Невьянская башня

Глава шестнадцатая Зверь на привязи

Ночная вьюга привела мир в порядок: выровняла улицы и засыпала собачьи отметины, поправила шапки сугробов на всех кровлях, отгладила истоптанную плоскость пруда, побелила, как печь, рябую гору Лебяжку, припорошила снегом дальние леса и расчистила небесную лазурь. Солнце блестело, точно отшлифованное. Казалось, что жизнь начинается заново.

Кошёвкой, как обычно, правил Артамон. На рассвете он вернулся из поездки на Шайтанский завод и за ночь неплохо отоспался в санях, поэтому Акинфий Никитич не дал ему времени на отдых. Дела надо делать.

— Как Васька? — спросил Акинфий Никитич.

— Никак, — ответил Артамон. — Дитё малое, весь в слюнях.

Артамон оставил Ваську в его доме у дворни. Пускай Шайтанский завод сам разбирается со своим заводчиком, который впал в слабоумие.

Люди на улицах уступали путь кошёвке Демидова и кланялись. На перекрёстках толпились бабы с коромыслами, у кабака гомонили пьянчуги. Акинфий Никитич знал, что Невьянск взбудоражен известием о ночной «гари». На заводах давно уже не случалось такой беды. Раскольники жглись в Поморье — на Выге и на Кеми, порой вспыхивали последние убежища в лесах на Керженце, пылали скиты в Сибири — на Ирюмских болотах, на Туре и Тоболе, на Иртыше. Но уральские заводы эта напасть обходила стороной. А татищевская «выгонка» дожала древлеправославных. Что ж, придётся теперь Татищеву отдуваться перед Синодом. Может, укоротят ему ручонки.

Ворота «стаи» были распахнуты настежь, никто их не сторожил. По разгромленному подворью бродили уцелевшие насельники. Артамон подвёз хозяина к одному из крылечек. Акинфий Никитич вылез, огляделся и пошагал за дальний угол «стаи» — туда, где была часовня.

От часовни остался только огромный ворох страшных чёрных головней, из которого торчали обгорелые брёвна. Насельники закидывали пепелище снегом — метали его с лопат, но снег тотчас же таял, исчезал: где-то в недрах угольной груды ещё таился и тлел огонь. Пепелище курилось белым паром. Акинфий Никитич ощутил в воздухе странную пустоту, словно бы на месте погибших людей образовалась дыра и она всё никак не могла затянуться.

За работой насельников наблюдала матушка Павольга.

— Сбылось, как чаяли? — спросил её Акинфий Никитич.

— Господь помог, — непроницаемо ответила Павольга.

— А Лепестинья что? — это было важно для Акинфия Никитича.

— Вознеслась в сонм.

Акинфий Никитич кивнул. Он был удовлетворён. Бродячая игуменья больше не смутит народ сказками о крестьянском рае. И всё же Акинфий Никитич ощутил странное сожаление. Лепестинья боролась не за деньги. Ежели бы все враги у горных заводов были такими же, как Лепестинья, оба рая на земле воздвиглись бы — и крестьянский, и заводской.

— Кто ещё погиб?

— У старичка одного сердце лопнуло, — сказала Павольга. — И какой-то мужик в суматохе шею свернул. Беглый, мы даже имени его не знаем.

— Покажи покойников, — потребовал Акинфий Никитич.

Ему было нужно подтверждение.

Павольга сама повела Демидова к дальнему холодному амбару. Там, в сумраке, на голых досках топчана лежали два мертвеца. Акинфий Никитич с первого же взгляда узнал Мишку Цепня. Чернявый, морда крысиная, редкая бородёнка, тщедушный… Акинфий Никитич вспомнил, как встретил Цепня в кунгурской ратуше. Кабы не был Цепень корыстен, так ещё бы небо коптил.

— Я тебе лес пришлю для новой часовни, матушка, — пообещал Акинфий Никитич. — И тёсу дам с пильной мельницы. Возродишь «стаю».

— Мне спервоначала надо вернуть, кого солдаты заарестовали. Сиромаха Филарета взяли — Фёдора Набатова и старца Ефрема прозвищем Сибиряк.

— Сделаю что смогу, — кивнул Акинфий Никитич.

— Благодарствую, — сухо сказала Павольга.

На обратном пути Акинфий Никитич поменялся местами с Артамоном. Его, Акинфия Никитича, переполняла какая-то радостная сила. Он щёлкал вожжами, лошадка бежала резво, снег летел из-под копыт, полозья свистели. По Московской улице кошёвка лихо пронеслась мимо кривых заборов нищей Ярыженки и высоких оград богатой Кошелевки. Акинфий Никитич подкатил к воротной башне острога. Караульные солдаты вытянулись во фрунт.

— Экий я важный командир стал! — вылезая из кошёвки, ухмыльнулся солдатам Артамон. — Сам Демидов у меня кучер!

— Отгони сани и позови Бахорева, — приказал Акинфий Никитич.

Он намеревался навестить в тюрьме пленников из невьянской «стаи».

Возле острожных амбаров всё было как и прежде: костёр и стража. Догоняя Акинфия Никитича, от башни уже спешил офицер.

— Сколько народу ночью сволокли? — спросил его Акинфий Никитич.

— Тридцать семь душ по реестру! — отрапортовал офицер. — И ещё ваш приказчик с ними, господин Демидов, Набатов Родион Фёдоров.

