Портальщик. Бытовой факультет.

Глава 2

2

Дом встретил меня тем же молчаливым укором, что и всегда. Непрезентабельный, как говорят сейчас. Участок перед домом зарос многолетним бурьяном по пояс, краска на воротах и заборе облупились, обнажив серое, потрескавшееся дерево. Смотреть было больно. Делать нечего — припарковался и полез за триммером.

Вот уж действительно, немецкая вещь — не просто косишь, а в труху измельчаешь. Запустил его, и он с хриплым рёвом вгрызся в заросли. Пыль, щепки, семена — всё это облаком поднялось вокруг, въедаясь в потную кожу. Полтора часа я воевал с этим высохшим хаосом, выбиваясь из сил. Когда выключил аппарат, в наступившей тишине гудели не только руки, но, кажется, и всё тело. Мышцы забились, словные налитые свинцом.

Убрав технику, достал из бардачка связку ключей. Тот самый, навесной замок на ворота, с трудом, со скрипом повернулся. Прошёл к двери. Ещё один замок, поменьше, но такой же упрямый. Щёлкнул.

Дом внутри был... неплохим. Кирпичный, крепкий. Всего три окна на улицу, но если бы вложить в него немного сил и денег... Включил фонарик на телефоне. Пятно света поползло по стенам, выхватывая из тьмы знакомые очертания. Нашёл щиток, снял пыльную крышку со счётчика и вкрутил пробки. Щёлкнул выключателем.

Вспыхнула небольшая люстра в зале — та самая, с матовыми плафонами в виде колокольчиков. И обстановка предстала передо мной во всей своей нетронутой временем полноте. Она всколыхнула память. «ГДРовская» стенка, старый диван, два кресла с протёртой обивкой. Телевизор «Goldstar» на тумбе, накрытый узорчатым покрывалом — бабушка, да и мама потом всегда так делала, от пыли. Сотни мелочей, родных сердцу: фотографии в рамках на стене.

Прошёл в ванную. Повернул центральный кран. Открыл смеситель, с шипением и кашлем из трубы хлынула коричневатая вода, но потом побежала чистая. На вешалке, будто никто и не уходил, висело моё старое, потертое полотенце. Я провел по нему рукой.

Смыв с лица пыль и усталость, я вышел из ванной и заглянул в свою старую комнатку. Небольшая, каморка, где помещались лишь односпальная кровать, тумбочка и стол. На столе — старый 15-дюймовый «ViewSonic» и системный блок, покрытый налетом пыли.

Рука сама потянулась, нажала на кнопку. Блок ожил, загудел вентилятор, замигал синий огонек. Но экран монитора оставался черным и безжизненным. Всё ясно. «Сдох, компуктер, от старости», — констатировал я вслух. Было немного грустно, как при встрече со старым другом, который тебя не узнал.

Решил не ночевать на сухую. До «Магнита» — рукой подать, метров триста. Магазин был обычным, провинциальным, пахло хлебом и моющим средством. В коньяках я не шибко разбирался, потому взял первый попавшийся — «Старейшину» три звезды. К нему для компании — бутылку «Колы», плавленый сыр «Хохланд» в круглой коробочке, булку хлеба, пол палки колбасы, пачку чая «Липтон» и плитку шоколада на утро.

Вернулся домой, и удивление моё не имело границ: в комнате мягко гудел системник, а на мониторе сияла знаменитая заставка Windows XP — бескрайнее зеленое поле и лазурное небо с пушистыми облаками.

Радость, дикая и детская, захлестнула меня. Я тут же рухнул на стул и схватил мышь. Некоторое время я изучал ярлыки на рабочем столе, но палец сам нашел иконку игры — «Космические Рейнджеры». Любимая игра молодости. Компьютер задумчиво гудел, загружая ее неспешно.

