранцев, что покупали железо «старый соболь», дарили ей дорогие презенты. Невьяне это преклонение было безразлично. Ей был нужен один лишь Акинфий.

Высокая голландская печь почти угасла.

— Пусти, дров подложу, — прошептала Невьяна.

Акинфий Никитич подвинулся. Невьяна соскользнула с постели и гибко присела у печи. Обнажённая, вся она словно бы состояла из мягких изгибов и округлостей. Акинфий Никитич смотрел, как она тянется за поленьями и ловко забрасывает их в багровое окошко. В спальне чуть посветлело от огня.

— Письмо туда же, в печку, — указал Акинфий Никитич.

Он обещал графу, что будет уничтожать всю переписку. Слово надо держать. Невьяна свернула письмо трубкой и тоже сунула в пламя.

— Зачем тебе этот Шомбер, Акинюшка? — спросила она, глядя, как горит бумага. — Ты же дал графу денег, разве мало?

Акинфий Никитич подумал, как бы объяснить.

— Графа я подмазал, чтобы он следствие по заводам прекратил и штраф мне убавил. Восемьдесят пять тыщ — да какого пса? Столько и царям брать не по чину. А Шомбер… Шомбер — ключик к настоящему владычеству.

— Кривой ключик-то…

— Плевать. Лишь бы замочек открывал.

Невьяна присела на край кровати спиной к Акинфию, распустила косу, достала гребень и принялась расчёсывать волосы, склоняя голову набок.

— Расскажи, — как бы невзначай попросила она.

Она понимала, что Акинфию Никитичу и самому хочется рассказать. Он ведь гордится своим замыслом, а поведать о том ему некому.

Акинфий Никитич перевернулся на спину и закинул руки за голову.

— Слышала про Благодать?

— Божью? — удивилась Невьяна.

— Не божью. Так Татищев новую железную гору поименовал. А вогулы называют её Шуртан. Я про неё год назад ещё узнал, но утаил, потому как генерала де Геннина с командирства турнули, а Ваське Татищеву объявлять ту гору нельзя: такое сокровище он в казну отымет, солдатик деревянный. Однако ж вогулы тайну растрепали, и Татищев всё равно гору захапал.

Акинфий Никитич недовольно дёрнул коленом.

— Но ты же не отпятился? — подсказала Невьяна.

— Чёрта им в глотку! — злорадно ухмыльнулся Акинфий Никитич. — Я потому Шомбера и придумал!

— И как же это? — мягко подсказывала Невьяна.

Акинфий Никитич, зарычав, сладко потянулся.

— А я напел графу Бирону про богатство Благодати — не хуже Кирши Данилова. Крючочек графу подсунул… Мол, надо построить заводишки под Благодатью на казённые деньги, а потом те заводишки передать верному человечку, как царь Пётр моему батюшке Невьянск передал. Когда заводы золотом потекут, верный человечек отблагодарит графа-благодетеля. Графу наклада ни на копейку, а прибыли — в штанах не унести.

— И этот человечек — Шомбер?

— Шомбер, — весело подтвердил Акинфий Никитич. — Он в курфюрстве Саксония всеми рудниками управлял. Граф его к нам вытащил. Как узнал я про него, так сразу ясно стало: граф крючочек мой заглотил. Хоть и мудрый он, как дьявол, да ведь и дьявол — торгаш. За рубликом-то и нагнулся.

Невьяна негромко засмеялась. Это был её Акинфий: большой, сильный, дерзкий. Жадный до дела и до жизни, а не до денег. В нём кипело пламя. Он знал, что хотел, и ничего не боялся. Он властно брал ничьё как своё. На него с разных сторон ополчились враги, но Невьяна верила: он их всех одолеет, изгонит из своих владений, а не уйдут — так раздерёт и ограбит. Он — лев.

— Мне по заводам главный соперник — Васька Татищев. Граф Бирон его спихнёт и вместо него Шомбера всунет. А Шомбер уже у меня в кармане.

Акинфий приподнялся и по-хозяйски повалил Невьяну на спину — она охнула от неожиданности, взмахнув в полумраке фигурно выточенными гладкими ногами. Волосы её рассыпались. Акинфий подтащил её к себе.

— Ты мне петухов напутаешь, Акинька! — выдохнула Невьяна.

— Испужала — душа в пятки!.. — шутливо ответил Акинфий.

Невьяна села, оттолкнула его и подобрала выпавший из руки гребень.