— А он вам на что? — удивился Акинфий Никитич.

— Да ни на что. Своей волей впёрся. Говорит, тоже веры Аввакумовой.

— Веди.

В тюремном срубе, заполненном людьми, было сумрачно, тесно и душно. Акинфий Никитич оглядел раскольников — мужиков и баб.

— Сами виноваты, что вовремя не утекли, Павольга вас предупреждала, — сказал он, не желая щадить. — Вот теперь терпите, покуда не выкуплю.

В дальнем углу сидел на сене насупленный, бровастый старик. Рядом с ним привалился к стене Родион Набатов.

— Родивон, а ты чего там кукуешь? — спросил Акинфий Никитич.

— Вместе со всеми пойду в Заречный Тын, — мрачно ответил Родион.

— Он с отцом, — пояснил кто-то из пленников. — Из часовни его утащил.

Акинфий Никитич протолкался поближе к Набатовым.

— Не для того, Фёдор Иваныч, тебя в сиромахи постригали, чтобы ты сгорел, как полено, — сурово упрекнул он, нависая над стариком. — Твоего чина у вас людей по пальцам перечесть, такие народу нужны, а ты — в огонь. Не дело. И отпусти сына. Мы с Родей вызволим тебя из любого узилища, я обитель построю на Тагиле, игуменом будешь. Не дури, не срок тебе.

Фёдор Набатов — сиромах Филарет — угрюмо зашевелил бровями.

— Ступай, Родька, — проскрипел он. — Демида слушай.

— Дай слово, что впредь беречься будешь, батюшка, — вздохнул Родион.

— Даю, даю. Святым именем клянусь.

Акинфий Никитич протянул руку Родиону.

На улице Родион сощурился от режущей белизны зимнего дня.

— Этим заводам тебя бог послал, Акинфий Никитич, — сказал он.

— Ну-ну, — ответил Акинфий.

Они вместе молча дошли до Господского двора, до заводской конторы. У её крыльца Демидова поджидал Никита Бахорев.

— Что, Никита Петрович, изрядно ты ночью карасей наудил, — Акинфий Никитич насмешливо подмигнул Бахореву, — а сейчас надо придумывать, как их снимать с твоих крючочков. Особливо мне важен сиромах Филарет, он же Набатов Фёдор. С его главы и волосок упасть не должен — это твоя забота.

— В оное разоренье господин Татищев лично вовлечён… — замялся Бахорев. — Что я могу, Акинфий Никитич?..

— Ну, многое можешь… Реестрики переписать, людишек перепутать, побег устроить… Ежели хочешь Луизку свою заполучить, так сообразишь, — Акинфий Никитич намекал на невесту Бахорева, дочь саксонского мастера с Выйского завода. — Ты умный, Никита Петрович, тебе по плечу.

Акинфию Никитичу не хотелось смотреть на терзания Бахорева, и он отвернулся. За его спиной заскрипел снег на ступенях: Бахорев и Набатов поднимались по лестнице в контору. Акинфий Никитич встряхнулся, как пёс, освобождаясь от суеты мыслей. Его будто что-то томило, звало куда-то. Он вышел на середину пустого Господского двора и остановился, озираясь.

Душа его словно раздулась, вбирая в себя то, что вокруг: два длинных терема с высокими кровлями, резными гребнями и окошками-«слухами», стрельчатая громада башни со звездой «державы» на острие, плотинный вал, а за ним — крыши двух доменных печей с железными шатрами и дымовыми трубами. Все плоскости были покрыты нарядным снегом, и в лазоревом небе светилось бледное солнце. Мир казался свежим — будто бы для новой жизни.

Да, для новой, потому что старую жизнь он почти завершил. Нет больше Лепестиньи. И Мишка Цепень не расскажет свою тайну. И племянник Васька не сунется под руку, угрожая появлением отца — ревнивого брата Никиты…

Труднее всего было Татищева укоротить. Ничего, Татищев обломал себе зубы о Демидова. Казённый надзиратель в доменную печь свалился, и даже «гарь» Акинфия Никитича не устрашила: не его холопы устроили эту «гарь» и не он учинил злую «выгонку». Вину за смерть раскольников власти возложат на Татищева. Так что рухнули все преграды на пути Демидова к владычеству. Теперь дело за Бироном, а граф свою выгоду не проморгает.

Но в единый узел всё завязал Шуртан — дух огня, демон горы Благодать, узник Невьянской башни. И Акинфий Никитич справился с нечистой силой. Да, бывало, что человек побеждал демона, но не бывало, чтобы напяливал на демона хомут и заставлял работать на себя, как дикого быка. Акинфий же Демидов смог, сумел, одолел! И демон сядет в его домну плавить чугун. Он, Акинфий Демидов, сильнее демона. Умнее. У него крепче воля. Он изогнёт свою судьбу руками, как железный прут. Никто ему не соперник. Акинфия Никитича словно колотило изнутри от торжества. Он — хозяин этих гор!

* * * * *

Время не останавливалось, и на рассвете, как обычно, Савватий завёл куранты: выкрутил ворот, наматывая на барабан длинную цепь с гирей. В шахте, качаясь, клацал маятник. Ключ от башни Савватий принёс Онфиму, и возле Красного крыльца его перехватил Степан Егоров.

— Сегодня меха почини у домны, — приказал он. — К вечеру дутьё нужно будет. Хозяин домну запустить хочет. Сегодня почини.