Пока она грузилась, сбегал на кухню, нашел самый большой граненый стакан, сполоснул его от пыли. Вернувшись, щедро налил коньяка —на два пальца, не меньше, — и доверху разбавил темной, шипящей «Колой».

Игра поглотила меня с головой. Галактики, гиперпереходы, Пеленги, Фэяне ну и куда же без Клисан... Я не помнил, сколько раз доливал в стакан. Очнулся лишь тогда, когда, взглянув на часы в углу экрана, увидел, что уже два часа ночи.

Вышел из дома, распахнул ворота, шагнул на улицу… И тут моя нога зацепилась за что‑то в темноте. Я полетел вперёд, и мир перевернулся.

В долю секунды до удара о землю пространство вдруг искривилось. Улица поплыла, дома задрожали, словно нарисованные на шёлковой ткани, которую резко встряхнули. Воздух наполнился искрами — они вспыхивали вокруг, как раскалённые угольки, оставляя за собой мерцающие следы.

В голове пронеслась лишь одна, мысль: «Ну нет же, нет… Какого х…»

Я проваливался. Не в темноту, а в нечто совершенно иное — в густую, переливающуюся субстанцию, похожую на облако, сотканное из жидкого света. Оно обволакивало тело, проникало внутрь, наполняя каждую клеточку странным, ни на что не похожее ощущением. Время потеряло смысл. Пространство перестало существовать.

А потом — вспышка. Ослепительная, всепоглощающая. Сознание оборвалось, словно перерезанная нить.

Я лежал на земле, тяжело дыша. Пространство больше не искривлялось, искры погасли. Камни, впивающиеся в щеку. Сознание возвращалось медленно, кусочками. Тупое, ноющее эхо в висках. И тычки. Сначала в бок, настойчивые, будто тыкают палкой в спящую собаку. Я застонал, пытаясь отшатнуться, но тело не слушалось, было тяжелым и ватным.

— Отстань... — хрипло выдавил, но тычки продолжились, теперь они пришлись по плечу, по ребрам.

Гнев, горячий и стремительный, начал пробиваться сквозь пелену боли и дезориентации. Рывком приподнялся на локте, и в этот момент деревянный конец посоха с глухим стуком пришелся мне прямо по темени. В глазах вспыхнули белые звезды, и терпение лопнуло.

— Ах ты, тварь! — взревел я, поднимаясь на ноги. Мир поплыл. Передо мной, хихикая, стоял старик — в светлом балахоне, с морщинистым, лицом и колючими, не по-стариковски злыми глазками. Он что-то лопотал, тыча в мою сторону костлявым пальцем.

Не помня себя от бешенства, размахнулся для сокрушительного удара. Мой кулак, должен был размазать этого козла. Но удар так и не состоялся.

Из-за спины, будто из-под земли, выросла тень. Чудовищная длань сомкнулась на моей шее с такой силой, что захрустели шейные позвонки и на мгновение перехватило дыхание. Меня оторвали от земли с нечеловеческой легкостью, как цыпленка. Я беспомощно забился в этой хватке, ноги судорожно перебирали по воздуху.

Старик, довольный, подошел почти вплотную. Его дыхание пахло чем-то кислым. Он тыкал пальцем уже прямо в моё лицо, и его речь, полная непонятных звуков и шипящих слов, обрушилась на меня.

— Кштар валла, загарр! — скрипел он. — Мортен нах фрайа, санарр? Дрогга, холд анн!

Я ничего не понимал. Видел только искаженное злобой лицо старика и чувствовал леденящую душу хватку того, кто держал сзади. Великан, судя по тому, как легко он его удерживал, был настоящим горой мышц.

— Отпусти! Я вас не понимаю, блядь! — хрипел я, пытаясь вырваться.

Старик на мгновение замолк, изучая меня взглядом, полным презрения, затем брезгливо плюнул себе под ноги и, что-то бросив через плечо великану, развернулся и зашагал по тропе.