— Погоди ты со своими ласками! — сердито сказала она. — Я хочу до конца услышать… Как же ты гору себе вернёшь при Шомбере?

Акинфий снова ухмыльнулся — зубы блеснули в отсвете из печи.

— А дальше нехитро, Невьянушка. Построит Шомбер заводы под Благодатью или нет — оно неважно. При любом исходе Шомбер подчистую всё разворует и разорит, а гору только покусает немного. Казна примется искать, кому сбыть убогое место, вот тут я и вызовусь. Мне сокровище и достанется. Знаю. Мимо меня здесь незаметно и тощая муха не пролетит.

* * * * *

Савватий ждал Акинфия Никитича у крыльца башни. Механический приказчик, Савватий бывал в башне каждый день — заводил куранты. Сейчас Акинфий Никитич пожелал увидеть, как это делается.

Башня зримо делилась на три части: палата, четверик и восьмерики с шатром. Выглядели они слитно, одно вырастало из другого, но Савватий давно разобрался в каменной механике этой красоты. Палата состояла из двух кубов, сложенных из прочнейшего подпятного кирпича. Над передним кубом вздымался четверик, равный ещё двум кубам. Задний куб палаты распадался пополам — половину занимало двухъярусное крыльцо с арками; этот куб завершала высокая кровля на три ската. А мощный столп четверика венчался тремя убывающими арочными восьмериками и острым гранёным шатром. В облике башни воплотились божественные числа: четыре апостола — это равные измерения четырёх кубов, а Троица — три восьмерика и три грани кровли над палатой. Чётность и нечётность сливались в священную седмицу: четыре куба и три восьмерика. Башня была наглядным образом невидимой машинерии вселенной: вертограда, замкнутого в чистой истине.

Вот только вертоград этот покосился.

Башню задумал ещё Никита Демидыч. По слухам, его смутила какая-то явленная икона. Башню строили вместе с господским домом и заводской конторой — они едины обликом. Командовал работами хлыновский зодчий Ванька Нарсеков. Дом и контору успели возвести, а башню — нет: Никита Демидыч умер, когда четверик подняли до верхнего повала, до карниза. Дело отца продолжил Акинфий. Он привёз другого зодчего — Костьку Солмина. Над суровым и скупым четвериком зодчий Солмин водрузил праздничные восьмерики с крутыми арками и сверху шатёр с «ветреницей» и «державой».

Савватий помнил, как вырастала башня. Это были годы после потери Невьяны. Башня медленно воздвигалась в небе ярус за ярусом, словно его тоска по Невьяне. И Савватий не удивился, когда башня начала клониться: жизнь перекосилась, мир перекосился — так с чего башне прямо стоять?..

Замерзнув, он сунул руки себе под мышки. Наконец на Красном крыльце господского дома появились Акинфий Никитич и Онфим. Угадывая путь каким-то чутьём, слепой Онфим первым потопал по разметённой в сугробах дорожке. Он был ключником, без него в запертую башню никто бы не попал, и Онфим хотел показать хозяину, что слепота его делу не помеха.

— Здорово, мастер, — бросил Савватию Акинфий Никитич.

Он нёс в руке медный котелок с углями.

Под крыльцо башни меж придавленных пустых арок намело снега. А на втором ярусе крыльца, на гульбище, для защиты от лиходеев арки были прочно заколочены толстенными досками, ведь в башне хранились слитки выплавленного серебра. По обледенелым ступеням чугунной лестницы Онфим, Акинфий Никитич и Савватий взошли к двери на гульбище.

Онфим заскрежетал ключом в замке, и морозно заскрипели кованые петли. Из сумрака гульбища обдало запахом извести, кирпича и металла. Это было дыхание башни. Вся башня сквозь толстые стены изнутри и по сводам — вдоль, поперёк и крест-накрест — была пронизана прочными железными тягами. Они торчали из стен снаружи; на них насадили чугунные шайбы, концы расщепили пополам и разогнули в стороны. Башня была намертво сшита металлом как жилами, она стала единой и цельной, словно свилеватое дерево. Хотя, по сути, была заброшенной.

На гульбище выходило две двери. Акинфий Никитич для проверки подёргал левую — заперто. Эта дверь вела на узкую внутристенную лесенку, что с поворотами поднималась в камору, оборудованную пробирным горном: там шихтмейстеры пробовали руды малым огнём. А на чердак палаты можно было взобраться лишь по чугунной винтовой лестнице.

— Жди здесь, — сказал Акинфий Никитич Онфиму, передавая котелок.