Савватий сходил за Ваньшей, своим подмастерьем, и на весь день застрял на фабрике. Запасная кожаная «юбка» для мехов у него была скроена уже давно и лежала в казёнке; требовалось широко распахнуть дощатый зев машины, сняв нагрузку, потом отодрать от рамы прожжённые лохмотья и прикрепить новую кожу, а швы промазать дёгтем. Работа была простая, без выдумки, и Савватий, заколачивая гвозди, вспоминал прошедшую ночь.

…Кадашёвца Мишку он нашёл в тёмной каморке «сиротской» избы. Мишка болел: горел в жару и кашлял на разрыв. Но Савватий над ним не сжалился. Мишка вызвал из преисподней демона, который убивал невинных людей. Пускай сначала расскажет всю правду о демоне, лишь тогда можно будет поговорить о спасении от «выгонки» и плена. И Мишка рассказал…

Наладив куранты, он не уехал из Невьянска, и даже башню не покинул. Приказчик Степан Егоров предложил ему новое дело: изготовить станки для чеканки рублей вроде тех, что работали на Кадашёвском монетном дворе. И Мишка соблазнился наградой — теперь уже в тысячу целковых. Егоров поселил его в двойной палате на втором ярусе башни. Мишка легко мог бы убежать, но слишком заманчиво было обещанное богачество…

Он старательно вычертил станки на листах бумаги, и Егоров раздал задания плотникам и мастерам поторжных кузниц. Штемпели с патретом Анны Иоанновны Мишка вырезал самолично. Его спустили в подземелье башни, и там он из деталей собрал три машины. Опробовал — действовали исправно. А потом Егоров объявил: он, Мишка Цепень, сам и будет чеканить деньги, покуда Акинфий Никитич имеет в том нужду. И Мишка прозрел, что угодил в западню. Из этого подвала он не выйдет никогда.

Савватию жутко было представить звериное отчаяние Мишки: глухой каземат и сводящее с ума понимание, что здесь-то его жизнь и закончится. Надежды нет никакой. И никакого большого мира тоже нет. Мишка один — и хоть голову расшиби о стену. Лишь время от времени в потолке открывался чугунный люк, и на верёвке спускался мешок с горшком каши и горбушкой. А вслед за мешком — корзины с дровами для горна и узелки с серебром.

— Не знаю, Савка, чего сторож в дверь-то не заходил! — сказал Мишка. — Боялся, что я накинусь, что ли? Так ножик бы взял или товарища!.. А мне хоть бы рожу человечью увидеть!.. Глаза истосковались!..

Савватий догадался, почему всё было так. Пленника снабжал и кормил слепой Онфим. Он и вправду опасался, что Цепень нападёт на него, и острый слух не выручил бы Онфима: все звуки в каземате гасил шум воды.

Мишка не мог посчитать, сколько времени просидел в подвале. Работа стала его спасением. Мишка плавил в тигле куски серебра и отливал полосы, затем, разогрев их в горне, раскатывал между валов ручной площильной машины, затем на чеканном станке вырубал из полос монетные кружочки, затем на том же станке чеканил штемпелем поочерёдно обе стороны каждой монеты, затем на гуртильной машине резал рёбра монет — наносил гурт… Савватий вспомнил, как шихтмейстер Чаркин отдал ему найденный в шихте брусок с насечкой: это была деталь от разобранного Мишкиного станка.

Конечно, Цепень думал о побеге. Но как сбежать? До крышки в потолке не допрыгнуть, а дверь… Дверь в каземат была обита железом; подвешенная на петлях в чугунном косяке, она открывалась внутрь, в каземат. Выбить её Мишка не мог: косяк был вмурован в стены. А разломать — так инструмента нет. Из всех инструментов у Цепня имелись только клещи, чтобы доставать тигель из горна и тянуть серебряные полосы из валков машины. Ни топора, ни кочерги… Деревянной ложкой, что ли, кирпичную стену расковырять?..

Когда работа останавливалась, Мишка сидел у горна и в тысячный раз перечитывал свои «заклятные тетради»: в них были чертежи машин, потому тетради и оказались у Мишки в подвале. И вот тогда-то ему и пришла в голову мысль сбежать посредством алхимистики.

…В полумраке тесной каморки «сиротской» избы Савватий смотрел на кашляющего Мишку Цепня и думал, что в демидовском каземате у этого корыстного, мелкого и похотливого мужичонки вдруг очнулась подлинная человеческая душа. Она жаждала свободы — как богом и заповедано. Никто в целом мире о том не знал, и даже в Невьянске никто не подозревал, что под башней, вздымающейся над городом, заживо погребённый мастер начал борьбу за божью волю.

— Я решил саламандру выпустить, Савка, — признался Цепень.

— Зачем? — удивился Савватий.

— У меня, слышь, другого средства-то не было… Саламандра, брат, она в огне живёт — не сгорает, и огнём командует! В огне сила огромная, Савка! Я хотел, чтобы саламандра мне дверь в темнице прожгла, понял? Чтоб железо от жара облезло и доски спалились! Пых — и выход открыт!.. Саламандра всё может, так Брюс говорил, а он чернокнижник знатный был, да!..

— И как ты саламандру свою вызывал?

Цепень засмеялся в темноте и тотчас закашлялся, хватаясь за грудь.