— Гронн. Талла вей, — пророкотал сзади низкий, как подземный гул, голос.

Железная хватка ослабла, но не отпустила меня, развернула и мощным толчком направила вслед за стариком. Делать было нечего и я, пошатываясь, побрел, растирая онемевшую шею. Теперь смог осмотреться.

Тропинка была узкой, утоптанной. Воздух пах влажной землей, грибами и сосновой хвоей — ничего необычного. Сосны вокруг были высокими, с красноватой корой, сквозь которую местами проступала липкая, золотистая смола. Небо, виднеющееся сквозь разрывы в кронах, было голубым. И солнце, если это было оно, светило слишком уж мягко, отбрасывая длинные, расплывчатые тени.

Ничего фантастического, но каждая деталь была чуть-чуть не той. Неправильной.

Старик впереди шел быстро, постукивая своим проклятым посохом по корням деревьев. Великан сзади дышал ровно и тяжело, его шаги были неслышными для такой махины, но я чувствовал его присутствие спиной — как будто за мной двигалась скала.

«Гронн», — пронеслось в голове Андрея. Имя? Приказ? Угроза?

Сжал кулаки. Голова раскалывалась, но ясность мысли понемногу возвращалась. Я был здесь, в незнакомом лесу, с двумя враждебно настроенными незнакомцами, говорящими на незнакомом языке. И единственное, что сейчас понимал совершенно точно — что эта тропинка ведет его в неизвестность, из которой нужно будет выбираться. Желательно, живым.

Старик впереди. Его балахон, некогда белый, а теперь в рыжеватых пятнах от грязи и трав, болтался на тощем теле. Штаны, заправленные в грубые кожаные сапоги, были того же серо-землистого оттенка. На голове — не шляпа, а скорее войлочный колпак, помятый. Все это было похоже на костюм для какой-то исторической реконструкции, но потертости и въевшаяся грязь выглядели слишком уж натурально.

А потом мой взгляд скользнул по своей собственной руке, сжатую в бесполезный кулак. И замер.

Рука была... чужой. Худая, с жилистыми, но еще не налитыми силой мышцами подростка. Кожа гладкая, без знакомых шрамов и пигментных пятен. С лихорадочной скоростью я ощупал левой рукой правое запястье. Там, где десятилетиями находился рваный, белый шрам от осколка бутылки — память о лихих девяностых, — была лишь чистая, чуть загорелая кожа.

Паника, холодная и тошнотворная, ударила в голову, заставив на миг забыть про боль. Украдкой провел ладонью по лицу. Ни морщин, ни щетины. Только юношески упругая кожа и острые скулы.

Что за херня? — пронеслось в голове, затмевая все остальные мысли. Я был не в своем теле. Не в своем сорокашестилетнем, видавшем виды теле. Это было тело пацана. Максимум лет шестнадцати, не больше.

Великан сзади, был облачен в добротную, толстую кожу, покрытую царапинами и потертостями. Мы шли еще около часа. Тропа петляла меж сосен с красноватой корой, воздух становился прохладнее. Я, оглушенный открытием, почти не обращал внимания на путь, пока лес внезапно не расступился.

Небольшая деревушка расположилась на берегу, темной речушки. Избушки — не бревенчатые, а скорее сложенные из темного, дикого камня и серого дерна, с приземистыми, почти плоскими крышами. Дымок поднимался из нескольких каменных труб, пахнувший не дровами, а чем-то терпким и сладковатым, вроде жженого торфа. Между домами копошились люди, одетые в ту же простую, грубую одежду, что и старик.

Старик, не оглядываясь, гордо прошествовал к центральной, чуть более крупной постройке. Гронн снова мощно подтолкнул меня в спину, направляя следом.

Куда я попал? И в теле кого? — пронеслось в голове у меня, пока вталкивали, пахнущий дымом и вареной похлебкой интерьер чужого дома. Старик открыл дверь какой-то клетушки, в которую я залетел, получив ускорение от пинка здоровяка. Приземлившись на живот я и не подумал вставать, сил не было.Приключение, которого я не просил, только что перешло на новый, совершенно немыслимый уровень.

