Песни служителей Адхартаха. Призыв

Приведи тех, кого любишь на жертвенную гору

“Весь день я бежал, не разбирая дороги. Ветер подвывал, подхватывал меня, сбивал мое дыхание и с каждым мгновением налетал на меня все сильнее, примешивая к резким порывам горсти мелких камней, листьев и веток и с особой яростью швыряя их мне в лицо.

Скользкая, вспученная от корней земля мешала двигаться, цепляясь и притягивая к себе. Огромные деревья, словно катапульты, пригибались к земле, скрипя и стеная, швыряли широкие сучья вслед одинокому человеку, нарушившему границы их владений.

Я несколько раз больно падал. Всякий раз поднимался с еще бóльшим трудом. Оглядывался с опаской назад и, пошатываясь, заставлял себя двигаться вперед.

Вдруг небо озарилось длинным всполохом. Тьма отступила и осветила не только меня, сражающегося со стихией, но и несколько тусклых человеческих фигур на небольшом удалении. Окружавшая сизая дымка делала их тела нелепо вытянутыми и расплывчатыми, будто они качались на ветру, прислушиваясь к звукам ночи.

Раздался оглушительный гром, эхом которому вторил торжествующий крик преследователей. Они увидели меня – свою жертву. Почувствовав, что я совсем рядом, фигуры изогнулись в ликующем прыжке и бросились за мной, предвкушая скорое окончание погони.

Они успели разглядеть, как я, взглянув с мольбой на угрюмо нависшие тучи, вскинул одну руку к небесам, прося о помощи, – другую, вместе с книгой, прижал крепко к груди – перед тем, как исчезнуть из виду до следующей зарницы.

“Я не дам им разрушить мой мир, – повторял я себе, убеждая делать каждый следующий шаг. – Да он несправедлив, полон страданий, но я вижу в нем смеющиеся глаза моей жены, вкус теплого хлеба из детства, прохладные ладошки дочери и ее шепот, убаюкивающий мою разболевшуюся голову, а еще радость моих родителей при виде меня”.

Эти воспоминания толкали меня вперед.

В ожидании сына, выходили мои старики из своего домика, садились перед калиткой и, неспешно перекидываясь фразами, наблюдали за жизнью соседей и играми чужих детей в пыли.

Наконец солнце пряталось за домами, прощальным багрянцем раскрашивало крыши, отставшим лучом ласкало верхушки деревьев и окончательно уступало власть луне.

Наступала пора и моим старикам возвращаться в дом.

Давно прошли те времена, когда молодой и сильный отец кружил мать по комнате. Я бегал вокруг них, радовался и не знал, как бы мне вклиниться, схватить их и покрепче прижаться, чтобы никогда-никогда не отпускать, ведь в этом тройном объятии сосредотачивалась для меня суть детского счастья.

Да, безвозвратно прошли те времена. Теперь уже мать, согбенная и седая, помогала мужу подняться, придерживала за плечи, чтобы он укрепился, почувствовал уверенность в ногах.

Он благодарно кивал, улыбался ей смущенно щербатым ртом, и медленно брели они, выбирая место для шага, в дом.

Но какова же была их радость, когда долгое ожидание заканчивалось встречей.

Увидев стариков, дочка вырывалась из наших с женой рук и бежала сломя голову, крича им на всю улицу.

Мать непременно начинала причитать и охать, чтобы та побереглась, а то, не дай Бог, ушибется.

Отец молча смотрел на быстроногую внучку, но глаза его полыхали гордостью.

А внучка, подбежав и визжа от хохота, как таран вклинивалась между сидевшими рядышком стариками. Своими ручонками она гладила, щекотала, тискала и обнимала их. Затем она выныривала из объятий, заглядывала серьезно в их лица, и все трое начинали неистово смеяться.

Подходили мы с женой, и мир ласкал всю нашу семью трогательным теплом и покоем.

“Как могу я позволить ему погибнуть? Кроме ненависти в нем есть любовь и сострадание.

И главное – в нем есть готовность отдать свою жизнь ради других.

