Пустоши Альтерры, книга 3

Глава 7, орден

Улицы Альдены, даже в спокойствии рассвета, были натянуты до предела. Стеклянный, холодный свет ложился на фасады, оставляя на камнях длинные, резкие тени. Среди торопящихся прохожих медленно шёл Вячеслав Жилин, движения скупые и точные, словно под присмотром невидимого снайпера. Под тяжёлым плащом скрывались бронежилет и оружие, в глазах застыло чужое ощущение — кто-то постоянно дышал в спину.

Дом, где ждала женщина, перестал быть укрытием. Теперь это ловушка, и возвращение туда лишь затягивало петлю. В воздухе стоял тот же металлический, едкий привкус, что и после покушения в Вулканисе.

Жилин начал расследование сразу после прибытия, но попытки выйти на источник угроз заходили в тупик. Люди исчезали, свидетели молчали, улицы замирали, едва он появлялся. Каждый его маршрут был кому-то известен, противник явно играл на опережение. Знал, где Вячеслав ест, спит, где пытается скрыть свою слабость. Следователь слишком поздно понял правила игры.

Пятеро, приехавших с ним в Альдену, растворились среди домов и переулков. Их имена не произносили вслух, лица не мелькали рядом, любые прямые контакты были исключены. Рация хранила безмолвие — только шифры и короткие приказы через уличные закладки. Старая газета в водостоке, пробитая консервная банка под лавкой, клочок билета на коленях нищего. Каждый обрывок бумаги давил сильнее прежнего, требуя действовать.

“Пора”, — гласила последняя записка, чернила едва успели подсохнуть. Плотная бумага, срез был ровный и чёткий — явно не подделка. Вячеслав знал отправителя. Знал и то, что ждать больше нельзя.

Но действовать — значит подставиться. Под удар попадёт и женщина, чьё тепло он помнил до последнего изгиба тела в темноте. За квартирой следили — слишком часто чужие лица мелькали у двери, почта исчезала, коврик возле порога вытирался неестественно ровно, специально заметали следы. И эта тень напротив, вечно застывшая на углу здания — терпеливое, бесконечное ожидание сигнала.

Из окна квартиры Жилин смотрел на улицу. Серый утренний свет стекал по фасадам, скользил по окнам. Караван тяжёлых грузовиков с металлом отходил от городской стены, двигатели лениво урчали. Шум растворялся вдали, а мысли уже были далеко. Там, среди улиц Вулканиса, кто-то хотел его смерти.

Вячеслав медлил. По бумагам и званию следователь оставался главным. Только пятёрка оперативников видела в нём проблему, тормоз. Ни уважения, ни доверия — напряжённые взгляды и раздражение. Особенно выделялся Игорь Сомов, худощавый и жёсткий, с глазами холодными, как дуло пистолета.

Они встретились ночью, в пустом подвале городской радиобашни, где частенько глохла связь. Место подбирал Сом — заброшенный щитовой зал, насквозь пропахший горелыми проводами и ржавчиной. Под ногами хрустело битое стекло, лампы давно перегорели — идеальная полутьма для разговора, от которого не останется следов.

— Мы теряем время, — глухо, без эмоций бросил Сом. — Следы остывают, каналы закрываются один за другим. А ты молчишь третий день.

Жилин стоял возле стены, скрестив руки. Тени проводов разрезали лицо на полосы, пряча взор.

— Нет нормальных нитей, ни одного чистого следа. Нас читают насквозь. Каждый шаг под наблюдением.

Сомов приблизился на шаг. От него тянуло дешёвым табаком и застарелой кожей перчаток.

— Опять про бабу свою. Я понимаю. Но её не спасёт твоё молчание. Пока ты сидишь в норе, они работают, ты считаешь риски — они действуют.

— Я не рисков боюсь, — голос Жилина стал твёрже, ниже. — Я их просчитываю.

Сомов хмыкнул и прислонился к бетонной колонне.

— Хочешь правду? Я не вижу командира. Я вижу мужика на коротком поводке личных проблем.

Тишина осела между бетонными плитами, пропитала углы комнаты. Через вентиляцию сочился монотонный шум города, похожий на дыхание огромного животного.

Жилин сделал шаг навстречу. Лицо — неподвижно, как выбитое из камня. В глазах не осталось колебаний, только глухая усталость и сдерживаемая злость.

Разговор закончился ничем. Напряжение осталось висеть тяжёлым лезвием над головой. Следователь чувствовал, как затягивается удавка — команда начала выходить из-под контроля. Страх за женщину, за весь расклад уже не просто мешал думать — он душил.

Вячеслав осознал: тянуть больше нельзя. Линия обороны прогнулась, треснула, металлом под запредельной нагрузкой. Пассивность больше не спасала, а разрушала группу. Решение пришло ночью, поднялся с кровати, тихо, не потревожив подругу, взял плащ и вышел наружу. В сыром, тёмном переулке, в едком запахе плесени и горелой проводки, его ждали.

Настоящая охота началась в тот же день. Двое шестерок засветились у старого вокзала — и их тут же выследили. Без выстрелов, лишних движений. Сом с бойцами появились внезапно, и в считаные секунды оба уже лежали лицом в грязи. Один сразу завыл, второй дернулся сопротивляться, но против людей Сома это выглядело жалко. Допрашивали тут же — в старом грузовом контейнере, раскалённом солнцем, со стенами, глухо впитывающими любой звук и надежду.

Первый раскололся быстро. Второй терпел дольше, однако заговорил и он. Фразы звучали бессвязно, были явно чужими, вложенными кем-то другим: «Очищение идёт...», «Он смотрит через пепел...», «Не бойся боли, боль — это ответ...» Жилин слушал это, и холод внутри становился сильнее. То была не простая ересь, а программа. Жёстко вживлённая, выжечь которую можно только вместе с жизнью.