Крутыми оборотами треугольных ступенек они вскарабкались на чердак палаты, отгороженный решётками меж кирпичных столбиков. Над головой взметнулась кровля, положенная на тонкие чугунные стропила. Наискосок по чердаку, хрустя инеем, Акинфий Никитич направился к другой винтовой лесенке, гораздо ниже первой. Очередная дверь в чугунной раме открывала путь непосредственно в башню — в четверик. Савватий шагал за хозяином.

Тишина башни была зыбкой, неверной: в кирпичной толще неслышно стонали тяги — они напрягались, как струны, потому что на башню порывами наваливался зимний ветер; тайным сердцебиением дрожало эхо от клацанья курантов; тонко звенела наверху чуткая готовность колоколов.

— Башня в исправности, — в спину хозяину сказал Савватий; голос звучал гулко. — Что-то будешь с ней делать, Акинфий Никитич?

— Ничего не буду, — не оглядываясь, ответил тот.

Высокий объём столпа-четверика делился внутри на три яруса. Дощатые полы, деревянные лестницы, кирпичные стены шахты для маятника, редкие глубокие окна с чугунными оконницами и намертво вбитыми железными решётками… Верхний ярус — Слуховая палата — завершался сводами.

Зачем нужна эта башня? Она — не колокольня, не пожарная каланча, не дозорная вышка. Степан Егоров хотел посадить здесь дьячков из заводской конторы на всякую письменную работу — дьячки ему в ноги упали: не мучай, страшно, вдруг рухнет громадина?.. Гаврила Семёнов пытался разместить здесь мастерскую раскольничьих богомазов — те степенно отказались: в родных иконных горницах им сподручнее. Изредка шихтмейстеры плавили руды в пробирном горне, но этим делом башню не занять. После розыска, учинённого поручиком Кожуховым два года назад, из подвала церкви в палату башни перенесли заводские учётные книги. А ещё в башне хранили серебро, полученное при очистке меди, и потому по ночам на гульбище всегда караулил сторож. И конечно, были куранты. Это всё, к чему удалось приспособить затею Никиты Демидыча. Маловато для такой огромности.

Савватий поднимался вслед за Акинфием Никитичем, и его всё сильнее охватывало ощущение, что башня сама выталкивает людей. Она знает, зачем создана, а люди не могут угадать, поэтому пошли прочь. Башня жаждет быть собой, и грозно покосилась она лишь для того, чтобы люди от неё отстали.

Они выбрались на седьмой ярус — в первый из трёх восьмериков. Здесь уже посветлело: большие арочные окна были застеклены. Повсюду лежала снежная пыль. Акинфий Никитич смахнул её с низенькой лавочки и присел передохнуть. Уклон пола тут воспринимался особенно остро и тревожно.

Прямо перед Акинфием Никитичем находился механизм курантов: тонкая железная рама со сцепкой зубчатых колёс, рычагов и осей внутри. Заиндевелый механизм жил своей загадочной жизнью, в нём что-то щёлкало и перемещалось. Савватия всегда завораживало неизъяснимое преображение мёртвой тяжести гири, что висела в шахте на цепи, в раскачивание маятника и повороты шестерёнок. Как из ничего вдруг рождается движение? Что за сила разлита в воздухе, в пустоте, и как она перетекает в работу машины?..

Акинфий Никитич встал, не спеша обошёл механизм, уважительно трогая железные колёса, погладил тонкую ось к стрелкам циферблата, заглянул в шахту с маятником, задрав голову, посмотрел наверх, на колокола восьмого яруса: к этим колоколам от часов тянулись проволочные нити.

— Полезем на звонницу? — спросил Савватий.

— Я ж не пономарь, — усмехнулся Акинфий Никитич. — Я хочу увидеть, как музыка делается. Когда куранты бить будут? Который час-то?

— Не знаю точно, — ответил Савватий. — Бланциферная доска на улице.

— Полюбопытствую с галдареи, — подумав, решил Акинфий Никитич. — Авось не сверзюсь с башни…

Большой циферблат курантов загораживал арочное окно, обращённое на Господский двор. Восьмерик снаружи окружала галдарея — балкон на повале четверика. По галдарее можно было дойти до циферблата и узнать время.

Акинфий Никитич с треском отодрал примёрзшую дверку. После того как башня покосилась, на галдарею лишний раз никто не выходил: опасно — обратный уклон. Поскользнёшься — и кувыркнёшься через невысокую, ниже пояса, ограду из замысловатой чугунной решётки. А сейчас с ограды дружно спорхнули прочь круглые красные снегири.