Теперь моя семья мертва. Для меня исчезли смех, веселье, радость, но теряя любимых, мы не вправе требовать конца света для других. Наоборот, мы должны бороться за право испытать подобное счастье другими, даже теми, чья жизнь только начнется завтра или через столетия.

Ведь сдаться после утраты – это предать свою любовь к тем, кого мы потеряли. Если бы на кону стояла только моя жизнь, я бы уже упал на колени и, тяжело дыша, ждал бы преследователей, чтобы принять смерть.

“Вот и бремя Песона – не принадлежать самому себе – стало моим, – промелькнуло в голове.

Резкий боковой удар сшиб меня.

Я пролетел несколько шагов и больно ударился плечом о ствол дерева. С трудом глотая воздух, я посмотрел на обидчика.

Преследователь осклабился, предвкушая легкую победу. Он медленно, словно развлекаясь, вытащил меч из ножен.

Вдруг лицо его переменилось, когда он увидел выпавшую из моих рук книгу. Он забыл обо мне и алчно склонился над ней.

Это был мой единственный шанс. Я зачерпнул горсть грязи и метнул ему в глаза. Следом сверкнул мой кинжал в ночи.

Враг ревел, как дикая обезьяна, слепо отмахиваясь мечом, а свободной рукой вытирал глаза.

Я нырнул под клинок, проскользнул по грязи к его ногам и перерезал сухожилия на икрах. Затем перекатился на бок.

Выдох. Взмах.

Кончено.

Я подхватил сверток с книгой и бросился прочь в сторону огней города.

Позади раздались резкие выкрики. Двое преследователей мелькали среди деревьев всего в паре десятков шагов от меня.

“Господи, дай мне сил. Каждый вдох каленым прутом прожигает мою уставшую грудь”.

Один из преследователей оторвался от своего напарника и догнал меня. Еще один шаг, и он всадил бы меч мне в спину.

Годы борьбы с морем, где спасает лишь баланс тела, закалили меня и научили собирать последние силы для выживания.

Гримаса азарта убийства навсегда застыла на лице первого бандита, когда я резко развернулся, уклонился от выпада и… оставил кинжал в его шее.

Второй был истощен бегом не менее меня. Он двигался, наклонившись вперед, тяжело хватая воздух, отталкиваясь свободной рукой от деревьев, чтобы дать себе временную передышку.

Я метнул в него меч павшего врага. Преследователь неудачно увернулся, оступился на мокрой траве и с диким криком распластался на земле. На его сломанную левую ногу было страшно смотреть.

Я – не убийца. Я – хранитель. Поэтому безмолвно повернулся и побрел к городским огням.

Непогода понемногу стихла. Мрачные тучи унесли проливной дождь дальше к морю.

Мокрый и грязный, но живой, я выбрался к воротам Византиона. Подозрительные стражники сперва не хотели меня пускать, настолько был жалок мой вид.

Я повалился на колени. Дрожа и всхлипывая, я был не в силах сказать и слова.

И все-таки мне повезло.

Старший стражник, внимательно прищурившись, наклонился ко мне с факелом в руке.

– Ты же сын старого Клавдия! Я – Валериан, жил с вами по соседству и помню тебя еще мальчишкой! – сказал он, морща лоб.

Недоверие ко мне быстро сменилось жалостью. Воины окружили меня и стали расспрашивать, что произошло. Они подвели меня к костру, у которого сами грелись после дождя. Кто-то сердобольно накинул на меня старое одеяло, а признавший меня знакомый чуть ли не силой влил в меня половину кувшина молодого вина.

Тепло разлилось по моему животу, страхи и боль немного отступили. Я поблагодарил их за доброту и, видя немые вопросы на их лицах, довольно убедительно рассказал, что решил срезать путь через лес, где на меня напали какие-то молодчики. Я отбивался и, вроде бы, мне удалось ранить или даже убить двоих прежде, чем я смог вырваться из их западни.

История не вызвала большого удивления. Среди жителей Византиона постоянно ходили разговоры о размножившихся разбойниках, подстерегающих одиноких путников. Погибший Песон был прав: в город стекалось множество людей, и не все они питали добрые намерения.

