Скопа Московская (СИ)

Глава одиннадцатая

Клушинская катастрофа

Конечно, засеку поставить вовремя не успели. Как бы хорошо ни работала посошная рать, чудо сотворить они не могли. Когда с первыми лучами солнца польская армия начала строиться по ту сторону плетня, на нашей ещё вовсю стучали топоры и визжали пилы. Однако убирать ратников я не спешил, наоборот, велел двум сотням стрельцов занять позицию за строящейся засекой, в вырытом уже рве, своего рода окопе. Не полноценное оборонительное сооружение, однако хоть что-то. Лучшее на что можно рассчитывать в наших условиях. Перед ней я выставил почти всю имевшуюся у нас кавалерию, разделив ещё на два условных полка. Русский, которым командовал князь Мезецкий и наёмный под руководством хорошо мне знакомого англичанина Колборна. Именно у него я взял серебряный свисток, который теперь болтался у меня на шее поверх опашня.

— Не торопятся, ляхи, — заметил Мезецкий. — То слушали командира своего, теперь вот ксендзы по рядам ездят, благословляют да причащают их своими сатанинскими облатками.

Тут он был не совсем прав. Среди всадников вместе с католическими ксендзами шагали и наши, православные, попы, причащавшие тех, кто придерживался нашей веры теми же облатками и тем же вином, что и католики. Даже служки у них были одни порой, и вполне православного вида бородатый поп брал облатку с серебряной тарелки у одетого по католическому канону юнца. Никого с той стороны это не смущало.

А вот в главном князь прав. Поляки могли ударить намного раньше, но тянули время. Значит, не все их силы в сборе. Значит, нужно спровоцировать их на атаку раньше времени. А с другой стороны, потянуть его самим, чтобы посоха успела закончить засеку, которую сооружали под прикрытием кавалерии.

И я решился на самую большую глупость, какую только можно себе представить. Сорвав с шеи свисток, кинул его обратно полковнику Колборну, а сам толкнул коня пятками и потянул из ножен тяжёлую саблю.

— Ты куда? — в один голос по-русски и по-немецки выпалили Колборн с князем Мезецким.

— Погарцевать перед строем, — ответил я, не оборачиваясь. — Про манёвр по свистку помните, — напомнил я им на случай если моя затея закончится плохо. Но об этом я предпочитал не раздумывать лишний раз.

Гарцовники — это слово мне подкинула память князя Скопина. Воины, выезжающие перед войском, чтобы в поединке доказать свою удаль, а заодно и поднять боевой дух товарищам. Конечно, воеводе не к лицу самому заниматься чем-то подобным, однако сейчас мне нужно было спровоцировать поляков, и лучшего способа я не придумал.

Проехав половину расстояния до плетня, я пустил коня вдоль него быстрым шагом, перебрасывая саблю из правой руки в левую и обратно. Самому себе я больше всего напоминал Челубея из старинного мультфильма «Лебеди Непрядвы» про Куликовскую битву. Надеюсь, с той стороны не найдётся своего Пересвета.

— Эй, пан гетман! — крикнул я, снова перекидывая саблю и ловя её у самого седла. Ещё секунда и выронил бы, и эффект был бы потерян. — Пан гетман Жолкевский! Это я князь-воевода, Михаил Скопин-Шуйский! Выходи погарцуем перед войском! Покажем воинскую удаль! Или страшишься! Струсил, пан гетман!

Тут не выдержал один из гусар, стоявших в первом ряду. Он передал копьё боевому слуге-пахолику[1] и дал коню шпоры, на скаку выхватывая саблю. Эх, как знатно сверкала его броня в первых лучах солнца, как лучи его играли на золотой насечке, украшавшей доспехи. Как плясала на плечах тигриная шкура. А уж трепещущие за спиной орлиные перья в «крыле» — от их треска всё внутри словно лёд сковал. Интересно, что будет, когда таких помчится в атаку несколько сотен, а если тысяч…

Но я недрогнувшей рукой направил коня навстречу, слегка кольнув его шпорами, чтобы сразу пошёл быстрой рысью. В галоп скакунов мы пустили одновременно с лихим гусаром. А потом был удар!

Гусар изо всех сил рубанул сверху вниз, целя в голову. Понимал, что я не дурак, и под опашнем у меня кольчуга, а то и юшман.[2] К слову, я и в самом деле таскал тяжеленный юшман, и сейчас совсем не жалел об этом. Да и под шапку надел стальной шлем, так оно надёжней. Я уклонился от его удара, клинок гусарской сабли скользнул по плечу, отдавшись болью, на которую я не обратил внимания. И тут же ударил сам. Да во всю силу!

Тяжеленная сабля моя врезалась в бок гусару, не успевшему ни уклониться, ни тем более парировать мою атаку. Прорубить прочный доспех я не сумел, но по тому, как повело врага, понял, что удар оказался весьма чувствительным. Украшенное чёрной бородой лицо гусара с дикими, жестокими глазами убийцы перекосило от боли. Однако он нашёл в себе силы на контратаку.

Не рубани я его первым, наверное, за исход поединка стоило бы опасаться всерьёз. Противник мне достался покруче командира лисовчиков, которого я почти обезглавил. Гусар орудовал саблей весьма умело, рубил наотмашь, когда надо, и тут же переходил почти к фехтованию со стремительными короткими движениями. Вообще, фехтование в седле весьма странная штука, и всё же для умелого бойца нет ничего невозможного. Я же как обычно полагался на силу, отбивая вражеские атаки и нанося в ответ могучие удары. То и дело целил в раненный бок врага, который тот оберегал, несмотря на то, что мне не удалось пробить его доспехи. На этом я его и поймал. Он слишком опустил саблю, прикрывая бок, куда я лишь обозначил атаку. Я же быстро врезал ему прямо в лоб. Шлем спас гусара, но от смерти, не от плена. Он покачнулся в седле, по лицу побежала алая струйка крови, сабля повисла на кожаном темляке, охватывавшем запястье.

Не поддержи я его, гусар бы свалился под копыта наших коней. Так, придерживая полумёртвого врага, я вернулся к нашему строю. Вся схватка проходила в почти полной тишине, однако стоило мне подъехать в строю русских и наёмных всадников, как те разразились приветственными криками. В польском стане по-прежнему стояла тишина.

— Лихо ты его, — с завистью высказался князь Мезецкий. — Но всё же зря рисковал. Погибни ты, старшим воеводой Дмитрий Шуйский останется, а это всему войску смерть.

— Теперь уже не важно, — отмахнулся я, передавая пленника первому попавшемуся послужильцу, даже не заметил своему или нет. — Ляхи не потерпят такого оскорбления. Гонор их знаменитый не позволит.

Я забрал у уважительно кивнувшего Колборна свисток. Скоро он мне пригодится.

[1]Пахолики или пахолки, «челядники», обычно набирались из дворовых людей шляхтича или, если товарищ был достаточно богатым — из мелкой «убогой» шляхты. Челядь в свою очередь делились на челядь почетовую и челядь вольную (пол. luźna czeladź). Почетовая челядь вместе с товарищами принимала участие в битвах — товарищи занимали места в первом ряду атакующих порядков, а почетовая челядь занимала места позади своего товарища. Вольная челядь занималась обозом и хозяйством, организовывала быт во время похода

[2]Юшман — кольчато-пластинчатый доспех, который от бехтерца отличается значительно более крупными передними пластинами, вплетёнными с небольшим нахлёстом. На спине пластины, как правило, были меньше, чем на груди, и их число было больше. Всего на юшман уходило около 100 пластин. Общий вес доспеха составлял 12–15 кг. В большинстве случаев это был распашной доспех с осевым разрезом и застёгивался на груди. Гибкость у юшмана была заметно ниже, чем у бехтерца, при большей жёсткости, вследствие чего юшман было труднее прогнуть тяжёлым ударом, ломающим кости

Когда к нему примчались сразу трое офицеров с правого фланга требовать сигнала к атаке, гетман Жолкевский был готов к их натиску. Он отлично видел гарцы и победу московского воеводы над польским поединщиком. Вряд ли князь Скопин решился на это из одной лишь удали. Он может и московский варвар с татарскими представлениями о чести, однако не дурак. Должен преследовать свою цель. И цель эта был уверен гетман, провокация атаки.

— Пан гетман, трубите атаку! — выпалил подъехавший первым Зборовский. — Московиты смеются над нами! Оттуда кричат, что мы трусы и боимся к ним через плетень перелезть.

— Крикните в ответ, чтобы лезли к нам, — вполне спокойно ответил Жолкевский.

— Нас оскорбляют, пан гетман! — подлетел следом Мартин Казановский. — Мы не должны этого терпеть. Велите трубить атаку!

— Охолоните, горячие головы, — осадил обоих Жолкевский. — Ударим, когда пора придёт.

А придёт она, когда чёртовы дети, гайдуки, дотащат, наконец, проклятые пушки. Пехота и пара жалких фальконетов, с помощью которых гетман хотел немного размягчить порядки немецкой пехоты, безнадёжно отстали от всадников. Он ждал вестей от пехоты и пушек, не спеша начинать сражение. Понимал, что упускает инициативу, однако его оппонент предпочитал обороняться, и сам вперёд не пойдёт. Не отстань чёртовы пушки, они бы ударили с первыми лучами солнца, когда враг не был готов совершенно. Теперь же остаётся только ждать, чтобы там ни кричали горячие головы с правого фланга.

— Возвращайтесь к своим людям, — велел он обоим офицерам, — и ждите сигнала к атаке. Будет весьма скверно, если он прозвучит, а вы окажетесь здесь.

Ободренные его словами, Зборовский с Казановским поспешили обратно. А следом прибыл гонец, мотавшийся к пехоте и пушкам. И новость он принёс крайне неприятную. Пушки застряли, гайдуки пытаются вытащить их, но пока безрезультатно. Сколько ждать эти два жалких фальконета, неясно. Выходит, придётся идти в атаку без них. Неприятно, но что поделать. Alea iacta est.

— Горнисты, — обернулся гетман к свите, — трубите атаку.

И тут же запели горны. Юнцы, державшие их, только и мечтали о том, чтобы услышать эти слова последний час с лишним. Горны пели, отправляя в атаку передовые хоругви лучшей в мире кавалерии.

Лишь увидев мчащихся на нас крылатых гусар, я понял, какая это сила. Даже схватка с одним из них не давала представления об их атаке. Они ехали ровным строем, колено к колену, пустив коней медленным шагом, но постепенно подбадривая их, чтобы шли быстрее. Вот уже шаг сменился бодрой рысью, когда первые ряды миновали проходы в плетне. Длинные выкрашенные в красный копья подняты, доспехи сверкают, крылья за спинами трепещут, издавая тот самый вселяющих в сердца врагов ужас шелестящий звук.

Я невольно глянул на своих конников, и понял, насколько же мы уступаем полякам. Конечно, рейтары Колборна выглядели вполне представительно, как и присоединившиеся к нашему войску на марше финские кавалеристы Горна. Но всё равно они не шли ни в какое сравнение с этими последними рыцарями Европы. Что уж говорить нашей поместной коннице. Тут не у каждого даже кольчуга, да что там кольчуга, далеко не все тегиляем похвастаться могут. Иные, и их не так уж мало, к сожалению, воюют в опашнях и жупанах, кое-как подбитых войлоком на плечах, куда приходится большинство ударов в кавалерийской сшибке. Стальными шлемами тоже далеко не все похвастаться могут. Дворяне из задних рядов носят бумажные шапки[1], послужильцы же и вовсе через одного в обычных, которые и от скользящего удара особо не защитят.

Длинным гусарским копьям нам нечего было противопоставить. Рейтары предпочитали пистолеты, из поместных всадников рогатины есть только у тех, кто в первых рядах, у остальных лишь сабли. С такой конницей гусар не остановить, даже при подавляющем численном превосходстве, которого у нас в кавалерии не было. Потому я пошёл на большой риск, и очень надеюсь, что он окажется оправдан.

Я смотрел на приближающихся гусар, а сам прислушивался. Стук топоров и визг пил за нашими спинами стих. Посошная рать закончила сооружать засеку. Надеюсь, её сделали на советь, иначе засевшим за ней во рву стрельцам придётся туго.

Память Скопина буквально толкнула меня под руку. Сам не знаю как, я понял, что пора атаковать. Да, рейтары и поместная конница не чета гусарам, однако стоять и ждать сокрушительного удара нельзя. Сила кавалерии в движении, а значит пора атаковать навстречу.

Я вскинул руку с саблей, дав клинку сверкнуть на солнце. Рисовался, конечно, но куда ж без этого. И первым послал коня с места в карьер. Времени на разгон не оставалось. Гусары уже готовились пустить своих тяжёлых коней галопом. Рейтары Колборна давно уже повыхватывали пистолеты, чтобы ошеломить врага залпом перед сшибкой. Они не отставали от поместных всадников, и обошли бы их будь враг чуть дальше.

Наш строй промчался половину расстояния до плетня за считанные мгновения. Гусары успели пустить коней галопом, опустили копья для атаки. И врезались в наш строй. Часто захлопали выстрелы рейтарских пистолетов, но я уже не обращал на это внимания — не до того стало.

Я впервые оказался в конной свалке, и едва не впал в ступор, настольно безумным было всё вокруг меня. Вот уж воистину смешались в кучу кони, люди… Мимо прошло красное гусарское копьё, наконечник разорвал опашень на боку, проскрежетал по звеньям кольчуги. Тупая боль толкнула в бок, но я не обратил на неё внимания. Гусар оказался слишком близко ко мне. Он отбросил копьё, потянулся к сабле, но я не дал ему шанса. Рубанул отвесно по голове, тут никакой шлем не спасёт. Гусара пронесла мимо лошадь. Оборачиваться и добивать не стал — некогда. Другой уже пытается достать длинным концежом.[2] Я отбил его выпад, весьма умелый, однако само оружие его не слишком удобно в конной свалке, тут сподручней сабля. Что я и доказал гусару буквально в следующий миг. Достать получилось самым концом, зато по лицу, разрубив нижнюю челюсть. Зубы во все стороны так и посыпались.

А дальше я потерял счёт врагам. С кем-то дрался. От кого-то получал удары. Всё смешалось в каком-то жутком калейдоскопе. Перекошенные лица, конские морды, блеск стали. Боль. Кровь. Какие-то отдельные моменты вроде и помнились, но быстро выветрились из памяти. Я кого-то отчаянно рубил. Уклонялся от ударов, когда не выходило, спасал крепкий юшман, не от боли конечно. Сабля наливалась свинцом, но надо было раз за разом поднимать её, и бить кого-то. По шлему, по наплечникам, а чаще куда придётся, лишь бы достать, ударить раньше, чем он ударит тебя. Таков жестокий закон войны.

Когда нас начали теснить я не понял, но снова едва не опоздал, как с сигналом к атаке. Слабо представляю себе, сколько вообще продержалась поместная конница против гусар. Но теперь пора уходить. Улучив момент, когда на меня никто не нападал прямо сейчас, я левой рукой сунул в зубы свисток, и выдул из него залихватскую трель. Ну прямо Соловей Разбойник! Для верности свистнул ещё дважды, прежде чем дёрнуть поводья, уводя коня в сторону.

Потом оказалось, мы сумели сдержать натиск первого отряда атакующих, и уйти вовремя. Как раз, когда на нас должны были обрушиться свежие силы врага. Вот тут наша конница показала себя с лучшей стороны. Всадники рванули в разные стороны. Рейтары не сильно отстали от них. Рубиться с гусарами и дальше им было ничуть не легче, чем нам, несмотря на более прочные доспехи.

Наша конница сорвалась в дикий галоп. Всадники подгоняли уставших, спотыкающихся коней, спеша убраться с дороги шеренг гусарского подкрепления. А те неслись ровными рядами, колено к колену, все разом перешли в галоп, чтобы догнать нас. Опустились длинные копья, украшенные прапорами, грозя ударить в спину.

Но гусары не видели того, что открылось нам. Того что несло нам спасенье, а им — смерть!