Сом признал, что дело пошло вперёд, молчание теперь было другим — настороженным. Даже Игорь осознал, с чем именно столкнулись. Узел начал распутываться слишком стремительно, выяснилось, что сеть намного обширнее и запутаннее, чем представлялось ранее. Нити уходили повсюду — от складов и торговых кварталов до ремонтных мастерских и храмов. Но всякий раз, когда след был близко, нить обрывалась — будто кто-то заранее заметал следы.

Допросы шли один за другим. И каждый говорил примерно одни и те же фразы, словно заученные молитвы без имени и смысла. У задержанных были одинаковые метки, татуировка круга с волнами, расходящимися наружу.

За каждой дверью ждала пустота, за каждой уликой — тупик. Сеть казалась фантомной, созданной специально, чтобы сбивать со следа. Или, хуже того, реальной, но опирающейся не на логику и связи, а на веру, которая пустила корни глубоко и прочно. Вячеслав чувствовал это кожей: на улицах уменьшилось количество случайных взоров, в витринах — отражений. Воздух стал тяжелее, прохожие осторожнее, за городом кто-то наблюдал. Некто знал, что они начали действовать.

Однажды, после очередного допроса, он остановился у зеркала в тёмном коридоре. В отражении — своё лицо. Тёмные круги под глазами, сжатый рот. А главное взгляд. Там не было победы, только тяжёлое понимание — самое плохое ещё впереди.

Действие рождает противодействие — и в Альдене ответ пришёл больно и точно. Стоило начаться арестам, а сети учуять угрозу, как противник ударил в самое слабое место. Жилин это предчувствовал каждую ночь, глядя на спящую Мию, запоминая линии её лица, тепло дыхания, тонкий запах кожи. Его усилия защитить казались всё более бесполезными. Наблюдатели у дома вдруг исчезли — и это тревожило сильнее, чем постоянное присутствие.

В тот вечер он вернулся поздно, с улицы тянуло дождём, выхлопами и пылью. Лестничная площадка была пуста и безмолвна, дверной замок цел, дверь легко поддалась. В прихожей горел свет, тусклый и неровный из-за треснувшего абажура.

Квартира встретила хаосом: перевёрнутый стол, разбитая посуда, стул валялся на боку, и на полу лежал знакомый тёмный платок, обычно завязанный на запястье Мии, разорванный чужой рукой. В воздухе стоял терпкий, едкий запах горелых трав, сухих и горьких, с металлической примесью, который Вячеслав ненавидел ещё с Вулканиса. Запах ритуала, похищения, запах, от которого холодело внутри.

Мии нигде не было: ни записок, ни следов крови — только обрывки чужого присутствия. Тот, кто ворвался сюда, знал, зачем пришёл, взял это быстро и исчез, не оставив ничего, кроме тревоги.

Внутри рухнула последняя стена. То, что раньше было операцией, мгновенно стало личной войной, жестокой и беспощадной. Жилин замер посреди комнаты, крепко сжимая край стола, будто ожидая от него ответа; сердце билось тяжело, отдаваясь в висках глухим эхом. Следователь ощущал, как время убегает, противник не оставлял шансов — он приходил и забирал.

В коридоре остались лёгкие следы от тяжёлых ботинок, грязь осела ровно, говорила о двоих или троих. Вячеслав опустился на пол, сжав голову руками, внутри сначала полыхнула ярость, а затем наступил ледяной холод и пустота. В памяти всплыли слова из бесконечных допросов: «Боль ведёт к озарению, жертва — к переходу». Раньше они звучали бессмысленным фанатизмом, но теперь стали жуткой реальностью, от которой нельзя спрятаться.

Неужели эти чёртовы фанатики готовят жертвоприношение? Жилин никогда себе не простит, если любимая погибнет на алтаре, став добычей безумцев. Сейчас это понимание болью отзывалось в груди, заставляя сжимать кулаки до белизны и искать способ остановить тех, кто уже переступил черту.

Сом появился спустя полчаса, бегло осмотрел комнату, задержал взгляд на лице Вячеслава и промолчал, только коротко и мрачно кивнул. Теперь обоим стало ясно — охота перешла на новый уровень и больше не имела ничего общего с операцией. Теперь это была личная вендетта до конца.

Война раскололась надвое — и обе её стороны ударили одновременно. В Альдене никогда не любили, когда чужие хозяйничали в их городе, хватали людей на улицах, заглядывали в архивы, задавали неудобные вопросы. И теперь, когда Гильдия начала работать жёстко и без оглядки, напряжение вспыхнуло сразу же.

Имя Вячеслава Жилина уже открыто звучало в высоких кабинетах, где до этого разбирали разве что урожай зерна или чистку каналов. Он ощущал, как вокруг него сжимается кольцо из официальных лиц и бюрократии, душившей любое движение. Приходилось сутками тонуть в бумагах, обходить кабинет за кабинетом, собирать подписи и печати, выигрывая для группы часы и минуты.

Документы у него были безупречны, не подкопаешься — устав и правила для местных были священны. Но их соблюдение не приносило уважения, только глухое раздражение и скрытую враждебность. Местная Гильдия Перевозчиков оставалась в стороне, соблюдая формальный нейтралитет. Жилин понимал, что любая ошибка или эмоция сейчас будет стоить ему свободы, а группе действий.

Пока он вяз в бюрократическом болоте, Сом и оперативники рвали Альдену изнутри. Без шума и выстрелов, но жёстко. Скупали информацию, подкупали нужных людей, проверяли склады, сторожки, старые схроны времён до Перехода.