Акинфий Никитич стоял на балкончике по колено в сугробе. Перед ним распахнулся хмурый декабрьский простор. Ровный и длинный вал плотины внизу, а за плотиной — завод: кровли фабрик, покрытые облезлым снегом, и дымящие трубы. Дальше — шатры острожных башен, базарная площадь и дома-дома-домишки… Прямо — Тульский конец, за ним выселки Забела и Бараба, в леса утыкается дуга Тагильского тракта. Правее — рябая Лебяжья гора, и сбоку на ней — Фокинские улицы. За окраиной Невьянска светлели пустынные покосы и выпасы, потом темнели березняки и осинники на былых заводских лесосеках, а потом до пологих гор привольно раскатилась тайга, словно смятая кошма. Всё небо заполнили зябкие сизые тучи, и лишь на горизонте бессолнечно желтело тусклое и сиротское зарево зимы.

Савватий подумал, что можно толкнуть Демидова в спину — и Демидова не станет. Исчезнет тот, кто забрал у него Невьяну. Савватия даже качнуло к двери. Но ведь не Акинфий виноват в его, Савватия, неизбывной печали…

И в этот миг на широкой бланциферной доске огромные латунные стрелки дружно вздрогнули. Малая указала остриём точно в облачный зенит, а большая — точно на полудень. Три часа. В механизме курантов закрутились стрекозиные лопасти жестяных вертушек и начал тихо вращаться блестящий медный вал, усаженный короткими шпеньками. Шпеньки стали поочерёдно нажимать на лопаточки с прикреплёнными проволочными нитями; эти нити улетали на верхний ярус; там зашевелились рычажочки передач, потянули языки колоколов. И над заснеженным простором сквозь заводские дымы поплыл, изгибаясь и рассыпаясь, пятый из восьми невьянских перезвонов.

* * * * *

Поначалу Акинфия Никитича терзали сомнения: сумеют ли русские мастера наладить ход английских курантов? Куранты эти сработал знатный лондонский часовщик Брэдлей, колокола отлил колокольник Фелпс. Ехать в страшную Россию Брэдлей не пожелал. Три года назад в порт Питербурха на корабле доставили из Британии гору ящиков с механизмами для «господина Демидофф» — и делай что хочешь. Но Акинфий Никитич справился. Точнее, нашёл человека, который справится. Мишку Цепнера, опытного чеканщика с Кадашёвского монетного двора. Мишка установил часы на башню и обучил обращению с ними невьянского механика Лычагина.

Акинфий Никитич посмотрел, как Савватий крутит ворот, наматывая на дубовую катушку длинную цепь с гирей — цепь свисала в шахту с маятником, — а потом отстранил мастера и сам докрутил ворот, опробовал, каково это.

Спускались они в прежнем порядке: Акинфий Никитич впереди, Савватий за ним. Пустая Слуховая горница. Второй пустой ярус. Третий пустой ярус и дверь наружу. Малая винтовая лесенка. Чердак под высокой кровлей. Большая винтовая лестница. Полутёмное гульбище.

Онфим ждал, чтобы запереть башню за гостями, но Акинфий Никитич намеревался ещё осмотреть подклет. Он хотел своими глазами убедиться, что Степан Егоров убрал все приметы подвального лаза. Подвал хранил тайну Акинфия Демидова, и в неё были посвящены только Егоров с Онфимом. Ну и Семёнов, конечно, хотя он не любил соваться в башню. Ну и Мишка Цепень.

Акинфий Никитич взял у Онфима котелок с углями и распахнул правую дверь — не ту, за которой была внутристенная лестница в пробирный горн. За правой дверью располагалась сдвоенная горница. Своды, тяги, печь, окошки, могучие сундуки для слитков серебра, шкапы с заводскими книгами, столы, какие-то ящики… На чугунном подоконнике стояли рудничные масляные светильники — блёндочки. Акинфий Никитич зажёг одну от углей в котелке.

— И ты затепли, — велел он Савватию, кивнув на другую блёндочку.

В два огня будет лучше видно.

Акинфий Никитич не боялся звать Савватия. Всё равно тот знает о подвале — да многие ведь знают. А Савватий бывал в башне больше всех и без надзора. Только Онфим лазал сюда чаще, чем мастер по курантам.

В толстой стене двойной горницы темнела узкая, словно крышка гроба, дверка. За ней находился другой внутристенный ход — неудобная и крутая лестница в подклет. Акинфий Никитич и Савватий спускались лицом к узким и высоким ступенькам: стукались коленями и шаркали плечами по кирпичам.