– Согрейся и передохни здесь, – уклончиво посоветовал Валериан, выслушав мою историю. – А утром отправишься по своим делам в город.

Вино и усталость сморили меня, поэтому не стал отказываться. Растянувшись под одеялом, я начал засыпать, когда услышал тихий разговор.

– Бедняга еще не знает, что потерял всю свою семью, – услышал я шептание первого стражника. – Разбойники зарезали родителей и его жену с дочерью. Буря задержала несчастного в море и спасла ему жизнь. Говорят, что погибли четверо нападавших.

– А кто же их убил-то? – озадачено спросил второй.

– Не знаю, может, его отец? Их всех нашли сегодня утром. Расследованием немедленно занялся лично начальник тайной стражи императора. Его люди рыскали вокруг дома, перерыли все вдоль и поперек. Все же непонятно, зачем они так тщательно все разнюхивали.

– Очень странная история. Столько внимания убийству простых людей? – удивился второй.

Оба умолкли. Один поднялся и, прежде чем уйти к остальным, посочувствовал:

– Столько смертей, а на горемыку еще и разбойники напали. Правду говорят: сто бед – один ответ.

Жалостливые стражники не знали, что я уже побывал в отчем доме, но успел только отомстить.

Одна лишь засада дождалась меня из плавания.

Тихо переговариваясь, головорезы сидели и спокойно пережевывали свои лепешки, не обращая внимания на разбросанные тела моих родных.

Тела дорогих мне людей.

Немощного отца, пытавшегося защитить остальных, пронзили копьями у входа, где он и остался лежать, сжимая в окоченевшей руке дубину. Матери отрубили руки, которыми она намертво вцепилась в косяк двери комнаты жены с дочерью, чтобы перегородить вход бандитам, а затем добили ударами по голове. Жену поразили в спину в тот миг, когда она, подсаживая нашу малютку в окно, еще надеялась, что той удастся скрыться от злодеев. Доченька, за волосы затянутая обратно в дом грубой рукой, прикорнула бледная, словно заснув, у ног матери в озере собственной крови из ужасной раны на шее.

О, где ты, отец мой? Столп уверенности и силы моей души.

О, где ты, мать моя? Забота и тревога о ближних моей души.

О, где ты, жена моя? Любовь и преданность моей души.

О, дочь моя, где ты? Надежда и гордость моей души.

О, Бог мой, где ты?

Забрал их у меня, и потеряла душа моя твой свет.

Только злость, страх и ненависть отныне питают в ней древнюю жажду мести. Кровь за кровь, глаз за глаз. Все, что узнал я о слове Христа – все стерли, забрали, испепелили.

Четверо существ, не знавших до убийства никого из моей семьи.

Такая работа, за это нам платят, наверняка, говорили они. Не мы такие – время такое. Вот закон этого холодного, мстительного племени тварей, спокойно переступающих через тела детей.

Нет, не было и не будет истинного разделения на греков, римлян, германцев, иудеев. Во всех племенах есть люди, готовые из сострадания отдавать последние крохи другим, и есть нелюди, готовые отбирать эти крохи ради собственного процветания.

Почему они превращаются из мило лепечущих, розовощеких карапузов, преданно держащих маленькими ладошками руку матери, – в тварей, лишающих (из-за прихоти или денег) жизни других и отрешенно пирующих на костях несчастных?

Нет ответа.

Одна маленькая оплошность выдала их присутствие в доме родителей.

Они заперли калитку!

Когда моряк в плавании, калитку не запирают. Никогда. Закрыть вход во двор – привлечь неудачу, это знает каждая семья в портовом поселении.

Другая странность, которая сразу насторожила меня, это темнота в доме. Не пробивался свет сквозь щели деревянных ставней от масляной лампы, словно и не ждали меня. Хотя время приближалось к полуночи, но жена всегда убаюкивала дочь при тусклом свете, а потом долго смотрела на мерцающее пламя, задумавшись о нашей жизни.

