Распутье Воронов

Глава одиннадцатая

Местность за замком Брунанбургом была неглубокой впадиной, естественным седлом между холмами. Замок стоял на обрывистом холме, том, что повыше. На том, что пониже, расположились руины — всё ещё величественные. Геральт догадался, что когда-то это был храм. А раньше, гораздо древнее, чем «когда-то», хоромы эльфов, которые сначала разрушили, а потом переделали в храм. А потом и его тоже разрушили.

Кроме скрюченных ив, впадину окружали непроходимые заросли кустарника, настоящая чаща. Центр был покрыт, словно каменным лесом, надгробиями, плитами самых разных размеров и форм. Сразу бросалось в глаза разделение кладбища на древнюю часть, помнящую времена эльфов, и новую, человеческую. В эльфийской части преобладали приземистые дольмены, полуразрушенные и поросшие мхом. Новая, человеческая часть была заполнена современными надгробиями — стройными колоннами, столбами и стелами.

Было полнолуние. Кладбище в лунном свете выглядело прелестно и волшебно.

Геральт, получивший подробные инструкции, знал, где искать нужное надгробие. Да он и без инструкций, конечно, нашёл бы его, потому что оно выделялось. Там не было стелы, только плита из светлого мрамора. Плита совершенно гладкая, без надписей и эпитафий.

Верным признаком были также разбросанные вокруг черепа и кости. Некоторых жертв стрыга тащила к своему склепу, чтобы там пировать.

Он знал, что ему надобно будет содеять, ибо хорошо помнил, к чему его готовили в Каэр Морхене.

Все теории расколдовывания упырей из группы ночниц — а было таких теорий несколько — сходились в одном: метаморфизирующее стрыгу заклятие будет снято, если покойницу третий петух застанет вне её склепа, то есть, не сам петух, а его третье пение. То есть даже и не пение, а астрономическое время и положение Солнца ниже горизонта. Однако об астрономическом времени мало кто слышал, а положение Солнца под горизонтом никто кроме астрономов измерить не умел. Поэтому время измерялось петухами, которые пели трижды между полуночью и рассветом.

Первое пение, то есть первый петух, оповещало о наступлении полуночи. Второй петух обещал скорый брезг, то есть момент, когда над горизонтом начинает вставать заря. Третьи петухи пели на рассвете, когда сияние зари затмевало слабеющий свет звёзд.

Стояла середина октября, а дальний колокол и первые петухи, возвестившие полночь, прозвучали около часа назад. Значит, до рассвета оставалось примерно четыре часа. Может, чуть больше. Может, меньше.

Он уселся на могиле в начале тропинки, ведущей к шахтёрскому посёлку. Вынул из сумки шкатулку, нажал на защёлку, провёл пальцем по крышкам флакончиков. Иволга, Чёрная Чайка, Чибис, Трясогузка, Дрозд, Цапля, Козодой и Чечевица.

Сегодня, подумал он, доставая флакончик из гнёздышка, без Козодоя не обойтись.

Все четыре стены залы украшены были охотничьими трофеями. Да не простыми. Оленьи рога, среди которых самыми малыми были короны о двадцати восьми отростках. Шкуры и головы шестисотфунтовых — если не более — кабанов. Шкуры огромных росомах. Небывалой величины закрученные рога муфлона.

Почётное место — над камином, у которого грел ноги Луитпольд Линденброг, маркграф Верхней Мархии — занимали рога гигантского лося, лопатины размахом в добрых восемьдесят дюймов.

Маркграф молча поглядывал на Геральта, забавляясь большим серебряным кубком, украшенным чем-то вроде костяных накладок. Он выглядел как хорошо сохранившийся мужчина пятидесяти лет. Или как мужчина сорока лет, ведший самую беспутную жизнь. Синеватый нос и немалое брюхо свидетельствовали о пристрастии к крепким напиткам и лакомым блюдам.

Несмотря на эти эпикурейские черты маркграф выглядел сурово и грозно. Может, из-за изборождённого морщинами лба, увеличенного основательной и преждевременной лысиной. Может, из-за бровей, кустистых и взъерошенных, как пара каких-то косматых грызунов. Может, из-за глаз с опасным выражением.