— Знать надобно, дурак! Уметь! Серебро есть недозрелое золото, его до золота дистиллируют через стадию рубедо — красную… А на сей стадии огонь порождает из летучего флогистона саламандру! Потребно только при верных препорциях добавить красноты, она огонь разлагает…

— И что ты добавил?

— А что мне добавлять? У меня не было ни альмандина, ни киновари, ни карминовых жуков… Вот же чёрт! И я крови своей добавил!

Мишка Цепень получал серебро в виде небольших измятых слитков — их выплавляли из меди в гармахерских горнах. А в тот раз он вытащил из мешка серебряного идола: небольшого, меньше локтя высотой, кривобокого и пустотелого. Идолок этот был грубо скован из древних серебряных тарелок: неведомый вогульский шаман изладил его, будто из покорёженных скорлуп, как уж вышло, и ножом нацарапал на плоской личине глаза, нос и рот.

Савватий ничего не сказал Мишке, но ему стало ясно: это идол Стёпки Чумпина. Он стоял на капище горы Благодать среди дремучих буреломов под магнитными скалами. На капище наткнулся Родион Набатов — и унёс идола вместе с демоном Шуртаном внутри. Набатов продал находку приказчику Егорову, а Егоров отправил в переплавку вместе с прочим серебром. Цепень расплющил идола ударами клещей, засунул в тигель — и освободил Шуртана.

— Зря ты кровь ему дал, — угрюмо сказал Савватий. — Демону, как дикому зверю, нельзя пробовать человеческую кровь — людоедом обернётся.

Видимо, Чумпин кормил демона лепёшками да рыбой — мирной пищей.

Однако Цепень уже не услышал Савватия — его окунуло в жар. Мысли у Мишки путались, он заговаривался и забывал, что уже вырвался из каземата.

— Атанор есть чрево плодоносное, баба змею исторгла! — бормотал он, глядя на Савватия блестящими во тьме глазами. — Орёл, несущий в когтях мышь, — се воздух, воплощающий летучесть материи! Отжени скорпиона от рака, рак — сульфур, ящерица шестиногая, скорпион — меркурий, крылатый дракон… У альмандина тринадцать граней, он гармонию разлагает, от него, слышь, огонь надвое распадается, душа огня от тела отделена бысть, плоть — саламандра, дух — флогистон, тинктура без осязания…

Цепень нёс бессмыслицу, точно повторял заклинания. Алхимистика превращалась в бред помешавшегося мастера, но его итог Савватий видел собственными глазами: демон огня, беглый вогульский бог. Приколачивая кожаную полость мехов к раме воздуходувной машины, Савватий думал, что демона породила вовсе не жажда наживы — не дьявольская страсть. Цепень добывал не золото — он добывал себе волю. И Демидов не рвался к богатству — он стремился делать своё дело: строить заводы. Демон вынырнул из какого-то противоречия божьего мира, и Сатана тут был ни при чём. В нём, в этом противоречии, бушевали силы созидания, и даже Господь не мог их обуздать.

— И демон вышел к тебе? — спросил тогда Савватий у Цепня.

— Вышел… — сказал Цепень.

Савватий ожидал, что Мишка Цепень расскажет о драконе с крыльями, о чудовище с рогатой башкой козла, об огненном вихре… Но из пылающего горна, в котором чернел тигель с серебром, к Цепню полез полуистлевший мертвец: тощие руки с дырами, в которых виднелись кости, гнилые лохмотья одёжи, череп с провалившимися глазницами и длинными, спутанными волосьями… Плавильный горн был словно разверстая могила, выпустившая покойника… Нет, могилой, склепом была сама демидовская башня, а горн в подземелье оказался дверью из гробницы.

* * * * *

…Там, в каморке «сиротской» избы, Савватий сказал Цепню:

— Он демон. Он обличья меняет. Может в живого человека вселиться и сжечь его изнутри, может чужой вид принять, может и чудищем быть.

— Да я смекнул, не дурак, — закашлялся Мишка.

Хотя поначалу он ничего не сообразил: в ужасе шарахнулся от мертвеца, вылезающего из плавильного горна, прижался к водотоку, завизжал, как девка, принялся размахивать клещами — единственным своим оружием.

Но мертвец не напал на Цепня. Словно обессилев, он опустился на замусоренный пол и привалился плечом к полыхающему горну. Щепки и поленья, что валялись вокруг, начали потихоньку дымиться и обугливаться.

— Не бойся, — глухо произнёс мертвец. — Я тоже мастер, тоже в этой башне похоронен. В стене лежу, в кирпичах… Акинфий Демидов повелел меня зарезать и сюда запрятать. Федька Инютин меня зовут…

Савватий вспомнил историю про Инютина. Лет тринадцать назад, когда Татищев возводил Екатеринбурх, в Невьянск примчалась воинская команда: горный начальник искал у Демидова какого-то беглого плавильщика с Каменского завода. Солдаты все дома перетряхнули, но мастера не нашли.

В каземате Мишка Цепень узнал от демона тайну Инютина.

— Он Татищева обманул, — хрипел Мишка в каморке «сиротской» избы. — Демидов ему взятку дал, чтобы сибирский рудник утаить, и Федька, стервец, привёз Татищеву из Сибири не серебряную руду, а пустые камни… Татищев-то озлобился, Инютина в тюрьму отправил, а Инютин, слышь, уметнулся к Демидову… Вот ведь остолоп! В Невьянске его и чикнули!

— А почему он в башне? — спросил Савватий.