Холод дурного предчувствия пробежал по моей спине. Я решил сделать круг и поднялся на холм за домом, чтобы осмотреть двор с высоты.

Ничего странного я не заметил: аккуратно расставленные мотыги и лопаты для садовых работ, а чуть ближе к розам – детские игрушки, смастеренные отцом для внучки. Все было спокойно, но саднящее чувство не отпускало меня.

Вдруг еле слышно скрипнула дверь. Чужая темная фигура выскочила и тихо засеменила к ближайшим кустам.

Я до крови впился ногтями в ладони, чтобы умертвить звук горя, потому что узнал одного из людей с пристани, бессильно угрожавших покойному Песону. Значит, чутье меня не подвело, и враги добрались до моей семьи. Я проклял в тот момент и свою судьбу, и старика-христианина, передавшего мне свой рок.

До тех пор я не знал, что бывает безмолвный плач – болезненный, сиплый, жгущий и выкручивающий все части тела, когда ни звука не вырывается из груди, но внутренние крики громче яростного шквала.

Я раздирал ноги, руки, тело в кровь, змеей извиваясь на каменистом уступе холма. Я посыпал свою голову пылью, ел грязь и нещадно рвал волосы на голове. Я перестал быть человеком.

Бесноватый зверь – вот имя мое.

Вдруг среди безумия и боли, тонкой иглой пронзила меня неуловимая, неосязаемая мысль. Затем еще раз. И снова. Наконец она полностью заполнила мое сознание: проклятая книга забрала мою семью, чтобы отныне я защищал только ее.

Возможно, ненастье намеренно бросало нас по волнам, унося прочь от порта родного города. Да, враги опередили меня, но если бы не задержка в море, я бы не подозревал об опасности и погиб бы сегодня вместе с семьей.

“Что ж, прежде чем заполучить меня, – обратился я к свертку за пазухой, – помоги мне завершить последние дела здесь.”

Мне почудилось, будто свёрток дрогнул у груди. Я кивнул в пустоту: договор заключён.

В день своей свадьбы отец посадил маленький росток, который превратился в раскидистого великана, кроной своей накрывавшего половину двора.

Низко пригибаясь к земле и старательно избегая мест, видимых сквозь ставни окон, я добежал до каменной ограды.

Месть не прощает спешки.

Я облокотился о стену, как в детстве, завороженно полюбовался темным морем, украшенным узким ковром серебряного света луны. Неохотно оторвавшись от его безмятежности, я понаблюдал за гаснущими огоньками в домах у подножия холма и прислушался к убаюкивающим звукам ночи. Жизнь обволакивала своим плавным течением, теплым ветром ласкала тело и запахом кипарисов успокаивала душу. Дыхание мое выровнялось, и голова прояснилась.

– Пора, – прошептал я себе и, прихватив с собой веревку и нож, быстрой лаской юркнул по ветке к крыше дома.

Прислушался. Тишина. Если бы я не видел человека, выходившего во двор, можно было решить, что дом совершенно пуст.

Я размотал веревку, перекинул один ее конец через верхнюю ветку и сделал широкую петлю.

Внутри дома послышались быстрые шаги, затихшие у двери. Убийцы, услышав шорохи, заняли выжидательную позицию у входа. Время растянулось, словно вечность.

– Наверное, белка, – наконец раздался приглушенный голос в доме.

Снова наступила тишина.

Послышались удаляющиеся вглубь дома шаги, а дверь тем временем тихо скрипнула. Один воин осторожно выглянул и, не обнаружив опасности, вышел. Что-то мягкое упало на его плечи сверху.

Он задрал голову и резко взмыл над домом, как оторванный штормовым ветром парус.

Висящий в петле, он хрипел и молил безумным взором, дергал ногами, не желая затихнуть навеки.

Господи, прости грех мой, но я упивался его мучениями.

Распахнулась дверь, и второй убийца выскочил на порог. Озираясь, он тихо окликнул своего собрата.

Я отпустил натянутую веревку, и мертвец камнем полетел на голову товарища.

В последний миг второй злодей отпрыгнул, чтобы увернуться от столкновения.