На Геральта исходящая от маркграфа грозная суровость впечатления не произвела. Наверное, из-за его юношеского отсутствия воображения.

В углу залы, под большим чучелом орла, стояли кросна, за ними сидели две женщины, а точнее одна женщина и одна девочка. Девочке было лет двенадцать, и выглядела она как девочка. У женщины были длинные прямые волосы, большие газа и тонкие губы. Выглядела она плохо. Может, из-за болезненной бледности лица и белизны тонких рук. А может, тут было ещё что-то, чего Геральт не мог определить.

Обе они — девочка и женщина — ткали на кроснах. Машинальными движениями управлялись со станом, переплетая уток и нити основы, женщина — челноком, девочка — бёрдом. Ткали они нечто похожее на завесу. Или сеть. Сплетение нитей было странным — узор выглядел как чешуя. Либо кольчуга.

Среди костяных накладок на кубке маркграфа Геральт заметил зубы и глазницы.

— Ведьмак, — прервал тяжёлое молчание Луитпольд Линденброг, вознося кубок. — Ты знаешь, что это?

Геральт знал, но промолчал.

— Этот кубок, — продолжил маркграф, — сделан как раз из черепа ведьмака. Главаря всех ведьмаков. Это трофей достопамятной битвы при Каэр Морхене, каковая произошла в году сто девяносто четвёртом. На память об этой битве части черепа убиенного о ту пору ведьмака были врезаны в кубок. Кубок сей родитель мой, тоже маркграф Верхней Мархии, получил в дар от одного из участников того победоносного сражения.

Геральт не намеревался выводить маркграфа из заблуждения. Трофей был явной подделкой. Знал ли маркграф об этом или же был обманут, не имело большого значения.

— Почему я о сем тебе повествую и отчего из оного кубка испиваю в твою здесь бытность? Свершаю сие, дабы известить тебя, что я, как и родитель мой во времена оны, к ведьмакам сердечной склонности не питаю. Мутацию, вас породившую, почитаю за дело, противное натуре и не заслуживающее в сей натуре находиться. Если даже мы смело предположим, что вы творите столь же доброго, сколь и злого, если допустим, что ваши добрые дела уравновешивают ваши пакости и преступления, то в результате выйдет ноль. Ноль. То есть ничто. Этот нулевой результат означает, что, говоря кратко, миру вы совершенно не надобны.

— Но, — маркграф хлебнул из кубка и поднял голову, — я способен проявить снисходительность, когда речь заходит о профессионализме. Эльфы и полукровки мне тоже, мягко говоря, не по сердцу. Но я снисходителен к Фиакре де Мерсо, в которой четверть эльфийской крови, потому что она выдающаяся профессионалка. Так что, если я превозмогаю брезгливость и разговариваю с тобой, то потому, что надеюсь увидеть в тебе профессионала. Хотя ты и молокосос… Деянира! Герцелоида! Мне осточертел ваш стук! Вон отсюда! Обе!

Последние слова маркграфа поистине громыхнули, как рёв лося. Женщина и девочка прямо-таки скорчились от этого звука. Они встали и бегом кинулись из залы, бросив как кросна, так и затканную рыбьей чешуёй завесу.

Луитпольд Линденброг проводил обеих взглядом, сохраняя молчание до тех пор, пока они не вышли. Геральту стало ясно, что не стук кросен мешал маркграфу, но их присутствие. Он явно не хотел говорить при них.

— Вверенная моему покровительству дева, — заговорил он, наконец, снова глотнув из кубка, — внезапно умерла. И после смерти, после погребения превратилась в стрыгу. В дьявольское отродье, которое по ночам выползает из могилы, убивает людей и наводит ужас на всю округу. Комендант де Мерсо получила приказ сообщить тебе все детали, так что ты наверняка знаешь их. Подтверди.

— Подтверждаю.