Я ещё раз сунул в рот свисток и дважды выдул длинную серебристую трель. Поместная конница направила скакунов в одну сторону, рейтары — в другую. Несмотря на схватку и поспешное отступление нам удалось сохранить порядок и даже какое-то подобие строя.

Раздавшись перед гусарами, словно воды Чермного моря[3] перед Моисеем и его иудеями, наша конница открыла врагу засеку, спешно сооружённую посошной ратью. Та щетинилась необрезанными ветвями деревьев, грозящими выбить неосторожного всадника из седла, пройтись по груди и глазам его коня. Наша конница обтекла засеку с двух сторон, и как только между ней и преследовавшими нас гусарами никого не осталось, я услышал, или мне показалось, что услышал команды стрелецкого головы, чьи люди засели во рву прямо за засекой.

— Полку крой! Па-али!

И тут же засека буквально взорвалась огнём и дымом. Сотня пищалей плюнула во врага свинцом. Тяжёлые пули выбивали гусар из сёдел, и они летели на землю со всеми их крыльями и леопардовыми шкурами. Кто-то силился подняться, но его сшибали скачущие следом товарищи. Гаркнули одна за другой три лёгких пушки, стоявшие перед строем стрельцов. Совсем маленькие, четвертьфунтовки, но и они нанесли врагу заметный урон.

Гусары со всего разгона врезались в засеку, кого-то смело с седла удачно подвернувшейся веткой, другие пытались развернуться, но из-за плотного строя не смогли. Атака разбилась, прежде чем стрельцы с пушкарями успели дать второй залп. Запели трубы и вся масса гусарской конницы начала поспешно отступать обратно к плетню.

Вот тут-то стрельцы не сплоховали. По команде головы они выбрались изо рва, поднялись на заваленный брёвнами бруствер (или как там эта часть засеки называется), даже пушки подкатили туда. Я снова услышал громовой голос стрелецкого головы, который командовал своим людям:

— Все разом, фитиль крепи! Полку крой! Па-али!

И снова сотня пищалей дала слитный залп по врагу. На сей раз в спину отступающим гусарам.

Вот теперь и нам пора опять вступать в дело. Я в третий раз высвистал длинную трель, надеясь, что её услышат на той стороне засеки. Вряд ли, конечно, но Колборн — не дурак, видит момент и знает, когда надо контратаковать.

Преследование — в этом поместная конница сильна. Мы обрушились на отступающих гусар, рубя им в спину. Рейтары зашли с другого фланга, снова предварив рукопашную выстрелами из пистолетов. И тут уж мы отвели душу! Многие гусары нашли свою смерть от наших сабель.

[1]Шапка бумажная — защитный головной убор, тип шлема. Это были стёганные шапки на вате или пуху, из сукна, шёлковых или бумажных (хлопок) материй, с толстой хлопчатобумажной или пеньковой подкладкой. В подкладку иногда помещались куски от панцирей или кольчуг. Также они имели металлический наносник. Представляла собой наиболее дешёвый военный головной убор в России до XVII века, поэтому встречалась довольно редко, используясь, в основном, беднейшей частью военного сословия.

[2]Кончар, концеж (тат. Kandzar, пол. Koncerz) — тип восточного и древнерусского колющего холодного оружия. Носился в ножнах на поясе военнослужащего или приторачивался к седлу коня. Представляет собой меч с прямым, длинным (до 1,6 метров) и узким трёх- или четырёхгранным клинком. Ограниченно применялся в государствах и странах Азии, восточной и центральной Европы в XII–XVII веках

[3]Чермное море (с церк. — слав. — «Красное море» от др. — греч. Ἐρυθρὰ θάλασσα; в оригинале ивр. יַם-סוּף, ям суф — букв. «Тростниковое море») — церковнославянское словосочетание в русском Синодальном переводе Библии, употребляемое для обозначения водоёма, воды которого расступились и пропустили Моисея и еврейский народ во время Исхода из Египта, а затем сомкнулись и погубили войско фараона. Возле него располагался один из станов Исхода

Жолкевский, конечно, не рассчитывал на лёгкую победу. Не был столь наивен — московитов слишком много, и скверная кавалерия их вполне искупалась стойкостью пехоты, особенно в малых крепостцах, за засеками или даже простыми рогатками, преодолеть которые даже гусарам совсем непросто. А уж когда их с фланга подпирают отборные войска шведов и наёмников, так и подавно. Только наивный fatue[1] может думать, что одолеет их одним ударом.

Однако того, что передовые отряд Струся и Зборовского так быстро отступят, Жолкевский не ожидал. Тем более на правом фланге, где стояли не крепкие духом наёмники Делагарди, но московская конница, которая и в подмётки не годилась не то что гусарским или панцирным,[2] даже лёгким казацким хоругвям. Однако московскому воеводе удалось перехитрить Жолкевского, действуя в привычной манере, но с небывалой дерзостью. Возвести засеку и вырыть за ней ров, где смогут укрыться стрельцы с парой лёгких пушек за столь короткое время — это достойно восхищения. Без шуток, Жолкевский был почти восхищён своим противником. Тот, конечно, московский варвар, не огранённый военный талант, но благодаря своему уму и дерзости, а ещё рабской покорности московитских хлопьев, готовых работать столько сколько им прикажут, он смог удивить бывалого гетмана. Тот воевал и против шведов, и против конфедератов Зебжидовского, и думал, что знает если не все тактические приёмы, то уж точно большую их часть. И всё же этот московский сопляк сумел его проучить. Вот только больше гетман не попадётся на его уловки, станет действовать осторожней, несмотря ни на что.

— Что, панове, побили вас немцы с московитами, — обратился он к вызванным полковникам.

Струсь и Зборовский не знали, куда глаза девять. Обоих побили, оба вынуждены были отступать. И если Струсь вывел гусар в полном порядке, несмотря на то, что драться ему пришлось с наёмниками и шведами Делагарди, то Зборовский не мог похвастаться и этим. После сюрприза с засекой, прикрытой вражеской конницей, он оттуда едва ноги унёс, преследуемый московской кавалерией, что наносило самый большой урон его шляхетскому гонору.

— Крепко побили, — добавил Жолкевский. — А так вам и надо! Нечего было дурью лезть! Сколько гусар положили?

Оба вскинулись, не спеша докладывать о потерях. Зборовский помрачнел ещё сильнее. Струсю хотя удалось сберечь большую часть людей, потолкались с пикинерами, получили из мушкетов, да и отступили — что тут такого? А вот Зборовский на засеке и от преследования потерял многих, слишком многих. Цвет польской кавалерии, доверенной ему королём. Они должны были размазать московскую и наёмную конницу с первого раза, а после ударить во фланг наёмникам и шведам — на этом строился план сражения. Однако не вышло, и теперь придётся спешно менять тактику.

— Зборовский, — обратился к полковнику гетман, — бери казаков князя Збаражского, пускай разведают для тебя место для атаки. Сам же приводи гусар в порядок и готовь к новой атаке. Струсь, ты переводи дух, собирай людей для новой атаки. Но первыми пускай панцирные хоругви, нечего гусар попусту класть.

— А ты сам, пан гетман, когда в бой вступить изволишь? — решительно спросил Зборовский. — Или всё ждёшь пушек с пехотой?

— Разговорился ты сильно для московской конницей потоптанного, — осадил его Жолкевский. — Струся поддержат с фланга хоругви Порыцкого и Пясковского, а с ними хоругви казацкие. Надо задать немцам со шведами хорошего перцу. Ты же, пан Александр, сам покажи, какой ты рыцарь, и что не для красоты на доспех крыло прицепил.

Зборовский побледнел от гнева, однако ничего не сказал. Может, и зря так задел его гетман, ведь судя по посечённому доспеху и помятому крылу за спиной тот явно дрался в первых рядах, и только заступничеством Богородицы да собственным мужеством спасся от гибели и плена. И всё же Жолкевский не был намерен щадить чувства побитого полковника, пускай весь свой гнев на московитов изольёт.

— Ну, с Богом, панове, — напутствовал полковников Жолкевский.

Те поспешили обратно к своим хоругвям.

[1] Дурак, глупец (лат.)

[2] Панцирные казаки (пол. Chorągiew kozacka, пол. Towarzysz pancerny, пол. Jazda pancerna) — род средней кавалерии в войске Речи Посполитой, названные так по доспеху — панцирной кольчуге

Я остановил коня у позиций Делагарди. Ровные квадраты иноземной пехоты, ощетинившиеся длинными пиками и мушкетными стволами внушали уверенность. Мне указали, где искать самого Якоба Понтуссона, я быстро нашёл его и спешился. Делагарди стоял над столом с примерной картой окрестностей, прикидывая, откуда теперь ждать удара.

— В лоб не взяли, — сказал он мне, на секунду оторвавшись от карты, — теперь попытаются с фланга обойти. Тут нам уже туго придётся. Но ты молодец, Михаэль, задал гусарам хорошую трёпку. Они её надолго запомнят.

— И пойдут мстить, — ответил я. — Надеюсь, командир снова рванёт в атаку очертя голову. Сюрпризов для него у меня нет, придётся по старинке воевать.

— А в этом гусары сильны, — кивнул Делагарди. — Так что и тебе крепко достанется на сей раз. Но ты зачем приехал-то?

— Да по пути в лагерь заскочил узнать, как вы тут, — ответил я. — Крепко держитесь?

— А что нам будет, — философски заметил Делагарди, — Тунбург с Таубе, как и положено ландскнехтам упёрлись в землю и стоят. Гусар маловато, чтобы их с места сдвинуть, тут пушки нужны. Тем более что жалование за прошлую службу им выплатили, и те, кто дерётся сейчас, знают, что и теперь заплатят.

В его словах был открытый намёк — если не заплатят, наёмники драться не будут. Справедливо, но пока мне не до того. Эту бы битву пережить.

— Хорошо, — кивнул я Делагарди. — Теперь всем нам осталось одно — крепко стоять и в землю вцепиться, иначе растопчут поляки.

Мы пожали друг другу руки, и я поспешил в наш лагерь, где до сих пор без дела торчала большая часть пехоты и артиллерии. Время игр кончилось. Пока поляки приходят в себя и перестраиваются после первого поражения, нужно успеть выстроить линию обороны, чтобы отразить их следующий удар. И пускай война семнадцатого века дело небыстрое, всё равно нужно поторапливаться. Тем более что в собственном лагере, уверен, меня ждёт ещё одна битва, быть может, пожарче, чем на поле.

Стрельцы стояли наготове, как я и велел им прежде чем покинуть лагерь перед началом сражения. Вот только, когда я буквально влетел через проход из отодвинутых в сторону телег, оказалось, что следующего моего приказа слушать никто не собирается.

— Ты извиняй, князь-воевода, — проговорил, пряча глаза голова Постник Огарёв, командовавший стрельцами, — мы бы и рады в поле выйти, да нам князь Димитрий запретил то под страхом кары смертной. Сидите, говорит, в посаде и носу без приказа не кажите за городьбу. Вы уж там, — он сделал неопределённый жест, ткнув вверх и помахав рукой, — разберитесь, кто из вас главнее, да кто командует, а наше дело маленькое — приказ исполнять.

— Держи людей наготове, — велел я, — и пушкарям передавай, чтобы как говорено было тащили малого наряда орудия к засеке. Посоха им в помощь.

— Всем, — ещё ниже опустил голову Огарёв, — запретил князь Дмитрий из посада выходить. Ждать приказа велел.

— Вот тебе мой приказ, голова, и пушкарям с посохой его передавай, — выпалил я. — Собирайтесь и готовьтесь выйти из посада.

— Сделаем, князь-воевода, — тут же оживился голова. — Всё, как есть…

Он осёкся, увидев спешащего к нам князя Дмитрия. Я думал, что царёва брата придётся искать в обозе, но нет — он сам торопился навстречу. Экая удача!

— Ты не торопись, Мишенька, — ласково заговорил он со мной. — Пущай наёмных людей да свеев поболе повыбьют ляхи-то, а мы уж в посаде укреплённом отсидимся. Не сумеют они, окаянные, его взять без пехоты, да без пушек.

— Ты, Димитрий Иванович, совсем головушкой скорбен? — прошептал я ему в лицо, так чтобы не услышал даже стрелецкий голова Огарёв.

— А с чего ты взял, Мишенька? — притворно удивился князь. — Казна и так дно показывает из-за того, что немецким людишкам платить приходится, да и свеи не задаром воюют. Пушную-то ты английским немцам запродал разом, неоткуда государю серебро брать. Да и, — перешёл он на совсем уже заговорщицкий тон, — по секрету скажу тебе, Мишенька, не собирается брат мой, государь наш, земли свеям отдавать, они ведь на Корельском уезде не остановятся, они и Псков с Новгородом Великим себе захотят. А нам надо сделать так, чтобы не было сил у свеев удержать те земли за собой. Вот и мыслю я, пущай их ляхи побьют как следует, чтобы перья во все стороны. А там и мы, с божьей помощью, подойдём.

— Не выйдет, — ответил я. — Наёмники будут стоять крепко, покуда не поймут, что мы их под удар подставляем, а сами сидим в лагере. Они не на родной земле сражаются, и потому жизни свои класть не станут. Уйдут с поля, а то и вовсе к ляхам переметнутся. Тогда будет у Жолкевского и пехота, получше нашей, и пушки.

— Так на то ты здесь и нужен, Мишенька, чтобы момент подгадать для атаки… — начал князь Дмитрий.

— Раз я на то здесь и нужен, — перебил его я, — то говорю, сейчас такой момент и есть. Слышал, Огарёв? В полном согласии мы с князем Дмитрием, так что бери людей и выводи в поле вместе с пушками, как я велел.

— Слушаюсь! — выкрикнул с облегчением голова, и тут же отошёл к стрельцам и принялся раздавать команды.

— Думаешь провёл меня, Миша, — глаза князя Дмитрия сузились в щёлочки, но и так я видел что в них горит ненависть. — Зря, ой зря ты ссоришься со мною.

— И в мыслях не было ссориться, Дмитрий Иванович, — со всем уважением ответил я. — Мне надо битву выиграть, да Смоленск спасти, а с тобой ссоры разводить и в мыслях не было, — для верности повторил я.

Ничего не ответил мне князь Дмитрий, молча убрался в тыл. Надеюсь, хоть никаких глупостей не натворит. Очень не хочется проиграть битву из-за него.

Тем временем Огарёв развил бурную деятельность. Посошные ратники растаскивали телеги, расставленные кругов в подобие гуляй-города. Через проходы на поле боля шагали ровные колонны стрельцов. Следом те же посошные тащили заранее навязанные рогатки. Отдельно катили лёгкие пушки, с которыми легко справлялись два человека, какие там лошади. Их поставят на засеку, чтобы обстреливать атакующих поляков. Прикрывать орудия осталась сотня головы Мясоедова, остальные стрельцы спешным маршем прошли к проходам в плетне. Их закрывали рогатками и строились за ними, готовясь принять удар лучшей в мире тяжёлой конницы.

Мне там делать было нечего. Кавалерия отступила под прикрытие засеки с установленными на ней пушками, чтобы атаковать расстроенные ряды врага. Если, конечно, стрельцам удастся сдержать вражеский приступ. Но тут уж и Бог в помощь — я сделал всё, что мог. Теперь пришло время для обыкновенного боя, сила на силу, стойкость и упрямство против порыва и натиска.

Зборовский был в ярости. Жолкевский не имел права отчитывать его, да и Струся тоже, но на него плевать! — словно мальчишек. Он ещё поплатится за свои слова, когда они вернутся триумфаторами к королю. Какой бы он ни был гетман, всякий шляхтич имеет право часть свою с саблей в руках защищать. И коли вызовет Зборовский гетмана на двор, тот не посмеет отказаться — иначе слишком великий урон своему гонору нанесёт. С ним здороваться перестанут, не что слушаться. Кому нужен трусливый гетман. Лишь бы только король не вступился, но он вроде не сильно любит Жолкевского…

От мыслей от дуэли Зборовского отвлёк ротмистр Бобовский, доложивший что гусария готова к атаке. Но вперёд зачем-то лезут запорожцы.