В подклете — на первом ярусе башни — царила тьма кромешная. Тускло-багровый свет блёндочек зашевелился на сводах, покрытых ледяным мехом куржака, на стенах, на чугунных плитах пола. От дыхания клубился пар. Акинфий Никитич придирчиво озирался.

Дверь внутристенной лестницы размещалась рядом с прямоугольным углублением — выходом на улицу к воротам Господского двора. Акинфий Никитич толкнулся туда — заперто надёжно. После предательства Тараски и бегства Цепня Онфим задвинул эту дверь засовом и навесил амбарный замок.

Савватий странно топтался, глядя себе под ноги. Акинфий Никитич понял, что часовой мастер пытается угадать чугунную плиту, под которой скрывается крышка люка над лазом в подвал. «Это хорошо, — сказал себе Акинфий Никитич. — Если ищет — значит, не пронюхал, где она».

Егоров действительно прибрался в подклете как нужно. Всё чисто и пусто. Никаких следов. Но что это за дрянь на полу?.. Акинфий Никитич посветил блёндочкой, и Савватий, заметив озабоченность хозяина, опустил пониже свой фонарь. На чугунных плитах размазалось большое смоляное пятно — рыхлый слой из каких-то жирных хлопьев то ли сажи, то ли копоти. Длиной пятно было, наверное, аршина четыре и больше аршина шириной.

— Ветошь здесь сожгли, что ли? — спросил Акинфий Никитич и растёр башмаком по чугуну обугленный лоскуток холстины.

Савватий наклонился и что-то выковырял из стыка двух плит.

— Покажи, — потребовал Акинфий Никитич.

На ладони у Савватия лежал наполовину оплавленный медный крестик.

Акинфий Никитич задумчиво покрутил его в пальцах и сунул в карман.

— Выясню у Егорова, что за притча… А ты забудь.

Конечно, завод и башня принадлежали Демидову. Но Савватий не был его крепостным. Да, он продал Акинфию Никитичу свои умения — немалые умения, ежели честно. И ещё он уступил свою женщину. Однако не себя же самого, чтобы им командовали как собакой. Савватий угрюмо усмехнулся:

— Что мне забыть, хозяин? Что Цепень у тебя в подвале башни сидел?

Эти слова словно хлестнули Акинфия Никитича по лицу. Сузив глаза, Акинфий Никитич помолчал, чтобы унять гнев.

— Подвал затоплен, — глухо возразил он.

— А что же тогда поручик Кожухов обшаривал?

Савватий говорил о событиях двухлетней давности.

Тогда только-только взвихрилось следствие по заводам. Всякая шваль уверовала, что Демидовых можно свалить, и возжелала поживиться чем-нибудь от их обрушенного царства. Канцелярист Берг-коллегии Капустин шустро настрочил на Акинфия донос: мол, в Невьянском заводе из своего серебра Акинфий чеканит деньги. Плавить серебро заводчикам не воспрещалось, но деньги чеканить — это измена державе и государыне! Из Питербурха в Невьянск тотчас метнулась комиссия поручика Кожухова.

— Кожухов здесь уже по брюхо в воде бродил, — сказал Акинфий Никитич, и это была правда. — А тебе я полезный совет дам, Лычагин: не верь сплетням, как тот Кожухов, и не придётся чертей в подпольях ловить.

Акинфий Никитич почувствовал, как давят на него заиндевелые своды. Он пристально посмотрел Савватию в глаза. Мысль о тайной чеканке монет надо было выбить у Савватия из головы, иначе дело добром не кончится, а Савватий ему ещё нужен, чтобы найти беглого Цепня.

— Ты же не дурак, Лычагин. Подумай сам, посчитай. Чтобы пуд серебра получить, надо очистить в гармахерском горне пудов пятьдесят гаркупфера. Это семьдесят пудов чёрной меди. Или сто пудов роштейна. Или триста пудов руды. А столько руды без учёта переплавить — не сосульку лизнуть.

Савватий молчал, не глядя на Акинфия Никитича.

— Дале считай… Из пуда серебра чеканится шестьсот тридцать рублей. Много оно для меня? Башня, — Акинфий Никитич поднял палец, указывая на свод, — мне в четыре тыщи двести рублей встала. Куранты — в пять тысяч. А это ведь блажь. Но вот такой я богатый. Выгода ли мне при честных деньгах ещё и фальшивые шлёпать? За такой промысел награда — петля.