Город отвечал сопротивлением: следы обрывались, свидетели замолкали, каждая ниточка вела в никуда, путалась с десятками ложных следов.

На третьи сутки запястье следователя вздрогнуло — короткая, едва ощутимая вибрация экстренного сигнала от модуля в браслете. Красный огонёк означал прямой контакт. Сом отправил его лично, а значит, у группы наконец-то появилась настоящая цель.

Жилин мгновенно вышел из очередного кабинета, не реагируя на удивлённые вопросы чиновников. Улицы за окнами утонули в серой дымке, и внутри него билась одна-единственная мысль: «Жива. Пока ещё жива». Уверенности в этом не было — только холодная, режущая надежда.

Код был одноразовым и означал только одно: они или вышли прямо на врага, или стояли на грани провала.

Контакт оказался не таким, как ожидал Вячеслав. Надежда, что операция наконец даст результат и усилия группы окупятся, разбилась в одно мгновение, сменившись тупой и бессильной злостью. Это не они вышли на врага — противник сам пришёл к их дверям. Записка, сложенная вдвое, белая, плотная, с обожжёнными углами, была приклеена прямо к входу в убежище. Несколько жирных, чёрных слов били точно в цель: «Жилин. Один. Тогда отпустим».

Никаких пояснений — ни места, времени, условий встречи, лишь прямой вызов и явная угроза. Вячеслав ощутил, как внутри снова закипает злость, горькая и едкая: они работали без отдыха, выворачивали город, жертвовали здоровьем и временем, а противник всё равно всегда оставался на шаг впереди. Те, кто оставил послание, явно знали всё: кто он, где скрывается группа, как они действуют. Это бесило сильнее любого поражения.

Следующие три дня прошли впустую. Люди продолжали нести бред, никаких новых следов или подозрительного движения. Альдена погрузилась в настороженное ожидание, вся напряжённая работа прошедших суток исчезла без следа.

Сом становился всё мрачнее, и под конец прямо сказал вслух то, что Жилин уже осозновал: след полностью остыл. Противник не просто играл по своим правилам — он управлял всей партией.

Операцию начали готовить сразу, просчитывая каждый шаг и рискуя всем. Отпускать Вячеслава одного группа категорически не собиралась, но любая ошибка могла стоить жизни заложнику. Попытка проследить приведёт к смерти, вмешательство — к провалу.

На следующее утро на стене напротив штаба появилась вторая надпись. Между грязными пятнами старой краски и копоти проступали ровные, почти издевательски аккуратные буквы, написанные густым мёдом, напоминающим кровь: «Полночь. Склады. Юг». Запах был приторным, сладким, от него сводило горло. Сом мрачно смотрел на эту издёвку и молчал, понимая — другого шанса не дадут.

Альдена снова замерла, и в её тишине теперь явственно ощущался страх перед тем, что скоро должно произойти. Над городом висела тяжёлая, почти физически ощутимая тень — болезненное предчувствие конца.

Самым сложным оказалось не подготовить операцию, выбрать подходящий момент и даже не принять неизбежный риск, а просто исчезнуть. Люди Сома растворились в городе, рассыпались на отдельные фрагменты, словно никогда не существовали как единая команда.

Один оперативник отправился в Мирну с очередным караваном, демонстративно покинув город, затем вернулся обратно, спрятанный в ящике среди кусков ржавого железа и изношенных армированных лент.

Двое других остались на виду, изображая жизнь без секретов: пили в баре, громко спорили, устраивали бессмысленные состязания, кто дольше продержится без сна. Один даже ввязался в драку, вытащил случайного парня, получил ссадину и долго, матерно ругался с барменом — всё было настолько убедительно и живо, что вопросов ни у кого не возникло.

Сом исчез проще всех. Он лёг в городскую больницу с настоящим, застарелым ранением, полученным ещё где-то в пустошах, и на несколько дней полностью выпал из поля зрения. Бумаги были безупречны, повод очевиден — тихий пациент, молчаливый и спокойный. Никто не заметил, когда ночью койка в палате внезапно опустела, а в подвале вспыхнул пожар. Огонь был несильным, шума хватило, чтобы отвлечь охрану и дать Сому уйти, не оставляя за собой следов.

Все это было по учебникам, но Жилин был уверен, что противник знал и догадывался о слежке.

К моменту встречи трое из оперативной пятёрки уже заняли свои позиции. Держались далеко, вне зоны прямой видимости, без связи и оптики. Только условные знаки на стенах, заранее подготовленные маршруты отхода и чёткие договорённости, скреплённые жестами. Операция держалась на точности и абсолютном доверии друг к другу.

Южные склады встречали Вячеслава привычным запустением и пустотой. Даже днём здесь висела атмосфера разрухи, а ночью она густела, превращаясь в удушающую смесь запахов ржавчины и затхлости. Брошенные бочки, прогнившие деревянные поддоны, покосившиеся ангары — всё казалось брошенным и ненужным, покрытым ровным слоем пыли, здесь явно неделями не ступала нога человека.

Жилин двигался медленно, касаясь кобуры, внутри всё сжималось ледяным комом. Лицо скрывал глубокий капюшон, взгляд сосредоточенно скользил по тёмным силуэтам. Он знал, что идёт в ловушку и может не вернуться, но выбора не оставалось.

Створка ангара жалобно скрипнула под рукой, внутри пахнуло горелым пластиком, застоявшейся влагой и пылью. Пустота внутри зашевелилась, загудела эхом шагов, будто шагнул в пасть огромного, сонного зверя.

Вячеслав вошёл, и за спиной захлопнулась тишина.