И снова мне показалось, что книга сдвинулась у моей груди. Злодей споткнулся и сломал себе шею о ступени.

Злой рок хранил мое бремя, сея нелепые и жестокие смерти вокруг.

Я прыгнул с ветки на очередного врага и кинжалом пропорол его спину от шеи до поясницы. Месть моя причастилась кровью его.

С дьявольским смехом оттолкнул я его на последнего врага.

Тот замешкался, неловко пытаясь отбросить раненого от себя древком копья.

Этого мгновения было достаточно, чтобы вонзить кинжал с яростным ревом в его левый глаз.

Затем я напоил свою месть до конца, добив раненых.

Сердце мое остановилось, едва я переступил порог отчего дома и рухнул без сил. Тяжелой наковальней утрата вдавила меня в земляной пол. Я долго смотрел на тела родных и не мог втянуть воздух в легкие. Наконец силы вернулись.

Бережно, боясь нарушить их последний покой, я вынес родных на задний двор к материным любимым розам. Столько труда и забот отдавала она цветам, пропалывая, подрезая, посыпая золой и поливая водой из ручья, и те, чувствуя ее любовь, расплачивались с ней красотой бутонов и медовым ароматом, привлекавшим всех пчел с округи.

Там, среди роз, я решил похоронить родных. Даже спустя время, я не могу представить лучшего места для вечного сна моей семьи.

Но прежде чем проводить семью, необходимо было очистить наш дом от скверны.

Я осмотрел тела грязных убийц, но не обнаружил ничего примечательного, кроме странных меток на плечах, оставленных раскаленным железом.

За родительским домом был небольшой каменистый пустырь, заканчивавшийся небольшим обрывом, куда я и столкнул одного злодея за другим.

Опустив плечи, я побрел к розам сквозь пелену застилавших глаза слез. Я нашел в доме все необходимое для похорон, ведь старики всегда готовятся к этому заранее, чтобы не стать обузой для живых даже после смерти.

О многом я мечтал в долгих плаваниях. Те радостные картины поддерживали меня вдали от семьи.

Я представлял взрослую дочь, окруженную ее детьми, видел, будто воочию, как уже мы с женой, подобно моим родителям, играем с внуками.

Я надеялся, что смогу заработать достаточно денег, чтобы выкупить несколько кораблей и передать свое дело моим будущим сыновьям. Гордо провожал я их в своих помыслах в дальние страны, а затем с радостной улыбкой выслушивал их рассказы о перенесенных ненастьях и победах.

Но чего я не представлял, так это как буду копать могилу для всех, кого я любил. Каждый ненавистный удар лопаты прожигал меня изнутри. Я вонзался все глубже и глубже, но не отводил даже на секунду затуманенного взора от лежащих у своей будущей могилы четырех дорогих мне людей, ибо боялся нарушить последнюю связь с ними.

Я не успел их спасти, да и вряд ли смог бы, но я просил у них прощения за то, что не умер вместе с ними, и страстно надеялся увидеть хоть какой-то знак, намек, что они слышат и прощают.

Сложно описать, как я простился с родными.

Помню лишь, что долго не мог отпустить ладошку дочери прежде, чем укутать ее в саван.

Тяжело провожать в последний путь родителей, больно терять жену, но запредельно невыносимо хоронить своих детей.

После этого исчезает способность мечтать.

Человек все еще дышит, живет, несет в себе постоянную боль, но перестает видеть красоту мира вокруг. Тело его становится мрачным саваном для черствеющей души, часть которой уже ускользнула в могилу вместе с ребенком.

У людей, перенесших утрату сына или дочери, другой взгляд – он постоянно несет в себе отражение потери. Сколько бы других детей ни оставалось в семье, как бы ни продолжалась жизнь, что-то угасает в родителях навсегда, и даже бледное подобие улыбки на лице не сотрет, не спрячет от чужих взглядов неизбывную печаль, навсегда застывшую в этих глазах.

Я долго не мог найти в себе силы отойти от холмика свежей земли, окруженного благоухающими цветами. Я молился, проклинал судьбу и все говорил, говорил с семьей.