Акинфий Никитич надеялся, что убедил мастера.

— Кожухов не за фальшивыми деньгами прискакал, — примирительно добавил Акинфий Никитич. — Ему бумаги были нужны, а не серебро.

Кожухов действительно искал утайку железа. Он приказал предъявить учётные книги по заводам. Акинфий Никитич тогда торчал в Питербурхе: думал, что взяткой барону Шафирову он задушит следствие, а Шафиров его обманул. Кожухова тогда в Невьянске встретил Степан Егоров.

Егорыч успел подготовиться: все учётные книги из господского дома подземным ходом утащили в подвал церкви. Однако ж заводской иерей Никита Попов донёс Кожухову, что под его храмом — возня приказчиков, и Кожухов захватил сундуки с книгами. А потом совсем распоясался. Под башню залез. Допросил с острасткой всех приказчиков и мастеров. Сгрёб кое-кого из раскольников — в том числе и самого Гаврилу Семёнова, заковал в кандалы и отправил в Верхотурскую канцелярию. В конце концов, ничего не разумея в заводском деле, остановил домну. И уехал, довольный собой.

Акинфий Никитич возвратился как на пепелище. Конечно, домну задули снова. Гаврилу Семёнова Акинфий Никитич выкупил. На иерея написал в Тобольскую консисторию, присовокупив к посланию колокол в подарок, и Никиту Попова сослали в Нерчинск. Но мысли Акинфия Никитича были заняты другим. Его тогда поразило мрачное чудо, свершившееся с явленной иконой батюшки. И он призвал Леонтия Злобина остановить падение башни.

Маленькие блёндочки еле освещали обширный подклет. Своды казались напряжёнными изгибами огромных кирпичных пружин, сдавленных адской тяжестью башни, и тьма была такая плотная, потому что её сверху как бы прижимало гнётом. Красные всполохи шевелились на лице у Савватия.

— А в каком же каземате ты Цепня после работы с курантами держал? — упрямо спросил Савватий. — И за что Мишке такая кара — полгода в тюрьме?

— За что надо, за то и покарал, — ответил Акинфий Никитич. — Где надо, там он и сидел. А потом сбежал и обокрал контору. Цепень — просто вор.

Савватия такие слова не убедили. Акинфий Никитич видел, что мастера точат сомнения. Что ж, надо покончить с этим — навсегда и без жалости.

— И зачем тебе сейчас Мишку-то искать? — всё допытывался Савватий, словно имел право допрашивать хозяина. — Украденное ты вернул. Пусть Цепень катится на все четыре стороны, бог ему судья. Или мести жаждешь?

Акинфий Никитич хищно улыбнулся. Он поймал то слово, которое объясняло все подозрения Савватия! Месть — сестра зависти, а чужая зависть Демидовым давно уже известна. И правду от лжи зависть не отличает.

— Это моя забота, Лычагин. Тебя она не касается. Ты мои грехи ищешь, потому что сам за Невьяну отплатить хочешь. Себя-то видишь или нет?

Акинфий Никитич нутром почуял: он попал точно. Здесь у Савватия слабое место — здесь он и надломится. И Савватий отвёл глаза.

Акинфий Никитич немного подождал, пока мастер примет поражение.

— Ладно, пойдём отсюда, — распорядился он теперь уже снисходительно.

Наверху, в двойной горнице, не оглядываясь на Лычагина, он похлопал ладонью по кирпичной кладке и спросил:

— А другую басню слышал — что я человека в стену замуровал?

— Ты же сам говорил — басням не верить, — тускло ответил Савватий.

— Вот и не верь, — с удовольствием подтвердил Акинфий Никитич.

* * * * *

Савватий не завидовал Акинфию Никитичу, не рвался отомстить. Он и не думал о Демидове. В своём тёмном и словно бы нежилом доме, откуда, наверное, даже домовой ушёл, Савватий топил на ночь печку и бесконечно перебирал в памяти все подробности встречи с Невьяной.

Она, конечно, изменилась за минувшие годы. Из заводской девчонки превратилась в городскую барыню: спокойную и немного надменную. В том, как Невьяна шла через сутолоку на Господском дворе, как рукой она тихо отодвинула кого-то с пути, Савватий увидел её победительную уверенность в себе. Ясное дело, что она не была столбовой дворянкой — но Демидовы тоже не были столбовыми, а в Невьяне Савватий почувствовал странную силу, скрытную и неторопливую, и эта сила значила больше, чем достоинство рода. В тот краткий миг, когда Невьяна у крыльца подняла на него тёмный взгляд, Савватий догадался, что она всегда была такая, только он в своё время ничего не понял — потому что ничего не понимал ни в ней, ни в мире.