— Я со своей стороны кое-что добавлю. Видишь ли, ведьмак, вести тут расходятся скоро, особенно когда кто-то помогает им расходиться. А некий жрец из Стеклянной Горы помогал, да ещё как. Хвастался всем и каждому, что в оном городишке своими горячими молитвами снял страшное проклятие с бургомистра и его семьи. Когда сие дошло и до моих ушей, а стрыга к тому времени загрызла уже с дюжину людей, я послал Фиакру и приказал жреца сего предо мною поставить. Вот и стоит он предо мной, точь-в точь как ты сейчас. Но у него поджилки тряслись, аж смотреть было жалко, а у тебя, я гляжу, не трясутся. Ха, видно, воображения тебе не хватает.

Но вернёмся к делу. Я говорю жрецу, в чём дело, что есть-де стрыга и что надобно снять заклятие. Описал я ему, как стрыга выглядит и чем занимается. А он, смотрю, побледнел весь, как задница в зимнюю пору. Я-то сразу понял, но спрашиваю вежливо, очень вежливо, тот ли он самый, чьи горячие молитвы там, в Стеклянной Горе, проклятие победили? А он глазки долу, и что-то бормочет. Я на него прикрикнул, он закивал — согласен-де, готов-де, только надо ему сначала богам помолиться — в одиночестве и всю ночь. Я милостиво разрешаю, но, поскольку не лыком шит, велю секретно приставить нему караул. И что же? Вообрази, чуть лишь стемнело, жрец пускается в бега. Ясное дело, караул его сцапал и ко мне. Я опять спрашиваю, и опять вежливо, куда ему так спешно? И с этим его снятием проклятия — не врёт ли он мне? А он опять за своё. Тут с меня вся вежливость и слетела. Короче говоря, разгневался я. Велел я его в железную клетку посадить и на кронштейне повесить над обрывом. И получаса не провисел, завопил, милости запросил. И признался, что в Стеклянной Горе вовсе не он проклятие снял. И назвал того, кто на самом деле сие учинил. Отгадаешь, кого он назвал?

Геральт кивнул.

— Отгадал, — притворно обрадовался маркграф. — Потешил меня. Ну, и что теперь? Возьмёшься ли ты расколдовать стрыгу? Только не говори, что тебе сначала надо молиться всю ночь. Потому что клетка висит там, где висела.

— Со жрецом внутри?

— Ещё чего, — Луитпольд Линденброг поморщился. — Я его освободил и прогнал ко всем чертям. Приказавши сначала поучить маленько кнутом.

— Кто-нибудь ещё пытался… Ваша светлость уже кого-нибудь… В Мархии ведь должен быть чародей-посланник?

— Был. Взял да и помер, весной прошлого года. Должны были прислать мне другого из Бан Арда, да вот по сю пору не прислали. И раз уж мы заговорили о Бан Арде, то насчёт стрыги просил я помощи у одного тамошнего чародея. Сильного мага, большую шишку в этой их академии, вдобавок и родню Деяниры, супруги моей, а в былые годы друга моего покойного отца. Думал, поможет. Кто ж, как не он. Махнёт волшебной палочкой, пропоёт заклинание — и расколдует. А он… вместо того, чтобы помочь, письмо мне написал.

Геральт видел выражение лица маркграфа и догадывался о содержании письма, но молчал.

— Письмо это, — процедил маркграф, — я сохранил. И коли подвернётся случай, так заставлю сукина сына сожрать его.

— Итак, — Луитпольд Линдеброг встал, — на поле боя остался ты. Скажу честно, что мерзко мне, ведьмак, терпеть тебя здесь и просить о помощи, но, увы, все иные варианты у меня кончились. А потому с превеликой неохотой именно тебе, никому другому, принуждён я предложить за честную работу честную плату. Даже более, нежели честную. Пятьсот новиградских крон. Столько ты получишь, если снимешь проклятие, и стрыга снова девицей станет. Как было доказано, именно ты снял проклятие с бургомистра в Стеклянной Горе. Значит, умеешь снимать, хоть и молокосос. Поэтому расколдуй мне стрыгу. Ради моего удовольствия и твоей выгоды. И славы, потому как о твоём подвиге раструблю я на весь мир. Ты будешь знаменитее самого Престона Хольта. А теперь уходи. Аудиенция окончена.