Резкий запах трав ударил в лицо сразу, как только следователь сделал шаг внутрь. Воздух в ангаре стоял, запертый десятилетиями. Прогорклые ароматы высушенных корней, палёной полыни и каких-то чуждых веществ напоминали ритуальные курения. Среди сумрака горела одинокая лампа — желтоватая, дрожащая, словно в любой момент готовая угаснуть. Свет выхватывал лишь кусок пространства: два обшарпанных кресла, облезлый столик и фигуру, замершую в тени.

Старик. Сгорбленный, седой, с лицом, изрезанным глубокими складками, будто его высекли из старой древесины. Он спал, уронив голову на грудь, руки спокойно лежали на подлокотниках, пальцы дрожали в лёгком ритме дыхания. Казалось, что смерть уже склонилась над ним, не решаясь забрать.

Жилин замер. Сделал шаг, потом второй, в ангаре больше никого не было. Тишина ощущалась весом, давящим на грудь. Внутри под курткой ладонь легла на кабуру. На шее висел свисток — тонкий, металлический, один короткий звук — и группа сработает.

Глубокая старость в Альтерре была редкостью. Пустоши, отсутствие бесплатной медицины, скудный рацион и пары пироцелия отнимали жизни задолго до седины. Те, кто доживал до шестидесяти, становились живыми легендами. Этот человек был старше.

Вячеслав подошёл ближе, слегка опасаясь разбудить сон. Лёгким движением коснулся плеча.

Глаза открылись, в них не было страха или удивления. Только бездонная усталость — вязкая, древнее смой пустоши. И… что-то ещё. Странное одобрение, как будто старик видел его ранее.

— Ты пришёл, — голос звучал слабо, едва слышно. — Хорошо. Значит, не всё потеряно.

Жилин сжал зубы. Сердце билось слишком громко, в комнате вдруг стало тесно от тайны.

— Где она? — резко спросил Вячеслав, и эхо прорезало густую тишину ангара. Пальцы всё ещё лежали на кобуре, дыхание было частым, выдавая напряжение, которое он уже не мог скрыть. Глаза впились в спокойное, морщинистое лицо незнакомца.

Старик мягко качнул головой, он давно ожидал этого вопроса, и слабо улыбнулся, почти по-отечески:

— Она дома, — ответ прозвучал просто, словно речь шла о ком-то родном, кто сейчас спит в кресле у окна. — Пошли своего человека проверить. Нам до неё нет дела, не бойся.

Эти слова не принесли облегчения, но внутри на секунду отпустило сжатое холодом напряжение. Мысли путались, вопросы множились, каждый следующий тонул под весом растерянности и бессилия. Он хотел надавить, выбить правду, сломать игру, но старик уже погрузился в молчание, спокойное и уверенное.

— Зачем всё это? — наконец спросил Жилин, тяжело выдыхая, пытаясь скрыть собственную злость и смятение. — Похищение, записки, встреча — весь этот спектакль для чего?

Старик с усилием выпрямился в кресле, и позвоночник сухо щёлкнул. В глазах не было хитрости или ни угрозы, лишь горькая и древняя усталость человека, прожившего слишком долго:

— Чтобы рассказать тебе о пути, — произнёс он негромко, и в голосе прозвучала нежность, странная и неподдельная. — Я храню это учение уже пятьдесят лет. Теперь пришли другие, сменили меня. Я больше не важен. Скоро уйду, сам чувствую — недолго осталось.

Он медленно провёл пальцами по облезлому подлокотнику, будто вспоминая кого-то, кто сидел здесь раньше:

— Можешь схватить меня, заковать, устроить допрос — только смысла в этом нет. Всё, что я должен был сделать, уже сделано. Я просто расскажу тебе про путь.

Жилин молчал, каждая деталь, каждый жест казался слишком подготовленным, продуманным заранее. Следователь видел себя актёром в чужой пьесе, и это тревожило сильнее, чем угроза.

— Мне нужно подумать, — выдохнул он наконец, голос звучал слабее, чем хотелось. — И проверить.

Глаза старика слегка прищурились, но не пошевелился, лишь едва заметно кивнул:

— Время ещё есть.

Вячеслав развернулся и шагнул наружу, оставляя за спиной едкий запах трав, дрожащий свет лампы и старика, которому нечего было бояться.

Свисток прорезал ночную тишину — коротко и резко, словно лезвие коснулось стекла. Это был особый сигнал, предназначенный ровно для одного человека. Через несколько минут из-за груды проржавевших бочек возникла тень, бесшумно скользнувшая вперёд, воплощением самой ночи. Один из троих бойцов Сома приблизился вплотную, ожидая приказа.

Жилин заговорил коротко, как на поле боя, не тратя лишних слов:

— Проверь её квартиру. Мне сказали она дома, сообщи сразу. Если нет… — он прервался, во взгляде всё было ясно и без объяснений.

Оперативник кивнул и растворился в темноте, исчезнув бесследно. Вячеслав остался один у дверей ангара, которые недавно открыл впервые. Сердце стучало ровнее, напряжение чуть отпустило. Теперь всё решал ответ, который он получит. Если Мия действительно дома, то расклад резко меняется. Если же нет… тогда следователь выбьет правду любой ценой, даже если придётся сломать этого старика пополам.

Вернувшись внутрь, Вячеслав снова ощутил тяжёлый, вязкий запах трав, прогорклой пыли и сырости. Тусклый свет дрожал, бросая неровные тени на стены, и казалось, будто время здесь остановилось, замерло в ожидании его возвращения.