Тогда её звали Таньшей Меркулиной, а Савватий, пошутив, переделал Татьяну в Невьяну — и схватилось. Отец у Таньши — Меркул Давыдов — был вольным человеком; вместе с четырьмя сынами он промышлял извозом при Невьянском заводе: зимой увозили в Далматовский монастырь демидовское железо, а из богатой обители везли в Невьянск провиант, который Демидовы потом выдавали своим мастерам и подмастерьям. Так было на всех заводах — кормить себя домны и молоты не умели. От весенней распутицы до поры сенокоса промысел останавливался, и Меркул с сыновьями нанимались на разные работы, какие требовались для заводов или рудников.

В тот год они вступили в артель, что взялась изготовить кирпичи для достройки башни покойного Никиты Демидова. А Савватий, как механик, соорудил для артели песты, чтобы месить глину. Там, на берегу пруда возле выселка Пески, он и увидел Таньшу. Она приносила обеды отцу и братьям.

Савватий уже не помнил, как у них всё получилось. Он был на десяток лет старше Танюшки Меркулиной — давно уже мужик — и не робел там, где робела она. Жизнь сияла для него и катилась стремительно, словно горящее колесо по склону. Заливались иволги в роще на Лебяжьей горе, вскипали под солнцем белые облака, спорилась в руках работа, работники хохотали и зубоскалили, а бабы пели, медвяная вечерняя заря смыкалась с утренней, и в ночь на Ивана Купалу девки голышом бросались в пруд. В Невьянске тогда впервые объявилась Лепестинья; она проповедовала по дворам, на полянах и на артельных станах; её ещё не гнали с заводов, как приблудную скотину — Коровью Смерть. Всё было такое близкое, такое телесное, такое живое… И тёмные глаза Танюшки горели ярче ночи: Танюшка превращалась в Невьяну.

Он, Савватий, не думал в то лето о будущем. Казалось, что судьба легко сложится сама собой, как сложилась любовь с Невьяной, и будет она такой же пьянящей, прекрасной, вольной. А как иначе-то?.. Бог ему улыбается.

— Ты любишь меня, Савушка? — спросили пухлые, зацелованные губы.

— Ты сердце моё, — ответил он.

Они лежали в траве на Святочном покосе, и всё блистало от росы.

— Нам надо бежать, — приподнявшись, прошептала Невьяна.

— Успеем. Нескоро ещё до побудки…

— Я не о том. — Невьяна погладила его по скуле. — Беда грядёт…

— Да какая же?.. — весело удивился Савватий.

Опираясь на локоть, Невьяна глядела куда-то вдаль, на зарю в дымке.

— Батюшка у меня хочет кумпанство основать и свой завод открыть…

В кумпанство складывались многие промышленники из мелких. Вятский комиссар Тряпицын на сборные деньги построил Давыдовский и Кукморский заводы; кунгурский купец Кузнецов построил завод при остроге на речке Суде; казанский купец Небогатов в товариществе с тульским оружейником Красильниковым построил заводы под Осой и под Елабугой.

— В кумпанство батюшка зазывает к себе купца Куликова, — продолжила Невьяна, — и меня ему в жёны отдаёт.

— Я тебя первый высватаю, — легко пообещал Савватий.

— Не высватаешь. Всё решено уже. А как батюшка узнает, что я — порченый товар, то убьёт меня. Он прощать не умеет. Вожжами застегает или утопит, чтобы ему ворота дёгтем не мазали.

Дёгтем охальники мазали ворота в домах гулящих девок.

В это нежное утро, когда малиновое солнце всплывало в тумане, будто в молоке, когда тонкие рябины у пруда стояли в росе, как невесты в свадебном убранстве, Савватий не хотел думать о чёрных вещах, о злобе, о смерти.

— Высвобожу тебя, милая, — заверил он.

Невьяна его не услышала. А может, и знала, что это невозможно.

— Давай убежим из Невьянска, Савушка. — Она снова погладила его по лицу. — Лепестинья говорит: превыше любови ничего нет. Так уж заповедано. Лепестинья нам поможет. Попросим её, она укажет, где нам приют дадут. На Тоболе, или на Иртыше, или на Анисее-реке… Нас там никто не найдёт.

Савватия пробрала оторопь, и он зашевелился.