Геральт ждал.

Он вытерпел первое потрясение после того, как выпил эликсир. Зрение мгновенно приспособилось к темноте. Луна давала достаточно света, когда выглядывала из-за облаков, но под действием эликсира ведьмак видел, как днём, и даже лучше, более остро и контрастно. Он видел крыс, шмыгающих по надгробиям, ранее скрытых в тени. Слышал их писк, потому что его слух тоже обострился. Издалека, со стороны шахтёрского посёлка, он слышал собачий лай. И далёкое уханье сов.

Он ждал.

Сначала разбежались крысы, брызнули в разные стороны, как серые молнии. А потом камень скрежетнул о камень.

Стрыга выскочила из гроба, словно подброшенная катапультой, на добрых две сажени вверх. Она зарычала, завизжала, дикими прыжками оббежала склеп, подскочила к самой высокой поблизости стеле, вскарабкалась на вершину её, ловкая, словно обезьяна. По-обезьяньи затрясла задницей, визжа и воя. И увидела ведьмака.

Снова страшно завыла, спрыгнула со стелы. Замахала длинными лапами. И сразу бросилась на него. В широкой, разверстой в рычании пасти сверкнули клыки, большие и острые, как стилеты.

Геральт отпрыгнул, закружился в пируэте, стрыга промахнулась, лишь коснувшись его, щёлкнули клыки, когти рассекли воздух. Он воспользовался случаем и преимуществом, из всех сил ударил её по голове сбоку серебряными шипами перчатки. Зашипело, задымилось, чудовище распласталось на земле, зарычало дико, затрясло головой. Наша взяла, подумал он, как все стрыги, ты чувствительна к серебру, красавица моя.

Стрыга не спешила нападать снова, трясла головой и дымящимся ухом. На это раз она приближалась медленно, оскалив зубы и мерзко распустив слюни.

Луна на мгновение выглянула из-за облаков, достаточно осветив место действия, чтобы Геральт мог как следует осмотреть покойницу.

Роста она была прежалкого, всего-то каких-нибудь четыре фута, с непропорционально огромной башкой, круглой, как тыква. Большие выпученные глаза пылали огнём, в широкой рыбьей пасти белели зубы. Впечатляющего размера.

На коже её был заметен странный узор. Словно выжженный. Или вытравленный кислотой.

Геральт медленно шёл между надгробий. Он обходил вокруг стрыги, а она поворачивалась, стоя на месте, сжавшись в комок, скорчившись, готовая к прыжку. Скалила зубы и клацала челюстью.

Ведьмак размотал серебряную цепь, петлями укладывая её на левой ладони. Правой рукой он раскручивал конец цепи. Он ждал подходящего момента, когда стрыга отойдёт от надгробий и окажется в чистом поле.

Он этого дождался. И быстрее, чем рассчитывал.

Цепь засвистела в воздухе, а стрыга припала к земле и неожиданно прыгнула прямо так — распластанная. Цепь вместо того, чтобы затянуться на её шее, лишь хлестнула по спине. Стрыга завыла бешено, шкура её зашипела и задымилась от соприкосновения с серебром.

Второго шанса ведьмаку дано не было. Под его изумлённым взглядом стрыга ухватила цепь обеими лапами, шипение и дым от палёной шкуры, казалось, вовсе не мешали ей, она лишь страшно визжала. Она рванула цепь. Геральт предусмотрительно отпустил свой конец, но последние звенья зацепились за пряжку ремня. Он потерял равновесие и упал на надгробие, повалив его. Стрыга прыгнула, навалилась на него и прижала к земле, её клыки заскрежетали у самого его лица, её слюна залила ему глаза. Он вывернулся из-под неё, изо всех сил ударил в косматое ухо серебряными шипами перчатки. Ударил раз, другой и третий, и, наконец, оттолкнул её от себя.