В какой-то момент душевное истощение лишило меня сознания, и я пролежал рядом с могилой в полузабытьи и оцепенении, пока не забрезжил целительный рассвет.

Отдых вернул мне возможность размышлять, пусть и не совсем ясно, но все же более здраво.

Я в последний раз поцеловал влажную землю и заставил себя сесть спиной к могиле.

“Во-первых, – рассуждал я, – мне нужно вернуться за своим мешком, который валяется по ту сторону ограды. Во-вторых, оставаться в доме небезопасно, ведь в любой момент могут нагрянуть остальные охотники за книгой. Нужно добраться до епископа Александра”.

В этот момент я услышал приближающиеся голоса. Едва я успел перепрыгнуть через стену к своим вещам и затаиться, как к дому подошли восемь воинов во главе с убийцей Песона.

Он, как и его люди, был одет в известные всем черные доспехи ночной стражи императора. Каждый воин был вооружен копьем, а в другой руке держал черный щит с перекрещенными белыми буквами Х и Р.

“Так вот что за шрамы у них на плечах!” – промелькнула догадка в голове.

Они обыскали дом и двор. Подозвали своего предводителя к свежей могиле, который немедленно приказал: “Обыщите все вокруг, он где-то поблизости.”

Ручейком солдаты выскочили за калитку.

Как испуганный заяц, заметивший приближение лисицы, я высоко выпрыгнул и помчался вверх на холм.

Шестеро бросилось за мной, а двое вернулись к начальнику, который отошел от дома, чтобы лучше меня видеть.

Он расхохотался. Поймал мой взгляд и, сложив руки у рта, выкрикнул с издевкой: “Тебе не скрыться от нас! Беги-беги, пока можешь. Я найду тебя даже сквозь время!”

По лесу и холмам я петлял весь день от преследователей, пока чудом не смог избавиться от них и добраться до городских ворот к этим стражникам, даже не подозревающим, через какое горе я прошел и какое бремя несу.

Воспоминание отступило, и я задремал. Во сне пришла дочка в саване, села у моих ног и принялась плести мне венок из материнских роз.

– Папа! Чем же закончилась та сказка про мальчика Исаака? Пожалел ли его Боженька?

– Пожалел…

Она понимающе кивает и надевает мне венок на голову, до крови раздирая шипами мой лоб.

– Хорошо. Боженька добрый! – улыбается она, прежде чем исчезнуть.

– Да, но в твоей сказке, милая, Бог смотрел в сторону.

Я дернулся и открыл глаза.

“Нельзя никому доверять секрет этой книги”.

Так я скрылся от взоров в пещере на горе Скопа недалеко от Халцедона.

Постепенно молва о праведном отшельнике-исихасте достигла местных жителей. Некоторые из них оставляли прошлую жизнь и селились неподалеку от меня. Другие, оставаясь со своими семьями, посещали на время молитв.

В минуты отчаяния я пытался уничтожить книгу в огне, но он не причинял ей никакого вреда. Кроме этого, я не сумел ни оторвать, ни отрезать даже маленький кусочек от ее любой страницы.

Единственное, что мне удалось сделать – это разъединить ее на восемь частей, по числу отдельно сшитых тетрадей в ней.

“Что ж, – не сдавался я, – мне необходимо подобрать восемь смельчаков из христиан, готовых начать новую жизнь на чужбине. Ведь хранить книгу в одном месте гораздо опаснее, чем в разных концах света”.

И вот сегодня я благословляю вас – доверенных братьев моих и ваши семьи – и отправляю в дальние стороны империи. Вы уходите навсегда, чтобы сберечь свою часть Евангелия от злых сил.

Каждому я даю копию этого свитка для напоминания о цели вашей миссии.

И помните, враги не успокоятся! Они придут снова и отыщут вас, когда вы меньше всего будете их ждать. Влезут вам в душу добрыми друзьями, нежными любовницами, близкими родичами, вырвут сокровенное из ваших уст и погубят вас, а мир обрекут на смерть.

Будьте тверды. Да будет благословен ваш путь. Аминь”.