— В Сибирь? — переспросил он. — Милушка, я не могу из Невьянска!..

После смерти Никиты Демидыча жизнь в Невьянске яро заклокотала. В Екатеринбурге командовал генерал де Геннин, он благоволил Демидовым, и Акинфий горел новыми замыслами. Он только что запустил завод на речке Лае и начал строить Шайтанский завод на Чусовой, а на Нижнетагильском заводе заложил третью домну. Везде позарез были нужны умелые механики. Савватия тянуло во все стороны, везде хотелось поработать.

— Я же не пахарь и не плотник! — с болью произнёс он, истово надеясь, что Невьяна поймёт. — Я механический мастер! Мне без завода никак!

Невьяна промолчала. Она смотрела на него долго-долго — и с любовью, и с печалью, а он тогда почувствовал лишь малодушное облегчение, что Невьяна не стала плакать, просить его или укорять. Она была гордая. Один раз сказала — и хватит. Лишь потом он догадался, что там, в рассвете на Святочном покосе, Невьяна с ним прощалась.

Он и вправду хотел выбрать время и наведаться к Меркулу, чтобы убедить его отдать девку. Но не случилось. Невьяна исчезла в тот же день. И пошла она вовсе не в лес к Лепестинье. Она пошла к Акинфию Демидову.

И сейчас, через девять лет после исчезновения Невьяны, в своей пустой избе Савватий подбрасывал дрова в печку и смотрел, как в горниле горит огонь. Он знал, что без Невьяны в его жизни что-то нарушилось. Да, обида потом утихла, совесть успокоилась, и всё вроде бы сложилось как надо: он стал приказчиком, взял в жёны славную девушку, живы были отец и мать… Но его точила тоска. Даже не по Невьяне. Может, по вере Лепестиньи — что нет ничего превыше любови?.. И жизнь была какая-то неполная. И в радости не хватало радости, и в горе не хватало горя… Как спел ему однажды Кирша песню-жалобу калик перехожих: «Чего нету, до того и не дойти. Красно солнце тёмной ночью не найти…» Неполнота пожирала его. И пожрала. Смерть унесла всех — и отца с матерью, и Дарьюшку с сыном… И остался ему вместо всего на свете один только Невьянский завод.

В проёме печи, словно в глубоком окошке, Савватий видел то, чего так и не обрёл. Пламя стелилось по углям, взвивалось, закручивалось или вдруг струилось толчками невесомых волн. В его изгибах чудилось что-то живое — то ли трава гнётся под тёплым ветром, то ли кошка ластится к хозяйке, то ли женщина смыкает объятия… Пляшущая округлость огненных заворотов повторяла округлость женского бедра, женской груди, женского плеча… В пламени, как во сне, для Савватия проступили черты дивного женского лица. Пылали и звали к себе очи… Это Лепестинья, добрая и беспощадная?.. Или это Невьяна — ушедшая от него навсегда и оставшаяся с ним навечно?..

Внезапно Савватия дёрнуло, как собаку за ошейник, и откинуло назад.

— Ты чего?! — ошарашенно охнул Кирша. — Ты куда полез?!..

Кирша Данилов торопливо оттащил его от печи и толкнул на лавку. Савватий сел, потрясённый, будто после внезапной драки.

— Я песню записать пришёл про Ивана Грозного и Малюту, а ты в печь башку сунул!.. Блазнит, что ли, как Евсей Миронычу?..

Савватий, не соображая, ничего не мог ответить.

Кирша убежал в сени и быстро вернулся с ковшом воды. Савватий взял ковш обеими руками и, стуча зубами о край, отхлебнул. Ледяная вода стыло раскатилась в груди, изгоняя морок. Кирша забрал ковш и гневно выплеснул остатки воды в печь. Там бабахнуло, красный свет метнулся по горнице.

— Не знаю, что такое… — замотал головой Савватий. — Поманило меня…

Кирша чуть нагнулся и с опаской заглянул в печь.

— Не одного тебя, — сварливо сказал он. — Все кабаки гудят, что демон у нас в Невьянском завёлся…

Дверь со стуком распахнулась, в горницу друг за другом ввалились два «подручника», что несли караул в амбаре, поджидая Мишку Цепня.

— Пожар, никак? — запыхавшись, спросил первый.

— Из трубы на крыше пламя вышибло, как из домны! — добавил второй.

Кирша перекрестился — широко, будто для прочности.

— Да типун вам на язык! — сердито заявил он. — Вроде не горим ещё пока!