Дверь в клетушку с скрипом отворилась, пропуская внутрь пожилую женщину. Её одежда — тёмное, хоть и добротного качества платье и аккуратный передник — резко контрастировала с её внешностью. Лицо, испещренное глубокими морщинами, словно высохшая глина, казалось вечно сжатым в комок недовольства. Тонкие, бескровные губы были поджаты, а в маленьких, глубоко посаженных глазах пылала неприкрытая неприязнь.

Она, не глядя на меня, швырнула деревянную плошку. Из неё выплеснулась серая, липкая на вид каша, от которой тянуло запахом прелых зерен и ещё чего-то землистого.

— «Дрошак, келта. Храш!» — просипела она, и по одному её ядовитому тону, по жесту, которым она бросила еду, было ясно всё: «Давай, жри, животное».

Она плюнула на грязный пол рядом с плошкой, развернулась и вышла, громко щёлкнув засовом. Щель под дверью выхватила из темноты последнюю деталь — её взгляд, полный омерзения, будто она только что отдала обед дворовой собаке.

Я остался один. В полумраке, в запахе плесени и старого дерева. Посмотрел на плошку. Живот сводило от голода, но мысль есть эту бурду вызывала рвотные позывы. Отшвырнул её ногой в угол. Деревяшка глухо стукнулась о стену, каша безнадёжно растеклась по полу.

Снова посмотрел на свои руки — чужие, юные руки. Страх постепенно отступал, сменяясь леденящим, острым пониманием. Здесь не было места моему прошлому, заслугам, силе. Здесь я был никем. Мальчишкой в клетке. Игрушкой в руках чужаков.

Но даже у игрушки есть зубы, — подумал я, сжимая кулаки. И я их обязательно покажу. Как только представится случай.

Ночь была долгой и беспокойной. Я проваливался в короткие, тягучие кошмары, просыпался от каждого шороха, от скрипа половиц, от приглушенных голосов за дверью. Голод сводил желудок судорогой, но мысль о той серой бурде вызывала лишь горькую желчь, подкатывающую к горлу. Но всё равно не стал есть. Это было моё первое, крошечное и абсолютно бесполезное сопротивление.

Утром дверь с грохотом распахнулась, впустив резкий свет и троих незваных гостей. На пороге, как и ожидалось, стояли все трое: старик с его вечным противным выражением лица, женщина, чей взгляд источал ту же ядовитую ненависть, и молчаливый здоровяк Гронн, чья тень заполнила весь проем.

Старик что-то рявкнул на своем языке, явно приказывая выйти. Скрипя зубами от ярости и слабости, медленно поднялся и сделал шаг за порог. Я ожидал подвоха, но не такого быстрого. Трость со свистом рассек воздух и угодил мне по голове. Инстинктивно поднял руку, пытаясь прикрыть голову от второго удара, но старик, хитрая старая тварь, был проворнее. Следующий удар, короткий и точный, вонзился в ребра. Согнулся, захлебываясь кашлем, боль разлилась горячей волной по всему телу.

В тот же миг железная хватка снова сомкнулась на моей шее. Гронн, не выражая ни единой эмоции, потащил меня полузадушенного, к выходу из дома.

На улице их уже ждал четвертый — мужчина лет сорока, одетый в поношенную, грубую холщовую рубаху и штаны. В одной руке он сжимал топор, в другой — короткую, утяжеленную дубинку. Его лицо было обветренным и равнодушным.

И тут до меня дошло. Простая, животная логика этого места: не работаешь — бьют. Не ешь — бьют. Не подчиняешься — бьют.

Женщина, бурча что-то под нос, через несколько минут вынесла ту же самую деревянную плошку. Варево внутри было холодным, комковатым и выглядело еще омерзительнее, чем вчера. Но теперь это была не просто еда. Это была отсрочка от наказания.