— Так гетман приказал, — мрачно ответил ему Зборовский. — Пускай на сей раз первыми скачут, местность проверят. А затем уж и наш черёд придёт.

— После голытьбы в атаку идти, — сплюнул под ноги коню Бобовский. — Гетман никак унизить нас хочет.

— Наказать, а не унизить, — отрезал Зборовский, как хороший командир понимавший, что при подчинённых нельзя сомневаться в решениях командования, это подрывает всю суть армии. Жаль в войске далеко не все это могут уразуметь, выставляя свой шляхетский гонор превыше общего дела. — Мы не сумели с первого раза московитов взять. Теперь пускай казаки попытают счастья, а за ними уже и мы поспешим.

Ответ явно не особо устроил Бобовского, но спорить тот не стал и вернулся к своим гусарам.

Стоило отъехать Бобовскому, как словно специально дожидаясь своей очереди, к полковнику подъехали пара запорожцев.

— Челом бьём пану полковнику, — выдал старший, с седым черкасским чубом и усом цвета соли с перцем, заложенным за ухо, украшенное тяжёлой золотой серьгой. — Я буду сотник Тимофей Хмура, а это второй сотник — Василь Вереница, тоже добрый рубака.

Говорил он с чудовищным акцентом, мешая польские и русинские слова, отчего Зборовскому, человеку образованному, приходилось прилагать усилия, чтобы понимать его речь. Только то, что он прожил в московских землях с перерывами почти шесть лет и два из них находился в лагере второго самозванца, позволило ему более-менее сносно объясняться с запорожскими казаками. Уж у второго Дмитрия он чьей только речи не наслушался.

— Мои люди готовы к атаке, — сообщил казакам, игнорируя приветствие, Зборовский. Конечно же, ни о какой вежливости с этими хлопьями[1] и речи быть не может. — Но сперва, раз гетман приказал, пойдёте вы. Разведаете местность, проделаете побольше проходов в чёртовом плетне. Всё ясно, паны сотники?

Под конец Зборовский решил не перегибать палку и обратился к запорожцам достаточно вежливо. Как он это понимал.

— Да чего тут неясного, пан полковник, — дёрнул плечом Тимофей Хмура. — Дело привычное. Так мы поехали с Богом, сталбыть.

— Езжайте, — кивнул им Зборовский.

И вскоре перед ровными рядами гусарии словно выросло само дикое поле — четыре сотни запорожских казаков. Сила сечевиков в пехоте, в конном строю запорожцы, да и другие казаки, уступали панцирным и тем более гусарским хоругвям. Однако как лёгкая конница показали себя с наилучшей стороны. Именно поэтому гетман Жолкевский взял их с собой в этот поход, и сейчас хотел применить по назначению.

[1] Хлоп, хлопок — польский вариант русского слова холоп

Если бы не заминка в польском лагере, наверное, не успели бы. Но война — дело не быстрое, что у нас, что у ляхов. Так что справились вовремя. Пушки с зарядными ящиками поставили на засеке. Там же к сотне Мясоедова добавилась ещё одна из того же приказа. Остальные стрельцы под командованием Огарёва, который не пожелал оставаться в укреплённом посаде, и вместе со своими людьми вышел в поле, заняли позиции у плетня, отгородившись рогатками. Тех за ночь посошные ратники успели навязать просто невероятное количество, даже в ближний лес за деревом для них ходили и рубили там тонкие деревца при свете факелов под бдительной охраной французских рейтар.

Конницу я увёл за засеку, оставив в резерве, ещё одного удара дворяне и наёмники могут и не выдержать. Слишком уж тяжко дались нам манёвры во время первой атаки гусар. Теперь наше дело поддерживать пехоту и если враг будет разбит, преследовать и рубить. Если же ляхам удастся сбить стрельцов с позиций, придётся прикрывать их отход в лагерь. Но я очень надеялся, то до этого не дойдёт.

Оставив за себя Мезецкого, я проехал сначала до засеки, где стал свидетелем презабавной сцены. Несмотря даже на наше тяжёлое положение и скорую жестокую схватку, она заставила меня улыбнуться.

— Ты чего сюда вылез, чёрт старый⁈ — орал на пожилого дядьку в пожжённом порохом пушкарском кафтане голова Огарёв. — Не хватало, чтобы тебя тут ляхи прикончили!

— Нечего мне в посаде делать, — упирался тот. — Я тут главный канонир и мне надо тут быть, а не в посаде торчать, где ни одна пушка не выстрелит, пока вас не собьют.

— Ты, Слава, это мне брось! — надсаживал глотку Огарёв. — Ты как есть главный канонир и место твоё в посаде при пушках главного наряда, а не малого.

— А ты как есть стрелецкий голова, — ехидно ответил ему канонир, — и место твоё в посаде, а на не передовой. Так что ты мне местом не тычь!

— Довольно, — прервал я спорщиков. — Кому где место уже не важно. Вы за спором ляхов не прозевайте.

— Да не ляхи первыми пойдут, — тут же обернулся ко мне Огарёв, решив, видимо, отвлечься от проигранного спора и сохранить лицо, вроде как последнего слова не сказал. — По всему видать, сперва запорожцы ударят, конные черкасы.

— Выходит, ляхи опасаются снова лезть наобум, — усмехнулся я. — Как думаешь, Огарёв, сдюжат твои люди черкасов?

— Если б те пеши шли, то тут бабушка надвое, — уверенно заявил голова, — а конных сдюжим, да пожалуй что и погоним. Вон, этот хрен упрямый, подмогнёт, и тогда точно погоним, как поганых.[1]

— Да уж поучи меня, старого, как из пушек стрелять, — не остался в долгу Слава Паулинов, старший канонир моего войска. — Я ж не учу тебя как из пищалей палить.

Огарёв хотел было с досады плюнуть себе под ноги, но сдержался, не стал делать этого при мне.

— Вот и отлично, — кивнул я сразу обоим. — Справитесь, значит, с черкасами. А как ляхи ударят, тогда жарко станет, помните, что делать.

— Лихую затею ты затеял, князь-воевода, — покачал головой Огарёв. — Мы уж как сможем, будем делать, что велено. Но уж не обессудь, всякий под ударом гусарии дрогнуть может.

— На крепость да на упрямство ваше вся надежда теперь, — заявил я на прощание и повернул коня, возвращаясь к позиции конницы.

Казаки неслись на нас словно дикая конница — прямо, как в фильмах показывают. Вот ей-богу, не вру! Сам глазам своим не верил, однако как будто оказался на съёмках фильма про восстание Хмельницкого или того же «Тараса Бульбы». Разномастно одетые, кто в шапках, кто с развевающимися чубами, почти все без брони, тегиляев ещё меньше, чем у моих поместных всадников, что уж говорить о кольчуге. Они гнали коней размашистой рысью, держа в руках сабли, пока ещё опущенные, но уже готовые взлететь вверх, чтобы обрушиться на стрелецкие шапки и скрывающиеся под ними головы. Вот только стрельцы этого дожидаться не собирались.

Даже до нас долетали отголоски команд сотенных голов и десятников, оравших на всю ивановскую, такие лужёные у них были глотки. «Все разом… фитили распаливай!», «Все… заряжай!», «… крепи!». После того как прозвучала эта команда на какое-то время воцарилась удивительная тишина. Та самая, что бывает на поле брани перед смертной сечей. Они висит какое-то жалкое мгновение, нарушить её может любой, даже самый незначительный звук. А так вроде и копыта стучат, будто сотня безумных барабанщиков колотит, и кони храпят, да и люди с обеих сторон плетня не могут стоять совсем уж бесшумно. И всё же эти звуки не нарушают тишины последнего мгновения перед сечей. А вот какой-то один, особенный, запросто…

В этот раз таким стал залихватский свист кого-то из черкасов. Само собой, я не видел его, до наших позиций донёсся лишь жалкий отзвук разбойничьей трели, какой позавидовал бы наверно и Одихмантьев сын. Наверное, у самого плетня, где стояли передовые сотни стрельцов, они звучали намного эффектней.

И свисту этому ответили команды десятников с сотенными головам. «Полку…» и «Всё разом… Па-али!». Одновременный залп нескольких сотен мушкетов заставил позиции стрельцов окутаться целым облаком порохового дыма. С чёткостью, свойственной не людям, но скорее хорошо отлаженному механизму, ряды стрельцов поменялись местами, и снова зазвучали команды «Фитиль…», «Полку…», «Все разом… Па-али!». И окутывавшее передовые позиции облако стало ещё гуще. Третья и последняя шеренга вышла вперёд, чтобы дать залп по казакам почти в упор. Надо отдать должное черкасам, они мчались в атаку, несмотря на выстрелы пищалей.

Третий залп буквально смёл с сёдел едва ли не всех скакавших в первых рядах казаков, катились на землю лошади, крича так громко и так по-человечески, что от их боли сжималось сердце. Вроде бы о людях переживать надо, а не о скотине, вот только люди — особенно казаки — тут по своей воле, а лошадей никто не спрашивал, их оседлали, взнуздали и послали на смерть. И оттого крики их боли воспринимались куда острее человеческих. Да и звучали намного громче. До наших позиций только они и недолетали, собственно говоря.

А потом в дело пошли бердыши — вовсе не такие, как на картинках или в фильмах про Ивана Грозного. Впервые увидев стрельцов с ними, я удивился, потому что представлял это оружие совсем иначе. Не настолько у них были широкие лезвия, но и этого хватало, чтобы противостоять запорожцам. Рубка там, у плетня и за рогатками шла страшная, и я отчасти рад был тому, что сидел сейчас на лошади в стороне от неё. Там люди убивали друг друга просто и без затей. Каждый удар, попавший в цель, наносил если не смертельное, то тяжёлое ранение. Ни у стрельцов, ни у казаков почти не было защитного снаряжения, и сталь вволю напилась человеческой крови.

Натиск казаков был страшным, но каким-то беспорядочным. Они набрасывались на наши позиции раз за разом. Отчаянно рубились, пытаясь прорваться сразу всюду, и там, где стояли рогатки, и через плетень, стараясь повалить его. Но стрельцы стояли крепко, отбиваясь бердышами, не давали черкасам прорваться. Рубили в ответ по ногам, по коням, не щадя несчастных животных. И наконец казаки вынуждены были откатиться, той же лавой, только сильно поредевшей, оставившей на кольях рогаток и у плетня тела людей и коней, увлекая за собой скакунов, оставшихся без всадников.

[1] Поганый «нечистый, грязный» имеет ряд соответствий в других славянских языках: укр. пога́ний «плохой», др. — русск. поганъ «языческий», ст. — слав. поганъ (в значениях «варвар», «палач», «народ»), поганыни «язычница», болг. пога́нец «язычник, нечестивец», сербохорв. по̀ган «нечистый», словен. роgа̑n «нечистый», чеш., слвц. роhаn «язычник», др. — польск. роgаn, польск. poganin, в. — луж. роhаn — то же. Славянский термин проник в балтские языки: лит. pagõnas, лтш. pagãns «язычник», др. — прусск. вин. мн. роgаnаns. Славянское слово заимствовано из лат. pāgānus «сельский, языческий»: pāgus «округ». В данном случае, скорее всего, имеются ввиду татары

К Зборовскому подъехал один только Вереница, и узнать его оказалось непросто. Не представься он первым делом, полковник подумал бы, что перед ним другой казак. Вереница словно постарел на десяток лет. Лицо его покрыли глубокие морщины, изрывшие кожу словно траншеи, взгляд потух, чуб и усы свалялись от пота и крови.

— Погиб славный козак пан сотник Хмура, — доложил он, как будто Зборовскому было до этого дело. — Москва крепко стоит у плетня, в проходах рогаток натащили, не пройти. Не сдюжили мы, пан полковник.

— Мёртвые сраму не имут, — заявил ему в ответ Зборовский, — так у вас говорят, кажется. Но к тебе это не относится. Раз жив остался, собирай своих черкасов и возвращайся к пану гетману, он найдёт вам лучшее применение. А хочешь, оставайся и гляди, как воюют настоящие рыцари.

Он обернулся к своему товарищу Францу Люткевичу.

— Вели трубить сигнал к сбору, — сказал Зборовский. — Берём копья, и ударим на сей раз как следует.

— Прошу честь, — хлопнул себя по груди Люткевич, всегда охочий до драки.

И вот уже снова поют медные горны, гусары строятся для новой атаки.

Я долго глядел из-под руки на перестроения на польских позициях, жалея, что нет у меня хотя бы подзоной трубы, не говоря уж о бинокле. Интересно, их уже изобрели или ещё нет? Надо будет узнать в Москве, когда вернусь.

— Неужели полезут, — покачал головой Огарёв, выехавший с засеки и смотревший вместе со мной.

— Обязательно полезут, — кивнул я, — гонор их на наши порядки погонит. И ударят так крепко, что казаков ещё добром вспомните.

Враг допустил ошибку, кинув на наши позиции легковооружённых казаков, которых стрельцам удалось отбить без особых потерь. Вот только теперь поляки знают, что ждёт их лучшие хоругви, но не так уж сильно это меняет картину. Ударят они крепко, и стрельцам останется только держаться.

Я развернул коня, когда во вражеском стане запели горны. Гусары готовились к новому натиску. Мне нечего было делать на передовой, но я всё же обернулся и посмотрел на впечатляющее наступление вражеской конницы. По-прежнему лучшей, как ни крути. Солнце подбиралось к полудню, на небе — ни облачка, и гусарские доспехи сверкали ещё ярче, чем в прошлую атаку. Они скакали колоннами, заранее выстроившись напротив проходов. Казалось, эту мощь не сумеют сдержать ни рогатки, но стрельцы с их мушкетами и бердышами. Этим всадникам вообще ничего противостоять не может. Вот только один раз мы уже доказали, что можем встать на их пути и даже обратить в бегство, а значит, сумеем сделать это ещё раз.

Я проехался вдоль строя замерших в ожидании вражеской атаки стрельцов, смело гарцуя по ту сторону плетня. Ни Огарёв, ни сопровождавший меня Болшев не успели остановить меня, когда я пустил коня рысью, заставив перескочить не очень-то и высокий плетень.

— Ратники, — обратился я к ним, — вон там, за моей спиной, идут в атаку гусары. Лучшие всадники в мире. Они считают себя непобедимыми. Думают, на сей раз они смогут смести нас, втоптать в землю тяжёлыми копытами своих коней. Но один раз мы побили их! Обратили в бегство! Я сам вот этой саблей, — вскинул я оружие, дав солнечному лучу эффектно сверкнуть на клинке, — рубил их по спинам, когда они бежали от засеки. А значит, мы можем их бить. Вот что помните, когда они обрушатся на вас всей своей мощью.

И прежде чем стало слишком поздно, я снова пустил коня резвой рысью, перескочив обратно.

— Ты, князь-воевода, что хочешь думай, — вздохнул Огарёв, — но так нельзя. Гусары уже вон где, а ты перед войском гарцуешь.

— Не догонят, — усмехнулся я, направляя коня обратно к засеке и за неё, где стояла до поры поместная конница вместе с наёмниками.

Гусары скакали плотными рядами, перестроившись в колонны, чтобы ударить по проходам, перегороженным рогатками. Стрельцы отступили от плетня, сосредоточившись там же, чтобы принять удар. Страшный, почти неотразимый удар гусарской конницы. Слышались привычные уху команды. Десятники с сотенными головами строили людей. Стрельцы заряжали мушкеты, воткнув перед собой в землю бердыши.

Но не успели гусары все разом, под звуки горнов, перейти на рысь, а заговорили наши пушки.