Цепень горько засмеялся и закашлялся:

— Погоня летела… Куды мертвяка девать? Лето было, домна холодная. Ну и пихнули в стену башни — она, Инютин говорил, токо строилась ещё…

— Демон, значит, облик погребённого принял?

— Ага, евонный, — Цепень утёр мокрый лоб. — Для меня старался, гадюка… Инютин мастер — и я тоже, Инютин в башне похоронен — и я там же, Инютин с Демидовым тайные делишки вертел, ну и я согрешил…

— Демон чует людей, — задумчиво сказал Савватий. — Каждому человеку по его разумению является… А ты ему зачем нужен был, Мишка?

— Дак мы оба на волю рвались.

Цепень рассказывал, а Савватий видел всё будто наяву.

Демон убрался обратно в горн, и огонь там стоял столбом от лещади до жерла дымохода в своде, но жара не было: горел родовой пламень.

— Я жертву хочу… — шёпот выползал из горна и обволакивал каземат. — Я крови твоей попробовал — теперь ещё человеческой крови требую! Дай мне жертву, или сожгу тебя! Я — бог! Я — Шуртан! Мне люди в жертву нужны!

— Полно же народу в Невьянске! — ответил Цепень. — Их жги, не меня!

— Ты меня отпустить должен! Ты — мой шаман!

— Какой я тебе шаман? — сопротивлялся Цепень.

— Ты мой родовой пламень возродил и моего идола уничтожил! Теперь башня — мой идол, а ты — мой шаман! Почитай меня и корми меня, как тебе должно, или отпусти за добычей, иначе я тебя самого сожру!

— Как мне тебя отпустить?

— Скажи: «Даю волю!»

Цепень уже готов был произнести эти слова — но не произнёс.

…Он лежал перед Савватием на топчане в каморке весь мокрый от горячечного пота, его лихорадило, а он злорадно улыбался и сипел:

— Я обманул его, Савка!.. Демона обманул!

А Савватий понимал: не к добру такой обман, не к добру.

Однако там, в подземном каземате башни, пленный мастер Мишка Цепень — обречённый на исчезновение фальшивомонетчик — всё-таки сумел сторговаться о выгодах с голодной, приблудной нежитью.

— Что на дворе: утро, вечер? — спросил он у демона.

— Давно уже твои часы полночь пробили.

— Тогда нечего ждать! — решился Мишка. — Вызволяй меня!

Над Невьянском стояла непроглядная тьма. Город был завален снегами, но сердцевина его оставалась горячей: на заводе, на доменной фабрике, упрямо гудела огромная печь, крутилось водобойное колесо, двигались меха, работные готовились принять поток чугуна, по гребню плотины возчики толкали тележки с шихтой к мосту на колошник. А на просторном небосводе, как на божьем чертеже, медленно вытягивались, пересекались, ломались и складывались мерцающие линии декабрьских созвездий.

Сторож Тараска Епифанов топтался возле костра перед крыльцом башни. Он был один, и ему было скучно: делать-то нечего, смотреть не на что… И когда костерок вдруг начал разгораться, Тараска даже простодушно обрадовался — хоть какая-то затея!.. Костёр единым взмахом вырос, точно куст, в нём будто что-то мелькнуло, и в Тараску ударил клуб огня. И Тараски не стало; ничего не успев сообразить, не успев закричать или взмолиться, он вспыхнул внутри себя, словно скомканный лист бумаги, и рассеялся пеплом.

А демон в облике Тараски бросился к крыльцу, взлетел по лестнице и всем телом врезался в запертую дверь на гульбище. Дверь не поддалась, однако Тараска был дюжим парнем. С беспощадной одержимостью он бился и бился плечом в толстые доски, пока замок с хрустом не выворотился. Тараска прорвался на гульбище, вышиб дверь в двойную палату, вышиб дверь на лестницу внутри стены и скатился в подклет. Он отшвырнул плиту с пола и легко, как деревянную, выдернул за кольцо чугунную крышку люка.

— Вылезай! — крикнул он, свешивая вниз кушак.

Запрокинув голову, Мишка Цепень увидел в проёме люка незнакомое лицо. Какой-то молодой парень с короткой, курчавой бородкой.

— Это я, Шуртан! — ухмыльнулся парень. — Вылезай!

Мишка заметался по каземату. Все мысли у него разнесло как взрывом, но одно он помнил крепко: надо взять с собой начеканенные деньги!.. Мишка сунул под рубаху «заклятные тетради», распластал на полу свой армяк и сгрёб на него со станка звенящую груду новеньких рублей. Потом закрутил армяк, прижал его к груди и намотал на руку хвост кушака, свисающего из люка. Демон мощными рывками потащил Мишку наверх.

Сводчатый подклет, узкая лестница внутри стены, двойная горница с тёмными окошками, гульбище, лестница крыльца… Мишка зашатался от морозной свежести воздуха, от простора вокруг себя, от свободы, которой он был лишён так долго… Он сделал несколько шагов, не соображая куда, и упал коленями в сугроб. Его распирало изнутри. В голове всё качалось.

А Тараска нетерпеливо бегал вокруг, как собака.

— Волю мне объявляй! — жадно потребовал он.

— Дай дух перевести! — взмолился Мишка, стискивая армяк с деньгами.

Он огляделся. Он стоял на коленях посреди заснеженного Господского двора. Перед ним — демидовский дом и заводская контора, слева — наклонная башня, справа — гребень плотины, а сверху — звёздная тьма и ледяная луна.