Сжав зубы и подавив рвотный рефлекс, залпом проглотил холодную липкую массу. Она была безвкусной, как… сечка, отваренная на грязной воде без соли и сахара, противная хрень.

Мужик с топором, наблюдавший за этим, коротко бросил: «Вей, дрогга!» — и пинком под зад придал мне ускорение в сторону окраины деревни.

Так начался первый рабочий день. Мне отвели роль вьючного животного. Мужики с топорами, ловко и без лишних движений, валили невысокие, крепкие деревья и рубили их на чурки. Я же должен был собирать эти чурки в тяжелые, охапки, и тащить их по узкой тропе.

Оказалось, что это был лишь первый этап. Связки дров нужно было тащить дальше, на самый край деревни, где дым стоял коромыслом и пахло гарью. Там, на расчищенной площадке, Я увидел примитивный углевыжигательный процесс.

Это была не печь, а несколько больших куч. Чурки аккуратно укладывали в конусообразные поленницы, которые затем со всех сторон обмазывали толстым слоем глины и дерна, оставляя лишь несколько отверстий внизу для поддува и вверху для выхода дыма. Одна из куч уже горела — из верхнего отверстия валил густой дым, а вокруг нее суетились пара человек, подбрасывая в нижние отверстия щепу и следя, чтобы пламя внутри было неярким, тлеющим. Воздух вокруг дрожал от жара, а земля была черной от угольной пыли. Пахло жженым деревом и чем-то едким.

Сбросил свою ношу к краю площадки. Стоял, тяжело дыша, и смотрел на эту дымную работу. Мысли путались: отчаяние, злоба и жгучее любопытство. Что это за мир? Кто эти люди?

Но размышления прервал резкий пинок в спину. Надсмотрщик с дубинкой, не говоря ни слова, мотком головы показал обратно, в сторону деревни. Обед. Следующая порция бурды. И снова бесконечная, изматывающая переноска дров. Цикл начался заново.

Последняя охапка дров с глухим стуком обрушилась на растущую поленницу. Спина горела огнем, ладони, несмотря на мозоли, были стерты в кровь. Я стоял, пошатываясь, пытаясь отдышаться, когда из вечерних сумерек у стены сарая возникли две знакомые фигуры.

Старик, щурясь своими колючими глазками-щелочками, с откровенным ехидством оглядывал меня с ног до головы. В своей потертой, но целой одежде, и его ухоженная, холеная старость казалась особенно издевательской на фоне грязного, изможденного меня. Гронн, как всегда, молчал, стоя позади, словно каменный истукан.

— «Фрайа мортен на гронн-та… Шеваль дрогга,» — просипел старик, и по одному его тону, по презрительной ухмылке было ясно — он сравнивал меня с худшим из животных. Быстрый, как змеиный укус, удар трости. Опять по голове. Трость звонко щелкнула по черепу, вызвав не столько адскую боль, сколько оглушительную волну унижения. Сука, да он просто целится в голову! — пронеслось в голове. Я понял это сейчас. Старик бил не чтобы покалечить — калечный раб неработоспособен. Он бил, чтобы причинить боль и показать, кто здесь господин, а кто — бесправный раб.

Я сглотнул ком ярости, стоя неподвижно и глядя в землю. Сопротивляться сейчас — значило получить от Гронна такое, что о прежних тычках я бы вспоминал как о ласке.

Старик что-то буркнул здоровяку, кивнул в сторону противоположного конца деревни и, плюнув почти к самым моим ногам, развернулся и ушел, постукивая своей проклятой тростью.

Гронн молча взял меня за плечо, направляя прочь от дровяных складов. Мы прошли мимо домов, к длинному, низкому строению, от которого еще за версту тянуло едким, знакомым до тошноты запахом. Свинарник.