Жилин подошёл ближе и, не торопясь, опустился в кресло напротив. Сел тяжело, с ощущением, что за последние минуты стал старше лет на десять. Старик медленно приоткрыл глаза, в которых по-прежнему не было вызова — лишь бесконечная усталость, смешанная с равнодушием, даже смерть для него была уже чем-то незначительным.

Пауза заятнулась. Вячеслав осознавал, как внутри нарастает раздражение — оно перемешивалось с тревогой, ненавистью и нетерпением. Казалось, достаточно одного резкого слова или жеста, и человек напротив превратится в прах, разрушив вместе с собой все ответы, которые так нужны.

— Ну? — негромко бросил Жилин, заглядывая в глаза, наполненные древней, бесцветной глубиной. — Рассказывай. Про свой путь.

— Ты сам говорил о Рое на суде, — заговорил старик негромко, слова царапали горло изнутри. — Красиво говорил, уверенно. Многие слушали и действительно услышали, даже те, кто обычно глух.

Вячеслав промолчал, лишь слегка склонив голову, внимательно наблюдая за каждым движением старика. Сколько же у них глаз и ушей?

— Рой существует, — продолжал тот спокойно, ведь объяснял очевидное. — Он реален, не миф или страшилка из пустошей. Рой — как прилив, ветер, как сама смерть. Это нельзя остановить, только пережить. Иногда отклоняется от привычного маршрута. Атака на ваш караван была случайностью. Дыхание, всплеск. Понимаешь?

Старик умолк, на мгновение потерялся в собственных мыслях, и в его глазах промелькнуло нечто, похожее на страх. Или память о пережитом ужасе.

— У нас… — заговорил ещё тише, — называй это орденом, если хочешь… сохранились древние писания. Передавались они устно, позже были записаны со слов. Почему их изложили в виде притчи — неизвестно. Может, основателя преследовали, может, говорить прямо было нельзя. Или сам до конца не понимал, с чем столкнулся.

Жилин не шевелился. Между ними тихо потрескивала лампа, бросая на стены кривые тени, слушая, как голос старика пересказывает древнее писание.

“Когда небо стало тяжёлым и земля покрылась солью, человек ушёл в камень. Спрятался под корой машин, укрылся в логове меди и железа. И думал, что избежал гнева. Но гнев не исчез. Он замкнулся в бесконечный цикл, безмолвный и неостановимый, словно дыхание самой земли.

Он движется вдоль невидимой грани, о которой не сказано ни слова, но которую нельзя пересечь ни снаружи, ни изнутри. И человек охраняет свою колыбель, не ведая, отчего именно, и не зная, для чего. Снаружи что-то царапает камень, бьется в стены ветром и песком, не в силах проникнуть за грань. Внутри же люди, потерявшие память о вечном, иногда тревожно прислушиваются, но всегда возвращаются к жизни, забывая о шёпоте пустоши.

Одни говорили, гнев — лишь ветер, соль и песок, стихия без цели и разума. Другие же верили, что цикл осмыслен, глубоко под землёй вращаются шестерни и механизмы, управляемые неким зовом. Этот цикл знает о людях и ведёт свою странную, недоступную пониманию игру.

Но никто не знал истины, потому было сказано: не вглядывайся в пустоту, не прислушивайся к шёпоту за гранью, не пытайся разгадать разум цикла.

Но однажды цикл остановится, и в тот миг все поймут, зачем существовал гнев и для чего была проведена невидимая грань. Тогда соль снова покроет железо, а человек вспомнит то, что боялся знать.”

Старик долго молчал, глядя куда-то мимо Жилина, словно тот уже исчез из комнаты и осталась лишь старая память, которую надо было собрать заново. Наконец он вновь заговорил, не поднимая взгляда, звучал тихо, отстранённо, будто разговор шёл с тенью собственного прошлого.

— Мы считаем, на Рой не стоит смотреть. Нельзя изучать, приближаться к нему, пытаться понять. Контакт с ним — беда, я не скажу тебе, какая именно. Я не знаю. Никто не знает. Все, кто пытался увидеть ближе, прикоснуться — исчезали. Либо теряли себя, превращаясь в тени и пустые оболочки, либо вовсе растворялись пеплом на ветру.

Он медленно провёл пальцами по столу, и в этом движении была печаль, смешанная с какой-то детской беспомощностью.

— За столетия из этого страха выросло многое. Пророки и храмы были бы тупиком. Наш путь тоньше. Мы пустили корни в язык, в повседневность, шёпот у костров, считалки детей. В байки, которые повторяют водители, в анекдоты о пустошах и тенях на горизонте, в поговорки, чей смысл уже давно никто не помнит. Люди сами передают это друг другу

Старик вдруг поднял взгляд, и в глубине усталых глаз мелькнуло живое — не фанатизм или вызов, а тихая, спокойная уверенность.

— Мы создали культурный код, Вячеслав. Внедрили настолько глубоко, что уже не вырезать. Даже тебе. Даже если ты сожжёшь нас всех, до последнего.

Жилин помедлил с ответом. Он думал, неподвижно глядя на лампу, чья тусклая нить, казалось, устала и вот-вот погаснет. Внутри внезапно что-то сдвинулось, щёлкнуло, словно давно ждавший своего времени замок.

Он вдруг вспомнил слова, которые слышал всю жизнь, но никогда не слушал внимательно. Они звучали одинаково у старых водителей, бойцов, у тех, кто стоял ночью в карауле. Про дым, поднимающийся далеко на горизонте, про тени, стелящиеся по песку, когда кто-то спешит по дорогам пустошей, про шёпот, который нельзя слушать слишком долго.

Теперь стало понятно. Это была не просто традиция или безобидный фольклор. Это защита. Механизм, вшитый в сознание людей, память, зашифрованная в культуре. Каждый, кто рассказывал эти истории, не осознавал их смысла, но невольно поддерживал систему, передавал дальше, создавал барьер.