Ай да, Паулинов, ай да… пушкарский сын! Его орудия молчали во время атаки казаков. Ни разу не выстрелили с засеки. Хотя они могли бы очень хорошо помочь в жестоком противостоянии с черкасами. Но нет, не стал тратить зазря главное преимущество — неожиданность. И теперь в плотные — колено к колену — ряды скачущих размашистой рысью гусар ударили пушечные ядра. Небольшие — всего-то полфунта, а иные и вовсе четверть. Вот только когда оно врезается тебе в грудь, сметая с коня или хуже того — в землю, ломая скакуну ноги, отскакивая и ударяя следующего, они вовсе не кажутся такими уж маленькими и совсем не страшными, как когда лежат в зарядном ящике. Ядра сшибали гусар с сёдел, сокрушая прочные доспехи. Гордые всадники летели наземь, катились, не в силах подняться. Мимо мчались их товарищи, плотным строем, колено к колену, и несчастным, выбитым из седла гусарам, если они ещё были живы оставалось лишь скорчиться в позе зародыша, прикрывая руками голову и молиться, чтобы всё обошлось. А рядом падали товарищи и пахолики, ломая крылья, теряя перья. Трещали длинные копья, но не оттого, что преломились о вражеские доспехи, но потому что врезались в землю, выроненные потерявшими твёрдость руками.

Тут в дело вступили стрельцы. Давая один залп за другим. Их короткие шеренги быстро менялись местами. Выстрелив, они уходили назад, чтобы спешно перезарядить мушкеты. К ядрам прибавился настоящий град пуль.

Но гусары скакали через ядра и пули. Теряя товарищей и пахоликов, стремительно сравнивая ряды, они мчались неудержимой волной прямо на порядки стрельцов. Те успели дать последний залп, и взяться за бердыши, когда на них обрушился сокрушительный натиск гусарской конницы. Он оказался прямо-таки оглушительным. Трещало дерево ломаемых копий, кричали кони и люди, не разобрать даже кто где, сталь ударялась о сталь. Стрельцы отважно и почти отчаянно рубили бердышами гусар. Те, побросав переломанные копья, в первый миг атаки унесшие множество стрелецких жизней, взялись за сабли, концежи и жуткие клевцы-чеканы[1] на длинных рукоятках. Они легко проламывали головы, стрелецкие шапки никак не могли от них защитить. Но и наши воины дрались отчаянно и держались стойко. Бердыши собирали кровавую жатву, валя наземь гусар. Иные из стрельцов били по лошадям, целя в морду и в шею, стремясь не столько поразить, столько напугать животное, заставить отступить даже против воли правящего железной рукой всадника.

— Не удержимся, — покачал головой Мезецкий. — Собьют чёртовы гусары стрельцов.

— Ты не веришь в них? — глянул на него я.

— Уже гнутся, — заметил он, оказывая мне на те места, которые я, благодаря памяти Скопина, и сам отлично видел. Там строй стрельцов уже начали прогибаться, несмотря на глубину в пять-шесть рядов. — Скоро их ляхи продавят. Была бы первая атака, может они бы и отступились, но не теперь. Задет их знаменитый гонор, они ради него будут драться до конца и все костьми полягут, лишь бы себе доказать, что могут прорваться.

Я всё это видел и сам, но отчаянно хотелось верить в стойкость своих людей. В то, что они могут сдюжить, переупрямить, выстоять. Но нет. Надо смотреть правде в глаза. Быть может, в гуляй-городе или хотя бы острожке, они и смогли бы сдержать натиск польских гусар, но одних рогаток для этого оказалось мало. Где-то их сумели растащить, где-то переломали, а в иных местах просто оттеснили.

— Стрельцы отойдут к засеке, а потом и посаду, — кивнул я. — Нам надо будет прикрыть их. Готовь людей, Даниил.

Колборн был здесь же, и я отдал ему тот же приказ. Поместные всадники и рейтары готовились к новой атаке.

Страшнее отступления под натиском вражеской конницы нет ничего на войне. Где-то стрельцы отходили более-менее организованно, под крики десятников с сотенными головами. Где-то, что греха таить, просто бежали, бросая бердыши и срывая с себя перевязи-бандольеры[2]. Как бы то ни было, но строй рассыпался, больше никто не оказывал сопротивления гусарам, и те сперва мелкими ручейками, а после настоящей рекой ринулись внутрь.

— Вот и настал наш час, — выдал я первое, что пришло в голову, и добавил: — Дерзайте, братья! — вспомнив, может к месту, а может и нет всё тот же мультфильм «Лебеди Непрядвы».

И мы ударили во фланг вражеской коннице. Удар наш не был таким уж сокрушительным, однако мы сумели сбить врагу нарастающий темп атаки. Далеко не все гусары ещё миновали плетень, и мы смогли перехватить самых измученных долгой и жестокой рубкой со стрельцами. Копий у них, конечно, не осталось, в ход пошли сабли и концежи. Рейтары Колборна дали нестройный залп из пистолетов, и пошла рубка. Она была столь же отчаянной и, наверное, ещё более жестокой, чем со стрельцами.

Снова мелькали чьи-то лица, закрытые шлемами, оскаленные и перекошенные, гневные глаза. Снова я рубил, отбивал удары и бил в ответ. С кем-то лишь обменивался ударами. С кем-то дрался до конца — неизменно выходя победителем из схватки.

Каким чудом нам удалось оттеснить гусар и спасти стрельцов даже не знаю. Однако как-то сумели. Но и враг не сидел сложа руки. Кто-то с той стороны сумел организовать гусар для новой атаки, и мы не успели отступить к засеке, когда они ударили на нас.

Впереди нёсся лихой всадник с парой крыльев за спиной, в посечённых, но явно добрых доспехах. Ему, как и другим гусарам из первых рядов успели принести новые копья, и они стали страшной силой. Не преломив их, гусары прошли через поместную конницу, в считанные минуты рассеяв её. Остановили их натиск рейтары Колборна. Кое-кто из них успел перезарядить пистолеты, и палили теперь почти в упор — с убойной дистанции. А после пускали в ход тяжёлые палаши. Они дали нам с Мезецким время собрать рассеянную поместную конницу, и мы снова ударили гусарам во фланг. Опрокинуть, конечно, не смогли, но всё же зажатым с двух сторон полякам пришлось туго.

И тут на меня вылетел тот самый всадник с парой крыльев за спиной, в посечённых доспехах, щедро украшенных золотом. Он попытался достать меня концежом, но я легко отбил его удар, толкнул коня каблуками, чтобы оказаться как можно ближе. На такой дистанции, где от его концежа не будет толку. Враг мне достался опытный, и хуже того, решивший драться до конца, не отделавшись обменом ударами. Он увёл коня в сторону, не давая мне приблизиться. Снова ткнул концежом, и весьма ловко — клинок проскрежетал по юшману, разорвав и без того превратившийся в лохмотья опашень. На боль я не обратил внимания, ударил в ответ, целя в голову. Противник уклонился, но клинок прошёлся по наплечнику. Бил я изо всех сил и поляка перекосило в седле. Развивая успех, я атаковал снова, кольнув коня шпорами и заставив его буквально наскочить на более крупного гусарского скакуна. Тот отмахнулся от меня концежом крест-накрест, заставляя уклоняться, не давая подобраться к себе, и снова тычок — стремительный, резкий, но ожидаемый. Я подался в сторону, пропуская длинный клинок мимо, а когда гусар дёрнул руку на себя, попросту зажал длинный и узкий клинок под мышкой. Мы замерли на мгновение, гусар тянул на себя рукоятку концежа, я же примерялся, как бы рубануть его по голове. Но прежде чем успел ударить, противник отпустил концеж, и попытался выхватить саблю. Не успел. Я снова заставил коня наскочить, и от души рубанул сверху вниз.

Гусара спас крепкий шлем. Он слетел с головы — видимо, от моего удара порвался подбородочный ремень. Но лицу гусара, откуда-то из-под волос побежали ручейки крови. Он покачнулся в седле. Наполовину вынутая сабля его звякнула об устье ножен. Я поймал его левой рукой за порванную леопардовую шкуру, что он носил на плечах, не давая упасть.

Гусары меж тем снова отступили за плетень, оставив на поле боя убитых, лежавших вповалку вместе с поместными всадниками и рейтарами Колборна. Вот тут нам пришла пора уходить.

— Все назад! — закричал я, хотя в этом и не был особой нужды, как и в других сигналах. Понимая, что третьего удара гусарской конницы нам не сдержать, все разом поспешили к засеке, уходя под прикрытие её пушек и засевших там стрельцов.

Ко мне подскочил Болшев с парой послужильцев, они перехватили пленника и увели вместе с конём. Добрая мне сегодня досталась добыча, ещё бы сохранить её.

В рядах гусар царила не свойственная им обычно неразбериха, как будто их хоругви лишились единого командования. Неужели нам удалось убить или ранить их командира — это было бы невероятной удачей. Я в неё не особенно верил, и как оказалось — зря.

[1]Клевец (от «клюв») — односторонний клювовидный выступ на холодном оружии для нанесения точечного удара, впоследствии на Руси развившийся в боевой молот с таким клювом (молот-клевец, «молот с клювом сокола»), имевший ударную часть в форме клюва, плоского, гранёного или круглого в сечении, который мог быть разной длины, чаще в разной степени изогнутым книзу

[2] Бандольера — часть военного снаряжения (амуниции) европейской пехоты с огнестрельным оружием, в том числе — пищальников, позднее стрельцов. У стрельцов, появившихся в XVI веке, которые составляли постоянное войско России, имелась и однообразная одежда (форма обмундирования), сначала красная с белыми бандольерами (перевязями)

Весть о том, что Зборовский попал в плен к московитам пришла к Жолкевскому почти одновременно с отступлением полка Струся. Наёмники Делагарди сумели отразить атаку гусар и панцирных казаков, обороняясь за рогатками. Проклятые, упёртые немцы, пехота — что ещё про них скажешь. Если встанут крепко, то их с места не подвинешь. Но в успех Струся гетман не особо и верил. Рано ещё — немцы слишком крепко стоят, а пушек всё нет. И всё равно нельзя же атаковать лишь одним флангом, надо давить на Делагарди с его наёмниками. Куда большие надежды Жолкевский возлагал на Зборовского, тот был порывистым, настоящим рыцарем, и служба двум самозваным московским царям этого никак не меняла. Загони он своими гусарами московитов и конных наёмников в лагерь, и Делагарди останется один. А один в поле не воин, даже если с ним несколько сотен отборной пехоты.

Вот только, похоже, гетман переоценил Зборовского. Тот умудрился не только не выполнить приказа, хотя всё вроде бы шло хорошо, но ещё и угодил в московский плен. Если удача будет на стороне Жолкевского, он, конечно, освободит незадачливого полковника, однако после у них будет очень серьёзный разговор. Но до этого ещё далеко.

А пока гетман махнул рукой едущему на усталом коне Струсю.

— Не в том беда, что вторая атака захлебнулась, — сказал он полковнику, — а в том, чтобы в третий раз с силой не собраться и не ударить по врагу. Есть ещё у тебя силы, Струсь?

— Есть, пан гетман, — хлопнул себя по стальной груди полковник, — а если и нет, то найдутся.

— Такого ответа от тебя и ждал, — кивнул Жолкевский, — и другого не принял бы.

— А что Зборовский? — решился всё же спросить Струсь.

Он видел отступление гусарских хоругвей правого фланга, и ждал, что Зборовский будет здесь же, давать гетману отчёт и выслушивать его упрёки или наставления. Отсутствие полковника наводило на весьма неприятные мысли. И гетман их полностью подтвердил.

— Пан Александр имел глупость дать московитам взять себя в плен, — ответил Жолкевский. — Поэтому мне придётся самому вести в атаку его хоругви.

Он больше не говорил о едином полке Зборовского, как будто того уже не существовало. И Струсь это заметил.

— Я дам тебе, пан Миколай, свои казацкие хоругви в помощь, а кроме них хоругви коронного кравчего и старосты кременецкого, — заявил Жолкевский. — Распорядись этими силами с умом, и сбей Делагарди наконец. Сам же, как уже сказал тебе, с оставшимися у меня гусарскими хоругвями соберу всех с правого фланга, и сомну московитов. Жди горнов, — добавил он, прежде чем отпустить Струся, — ударим вместе по моему сигналу. И в этот раз не подведи меня, пан Миколай.

— Ченстоховской Богородицей клянусь, — пылко заверил его Струсь, разворачивая своего уставшего коня.

Теперь настал час встретиться с хорунжими Зборовского. Отдав приказ разделить свой полк, Жолкевский отправился на правый фланг, сопровождаемый целой свитой пахоликов.

Хорунжие, надо сказать, являли собой зрелище жалкое. Дважды отбитые, со следами от пуль и клинков на доспехах. Они сидели в сёдлах ссутулив спины, словно нашкодившие школяры перед наставником, ожидая заслуженной розги.

— Вот значит каковы вы, паны товарищи, братья,[1] — обратился к ним Жолкевский. — Сам погибай, а товарища выручай, не про вас говорено, так что ли? — Он картинно обвёл взглядом поникших гусарских офицеров. — Вашего полковника московиты в плен берут, а вы отступаете. Виданое ли дело, я вас, паны офицеры, спрашиваю? — Он намерено не говорил о них больше как о товарищах, теперь они все стали для него лишь офицерами.

Под его взглядом спины выпрямлялись, головы вскидывались и во взглядах снова загорался огонь. Перед гетманом сидели больше не побитые школяры, но гусары. Он сумел разжечь в их сердцах страсть. Но чтобы её хватило, придётся самому вести их в битву. О чём он и сообщил им.

— Я сам первым пойду, чтобы смять, наконец, этих клятых московитов, — заявил он, картинным жестом передавая одному из своих пахоликов булаву, знак гетманской власти, и принимая у другого длинное гусарское копьё. — Стройтесь, паны товарищи, вместе сомнём московитов и освободим вашего полковника.

Гусары принялись готовиться к третьей атаке. Жолкевский понимал, что так или иначе она станет последней на сегодня. Резервов у него нет, и если не удастся сбить московитов с позиций и загнать в лагерь, на новую атаку сил просто не останется.

[1] Товарищи среди гусар составляли своего рода военное братство среди остальных шляхтичей. Если друг к другу шляхтичи обращались пан, то товарищи обращались друг к другу пан брат

Ляхи медлили с атакой и меня это начинало раздражать. Устраивать им демонстрацию с вызовом на поединок снова было бы несусветной глупостью. Я и так за сегодня дважды без особой нужды рисковал жизнью, в третий раз удача может и отвернуться — она дама, как известно, капризная.

— Чего они торчат без дела? — словно прочтя мои мысли высказался Огарёв.

Мы с ним и воеводой Мезецким стояли на бруствере засеки, непрерывно вглядываясь в позиции врага. Более практичный Паулинов остался при пушках. Засеку решено было оборонять, как передовой форпост. Конечно, ляхи скорее всего сумеют сбить нас с позиций и загнать в лагерь, вот только чем дольше продержимся в поле, тем проще будет драться в стане. Ведь я малость кривил душой, говоря, что нет у меня больше сюрпризов на сегодня, просто один, действительно последний, готовится прямо сейчас. И от того, сколько мы сможем простоять в поле, зависит, получится из этого что-то или нет.

— Ждут чего-то, — пожал плечами Мезецкий. — Вот Жолкевский начинать и не торопился.

Плохо, очень плохо, что наша конница так сильно уступает гусарам, да и прочим кавалерийским частям Речи Посполитой. Будь у мне под рукой не одни только поместные всадники да наёмные рейтары, а к примеру рейтары собственные, можно было бы нанести удар самому. Уже не показушным поединком, но настоящей атакой заставить врага наступать, но на моих условиях. Сейчас же поле боя целиком за Жолкевским и его конницей. А он чего-то ждал. Узнать бы чего, хотя вряд ли это так уж много мне даст на самом-то деле. Всё равно, скоро узнаем.

Так оно и вышло. Солнце уже перевалило за полдень, и начало постепенно клониться к закату, правда, до него ещё было далеко. Ляхи всё также стояли в боевой готовности, не спеша атаковать. И тут по позициям Делагарди ударила с вражеской стороны пушка. Следом за ней выпалила вторая. Ядра врезались в землю далеко от ровного строя наёмников, прокатились какое-то расстояние да так и остались лежать.