Перекатился, прячась за надгробие, смог подняться на ноги. Стрыга снова бросилась, на этот раз ему удалось отскочить. И опять он споткнулся, но чудом устоял на ногах. А стрыга уже вцепилась в него, уже драла когтями его дублет и скрежетала зубами у самого лица. Он отбросил её отчаянным ударом серебряных шипов, таким сильным, что она упала на землю. Прежде чем она встала, он отпрыгнул, сложил пальцы в Знак Аард.

Не сработало.

Он попытался ещё раз, от страха довольно неловко. И опять не сработало.

Эликсир не должен был допустить этого, но боевой азарт вдруг сменился ужасом. Паника обрушилась на него лавиной, и дальше он действовал только под влиянием панки. Геральт отпрыгнул, выхватил меч из ножен. В прыжке и в полуобороте ударил стрыгу по шее классическим мандритто тонде. Полуотрубленная голова упала стрыге на плечо, но чудовище всё равно шло, беспорядочно размахивая когтистыми лапами. Геральт обошёл её сбоку и ударил ещё раз. Голова отлетела и покатилась между могил. Из шеи чудовища ударил высоко вверх гейзер артериальной крови. Он успел отскочить, дабы его не окатило кровью.

Потом приблизился, медленно и осторожно. Он знал, что оживлённое магией чудовище способно натворить ужасных дел даже после потери головы. Однако лежащая между надгробиями стрыга выглядела совершенно мёртвой. И осталась таковой посреди лужи крови, которую всё ещё качало сердце.

И на глазах у ведьмака она начала меняться.

Постепенно, начиная с кончиков ног. А потом голени, бёдра, живот, грудь. И стала молодой девушкой. Очень молодой. И очень мёртвой. Потому что безголовой.

Геральт выругался самыми непристойными словами, какие знал. Это был не тот результат, которого он ждал. И которым мог бы гордиться. И которым он совсем, ну, нисколечко не гордился.

Он наклонился. И пригляделся. Изумлённый. Последним, что осталось в девушке от стрыги, был оный странный узор на коже. Как бы выжженный. Или вытравленный кислотой. Узор всё более бледнеющий, тающий, почти исчезнувший, но всё-таки ещё видимый.

Нечто вроде рыбьей чешуи. Или кольчуги.

Комендантша Елена Фиакра де Мерсо долго смотрела на него молча.

— Повтори, — молвила она, наконец.

— Я принуждён был, — послушно повторил он, — совершить… ликвидацию.

Она опять долго смотрела на него молча и опять спросила:

— Полностью? Совсем полностью?

— Да уж дальше некуда.

— Ну, да, — она склонила голову. — Оно и видно.

Он машинально провёл рукой по лицу, почувствовал запёкшуюся кровь. Не совсем удалось избежать брызг кровавого фонтана. Теперь он понял поведение горничной и стражников, не пускавших в спальню комендантши посетителя, залитого кровью, как мясник. Или врач.

Елена Фиакра де Мерсо потёрла костяшками в уголках глаз, зевнула. Пока Геральт спорил со стражей, она успела встать с постели и одеться. Надела штаны и сапоги. Однако осталась в ночной рубашке, которую заправила в штаны. Рубашка была фланелевая, розовая, с тремя пуговками и круглым воротничком.

— Ну, что ж, — сказала она, наконец. — Что сделано, то сделано. Маркграф, однако, не будет доволен. Мне кажется, он ожидал не такого результата.

Теперь пришла очередь Геральта помолчать. Он размышлял, что и как сказать.

— Я знаю, — наконец, тихо сказал он, — как произошло превращение в стрыгу. Кто наложил проклятие. Кто виноват.

— Виноват? — комендантша де Мерсо вскинула голову, положила ладони на стол. — А тебе не кажется, что искать виновных и выносить приговоры не входит в твою компетенцию? Что такие речи выходят за рамки твоего ремесла и твоих полномочий?

— Оно точно, — вздохнул он. — Давеча просветил меня в этом один кузнец. Пусть каждый, сказал он, своим делом занимается. Его, кузнеца, дело — молот и наковальня. Убийство — дело старосты и судов. А дело ведьмака — меч.