Вячеслав откинулся в кресле, почувствовав внезапную тяжесть и странное облегчение одновременно.

— И что мне теперь делать? — спросил Жилин негромко и хрипло, слова приходилось вытаскивать из глубины пересохшего горла. В глазах застыла усталость, он смотрел на старика так, будто надеялся получить от него простой, понятный ответ, которого, конечно же, не было.

Собеседник не ответил сразу. Несколько секунд он разглядывал свои руки, переплетённые морщинистыми пальцами, возможно надеялся найти там подходящие слова. Наконец тихо, с осторожностью, произнёс:

— Мы всегда действовали мирно, избегали огня и разрушений. Это противоречит нашей природе, и мы останемся верны себе даже сейчас. Я говорю с тобой добровольно, потому что боль и смерть давно перестали меня пугать. Ты мог бы силой вырвать из меня любые сведения, однако это бессмысленно — полученные насилием слова редко приносят пользу. Я сам решил рассказать тебе притчу, поскольку вы подошли близко. Слишком близко. Возможно, вам кажется, что противник постоянно впереди, вы вечно отстаёте, но это иллюзия. Никто за десятилетия не приближался настолько, как вы сейчас.

— А как же покушение в Вулканисе? — жёстко перебил следователь. — Это тоже было мирно?

Старик медленно повёл плечам, взгляд стал туманнее, голос — с примесью чего-то горького:

— Осечка. Порыв слишком рьяного. Он счёл, что угроза близка, действия оправданы. Мы не одобряли этого. И не смогли остановить. Такие, как он, есть всегда — в любом пути, в любой вере. Думают, что служат, а на самом деле поджигают.

Он на миг прервался, опустив глаза. В этой паузе было больше признания, чем в любом оправдании.

— Орден не приказывал убивать, но не в силах сдержать всех.

— Удобно, — холодно бросил Жилин. — Нести слова о балансе и тут же умывать руки, когда кто-то из ваших вырывает глотки.

Старик медленно поднял глаза и посмотрел прямо на собеседника. Во взгляде было что-то глубокое, отеческое и одновременно чуждое.

— Былого не воротишь. Я рассказал тебе нашу историю, — продолжил он тихо, тщательно подбирая каждое слово. — Рассказал, чтобы ты понял и остановился. Прошу тебя оставить всё и прекратить вмешательство. Позволь равновесию сохраниться.

Он снова замолчал, задумчиво глядя в темноту ангара, словно там была скрыта некая истина, доступная лишь ему одному.

— Отступись, Вячеслав, — голос старика стал чуть твёрже. — Ты уже узнал достаточно, чтобы понять простую вещь: порой лучше позволить миру существовать таким, какой он есть. Иногда единственное верное решение — бездействие. Просто отпусти нить, позволь событиям идти своим чередом, и тогда, возможно, ты сохранишь и себя, и окружающий тебя мир.

— А с тобой что делать? — спросил Жилин тихо, без угрозы, но голос звенел напряжённым холодом. — Если я отпущу тебя, у оперативников возникнут вопросы.

Старик легко кивнул, ожидал этих слов. В жесте не было обречённости, только простое, спокойное принятие того, что уже давно было решено.

— Веди, если хочешь, — сказал без волнения. — Я не стану сопротивляться. Всё, что нужно, уже сказано. Ты ведь понимаешь — после моего рассказа ваши отправят меня в Вулканис. А я не выдержу этого пути. Слишком стар, чтобы пройти его снова.

Он медленно выпрямился в кресле.

— Знаешь, за эти столетия таких, как ты и я, были десятки, сотни. Ни ты, ни я — не первые и уж точно не последние. Взгляни сам — Рой молчит. Уже два века нет войны, нет великой беды, есть только пыль, дорога и тишина. Города живут, люди движутся вперёд. Может быть, медленно и осторожно, но живут.

Старик что-то жевал, и дыхание, ровное и неглубокое, вдруг стало отчётливо слышным в тишине. С каждым выдохом в воздухе крепчал странный запах — сухой, терпкий, насыщенный. Смесь полыни, хвои и чего-то пряного, вяжущего. Запах был знакомым, преследовал Жилина долгое время, вызывая тревогу и смутные воспоминания.

— Ты ведь чувствуешь этот запах, правда? — прошептал старик почти ласково. — Он всегда с нами. Это трава древнее пустоши. Её сжигают, чтобы отпугнуть злых духов, раскрыть сознание. В малых дозах — оберег и ориентир, в больших — яд. Или спасение, зависит от точки зрения.

Старик чуть улыбнулся, глядя прямо на Вячеслава, и в глазах вспыхнуло нечто мягкое и умиротворённое.

— Я хотел бы уйти именно так, — тихо сказал он, казалось, делился самым сокровенным. — Без допросов холодных комнат. Просто уйти, как растворяются ароматы.

Старик уже долго и настойчиво что-то пережёвывал, медленно, подчиняясь строгому ритму. Следователь не сразу понял, в чём дело, но постепенно догадался: с каждым движением челюсти концентрация странного вещества в его крови росла, подбираясь к невидимому пределу.

В какой-то момент эта грань была пройдена. Старик внезапно замер, тело чуть вздрогнуло, а затем расслабилось окончательно — спокойно и без мучений. Последний выдох унёс с собой тот же горьковатый, навязчивый аромат трав, который теперь казался Вячеславу невыносимым и вездесущим.

— Что это за запах? — хрипло прошептал Жилин, чувствуя, холод в груди. — Что за травы?

Но старик уже не слышал, глаза были закрыты, лицо казалось спокойным, он просто уснул в кресле.