— Пристреливаются, — уверенно заявил Паулинов. — Три-четыре выстрела, и на пятый точно попадут.

Я вообще не понимал, как можно промазать по такой идеальной неподвижной мишени, как плотный строй. Однако из пушек мне стрелять не доводилось, так что доверился опыту бывалого канонира.

— Размягчают строй перед атакой, — добавил он.

— Теперь Делагарди собьют с места, — выдал Огарёв.

Стрелецкий голова явно ревновал к успехам наёмной пехоты, я слышал в его голосе отчётливое злорадство.

— В таборе нам драться придётся плечом к плечу с ними, — напомнил я, и под взглядом моим Огарёв сник. — По местам, господа, — не стал развивать я, — атака на Делагарди не за горами, а значит и на нас ударят. Нужно нам всего-то удар тот принять, и отступить в табор, строя не потеряв. И пушки все обратно под защиту уволочь.

— Как оно на словах всё просто, — усмехнулся Мезецкий.

— А на деле кровью умоемся, — мрачно кивнул в ответ я. — Но надо сделать ещё так, чтобы враг ею умылся тоже.

Мы вернулись в сёдла и проехались до позиций поместной конницы. Ей снова придётся атаковать во фланг врагу, когда стрельцов собьют с поля, прикрывая отступление нашей пехоты к табору. И в третий раз это будет стоить нам очень дорого, тут я не кривил душой.

Известие о том, что гайдуки, наконец, притащились на поле боя застало гетмана за считанные минуты до сигнала к атаке. Он уже готов был подать знак горнисту, когда примчался гонец от Струся. К оставшемуся на левом фланге полковнику прибыли передовые отряды пехоты. Они же сообщили о фальконетах, что наконец сумели вытащить из леса и выставить на позиции.

— Скачи обратно, — велел ему гетман, — и передай, чтобы оставались на том берегу реки, как её там, Вдовки. Пускай ведут огонь по позициям наёмников до сигнала к атаке кавалерии.

— Прошу честь, — ответил гонец, хлопнув себя кулаком по груди и умчался обратно.

Гетман жестом подозвал пахолика, вернул ему копьё и принял обратно булаву.

— Отправляйся к Казановскому с Дуниковским, — приказал гетман другому пахолику, который выполнял роль гонца, — вели ждать, атаки прямо сейчас не будет.

К Струсю никого отправлять не стал. Исполнительный полковник не ударит без приказа в отличие от застоявшихся уже гусар отдельного отряда, стоявших на самом краю правого фланга. Вообще, отвага гусар с лихвой перекрывалась своеволием их командиров, готовых наплевать на приказы, если те им не по нраву. Жолкевский был готов сам ехать к Казановскому с Дуниковским, чтобы унимать их, не допуская преждевременной атаки. Однако обошлось, оба ротмистра послушались гонца и держали своих коней в узде. Надолго ли их покладистости хватит, гетман не хотел гадать. Да и пара фальконетов не сильно расстроят порядки наёмников, у тех и свои пушки есть. Мигом подавят жалкую артиллерию, какой располагал Жолкевский. А значит после десятка выстрелов, когда будут первые жертвы, но вражеские пушки ещё не подавят фальконеты, надо атаковать.

Ждать осталось всего-ничего. Гетман снова показательно передал пахолику булаву и принял копьё. Он демонстрировал всем, что готов к атаке, надо только немного погодить.

Стоило только зарявкать наёмничьим пушкам, как Жолкевский вскинул руку ещё одним картинным жестом. И по всем польским позициям запели горны, отправляя кавалерию в новую атаку.

На сей раз на нас обрушились всей мощью. Как я и предполагал Жолкевский поставил всё на карту, и на наши позиции неслась вся польская сила, какой он только располагал. Никаких резервов — один ошеломительный удар, стремительный натиск, которым так славна гусария.

Они прошли шагом до самого плетня, и тут же прямо под огнём пушек Паулинова, от стройных рядов гусарии, отделились команды запорожских казаков. Черкасы спешились и принялись растаскивать рогатки, заодно валя и куски плетня, который мешал ляхам развернуться во всю ширь. Тогда Огарёв решился на риск. Без моего приказа он выдвинул самые стойкие стрелецкие сотни вперёд. Они прошли буквально сотню шагов и принялись палить по казакам и гусарам, провоцируя ляхов атаковать. Бросив разбирать рогатки, казаки поспешили отойти, предоставив гусарам место для атаки. Те тут же пустили коней быстрой рысью, стремясь догнать и втоптать в землю наглых стрельцов, сорвавших план их гетмана. Однако Огарёв не ошибся в выборе сотен, которые отправил на это рискованное дело. Они успели вовремя отступить, дав на прощание залп по наступающей гусарии, и ушли под прикрытие пушек с засеки и стоявших за рогатками товарищей.

И всё же, несмотря на картинные жесты, атаковать сломя голову, Жолкевский не спешил. Он проводил через проходы в плетне всё больше и больше гусар, собирая их прямо под нашим огнём в колонны, которые должны были обрушиться на засеку и стоявших на флангах стрельцов. И только собрав их, несмотря на потери от нашего огня, буквально обрушился на пехоту.

Только в этот раз понял я, чем так страшен натиск тяжёлых гусарских хоругвей. В прошлые атаки нас как будто шапками закидать хотели, теперь же взялись всерьёз. Да так что затрещали рогатки, зазвенела сталь почти сразу. Пушки и стрельцы успели дать лишь один залп, прежде чем гусары сокрушительным селевым потоком обрушились на их позиции. Ударили в копья, убив многих из первых рядов — от этого оружия рогатки не спасали. И тут же взялись за сабли и длинные концежи. Стрельцы отбивались бердышами. То и дело рявкали картечью малые пушки с засеки, куда лезли спешившиеся казаки. Драка всюду шла настолько жестокая, что я и представить себе не мог. Ни в каком фильме, даже претендующем на полную историческую достоверность такого не покажут. Ни один режиссёр, даже самый распоследний мизантроп, не может показать самого дна человеческой жестокости, которая проявляет себя в сражении. Когда либо ты, либо тебя, и третьего не дано. Люди убивают и калечат друг друга, без изощрённых приёмов, простыми и сильными ударами. Валят наземь и забивают насмерть. Рубят с седла лихо, от души, чтобы тот, кому не повезло попасть под саблю, уже не поднялся. Катаются по земле среди переломанных веток на засеке, пытаясь не то зарезать, не то придушить врага. Ни о каком благородстве и речи нет. Упавшего добивают сразу, не дают подняться. Потерявший оружие считай покойник. Ударить в спину — легко, нечего подставляться.

Я впервые видел картину человеческой жестокости во всей её неприглядной красе с такого близкого расстояния. Наверное, желудок и нервы князя Скопина были покрепче моих и он не раз видывал подобное, а то и похуже. Уж его таким не пронять. А вот мне внутри него было очень сильно не по себе. Никогда в прежней жизни не доводилось мне сталкиваться с подобной жестокостью.

И главное я понимал — стрельцов собьют с позиций и нам придётся прикрывать их отступление к укреплённому табору. А лезть в эту сумасшедшую рубку с гусарами мне совсем не хотелось. Но куда же деваться — на дворе не то время, когда командовать армией можно из относительно безопасного блиндажа или бункера. Воевода сам должен вести солдат в бой, иначе просто уважать перестанут. А кому нужен не уважаемый войском командир?

Но пока стрельцы держались крепко. Рубились отчаянно, несмотря на потери. Гибли и наседающие на наши позиции ляхи. Бердыш всё же страшное оружие ближнего боя, отразить его удар почти невозможно. А если уж попал — не важно по закованному в броню гусару или его коню, обоим не поздоровится. С засеки их как мог прикрывал огнём Паулинов, однако туда постоянно лезли черкасы, да и с флангов так и норовили наскочить панцирные казаки. Их было не так много, но более мобильные чем гусары, они успевали атаковать и уйти, прежде чем пушки давали по ним залп со смертельно короткой дистанции.

А самое противное, я никак не мог помочь стрельцам. Вся моя поместная конница и все наёмные кавалеристы понадобятся, когда пехоту собьют-таки с места, заставят отступать в табор. И потому мы стояли в считанных сотнях шагов от жестокой сечи, на убойной дистанции для разгона и удара, и не двигались с места. Лишь наблюдали за тем, как отчаянно дерутся стрельцы.

И тут ко мне подлетел гонец из флангового дозора. Я оставил там, на берегу Гжати, рядом с покинутым по случаю битвы селом Пречистым, десяток поместных всадников, наблюдать, не пойдут ли ляхи ещё и оттуда.

— Ляхи через Пречистое идут, — доложил он. — Пожгли его и берегом Гжати двинули на нас. Мы отошли, как велено. А они сейчас, верно, плетень рубят, чтобы поболе их, клятых, разом дальшей идти смогли.

— И сколько их там? — спросил я, понимая, что от его ответа зависит, быть может, судьба всего сражения.

— По значкам никак не меньше шести хоругвей, — ответил гонец и добавил, как будто хотел добить, — все гусарские.

Хуже чем гусары на фланге не может быть ничего. Но думать об этом некогда, надо реагировать на новую угрозу, и быстро.

— Мезецкий, готовь людей, — бросил я князю воеводе, — я к Огарёву на два слова.

Не давая ему или кому бы то ни было ещё остановить меня, дёрнул поводья, направив коня к осаждённой врагом засеке. Риск, снова риск, и снова оправданный. Просто так забрать конницу я не мог, это увидят и моральный дух пехоты падёт окончательно. Тогда ни о каком отступлении и речи быть не может. Как только стрельцов собьют с места, они побегут, строй рассыпется, и вряд ли хотя бы половина доберётся до укреплённого табора. А уж там они посеют панику, а значит на всей битве можно ставить большой и жирный крест. Чтобы не допустить этого, нужно рискнуть.

Остановить меня не пытались, зато следом поскакали мои дворяне. Все с саблями наголо, готовые встретить любую угрозу. И не зря! Прорвавшиеся к засеке панцирные ляхи обратили внимание на наш небольшой отряд. Будь я один, тут бы мне конец и пришёл, но рядом скакали мои дворяне во главе с верным Болшевым, что успел сломать саблю и орудовал теперь подобранным польским палашом. Врагами нашими были не гусары, те не умели так быстро реагировать на изменение обстановки — тяжёлая конница нужна для таранного удара, а не для таких вот рейдов и наскоков. На нас мчались, горяча уставших коней, панцирные казаки.

Мы схлестнулись в быстрой и жестокой схватке. Вооружённые и экипированные почти как поместные всадники казаки устали да и коней приморили, а лошади у них были куда хуже гусарских. Наши же скакуны отдохнули после схватки и за время стояния, пока Жолкевский ждал подхода своих пушек. Это сыграло нам на руку. Я успел схватиться лишь с одним врагом. Он сходу попытался достать меня клевцом на длинной рукоятке, целя в лоб. Но я оказался быстрее. Тяжёлый клинок сабли опустился на его плечо, прикрытое кольчугой, как оказалось не лучшего качества. Во все стороны полетели кольца, и подзатупившийся уже за день клинок разрубил ляху ключицу. Он закричал от боли, когда сталь сокрушила рёбра. К счастью клинок не застрял, когда я с силой вырывал его из тела умирающего врага. Тот покачнулся в седле и свалился на землю.

Когда я оглянулся, оказалось, дело кончено. Один из моих дворян поддерживал товарища, готового вывалиться из седла. Остальные были в порядке.

— Забирай товарища в табор и мигом обратно, — велел я тому, что помогал раненному, однако сам раненный сделал отрицательный жест.

— Глубоко пропороли меня, — сказал он слабеющим голосом, — до самых потрохов клинок добрался. На засеке уложите меня со стрельцами, чтобы не оставаться тут в поле.

Я молча кивнул и наш отряд поспешил дальше.

На засеке Огарёв привычно уже ругался с Паулиновым. Оба были упрямы как стадо баранов и уступать друг другу не собирались.

— А я те грю, — сбивался с обычно грамотной речи на какой-то несусветный говор Огарёв, — бери свои клятые пушки и дуй в табор. Чтоб духу своего тут не было!

— А вот этого не хочешь ли? — сунул ему под нос кукиш Паулинов. — Без моих пушек засеку живо возьмут. Сколько раз только ими и спасались, а?

— Так ведь скоро и с ними не сдюжим, Слава, — сменил тон Огарёв. — Лезут и лезут кляты ляхи да казаки, чтоб им пусто было. Три, много четыре приступа отобьём, и всё.

— Да без моих пушек и одного не отобьёте, — решительно заявил Паулинов.

— Надо отбить, — произнёс я, обращая на себя внимание спорщиков. — Не ждали воеводу, — усмехнулся я, глядя как вытянулись их лица, — да вы тут ляхов не увидите, пока те вас в сабли не возьмут. Спорщики.

— Прости, князь-воевода, — попытался стянуть с головы шапку Огарёв, но тут же сморщился от боли. Под шапкой обнаружились полотняные бинты, которыми были перевязан лоб. Кровь на них засохла и видимо шапка, которую он напялил сверху, прилипла к бинтам и теперь не хотела сниматься.

— Оставь уже, — отмахнулся я, — не до вежества. Говоришь, три, много четыре приступа отобьёшь, и всё?

— Не сдюжим больше, — кивнул Огарёв. — Да и немцы так долго, мыслю, не простоят. Нам с ними разом отходить надо, иначе разделят нас да расколотят. Ляхи ж на конях, с отступающими им драться сподручно.

— А если без пушек? — глянул я на него.

— Три точно, — подумав ответил Огарёв. — Ляхи с казаками тоже устают. Четвёртого не сдюжим, посыплемся.

— Паулинов, сколько надо пушек для обороны засеки? — продолжил я расспросы.

— Все, что есть, — само собой, заявил тот.

— А если под обрез оставить? — задал я неприятный вопрос.

Ему явно не хотелось отвечать, даже думать в эту сторону не хотел, но отвечать пришлось.

— Две, как сразу стояло, — сказал Паулинов. — И чтобы я при них был.

— Нет, — отрезал я. — Ты с главным нарядом из табора отход прикрывать будешь. Кто из твоих сможет углы рассчитать и картечью своих не посечь?

Паулинов смешался. Он был едва ли не единственным настоящим пушкарём в моём войске после отъезда Валуева. Остальные умели заряжать пушки и палить из них, а вот целиться уже нет. Эта наука доступна весьма немногим.

— Ты, голова, голову береги, — напоследок бросил он Огарёву, — не подставляй боле под ляшьи сабли.

И он ушёл к своим, уводить пушки.

— А ты чего приехал-то, князь-воевода? — спросил у меня стрелецкий голова. — Ведь не нас с Паулиновым, чёртом упрямым, замирять. Я бы его переупрямил до следующего наката.

Тут у меня были серьёзные сомнения, но озвучивать их не стал. Нет времени, да и незачем.

— Ляхи идут берегом Гжати, — сообщил я Огарёву. — Пока делают проходы через плетень да жгут Пречистое. Но скоро объявятся у нас на фланге. Я увожу конницу, сколько её осталось.

— Люди увидят, духом падут, — мрачно заметил он.

— А как ляхи ударят свежими хоругвями гусарскими, некому будет падать духом, — ответил я. — Тебе, голова, приказ, держаться сколько сможешь, и ещё чутка. Отобьёмся от гусар, сразу придём к тебе на подмогу, сколько нас не останется.

— Продержусь, — кивнул он, мрачнея. — Всё ж и враги утомляются, не только стрельцы мои. Да и поболе нас. Сдюжим, сколь сможем, да ещё чутка, как ты говоришь, князь-воевода.

— О большем просить не могу, — сказал я, и развернул коня, пора возвращаться. Вряд ли гусары любезно обождут с атакой до нашего появления.