— Волю мне объявляй, волю! — повторял Тараска. — Жертву хочу!

Рожа его жутко разъезжалась, словно не могла сойтись в человеческую: глаза косили, борода заползала набок, рот растягивался, нос отгибался в сторону. Демон уже не удерживал себя, готовый соскочить с привязи.

— Не хочу идолом башню иметь! — истово твердил Тараска. — Объяви мне волю выходить, объяви мне волю родовой пламень перенести!..

Звериным нюхом мошенника Мишка Цепень учуял подвох. Демон хочет волю — и хочет жертву… Так ведь он, Мишка, и станет жертвой демона, едва объявит ему волю! Лукавый — он всегда лукавый!..

Тараска схватил Мишку за плечи и поднял на ноги перед собой.

— Не дашь воли — разорву как курицу! — свирепо выдохнул он.

В глазах Тараски ворочалась тьма.

А Мишка успел заметить, что на башне, на высоте, на бланциферной доске блестящие от луны стрелки курантов раздвинулись прямым углом: большая указывает на небо, малая — на дальние таёжные холмы.

— Объявляю тебе волю!.. — прокудахтал Мишка, и демон заплясал, но Мишка добавил: — От последнего боя курантов до первого!

Последний бой был в полночь, первый — в три часа. Сейчас.

Демон должен был вернуться в идола. В башню.

Тараска завыл и кинулся к лестнице на гульбище. А с высоты медными волнами расплылся первый перезвон курантов.

…Савватий знал, что было дальше. Тараска добежал до подклета башни и рухнул, вспыхнув изнутри. Сгорел дотла. Обманутый Шуртан остался в прежнем своём обиталище и покидать его отныне мог только с полночи до трёх часов. А наполовину расплавленный нательный крестик невезучего Тараски Епифанова Савватий потом отковырял от плит на полу подклета.

Мишка же Цепень, обретя свободу, доволок тяжеленный узел с рублями до знакомого подворья Лычагина и спрятал там под тёсом, а сам, ничего получше не придумав, попёрся в кабак — отыскал укрытие, дурень, и вскоре алчный кабатчик Налимов положил конец Мишкиной удаче.

Савватий промазал дёгтем последний шов на кожаной перепонке мехов и сунул мочальную кисть в ведёрко. Всё, дело сделано.

— Ваньша, соединяй с очепом! — приказал Савватий подмастерью.

В распахнутых воротах фабрики показались люди. Это был Акинфий Демидов с приказчиками: со Степаном Егоровым, с Терентием Лысковым — старшим по доменной фабрике, с Гришей Махотиным, с Бредихиным — командиром толчеи и шихтмейстером Чаркиным.

Акинфий Никитич окинул взглядом остывшую громаду доменной печи, уже обросшую белым, мёртвым инеем.

— Починил мехи? — спросил Акинфий Никитич у Савватия.

— Готовы, — кивнул Савватий, вытирая тряпкой руки.

— Леонтий Степаныч на своё место тебя назначил, — сообщил Савватию Егоров; он имел в виду плотинного мастера Леонтия Злобина. — Да, тебя. Возьми работных и разогревай водоводы к себе на домну, к толчее и на рудобойный молот. Ночью домну опять запустим. Опять.

— А «козёл»? — удивился Савватий.

— Вытопим «козла», — уверенно заявил Акинфий Никитич.

Савватий посмотрел на Демидова — и вдруг обо всём догадался. Демидов не боится ни чёрта, ни бога. Савватия даже пробрал озноб от такой дерзости.

— Пойдём к толчее, железны души, — распорядился Акинфий Никитич.

Приказчики направились обратно к воротам, а Демидов помедлил.

— Благодарю, что Цепня поймал, — негромко уронил он Савватию.

Савватий вздрогнул, вспомнив, как ночью Гаврила Семёнов свернул шею Мишке Цепню и тот внезапно отяжелел на руке Савватия… Да уж, демона Мишка обманул — а вот Акинфия Демидова не смог.

Глядя вслед уходящему Акинфию Никитичу, Савватий думал, что Демидов способен на всё, ежели это нужно для заводов. Способен убить, замучить, бестрепетно отправить в огонь. Он не жестокий, Акинфий, не кровожадный, не корыстный. Просто он понял устройство этой работы и принял её порядок. И не Демидов всему вина, а горные заводы.

Савватий вспомнил, как в тёмной «сиротской» избе сказал Цепню:

— Лучше бы ты сдох в башне! Столько народу из-за тебя пропало!

— А я-то при чём? — зашипел, обидевшись, Мишка. — Я токо шкуру свою спасал, Савка, и всё! Я не ведал ни шиша! Саламандру вызывал, а не демона страшенного! Не моя он забота! Ваши это напасти — адские, заводские!

— Как мне теперь демона уничтожить? — с болью спросил Савватий.

— Откуда я знаю? — в злой досаде задёргался Мишка. — Никак!

* * * * *

Ближе к полночи в доменной фабрике начал собираться народ: работные и приказчики, которых оповестили посыльные от Степана Егорова. Фабрика была освещена факелами, но огни и многолюдье не отгоняли ощущение смерти, потому что над головами в зыбком полумраке вздымалась громада остывшей домны, укутанная в снежный куржак как в белый саван.