Он трижды коротко свистнул, и сигнал эхом разлетелся в пустоте ангара, отдаваясь в стенах лёгким, звенящим звуком. Первым вошёл Сом — напряжённый, цепко скользнул по всем углам и теням. За ним вошли ещё двое, готовые мгновенно действовать при любом признаке угрозы. Последним появился запыхавшийся оперативник, проверявший квартиру девушки.

— Мия дома. Напугана, но цела, — тихо сказал он

Вячеслав почти незаметно кивнул, взор медленно переместился на тело старика в кресле. Внутри не наступило облегчения — ушла только острая тревога, уступив место глухой усталости и странному чувству, будто рядом был кто-то лишний, кто теперь наконец исчез.

Орден — или культ, как они себя называли — добился того, чего хотел. Послание передали, цель выполнили и исчезли бесследно. Никаких записок, символов или очевидных улик. Даже смерть старика выглядела тихой, аккуратной и продуманной, без драматизма и лишних деталей. Искать кого-то ещё здесь, в Альдене, уже безполезно.

Конечно, операция не прошла даром. Теперь у них были чёткие признаки, по которым можно было вычислить самых ярых последователей: особые метки, татуировки, характерные запахи, специфические коды и сигналы. Всё это, несомненно, могло пригодиться дальше. Вот только если старик прав и людям нельзя копать глубже?

Рой — нечто большее, чем простая сила, стихия или случайность. Возможно, благо, возможно — угроза, но точно — что-то, хранящее баланс, по крайней мере, в их понимании. Фанатичная вера, затянутая в туманную оболочку притч и суеверий, культурных кодов и детских сказок. В пустошах Альтерры таких верований хватало — они вспыхивали и гасли, оставляя после себя лишь пыль и шёпот. Иногда прятались глубоко, незаметно, выжидая нового витка.

И всё же Вячеслав теперь ясно понимал другое. Открытая охота за призраками в этом городе обречена на провал. Не имеет смысла преследовать байки, сказки, баллады, народные былины — вся сила культа была в этом. Вместо храмов они глубоко пустили корни в обычную жизнь людей, пропитав собой повседневность, язык и даже дыхание города.

Но в одном месте их стоило искать — там, где вера превращалась из культурного слоя в слепую убеждённость. Не среди простых жителей, повторяющих сказки у костров, а среди тех, кто управлял маршрутом и грузом. В самой Гильдии были, кто верил фанатично, мог пожертвовать людьми, ради сохранения баланса, которым они прикрывались.

Вот этих культистов стоило вытащить на свет. Вячеслав твёрдо решил, что начнёт именно с них. С тех, кто мог переступить грань, отдавая приказы, кто держал в руках рычаги управления караванами.

Слежка прекратилась так же резко, как началась. Исчезли чужие взгляды, растворились тени, пропала тяжесть в воздухе переулков, раньше давившая на плечи. Те, кто наблюдал, получили приказ: игра окончена, или просто перешла на новый уровень, где Жилину уже не было места.

Теперь стало ясно, вся эта цепочка событий была странной попыткой вербовки, которая с самого начала пошла наперекосяк. Они объясняли, убеждали, рассказывали притчи и почти всегда избегали давления. Их руки остались чистыми — оперативники остались целы, Мия вернулась домой здоровой. Люди выглядели почти мирными, обычными, именно в этом и крылась главная опасность.

Их сила была в отсутствии прямого насилия, в тонкой сети историй, шёпота и намёков, укоренившихся в культуре. Но эта же мягкость была и слабостью. Потому что Альтерра жила по иным законам, жёстким и простым, где реальной властью обладали те, кто говорил языком грубой силы — моторы, оружие, скорость, караваны, режущие пыль и пустошь насквозь.

Пришло время двигаться дальше. Вячеслав уже получил приказ вернуться в Вулканис, доложить, прояснить ситуацию, закрепить выводы. Но теперь он категорически отказался ехать один. Мысль о том, чтобы оставить Мию в Альдене, даже под самой надёжной охраной, была для него невыносимой. После всего произошедшего, после того, как страх однажды уже оказался реальностью, оставить её здесь означало потерять навсегда.

Он собирался забрать её с собой. Спрятать от любых угроз и теней, даже если те были лишь плодом воображения, однако пока не представлял, как это провернуть. Караван считал каждый рейс, груз, свободное место в фуре. Женщина без допуска, без чёткой задачи и статуса была угрозой системе, которая не прощала случайностей и исключений.

Но Жилин уже принял решение. Теперь оставалось только найти способ. И если такого способа не было — значит, он его создаст.

Они никогда не говорили о браке. Ни всерьёз или даже в шутку — в Альтерре сама идея формальных союзов давно утратила смысл. Бумаги были лишними, за исключением тех редких случаев, когда речь шла о наследстве, влиянии или крупных сделках.

Простые люди сходились иначе — по любви, нужде, от одиночества или в поисках защиты. Оставались вместе, держась не за подписи, а за обещания, которые давали лишь раз и навсегда: тёплые, горькие, без права на возврат.

Вячеслав не мог позволить себе настоящее кольцо — подлинные изделия из докатастрофных времён стоили дороже, чем он когда-либо зарабатывал.

Даже со скидкой от местного старьевщика не хватало жетонов. Вместо этого Вячеслав нашёл на рынке кулон. Небольшой, потёртый от времени и чужих прикосновений. Внутри было пустое пространство, куда помещалось ровно одно слово, записка или крохотный предмет.

Жилин крепко сжимал кулон в руке, поднимаясь по лестнице. Квартира встретила тишиной и всё ещё сохранившейся атмосферой тревоги: слабый свет от лампы с треснувшим абажуром, беспорядок на полу, выбитая подушка, распахнутый шкаф.