Пустить сразу шесть свежих гусарских хоругвей во фланговый обход, да ещё и берегом реки, было риском. Но оправдайся он, и московиты будут раздавлены. Зборовский бил по-рыцарски в лоб, а его встречали рогатки и пушки. Жолкевский презирал столь примитивную тактику. Конечно, гусары — лучшая кавалерия в мире, но одного этого мало. Ими надо правильно командовать, иначе толку от их выдающихся боевых качеств будет не слишком много. Что и доказали атаки Зборовского на московские порядки.

Пройти скрытно такие силы не смогли, а потому и не пытались. Двигались быстро. Московскую деревеньку на пути пустили по ветру, чтобы жалкие холопьи халупы не мешались на пути. Оставили только церковь, даже среди гусар было немало православных и жечь их святыню хорунжие не рискнули. К чему раздражать своих же людей перед схваткой. Тем более своевольных гусар.

Осталось дождаться, когда пахолики проделают проходы в клятом плетне, который перегораживал поле боя, и можно бить во фланг московской пехоте. Конечно, её прикрывает их конница, но что такое вооружённые на казацкий манер[1] всадники и заграничные рейтары против гусар. Их просто сметут и не заметят. Тем более что кони у московитов и наёмников куда хуже гусарских аргамаков да и приморились после нескольких атак, а у Казановского с Дуниковским все кони свежие. Нет, ни гетман, ни хорунжие, отправленные им в обход, не сомневались в победе. От неё их отделяло лишь время.

Но прежде чем пахолики сумели проделать новые проходы в плетне, к хорунжим подлетел вестовой с докладом.

— Паны офицеры, — скороговоркой протараторил он, — московиты коней на нас поворотили. Идут широкой лавой.

— От же псякрев, — ударил кулаком по луке седла Казановский. — Пёсьи дети знают, как воевать!

— Сколько в плетне широких проходов? — вместо эмоций спросил у вестового Дуниковский.

— Три будет, — ответил тот. — Ещё в паре мест только начали валить плетни, но они крепко сидят в земле, что твои рогатки.

— Плевать на них, — отмахнулся Дуниковский и обернулся к товарищу. — Пан-брат, я так мыслю, разделим хоругви. Широкими проходам пойдут товарищи, а узкими — пахолики. Мы ударим первыми в копья, а пахолки, как им и должно, поддержат нас, как соберутся в достаточном количестве.

— Риск благородное дело, пан-брат, — согласился с ним Казановский. — Ударим тремя колоннами и сомнём московскую конницу. А после и их стрельцов черёд придёт.

Они отдали приказы, и вскоре разделившиеся на две неравных части хоругви, шагом двинулись к плетню.

[1] Русская поместная конница вооружалась примерно также, как польско-литовские панцирные хоругви

Лезть на рожон мы не спешили. В лобовой схватке нам с гусарами не справиться, нужно что-то придумать, и быстро. Но что? Идей пока не было. Надо как-то заставить их развернуться, подставить фланг, но вряд ли Жолкевский отправил в рейд совсем уж полного кретина. Для этого и самому надо быть дураком, уж кем-кем, а дураком гетман точно не был.

— Надо успеть перехватить гусар у плетня, — посоветовал мне Мезецкий. — Там в проходах мы сможем на них разом навалиться, главное, не дать супостатам ляшским прорваться через нас.

А вот это сложнее всего. И нет, мне не нравился этот план. Ляхи могли просто отступить и ударить в другом месте. Кони у них лучше наших намного, и они запросто могут позволить себе пять-шесть атак, и их рослые аргамаки даже не особо приморятся, когда наши кони начнут спотыкаться от усталости. Нет, нужно заманить гусар внутрь, и только после этого бить наверняка.

— Колборн, — обратился я к командиру рейтар, — ты и твои рейтары могут устроить тут караколь?[1]

— Дюжину шеренг не наберём, — ответил тот, — так что настоящего караколя не выйдет.

— Делайте, как получится, — ответил я. — Только уведите гусар в сторону, а там мы ударим им во фланг.

— Игра рискованная, но кто не рискует… — Он не закончил и развернул коня, отправившись к своим рейтарам.

Поместную конницу я отвёл в сторону и назад, ближе к табору с его пушками, куда даже гусары не сунутся без разведки. Теперь всё зависело от ловкости наёмных рейтар в обращении с огнестрельным оружием. И они не подвели.

Караколь выглядит весьма эффектно. Наверное, будь у Колборна те самые двенадцать рядов, это произвело бы куда более сильное впечатление, но и атака шести рядов рейтар не оставляла равнодушным. Они перехватили гусар когда те ехали шагом через проходы в плетне, сбившись даже плотнее обычного своего построения. Закованные в сталь не хуже самих гусар, рейтары несли по паре пистолетов в поднятых руках, правя лошадьми одними коленями. Первая шеренга подлетела почти под самые гусарские пики, которые те опустили для атаки, но воспользоваться не успели. Разрядив в почти слитном залпе пистолеты, рейтары помчались прочь, открывая дорогу следующей шеренге. И так снова и снова, шесть раз обрушив на гусар град пуль с убойной дистанции.

Такого оскорбления гусарский командир снести не мог. Потери на самом деле ляхи понесли довольно лёгкие. Пистолет — не пищаль, даже в упор может не пробить гусарский доспех, да и попасть с коня не так-то просто. Но когда шесть шеренг осыпают лучших всадников в мире пулями, проскочив у них практически под носом, и умчавшись раньше, чем те успели хоть что-то предпринять, это просто плевок в лицо. И утереться гусарский командир не мог — не поймут.

Может быть, кое-кто из гусар рванул следом за рейтарами и вовсе без приказа, решив нагнать и пикой да саблей наказать наглецов. И у командира не осталось выбора, кроме как двинуть следом остальных, чтобы не разделять хоругви и не терять людей без толку. Даже если они совершили глупость. Так ли это было, бог весть, но сыграло нам на руку. Гусары отвернули в сторону, помчавшись за стремительно отступающими (да что там, попросту удирающими от них) рейтарами, и подставили нам фланг.

— Снова наш черёд настаёт, — обернулся я к своим всадникам, выхватывая саблю. — Вперёд! — Тут снова вспомнилось из какой-то книги, и я заорал не своим голосом. — Руби их в песи! Вали в хуззары!

И этот клич подхватили мои всадники, бешенной лавой обрушившись на не успевших развернуться против новой опасности ляхов.

Нет ничего страшнее встречной кавалерийской атаки. Когда грудь на грудь и клинок на клинок. Хуже неё только атака во фланг, когда не можешь применить свои главные преимущества — могучих коней и длинные пики. Гусары не могли. Пики пришлось побросать сражу же, как только мы налетели на них с диким, некогда прежде не слышанным кличем. Однако надо отдать ляхам должное — они не растерялись, взялись за сабли и концежи, и достойно встретили нас.

Что это была за рубка! Жуткая, чудовищная в своей жестокости и скоротечности. Стремительные удары. Искры летят во все стороны, когда сталкиваются клинки. Ломается сталь доспехов, сталь клинков тупится и крошится о вражескую броню. Лошади толкаются и лягаются. Мы заставляем их крутиться, отбиваясь и нападая, и они слушаются всадников, наверное, втайне проклиная нас на своём лошадином наречии. И иногда эти проклятья как будто действуют. То гусар, то поместный всадник вдруг вылетает из седла будто бы сам собой, не рассчитав удар или, наоборот, получив его, или неудачно парировав. Он падает на землю, сжимаясь в позе зародыша, и не важно кто он бедный дворянин в латанном-перелатанном тегиляе или гусар-товарищ в прочной кирасе и стальном шлеме. От сотен лошадиных копыт, топчущихся вокруг, бьющих без злобы, но всё равно сильно, ничто не спасёт. Остаётся только лежать вот так, сжавшись, стараясь стать как можно меньше, и молиться, чтобы схватка наверху закончилась поскорее. О том, чтобы подняться на ноги, никто и не думал, слишком опасно. Наша конная схватка происходила на таком тесном участке поля боя, что кони и всадники толкали друг друга, не в силах разъехаться. А когда под одним из моих дворян убили коня, тот ещё какое-то время на падал, зажатый с двух сторон.

Снова передо мной мелькали перекошенные лица, снова кто-то пытался достать меня саблей, концежом или клевцом. Я парировал и бил в ответ. Быстро и сильно. На второй удар времени обычно не был. Надо успеть срубить врага, прежде чем навалится следующий. Мне ещё хорошо, мой конь не уступает в росте гусарским аргамакам, а вот остальные поместные всадники такими похвастаться не могут. Пользуясь этим, ляхи рубят дворян сверху, заставляют своих могучих коней наскакивать, толкаться грудью, пугая дворянских лошадёнок, большинство из которых и в подмётки не годится гусарским аргамакам. Но мои дворяне каким-то чудом держались, дрались отчаянно, не щадя живота своего. Ломали сабли по прочные доспехи и шлемы гусар. Падали под ударами их клинков, стараясь хоть кого-то унести за собой в могилу, стащить с седла под не знающие пощады лошадиные копыта. Поместные всадники умирали, обливаясь кровью, но дрались. Отчаянно, жестоко, без пощады, как в последний раз. И для многих, очень многих тот бой и вправду стал последним.

[1]Тактика, называемая «караколь» в современном понимании данного термина, возникла в середине XVI века как попытка включить использование огнестрельного оружия в тактику кавалерии. Всадники, вооруженные двумя пистолетами с колесцовыми замками, почти галопом приближались к цели в строю, состоящем из двенадцати шеренг. Как только очередная шеренга приближалась на расстояние выстрела, всадники этой шеренги останавливались, слегка поворачивали своих коней сначала в одну сторону, стреляли из одного пистолета, потом в другую, стреляли из другого пистолета, затем разворачивались, проезжали сквозь остальные шеренги и становились в тылу строя. Время, которое остальные 11 рядов затрачивали на повторение манёвра, позволяло стрелявшим первыми перезарядить свои пистолеты, что обеспечивало непрерывное ведение огня постоянно сменяющими друг друга шеренгами. Тактика эта распространялась с растущей популярностью немецких рейтар в западных армиях в середине XVI века

Хорунжий коронный Мартин Казановский был в ярости. Эти быдло, жалкие московитские всадники, которые и в подмётки не годятся не то что гусарам, а даже панцирным казакам, сдерживали натиск его хоругвей. Самуил Дуниковский был ранен, едва в плен не угодил — это же какое позорище! Товарищи едва успели утащить его в тыл, иначе точно сраму бы не обрались. Теперь командование расстроенными рейтарским караколем и предательской атакой московитов хоругвями целиком легло на плечи Казановского.

Сам он больше не рвался в первый ряды, предпочитая командовать сражением. Но это в пехоте легко отстояться в тылу, наблюдая за битвой через подзорную трубу. В конной же свалке, да ещё такой беспорядочной, как сейчас, об этом можно лишь мечтать. То и дело Казановскому самому приходилось вступить в бой, рубя московитов верным палашом, который он предпочитал сабле и концежу. Но закончив, оставался на месте, оценивая весь бой и пытаясь навести в этом немыслимом хаосе хоть какое-то жалкое подобие порядка. Получалось не очень.

— Пан хорунжий, — выпалил вестовой, отправленный к пахоликам, на которых Казановский рассчитывал. Лошадь под ним плясала, вестовой пытался унять её, но разгорячённое животное попросту не желало стоять на месте, — пан хорунжий Вейер докладывает, что рейтары атаковали пахолков и сейчас идёт рубка не на жизнь, а на смерть. Он никак не может прийти вам на помощь, потому как лучшие гусары-товарищи ушли с вами и с паном хорунжим Дуниковским. И теперь пану Вейеру приходится за свою жизнь драться.

В ярости Казановский врезал кулаком по бедру. Московиты и немцы обвели их вокруг пальца, заставили плясать под их дудку. Гетман никогда не простит такой глупости.

Что ж, раз от пахолков помощи ждать не приходится, надо навалиться на московских дворян со всей силой, что осталась ещё. И смять наконец сопротивление этих жалких, плохо вооружённых поместных всадников.

— Паны-братья! — воскликнул Казановский. — Или мы все тут не гусары! Или все мы тут не товарищи! Бей московитов! Убивай гусария!

И он пришпорил коня, ведя своих гусар не прорыв.

— Бей-убивай, гусария! — поддержали его товарищи.

— Руби их в песи! — донеслось в ответ со стороны московитов. — Вали в хуззары!

И под эти крики две конных лавы столкнулись снова. Без порядка, в полном хаосе, где правит лишь сила.

В каждом сражении есть такая точка, пройдя которую командир, будь то сотенный голова или большой воевода, понимает, что пора отступать или наоборот надо навалиться всей силой на врага, и он дрогнет, побежит. Именно в этом и заключается талант настоящего военачальника — если не безошибочно, то хотя бы максимально точно угадывать этот момент, и ни в коем случае не путать одно с другим.

Делагарди был хорошим командиром, и он никогда прежде не упускал того самого решительного момента. Конечно, ему никогда не нравилось отступать, однако он понимал, ещё немного — и даже прочные ряды наёмной пехоты не выдержат. Ни дисциплина, ни стойкость не спасут от натиска гусар. Тем более что с фланга заходят панцирные хоругви, и есть нешуточный риск оказаться отрезанным от лагеря. Вот этого допустить Делагарди не мог.

— Барабаны! — крикнул он. — Бить отход! Спиной вперёд! Шеренгами! К лагерю! Марш!

И наёмная пехота фон Тунбурга начала отступление. Медленно и размеренно, как это и положено. Первая шеренга уходила за самый последний ряд, прикрываемая пиками товарищей, стоявших у них за спинами. За ней это проделывала вторая шеренга, затем третья, и так, пока ушедшие первыми снова не окажутся впереди, чтобы снова уйти назад. Продвижение прикрывали носившиеся как угорелые английские, шведские и голландские мушкетёры, палившие из своих мушкетов с забитыми пороховой гарью стволами. Перезаряжать их с каждый разом становилось всё большей мукой. Шомпола то и дело норовили сломаться, и тогда от мушкета уже никакого толку, а менять их во время боя получается плохо. И всё равно солдаты стреляли раз за разом, со всё большим риском, всё медленнее и осторожнее перезаряжая оружие. Потому что без их прикрытия пикинеры станут слишком удобной мишенью для налетающих с фронта и правого фланга всадников.

— Пушки на фланг, — командовал Делагарди. — Бить по панцирным хоругвям.

Лёгкие орудия оттащили первыми. Генерал отправил с ними полуроту мушкетёров для прикрытия. Пушки расположили в деревне с почти непроизносимым русским названием Пырнево. Деревня, не деревня, а так местечко в два десятка низких избёнок, чьи обитатели разбежались, уведя скотину, как только увидели подходящее войско. Крестьянская доля такая — успей сбежать, иначе помрёшь, не сегодня, так зимой, если от солдата (не важно чьего, своего ли вражьего) скотину не убережёшь. Сидят, наверное, сейчас в лесу вместе с такими же землеробами из сожжённого поляками Пречистого, что на берегу Гжати. Рядом с ним сейчас поместная конница князя Скопина вместе с почти всеми наёмными кавалеристами насмерть рубится с зашедшими во фланг гусарами. Помощи от русских не будет. Их пехота тоже начала отход, но если к ним вскоре не присоединится тот же Скопин, о ней можно забыть. Без рогаток русские стрельцы не выдержат атак гусарии в открытом поле. Им просто нечего противопоставить безумному натиску крылатых гусар. А уж если те снова в пики ударят… Тут русским точно не поздоровится.

Однако обо всём этом Делагарди думал отвлечённо, мельком. Сейчас надо спасаться самим. А для этого, согласно плану, который они вчера разработали с Михаилом, князем Скопиным, нужно отступить в укреплённый лагерь, и оттуда поддержать стрельцов мушкетным огнём. Лишь бы тех не рассеяли раньше.