Савватий присматривал за мехами. В колёсной каморе слышался плеск воды и скрип вращающегося колеса, качались зыбки механизма, лязгал крюком очеп, открывалась и закрывалась большая клинчатая рама с новой кожаной перепонкой, сопло с гулом выдыхало в воронку фурмы. А там, внутри домны, в холодном распаре воздух впустую обдувал корявую чугунную глыбу «козла». Меха не могли оживить мёртвую доменную печь.

Однако Акинфий Никитич был охвачен каким-то угрюмым торжеством. Он вырядился как на парад: расшитый камзол с драгоценными пуговицами, лента через грудь и треуголка с пряжкой. Он молча прогуливался перед зияющим арочным устьем печи, и между ним и толпой простирался литейный двор, засыпанный песком и расчерченный канавками изложниц.

Хотя Акинфий Никитич не звал Невьяну, она всё равно пришла. Она почувствовала тревожное напряжение в палатах — не только беспокойство Акинфия Никитича, но и волнение его гостей, прислуги, дворни. И Невьяне нужно было узнать, понять, что такое скоро свершится в доменной фабрике.

К Акинфию Никитичу подбежал мальчишка — гонец от шихтмейстера Чаркина. Чаркин караулил на плотине, откуда были видны куранты башни.

— Велено сказать, щас начнут! — доложил мальчишка.

Акинфий Никитич обвёл взглядом людей вокруг литейного двора. Степан Егоров, первый приказчик. Гаврила Семёнов. Родя Набатов. Никитка Бахорев припёрся, он же механик… Гриша Махотин — главный по домнам. Приказчики: Лысков с чугуноплавильной фабрики, Нефёдов с кричной, Кулёмин с колотушечной, Петров с якорной, Чудинов с медной, Теплоухов — с пильной мельницы, Бредихин — с толчеи… В толпе Акинфий Никитич увидел и зубоскала Киршу Данилова, и Артамона, и Невьяну — всех…

— Что, железны души, любопытно, как я матёрого «козла» топить буду? — насмешливо крикнул Акинфий Никитич. — Думаете, хозяин спятил?

— Есть маненько! — за всех подтвердил Кирша.

— Тогда покайтесь, маловеры! — хмыкнул Акинфий Никитич.

На колошниковой площадке доменной печи горели костры, на мосту были сложены вязанки хвороста. Снизу, из фабрики, донёсся удар колокола.

— Вали! — скомандовал наверху шихтмейстер Чаркин.

В тёмное жерло колодца вместо колош угля или шихты полетели, пылая, поленья костров, а вслед за ними — хворост. Конечно, таким слабым жаром нельзя было расплавить огромного чугунного «козла», застрявшего в чреве печи, но Акинфию Никитичу сейчас этого и не требовалось. Ему нужен был просто огонь в домне. Огонь, в который явится демон Шуртан.

А на башне куранты принялись отзванивать полночь.

Приказчики и работные, что стояли перед Акинфием Никитичем, услышали глухой стук внутри домны — это падали дрова. А затем в домне внезапно заурчало и загудело. Савватий увидел свет в воронке фурмы. Никто ещё ничего не сообразил, но по людям, как сквозняком, промахнуло жутью.

Акинфий Демидов злорадно заулыбался:

— Ну-ка скажите мне: кто не знает, что у нас в Невьянске демон шастает, по ночам из огня в огонь перелетает и людей сжигает?

Толпа молчала.

— Оно ведь не бабкины сказки! Михайла-то Катырин у всех на глазах взбесился! У всех на глазах демон из домны вырвался! Было ведь такое?

— Было! — нестройно согласились в толпе.

— И я отныне конец тому положил! — рявкнул Акинфий Никитич, словно прихлопнув беспокойство зычным голосом.

— Поясни! — из растерянной толпы крикнул Кирша Данилов.

Акинфий Никитич распрямился, выпятив грудь и развернув плечи.

— Демон тот с оной ночи в плену! Будет в домне сидеть и чугун плавить!

Толпа охнула в изумлении.

— Глядите! — Акинфий Никитич выкинул руку, указывая на домну.

А домна разогревалась. По её стене, по куржаку расплывались пятна проталин, оголяя кирпичную кладку: изморозь превращалась в воду. Из-под домны, из каналов-продухов, проделанных в фундаменте, повалил пар, как случалось летом после дождя, — домна высушивала почву под собой.

— На Руси, может, демонам и воля! — победно гремел Акинфий Никитич. — А у нас на заводах они работать должны! Заводы и демонов приставят к делу! Умеешь огнём адским палить — тогда лезь в домну, там тебе и место! Так что усвойте, железны души: заводам демоны — холопы!

Люди были поражены: в своём торжестве Демидов казался одержимым.

— На первых порах я демона тут в печи держать буду, натаскаю на умение, а затем в Царь-домну перегоню!

Акинфий Никитич понимал смятение своих работников, но ему было плевать. Демон в Царь-домне — это свобода от притеснения властей. Демону не нужны лесосеки и лесорубы, не нужны углежоги и горы угля, не нужны лошади и возчики. Демон сам расплавит руду. Никакой горный командир не схватит Демидова за горло, ни к чему не принудит и ничего не отнимет!

Невьяна стояла в толпе за спинами Бахорева и Егорова; она смотрела на Акинфия Никитича будто заворожённая — такой он был страстный, яростный, дерзкий и непримиримый. И всё же под восхищением в сердце Невьяны тихо ворочался страх: не пересёк ли Акинфий черту дозволенного человеку? Не утратил ли облик божеский, соперничая с демоном?