Мия сидела на кровати, тихо, пытаясь слиться с окружающим беспорядком. Поджав ноги, опустив плечи, она смотрела в пол, словно там могла обнаружить ответы на вопросы, которые боялась задать.

Жилин застыл в дверях, размышляя, с чего начать. Спросить, обнять или молча подойти ближе, извиниться за то, что оставил одну, не смог защитить? Кулон в кармане вдруг показался тяжёлым, как камень. Разговор обещал быть сложным, но откладывать его больше не было смысла.

Вячеслав прошел в комнату медленно, шаги приглушённо отдавались в старом, изношенном ковре. Мия подняла голову, встретила взгляд — глаза у неё были покрасневшие, измученные, и всё же в них теплилась жизнь. Никаких обвинений, только нервное ожидание.

Он присел на край кровати рядом с ней, глядя на её руки, судорожно сжимавшие покрывало, будто от этого зависело равновесие в рушащемся мире.

— Они тебя не тронули? — спросил негромко, хрипло, хотя ответ уже знал. Просто хотел услышать её голос ещё раз.

— Нет, — ответила Мия коротко, с усилием. — Просто пришли и сказали, что ты им нужен. Я сопротивлялась, но их было много.

— Понимаю, — выдохнул он тяжело. — Я втянул тебя в это, прости.

Наступила тишина. Лампа тихо жужжала, отражая на стенах неровные, дрожащие тени. Мия отвернулась, пытаясь скрыть от него, как сильно её трясёт.

— Мия… — он замолчал, подбирая слова с трудом. — Я не знаю, как всё это должно быть устроено. Вокруг нас всё время что-то рушится, горит, исчезает. Люди гибнут ради горстки пыли, капли пироцелия, из-за чужих идей, в которые даже сами не верят. А я… — снова осёкся, сжав кулаки, — я просто хочу, чтобы ты осталась со мной. Всё равно как. Просто будь рядом.

Она хранила безмолвие. Тогда Жилин потянулся в карман, медленно достал кулон, потёртый и старый, с замком, который открывался с трудом, и протянул ей.

— Я не смог купить кольцо. И… может, оно и не нужно вовсе. Это просто вещь, и я хочу, знать, что она у тебя. И чтобы была со мной.

Мия долго смотрела на кулон, жгла его взглядом, он значил гораздо больше, чем мог значить простой металл. Потом губы дрогнули, и она тихо проговорила:

— Слава… я не могу.

Он застыл, рука с кулоном повисла в воздухе, не находя поддержки. В груди стало тяжело, пусто, внутри рухнуло то немногое, державшее мужчину в этом мире.

— Почему? — спросил он глухо, стараясь удержать ровный тон, хотя голос уже дрожал.

— Ты никогда не остановишься, — сказала она, смотря ему прямо в глаза. — Всегда будешь идти дальше, искать врагов, водить караваны. В тебе всегда будет дорога, война и боль. Даже если ты будешь рядом, внутри всегда будет что-то ещё, большее, чем я. Я не смогу ждать каждую ночь, засыпать с мыслью, вернёшься ли ты домой.

Жилин опустил взор. Медленно сжал кулон в ладони, с такой силой, что почувствовал металл, впившийся в кожу.

— Прости, — почти прошептала она, — я люблю тебя. Но не так… близко к краю.

Они ещё долго сидели, слушая треск лампы, и ощущая, как постепенно остывает воздух. За окном ветер осторожно трогал провода, проверял, осталась ли здесь жизнь.

Мия чуть повернулась к нему, и он увидел в её глазах тихую усталость, смешанную с какой-то теплотой, которая всегда остаётся после бури.

— Может быть... потом, — негромко сказала она. — Я не говорю «никогда». Просто сейчас я не могу уйти, из этого дома, с этой улицы. Мне нужна земля под ногами, которую я знаю. Я люблю покой, ты же знаешь, поэтому мы и сошлись, дорога и дом.

Вячеслав медленно кивнул, не перебивая, просто слушал.

— Ты можешь приходить, когда захочешь, — продолжила она мягко. — Дверь всегда останется открытой. Но если однажды ты вернёшься и увидишь у порога чужие ботинки, то тебе придётся уйти. Без слов и ссоры, без выяснений. Просто это будет значить, что время прошло.

Он молчал, глядя на неё. Запоминал — взгляд, поворот плеч, то, как свет лампы отражается в волосах. Всё, что однажды может раствориться, стереться из памяти.

— Я понимаю, — сказал он наконец, тихо, просто, без лишних слов.

— И не злись, — добавила она чуть теплее. — Вся эта война, поиски, расследования — это твоя дорога. Твой выбор. Не мой. Я не хочу жить в тревоге и вечных вопросах, мне не нужны ответы. Только покой.

Они ещё какое-то время разговаривали. Про старые караваны, сломанный генератор, про бар в центре, где однажды вместе смеялись над пьяным музыкантом, уронившим гитару. Слова шли легко, мягко, почти как у тех, кто прощается окончательно.

Потом Жилин медленно поднялся. Мия встала следом, но осталась на месте — только едва заметно улыбулась ему вслед. Он вышел из квартиры, аккуратно закрывая дверь за спиной. На лестничной клетке лампа уже погасла, и мужчина спускался вниз в темноте, к ночи, встретившей его прохладой и пустотой улиц.

Утром их группа отправится в Вулканис. Дорога обещала быть долгой, утомительной, наполненной тяжёлым чувством одиночества. Вячеслав уже не понимал, ради чего и зачем движется вперёд. Он ясно видел лишь то, что навсегда останется позади.