Оттащенные в Пырнево пушки, наконец, заговорили. Их выстрелы стали крайне неприятным сюрпризом для наскакивавших на фланг наёмной пехоте панцирных казаков. Они оказались не такими стойкими как гусары, что и не удивительно, и отступили. Мушкетёры успели дать им в спину залп, прежде чем гусары снова обрушились на наёмную пехоту, заставив мушкетёров укрыться за длинными пиками товарищей. Пушки, до которых гусары пока не могли добраться, и тут помогли отступающим. Всё же ядра, даже самых маленьких орудий, легко могут сшибить с седла гусара, переломав ему все кости. А терять настолько дорогую кавалерию поляки себе позволить не могли. Так что гусары стали действовать осторожнее, давая пехоте возможность отступать быстрее.

Долго это не продлилось. Квадраты отступающих пехотных рот подошли к самой околице Пырнева, и пушки пришлось тащить дальше, уже в лагерь. Делагарди же, расположившийся в деревеньке вместе со своим штабом, пока не спешил следовать за ними. Как бы ни велика была опасность, он должен находиться вместе с войсками. Нет ничего хуже для боевого духа солдат, чем вид бегущего генерала.

— Господа офицеры штаба, — обратился он к стоявшим рядом, — за шпаги. Встанем плечом к плечу с нашими товарищами.

В первые ряды, конечно, обнаживший шпагу Делагарди не полез. Потому что ещё хуже для боевого духа солдат вид убитого или пленённого генерала. Оказавшись в знамённой группе, окружённые драбантами, офицеры штаба, да и сам Делагарди были бесполезны. Они просто шагали вместе с остальными, готовые в любой момент вступить в бой. Но командовали теперь совсем другие люди. Тунбург и Таубе сорвали голоса. Тот и другой постоянно находились среди солдат, их шпаги были в крови. Тунбург ранен, левую руку его кое-как перемотали прокипячёнными бинтами, однако уходить в тыл упрямый немецкий полковник не собирался. Таубе справлялся не хуже него, и всё равно уступить ему командование Тунбург отказывался наотрез. Мушкетёрами руководил невысокого роста англичанин по имени Грэм Колвин. Он носился как угорелый, орал команды на немецком с каким-то чудовищным акцентом, однако солдаты его отлично понимали и слушались беспрекословно.

Когда отступающие миновали Пырнево, на них снова обрушились гусары. Всей безумной мощью этой по-настоящему тяжёлой кавалерии. Ударили в пики, заставив пехоту остановиться, а после в дело пошли концежи, которыми так удобно колоть с седла. Без пушек отбиться от гусар оказалось куда тяжелее. Отступление даже не замедлилось, оно просто остановилось. Пикинеры и думать не могли о перестроении — первый ряд их стоял, пригнувшись, выставив упёртую в землю пику под острым углом, не подпуская кавалерию. С флангов то и дело стреляли мушкетёры, тут же скрываясь за строем пикинеров, как только враг оказывался слишком близко.

— Горн, — обратился Делагарди к человеку, которого считал своей правой рукой, — пора.

— У нас больше нет резервов, — с обыкновенной своей рассудительностью заметил тот.

— Когда наступает чёрный день, — невесело пошутил Делагарди, — не стоит плакать о запасах. Вперёд, Эверетт, время рубить сверху!

— Слушаюсь, — кивнул тот, и покинул знамённую группу.

Лёгкие финские всадники. Всего две сотни, но свежие, ещё не участвовавшие в боях. Последний козырь, припрятанный в рукаве. За боевой клич «Hakkaa päälle!», дословно переводящийся как «Руби сверху» или попросту «Бей их», их так и прозвали хакапелитами. Доспех у них куда легче рейтарского, что определяет их тактику. Стремительный удар и быстрый отход. И вот сейчас, на правом фланге русского войска, зазвучал их боевой клич.

Две сотни всадников ударили по гусарам. С десяти шагов разрядили первый пистолет. Второй — с пяти. И сразу же пошла рукопашная! Смять и рассеять гусар, конечно, не удалось, но своей цели хаккапелиты достигли, заставив поляков отступиться от пехоты, взявшись за нового врага. Однако боя лёгкие всадники не приняли, поспешив убраться под защиту лагеря с его пушками.

— Марш, марш! — подбадривал своих людей Делагарди. — Тунбург, скорее! До лагеря считанные стенкасты![1]

— В таком деле как отступление торопиться нельзя, — упрямо отвечал полковник. Был он бледен, бинты на левой руке пятнала кровь, однако Тунбург не обращал на это ни малейшего внимания. — Второй раз уловка с лёгкими всадниками не сработает.

Он указал шпагой на панцирных казаков, которые обходили их с другого фланга, отрезая от хаккапелитов.

— Они вскоре будут вынуждены рубиться с этим врагом, иначе есть риск нашего полного окружения, — добавил он с неизменной своей педантичностью.

— Тем более следует поторопиться, — попытался было переубедить его Делагарди, однако словно на стену натолкнулся.

— Вы можете отдать мне прямой приказ, господин генерал, — заявил с чувством оскорблённого достоинства Тунбург, — но без него я не стану рисковать всей армией.

Он как будто лучше самого Делагарди знает, как командовать. Однако молодой генерал не мог не признать правоты этого упрямого немецкого полковника.

И так, медленно, размеренно, спиной вперёд, то и дело останавливаясь, чтобы отразить очередной натиск гусарской конницы, наёмная пехота отступала к лагерю.

[1] Стенкаст — «бросок камня», около 50 м

Стрельцам Огарёва пришлось очень туго. Запорожцы с панцирными казаками сумели-таки прорваться на засеку, порубили прислугу орудий, сцепились там со стрельцами. Выбить их обратно уже не получалось. И тогда голова понял, пора уходить. Даже без конного прикрытия, с огромным риском быть рассеянными по пути к укреплённому табору. Выбора им враг уже не оставил. Огарёв слишком хорошо знал своих людей, и видел, ещё немного и в том или ином месте они дрогнут, кто-то бросит бердыш и обратиться в бегство. За ним другой, третий… И тогда посыплется весь строй. Собрать воедино побежавшее войско можно только в таборе. Вот только многие ли до него добегут, когда на них обрушатся гусары. Огарёв знал ответ, и тот был вельми печален.

— Бросай рогатки! — крикнул он после очередного гусарского натиска, каким-то чудом отбитого его стрельцами. — Отходим к табору! Барабаны, играй отход!

Гулко ударили барабаны, сигналя стрельцам отступать. Вымотанные невесть какой по счёту атакой ляхов, те были рады покинуть позиции. Не было у них больше сил стоять в поле против такой кавалерии. А теперь, когда пала засека, и оттуда их уже не поддерживают пушки, держаться за прежние позиции толку нет.

Стрельцы начали отступать почти одновременно с наёмниками. Но двигались заметно быстрее. Без всех этих перестроений. Пушек уже не осталось, с засеки не смогли вытащить ни одной, все прислуга успела загвоздить прежде чем её перерубили черкасы да панцирные казаки. Строй сотен и полусотен был не так ровным, как у немцев, стрельцы не умели красиво маршировать. Им не хватало пик, чтобы оборониться от грядущего натиска вражеской кавалерии. Сейчас они полагались только на пищали да на бердыши. Вот только если дойдёт до съёмного боя[1], понимал Огарёв, всему стрелецкому войску придёт конец. Без рогаток, вне укреплений табора, стрельцы не сдюжат. Гусары легко рассеют их перерубят бегущих. Тут надежда была на конницу князя-воеводы, но от того пока ни слуху ни духу. Непонятно вообще жив ли он, а то может скоро гусары на фланге покажутся.

Но об этом Огарёв предпочитал не думать вовсе. Он должен вывести стрельцов из-под удара, чтобы весь приказ[2] вернулся в табор, откуда воевать ляха куда сподручнее.

— Пищали забить! — скомандовал он на ходу, и приказ его подхватили сотенные головы с десятниками.

Стрельцы были достаточно умелы в обращении с огнестрельным оружием, чтобы потратить на перезарядку считанные мгновения. Сердце и десяти раз не стукнет, когда все его люди будут готовы дать залп по первому же приказу. Забив пищали, стрельцы двинулись дальше к табору.

Тем временем спешенные черкасы растаскивали рогатки, оставленные ими, чтобы гусары могли нормально атаковать. Огарёв велел часть их попортить, чтобы сложнее унести было, так что теперь запорожцы ругались на чём свет стоит, подгоняемые окриками гусарских офицеров.

Гетман глядел на торопящихся запорожцев без приязни. Московитские стрельцы уходили в лагерь, а эти вчерашние хлопы никак не могут сладить с рогатками. А ведь московитское ополчение, которые они таскают с собой как раз для таких работ, весьма ловко с ними обращается и таскает сноровисто.

— Шевелитесь! — покрикивал на черкасов Люткевич, товарищ угодившего в план Зборовского. — Шевелитесь, хлопы, не то вот чего у меня отведаете! — горячился он, демонстрируя запорожцам свёрнутую кольцом плеть.

Конечно, рогатки растаскивала казацкая голота,[3] однако более состоятельные черкасы поглядывали на Люткевича без приязни. Если горячий товарищ перегнёт палку, может и пулю в спину от черкасов схлопотать.

Пользуясь затянувшейся заминкой, гетман принял у пахолика подзорную трубу, и принялся вглядываться в отступающих стрельцов. Увидев их приготовления, Жолкевский опустил трубу и велел звать к нему ротмистра, командовавшего панцирными хоругвями на этом фланге.

— Хвалибог, — обратился он к нему, — бери своих панцирников и не дай московитам уйти в лагерь.

Станислав Хвалибог дураком и слепцом не был, он и сам видел, как стрельцы забивают пищали. Он отлично знал, что такое слитный залп нескольких стрелецких сотен, тем более Московского приказа. Это гусарам в их панцирях московитские пищали считай нипочём, а у его всадников таких броней нет, даром что называются панцирными. После первого же залпа он трети хоругви недосчитается. Однако ослушаться, да что там, даже проявить строптивость и высказать всё в лицо гетману, значит, при всех выставить себя трусом. А этого Хвалибог себе позволить не мог. У бедного шляхтича из небогатой семьи вся надежда сделать карьеру, попавшись на глаза королю или вельможному пану, вроде Жолкевского. И потому надо послужить ему своей саблей и отчаянным безрассудством.

— Прошу честь, — отсалютовал он гетману и вернулся к своим всадникам.

Услышав про атаку на отступающих московитов, его товарищ, ротмистр второй хоругви Сподзяковский, высказался прямо.

— Под московские пули нас гетман подставляет, — сказал он, — чтобы своих гусар сберечь, да и свою голову тоже.

— Вот сам ему это говори, — рявкнул Хвалибог, — знаешь, поди, что он ответит.

— Что мы на то и надобны, чтобы гусар прикрывать, — согласился Сподзяковский.

Спорить дальше не стал, вместо этого велев трубачам играть атаку.

Панцирные казаки прошли через уже растащенные местами рогатки, мимо взятой ими и запорожцами засеки, и пустили коней через поле к отступающим шеренгам московских стрельцов. Горячили коней, разворачиваясь лавой, чтобы как можно скорее ударить в сабли. Сейчас от скорости зависела жизнь и коней не жалели.

[1] Рукопашный бой

[2] Стрелецкие полки со времён Ивана Грозного назывались приказами

[3] Голота — самые бедные среди казаков, часто использовались примерно также как русская посошная рать

Огарёв видел, кого послали преследовать его стрельцов, и понял, что теперь у них есть шанс добраться до табора. Враг совершил ошибку, и только от головы зависит, станет ли она роковой.

— Первые две шеренги! — проорал он команду. — Стой! Остальные сто шагов ступай, и стой!

Её подхватили сотенные головы с десятниками. Стрельцы разделились, что казалось ошибкой, но Огарёв понимал, только это сейчас и может спасти их. Брось враг в атаку гусарскую конницу, и стрельцам оставалось бы только пятки салом смазать, чтоб быстрее бежать. Воевать против гусарии в открытом поле, без рогаток они, всё равно, долго не смогут. А вот с панцирными казаками вполне можно управиться. Тем более что пищали у всех уже забиты.

— Вторая шеренга! — надсаживая глотку, крикнул Огарёв. — К первой примкнуть! Все вместе, прикладывайся! Фитиль крепи! Полку крой!

Панцирные казаки всё ближе. Они погоняют коней, понимая, что залп даже со средней дистанции, будет стоить жизней слишком многим. Но Огарёв командир опытный, и видит — не успеют добраться даже по этой шеренги. Напрасно сверкают польские сабли, в этот раз им русской крови не напиться.

— Пали!

И словно Господь Бог помог стрельцам. В обеих шеренгах ни одной осечки, все пищали выпалили одним грандиозным залпом, от которого у стрельцов заложило уши, словно из пушек пальнули. Сомкнутый строй окутало вонючее облако кислого порохового дыма, как будто они разом на болоте оказались. А по лаве панцирных казаков хлестнула свинцовая метла, вышибавшая всадников из сёдел. Иные кони, поражённые пулями, спотыкались, падали, казаки летели на землю, прикрывая головы, стараясь выдернуть ноги из стремян. Так есть хотя бы призрачный шанс выжить. Если обезумевший конь будет биться в долгой агонии, а ты не сможешь даже отползти, придавленный его тушей, то можешь смело читать по себе отходную, вряд ли кто опознает тебя в смятом могучим конским телом куске мяса, в котором и пары целых костей не найти.

— Все вместе! — Не успевает рассеяться пороховой дым, а Огарёв уже отдаёт новые команды. — Кругом поворотись! В табор, бегом! Ступай!

И стрельцы, показав спину врагу, бегут прямо на товарищей, стоящих в сотне шагов. Удивительная вещь расстояние, когда бежишь его ногами, кажется, жалкая сотня растягивается и растягивается. Когда же ровно столько же отделяется тебя от врага, он минует её, кажется, быстрее чем сердце один раз стукнуть успевает. Стрельцы второй линии по команде сотенных голов расступились, пропуская бегущих в полном порядке, и снова сомкнули строй, как только последние из отступающих миновали его. Такой манёвр могли провести только стрельцы Московского приказа с их выучкой и стойкостью. Никаких другие пешие ратники Русского государства не сумели бы, просто дисциплины не хватит.

— Вторая шеренга! — сызнова начал Огарёв, единственный из всех, кто остановился.

И снова по команде «Пали!», подхваченной сотенными головами и десятниками, сомкнутый строй стрельцов окутался вонючим пороховым дымом. И ещё одна свинцовая метла прошлась по панцирным казакам.

Будь на их месте гусары, даже два залпа не остановились бы их атаку. Разогнавшись последние рыцари Европы, ударили бы по отступающим, обрушив на них всю мощь своего гнева. Но панцирные хоругви дрогнули, кто-то заколебался, натянул поводья, несмотря на то, что уже все стрельцы, показав спину, со всех ног мчались к лагерю. А ну как ещё какой сюрпризец подкинут кляты московиты. Хорунжим с поручиками пришлось наводить порядок. Московиты же бежали, словно им сам чёрт на пятки наступал, да так оно и было на самом деле. Разъярённые поляки куда страшнее любого чёрта!

Но прежде чем панцирные хоругви, в которых был восстановлен порядок, снова ринулись в атаку, к ротмистрам прискакал гонец от Жолкевского.

— Уводите людей в сторону! — выкрикнул он гетманский приказ. — Гусария в атаку идёт!

Сподзяковский плюнул под копыта коня, процедил сквозь зубы что-то об украденной победе. Однако им с Хвалибогом оставалось только подчиниться. Не сумели добраться до врага, пустить ему кровь, теперь уступай дорогу гусарии. Так уж заведено в Речи Посполитой.

Казалось, земля дрогнула, когда несколько сотен копыт могучих аргамаков разом ударили в неё. Гусария пошла в атаку на отступающих стрельцов. Московиты бежали к лагерю, не помышляя о том, чтобы развернуться и дать хотя бы один залп по врагу. Без своих рогаток и укреплений они слабы, это понимают и их командиры, и потому московиты бегут. Но бежать им осталось недолго, скоро их настигнет гнев божий, имя которому гусария.

— За Господа и святого Михаила! — выкрикнул гетман Жолкевский, опуская копьё. — Сабли на темляк! В копья!

И по его приказу сотни гусарских коней, направляемые твёрдой рукой умелых всадников, перешли на рысь. До бегущих московитов остались считанные шаги.