— Надо же, — комендантша прищурилась. — Да этот кузнец оказался прямо-таки мудрецом. Он указал на самую суть дела. Однако ты только что произнёс слово, которого следует остерегаться в данной ситуации. Потому что единственный, кто виновен в убийстве, — это ты сам. Кто-то другой, более опытный и умелый, чародей, жрец, учёный, наконец, другой ведьмак мог бы расколдовать девушку. Шанс был. Ты бесповоротно лишил девушку этого шанса. Убив её. Не перебивай. Я, конечно, не стану выдвигать против тебя таких обвинений, я признаю, что ты действовал в состоянии высшей необходимости и во имя поистине высшего блага. Благодаря тебе с этой ночи больше не будет жертв.

— Хотелось бы в это верить.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты тоже знаешь, кто виноват, комендантша.

Она побарабанила пальцами по столу.

— Интересное предположение, — сказала она. — Которое я, кстати, отвергаю. Подозрения, предположения и домыслы — это не знание. А ведь у тебя никакого знания нет. Ты предполагаешь. И что ты собираешься учинить на основании этих предположений?

Она наклонилась, посмотрела ему в глаза.

— Что делать собираешься, я спрашиваю. Так же, как в Стеклянной Горе, разрубить крест-накрест грудную клетку подозреваемому? Я там была и видела, что ты сотворил с красильщицей. И что теперь? С кого начнёшь? Сначала растерзаешь Деяниру на глазах Герцелоиды или Герцелоиду на глазах Деяниры? Мать на глазах дочери или наоборот?

— В Стеклянной Горе я…

— Спас от смерти бургомистра, его жену и двоих детей, знаю, — резко прервала она его. — Здесь ты никого не спасёшь. Некого спасать.

— Точности ради… — запнулся он. — Точности ради — есть кого. Кого-нибудь, когда-нибудь, finis — в будущем… Кто знает, что они ещё могут соткать на своих кроснецах? Какой узор? Тот, кто умеет, кто знает, как налагать проклятие…

— Непременно наложит его снова? — прервала она. — Что ж, гарантии нет. Особенно, если возникнут похожие обстоятельства. Если бы какой-нибудь пьяный старикашка рехнулся из-за какой-нибудь пятнадцатилетней девчонки. Если бы девчонка кокетничала со стариком и крутила перед ним задницей, но держала бы на расстоянии, не допуская к себе, пока он не выполнит её требования и капризы. А он, совершенно обезумев, потакал бы всем её прихотям. Да, ты правильно предполагаешь. Помешавшийся из-за девчонки Линденброг самым серьёзным образом планировал сделать оную барышню, предмет своих вожделений, маркграфиней. Для него это не впервой, именно так он прогнал свою предыдущую жену. А теперь он собирался прогнать Деяниру. Вместе с дочерью. С ребёнком, который из-за перенесённой болезни оглох и онемел.

— А потому, — продолжила она, — никаких расследований я учинять не намерена. Незачем. Для всех было, есть и будет неоспоримым, что девушка стала стрыгой, будучи зачата в кровосмесительной связи и рождена от отца его собственной дочерью. Об этом говорят все, повсюду, и это единственная реальная версия. Пусть так и останется. Мы поняли друг друга?

Он кивнул.

— Прекрасно, — Елена Фиакра де Морсо хлопнула ладонью по столу. — Солнце встаёт, шахтёры из посёлка вот-вот пойдут на работу. Я отнесу им благую весть. Отважный ведьмак спас их. Бесстрашно вышел он на битву с чудовищем, одержал победу и убил его. Опасности больше нет, можно не подпирать на ночь дверь кольями. И в корчму можно идти вечером, а возвращаться домой хоть бы и поздней ночью. Весь шахтёрский посёлок, смелый ведьмак, и весь замок Брунабург, будут знать об этом событии ещё до того, как солнце окажется в зените. И до того, что не менее важно, как маркграф Линденброг выползет из-под перины, помочится и потребует вина. Ты меня понимаешь?

Он опять кивнул.

— Прекрасно, — повторила комендантша. — А теперь мне надо одеваться, так что убирайся. Иди к себе, сиди там, не выходи и не открывай никому. Кроме меня.

Он молча выполнил её приказ.