Невьяна заметила, как Бахорев чуть склонился к Степану Егорову.

— Егоров, у меня солдаты брешут, что вчера в раскольничьей «гари» рогатый бес вертелся… Не сей ли зверь теперича на привязи в домне?

— Не ведаю, — буркнул Егоров.

А у Невьяны словно оборвалось что-то внутри. Она знала правду.

В домне уже могуче гудело. Иней с неё облез, исчез без следа, и пар из продухов иссяк. Со стуком и сопением работали меха. Домна возвышалась во всём своём прежнем кирпичном величии, и в ней, как в набрякшей грозовой туче, ощущалась чудовищная сила, стиснутая и замкнутая внутри. Савватий бросил взгляд в утробу домны через фурму: в домне переливался свирепый багрянец. Акинфий Никитич тоже чувствовал нарастающую мощь; он догадывался, что демон, который вчера ночью обожрался невиданно щедрой жертвой, входит в раж и яростно вгрызается в чугунного «козла».

— А ежели он выхлестнет оттудова? — спросили Акинфия Никитича из толпы. — Ежели наружу выскочит? Ежели убьёт кого?

Акинфий Никитич ощерился.

— Небось и такое будет! — согласился он. — И что? Разве без демона дела наши не опасны? Разве рудокопов не заваливает в ямах? Разве лесорубов не давит стволами? Разве углежоги не проваливаются в «кабаны»? Разве без демона вы на заводе не гибнете? Чугуном вас не жжёт, окалиной не сечёт, в колошник не падаете? Не надсаживается никто, машины рук не отрывают?.. Чего же тогда вы убоялись, железны души? Работы своей при огне?

Толпа молчала. Хозяин был прав.

— Вырвется демон — обратно загоним! А погибель в трудах заводам за правило! Или забыли, чего наш труд стоит?

Савватий снова сунулся под свод и посмотрел через фурму. В распаре печи таял раскалённый «козёл». Жидкий чугун потихоньку потёк в горн.

— Скажи-ка ты, Гаврила Семёныч! — потребовал Акинфий Никитич.

Гаврила Семёнов выдвинулся вперёд.

Он словно постарел на десять лет — поседел, щёки его изрезали глубокие морщины. Он обвёл толпу тяжёлым, взыскующим взглядом пророка.

— Где, брате, палестины наши? — тяжело спросил он. — Где преклониться нам дано? Что-то нам оставлено, опричь юдоли? Так чего же ропщем?

В морщинах у Гаврилы блеснули слёзы, и даже сам Демидов оторопел.

— Держава наша антихристом порабощена, церковь дьявол поглотил, судьба нам — скитания без князей и пастырей! Чем спасаемся? Трудами неустанными, больше нечем! Труды своих рук нам и горесть, и веселие сердечное, и хлеб, и забава, и кара, и неизменный обычай! Токмо в трудах жива душа, трудами себя совершенствуем, трудами предвечному служим! Потому завод — наш храм, а труды — моление!

— Каторгу поёшь, Буеслов? — выкрикнули из толпы.

— Кто в каторгу ввергает — тот фараон! А верный богу своей волей труды стезёй видит! — рокотал Гаврила. — Мы по трудам чествуем, не по роду ильбо мамоне, не по чину ильбо славе мирской! Чем плодотворнее твой труд, тем небо к тебе ближе! Мастер праведен, а не начётник! Нет труду противоречия!

— А как же демон?

И Гаврила вдруг рассмеялся, словно вопросу ребёнка.

— Да везде они, демоны! — он махнул рукой. — Что ж теперь, не жить?

Акинфий Никитич выступил вперёд.

— Кого демон напугал — проваливай отсюда! — объявил он. — Мстить не буду никому, а чужаки мне на заводе не нужны! Проваливай!

Кто-то из Артамоновых «подручников» подтащил одёжу, и Акинфий Никитич на глазах изумлённой толпы принялся обряжаться как горновой: прямо поверх дорогого камзола напялил грубый кожаный запон с рукавами, бросив треуголку в песок, нахлобучил войлочную шляпу и натянул широкие рукавицы-вачеги. Другой «подручник» протянул ему лом. Рядом подкатили тачку с сырой глиной. Акинфий Никитич хотел сам пробить лётку в домне и выпустить чугун. Если демон нападёт, то нападёт на него.

Наклонившись, Акинфий Никитич с ломом наперевес шагнул под свод доменного устья — словно в пещеру, где прячется дракон. Невьяна обхватила себя за плечи: ей было страшно за Акинфия.

Толпа ждала. Из устья донеслись звонкие удары железа в лётку. Потом раздался стук глиняных обломков. И потом Акинфий Никитич стремительно выпятился обратно из-под свода, а вслед за ним из устья печи стрельнул прямой ручей ослепительного жидкого чугуна.

Ручей вылетел на свободное пространство и тотчас расплёлся на ленты в канавках-изложницах, словно огонь домны пророс светящимися корнями и в песок литейного двора, и в души людей. Чистый и яркий литургический свет взмыл на всю высоту фабрики сквозь пересечение стропил до самой кровли. Воссияло дивное зарево, превратив в золото и людей, и доменную печь.

— Весело, железны души?! — в восторге гаркнул Акинфий Никитич.

«Козёл» расплавился, возвращая доменную печь к жизни, и никто из работных фабрику не покинул. Демон — так демон; работа важнее.