— В галоп! — скомандовал гетман, и скачущий рядом трубач поднёс трубу к губам, чтобы выдуть звонкую ноту атаки, что станет последним, что услышат московские стрельцы. Но она захлёбывается, тонет в громе пушечного залпа.

Слава Паулинов не зря считался лучшим канониром войске. Он выставил пушки так, чтобы они ударили мимо бегущих стрельцов и отступающих ровным строем наёмников прямо во фланг вражеской кавалерии. Даже немецкий офицер, руководивший огнём четырёх лёгких пушек, притащенных в лагерь, скрепя сердце, отдал их под командование Паулинова, признавая его опыт. И теперь тот показал себя с наилучшей стороны.

Ядра вышибали гусар и панцирных казаков из сёдел, валили коней, ломали несчастным животным ноги. Залп следовал за залпом, обслуга, обливаясь потом, не щадя себя заражала орудия, чтобы те тут же выстрелили, и их пришлось заряжать снова. Но каждый выстрел стоил жизни одному гусару или панцирному казаку, а часто нескольким, когда ядра калечили коней. Тут плотный строй сыграл против ляхов, промазать по нему было просто невозможно.

Гусары без приказа, без труб перешли в галоп, опуская пики для атаки. Они рвались через артиллерийский огонь, не обращая внимания на потери. Они мчались к своей цели, чтобы поразить её, вонзить копья в спины бегущих стрельцов. Покончить с клятыми московитами, чьё упорное сопротивление стоило им так дорого. Не дать им добраться до укреплённого лагеря, ведь выбить их оттуда будет очень тяжело. И обойдётся гетману очень дорого. А значит, надо пришпорить коня, и ударить в пики, смять, растоптать по полю жалкую московитскую пехоту.

И тут сквозь гром орудийных залпов до ушей гетмана и его гусар донёсся непривычный боевой клич.

Ляхи хороши в атаке, как подсказывала мне память князя Скопина, но долгого съёмного боя могут и не выдержать. Лихие люди они предпочитают наскок, атаку, когда же он не удаётся, отступают, чтобы ударить снова да посильнее. Когда же их самих прижимают и начинается долгое топтание на месте, даже знаменитые крылатые гусары показывают себя не лучшим образом. Нет, конечно же, бой не был лёгким для поместных всадников и наёмников Колборна. Многие из дворян сотенной службы и рейтар были ранены, слишком многие падали из сёдел в кровавую грязь под конскими копытами, чтобы уже никогда не подняться. И всё равно мы смогли сдержать гусар, лишённых возможности атаковать, применить излюбленный приём с безумным натиском. Лишённые поддержки пахоликов, которых порубили и рассеяли рейтары, гусары пятились, их кони плясали, зажатые в тесном пространстве, им не хватало места и они бесились, не хуже своих наездников.

Один такой взбешённый гусар с перекошенным в оскале лицом ринулся на меня. Его здоровенный аргамак наскочил на моего коня, заставив того присесть. Наверное, не устань мой скакун, он мог бы и попытаться сбежать. Даже теперь он присел на задние ноги, поддаваясь силе могучего противника. Воспользовавшись этим, лях, судя по золотой насечке на панцире и шлеме, весьма знатный шляхтич, обрушил на меня свой длинный и тяжёлый палаш. Я едва успел закрыться саблей. Но та уже сильно затупилась в многочисленных схватках, и её клинок не выдержал удара. С неприятным, стеклянным звуком он переломился на две части. Я дёрнулся в сторону, и вражеский палаш скользнул по плечу, распоров опашень и проскрежетав по юшману. Удар был так силён, что кольца полетели в разные стороны, а левую руку пронзила острая боль, от которой не получилось так просто отмахнуться. Пальцы на уздечке свело судорогой, и лишь поэтому они предательски не разомкнулись, выпуская её. А враг уже заносил оружие для нового удара, и мне оставалось лишь уклоняться, надеясь, что кто-то придёт на помощь, спасёт…

Или ударить первым! Конечно, я выбрал это, сам себе удивляясь, откуда эта предательская и глупая мысль о чудесной спасении. Нечего на кого-то надеяться, даже на Бога — не может же он меня спасать снова и снова.

И я рванул уздечку сведёнными он боли пальцами. Конь дёрнулся в сторону, уходя от нового наскока вражеского аргамака. Сам по себе манёвр не спас бы меня, но я и не собирался уклоняться. Я ударил. Обломком клинка прямо в грудь гусару. Он и не думал об обороне, хотел прикончить меня эффектным рубящим ударом. Развалить голову и разрубить грудь. Так чтобы все увидели, как падает сражённый воевода. И потому неожиданный выпад от того, кого он считал уже почти покойником, гусар пропустил. Обломанный клинок сабли проскрежетал по его панцирю, оставив длинную уродливую царапину, и глубоко вошёл в горло прямо под подбородочным ремнём шлема. От удивления гусар замер, а после подавился кровавым кашлем. Изо рта его хлынула кровь, и он повалился на конскую грудь. Кровь стекала заплетённой в косички гриве и шее его коня. Пальцы ляха выпустили рукоять палаша и тот повис на темляке. Я сорвал оружие с его руки, хотя и пришлось повозиться, саблю же сунул в ножны. Выкидывать царёв подарок не стоит, лучше заменить клинок, а пока драться ляшским палашом.

— Ротмистра убили! — услышал я крик, который подхватывали гусары. — Казановский убит!

Похоже, мне повезло лишить жизни одного из младших воевод Жолкевского. Быть может, даже командующего всем этими гусарами. И эта смерть заставила их отступить. Уставшие, лишившиеся командира, гусары подались назад. Их могучие аргамаки валили плетни, всадники направляли их прочь. Нельзя сказать, что ляхи удирали с поля боя, но они оставляли его, причём довольно беспорядочно. Офицеры пытались обуздать их, однако получалось плохо. Лишённые единой направляющей воли командира, гусары откатывались обратно к догорающему уже Пречистому.

Я не обольщался, понимая, что там их соберут в кулак. И тот снова обрушится на нас. Вот тогда-то уже мои дворяне да и наёмники уже не сдюжат. Но нам и нет надобности подставляться под этот удар. Надо спешить на помощь Огарёву и его стрельцам. И мне оставалось только молиться, чтобы мы не пришли слишком поздно.

Сперва гетман принял его за татарский боевой клич, однако на привычное «Алла! Алла!» он не походил даже близко. Да и откуда бы взяться тут татарам. Касимовские прочно держат сторону второго самозванца, хотя и помощи от них тот не получает ровным счётом никакой. А о переговорах московского царя с крымскими гетман не раз слыхал на военных советах под стенами Смоленска, однако как далеко в этом зашёл Василий Шуйский он не знал. И очень сильно сомневался, что у того достанет глупости пригласить на помощь настолько ненадёжного и алчного соседа, как крымские татары.

А после, когда во фланг его хоругвям, буквально наступавшим на пятки удирающим московским стрельцам, ударила поместная конница, которую вёл сам воевода князь Скопин, и наёмные рейтары, всё стало ясно. Неизвестный боевой клич удивлял, однако враг оказался вполне знакомый. Таких они не раз бивали. И даже то, что с другого фланга в плотный строй гусар врезались конные финны, вопящие «Hakkaa päälle!», мало обеспокоил гетмана. Его гусары справятся с любым врагом, потому что нет в мире кавалерии лучше них.

— Пики бросай! — отдал он приказ, который тут же подхватили хорунжие с поручиками.

Бросать пики, не преломив их, конечно, не хотелось, но клятые московиты с наёмниками не оставили выбора.

— Сабли в руку! — скомандовал гетман, и снова его слова подхватили офицеры хоругвей.

— Шапки надвинуть! — кричали они пахоликам, у которых через одного не было шлемов, а потерять в бою шапку великий позор для гусара.

И пошла потеха!

Собрать конницу для третьей атаки за день оказалось непросто. Лошади устали, у многих уже спотыкались, не могли идти нормально в общем строю. Раненые отъезжали к табору, чтобы укрыться за его пушками, и, уверен, среди них были те, кто мог бы ещё сражаться. Но я не винил их. У всех есть предел прочности, и раз понимаешь, что больше уже не можешь, не надо и пытаться. Лучше пускай в следующий раз послужат, чем погибнут или хуже того дрогнут в этом бою.

Потери среди дворян были особенно велики. От моего отряда, что выехал из московского поместья, ни осталось никого, кроме лихого татарина Зенбулатова. Остальные либо сложили головы, либо оказались в госпитальных палатках в таборе. Надеюсь, хоть кто-то из них выживет. Не хочется терять всех своих людей. Воевода Мезецкий получил по голове клевцом, шлем выдержал, князь потерял сознание и его в беспамятстве отвезли в лагерь. О воеводе передового полка князе Голицыне не было вестей вовсе, и я не знал жив ли он и не оказался ли в плену у ляхов.

Наёмники, куда лучше вооружённые и защищённые прочной бронёй, пострадали меньше, да и с поля у них отъезжали только действительно серьёзно раненные. Потому что знали, в этом случае им заплатят меньше, чем тем, кто сражался до конца. И это радовало меня, значит, наёмники верят в победу, раз рассчитывают на выплату жалования.

Отбив атаку с фланга и собрав кавалеристов, я повёл их на прежнюю позицию, даже не дав отдыха коням. Время слишком дорого, чтобы беречь животных.

Атака гусар, мчащихся рысью, готовых уже перейти в галоп, чтобы обрушиться на бегущих стрельцов, производила неизгладимое впечатление. Они уже опустили пики для удара, которого наша пехота не выдержит, из организованного и хоть как-то контролируемого бегства, оно превратится в неуправляемый драп. Гусарам нипочём были залпы пушек с укреплённого табора. Ядра выбивали их из сёдел, ломали ноги коням, но гусары словно в пешем строю закрывали образовавшиеся бреши и скакали дальше.

Наверное, кое-кто в моём конном войске подумывал уже о том, чтобы покинуть бой. С такой силой не сладить, а уж самим атаковать её — настоящее безумие. Поэтому я заорал благим матом: «Руби их в песи!», и тут же поместные всадники вокруг меня подхватили новый боевой клич: «Вали в хуззары!».

И пошла потеха!

Орудовать длинным палашом было непривычно. Сабля короче и легче. Однако в конном бою прямой и тяжёлый палаш оказался даже удобнее. Я наносил им сильные удары, без всяких фехтовальных изысков. В конной сшибке не до них. Бей первым и так, чтобы враг уже не смог оправиться после твоего удара. Конечно, с иными из гусар мы сходились в настоящих поединках, почти гарцах, и даже теснота нам не была помехой. Мы обменивались ударами, пытаясь выбить врага из седла или ранить так, чтобы он уже не мог продолжать боя. Одному я отсёк пальцы на правой руке и сабля его повисла на темляке. Добивать не стал, пусть его. Другому разрубил лицо под шлемом, широкий наносник гусара не спас. Клинок у трофейного палаша оказался просто отменный. Ещё с одним мы обменялись несколькими ударами, пока его сабля не переломилась, когда он подставил её под мой палаш. Обезоруженный гусар замер на мгновение, и мне хватило его, чтобы рубануть его от души. Он покачнулся и выпал из седла.

Так и дрались мы, снова без строя и без порядка. В безумном буйстве конной сшибки. Победить в ней мои дворяне и наёмники не имели никаких шансов. Несмотря даже на то, что с другого фланга по ляхам ударил наш последний конный резерв — финны Эверетта Горна. Но победа и не была моей целью. Нужно было только сорвать атаку гусар, не дать им рассеять бегущих с табор стрельцов. Прикрыть их стремительное отступление.

И гусары подались назад под пение труб. Отступили, чтобы набрать разгон для новой атаки. Той, что сокрушит нашу конницу. И не дождаясь её, я отдал приказ отступать.

— Конница, все разом! — крикнул я, и кто услышал, повторили мой приказ. — За табор, галопом!

Мы сорвались с места в карьер. Поместные всадники, наёмная кавалерия. Все бросили коней в лихой галоп, чтобы поскорее убраться подальше от гусар. Теперь нам нечего делать в поле, надо как можно скорее отступить под прикрытие пушек табора. Мы все понукали коней, хлестали плетьми, нещадно кололи шпорами. Несчастные, вымотанные скакуны наши спотыкались, иные падали, и их наездникам оставалось только бежать следом за стрельцами, надеясь на чудо и молясь Господу и всем святым.

Но мы успели уйти, по неширокой дуге обойдя укрепления табора, в котором посошная рать продолжала работу и во время боя. Мы отступили за них, под прикрытие пушек и нашего последнего в этот день сюрприза. Оказавшегося для ляхов смертельно неожиданным.

Воевода князь Иван Андреевич Хованский не был рад тому, что остался командовать в таборе. Торчать рядом с царёвым братом Дмитрием, который то и дело совался куда надо и не надо со своим мнением, было настоящей пыткой. А Хованский терпением не отличался. Однако сказать хоть слово поперёк князю Дмитрию — прямая дорога в опалу, а угодить туда Хованский не хотел. Поэтому на словах он соглашался с царёвым братом, но всё время ссылался на приказ воеводы Скопина, который сейчас орудовал в поле и послать к кому за уточнением или отменой никакой возможности не было. Князь Дмитрий понимал своё бессилие и бесился ещё сильнее, буквально доводя Хованского до белого каления.

Однако когда дошло до дела, и в таборе заговорили пушки, князь Дмитрий предпочёл отправиться в обоз. Оттуда ему командовать было сподручней и куда привычней. Так что наконец Хованский смог вздохнуть спокойно. Правда случилось это прямо перед атакой крылатых гусар на табор.

— Голова! — крикнул командиру стрельцов Хованский. — Строй своих вдоль тына! Забивайте пищали.

— Сделаю, воевода! — Несмотря на усталость, Огарёв был готов продолжать сражение. Внутри укреплённого табора он и его стрельцы чувствовали себя намного уверенней. Да и наёмники Делагарди, вошедшие под защиту его стен, тоже.

— Якоб, — махнул воевода рукой шведскому генералу, — давай своих туда же, к ограде. Надо жахнуть по всей этой гусарской сволочи разом.

Князь Хованский отлично владел немецким, потому ещё при Грозном царе служил в рындах на приёмах самых разных посланников — цесарских, аглицких, свейских, ляшских и даже персидских. А также свейского и датского королевичей. Не раз после встречи впадающий в безумие и подозрительность царь просил юного рынду, сведущего в языках, донести верно ли переводил толмач речи заморских посланников да королевичей с их свитой. И всякий раз, говоря с царём, юный Хованский, тогда ещё не Большой и даже не Бал, обливался ледяным потом, потому что любая беседа с Грозным могла закончился для него топором палача, а то и колом. Суров был царь, всюду крамолу видел, и карал её без жалости, не глядя на чины да знатность рода.

— Понял, — кивнул Делагарди.

Его мушкетёры встали в две длинных шеренги, выстроившись за укреплением из возов, которое Хованский назвал тыном. Стрельцы становились рядом с ними, но всё же не вместе, так что небольшое расстояние между ними было. Как ни крути, а не были они по-настоящему боевыми товарищами, ведь стрельцы, хоть и получали деньгу из казны, но дрались за Отечество. Наёмники же лили кровь только за царёво серебро. Но сейчас и те и другие воевали одинаково хорошо. Ведь внутри укреплённого табора чувствовали себя куда уверенней, чем в поле. Особенно, когда на тебя несётся такая мощь, как гусарские хоругви.

— Паулинов, пушки готовы? — спросил Хованский у старшего канонира.

— Жахнем разом, — кивнул тот, — только прикажи, князь-воевода.

— Добро, — отозвался Хованский. — Затинщики, не спать!

Стрельцы со здоровенными затинными пищалями,[1] с которыми могли управиться только двое, бежали к тыну, строясь рядом с товарищами с оружием калибром поменьше.

— Голова, — обратился князь к Огарёву, — командуй. — И тут же перейдя на немецкий бросил Делагарди: — Якоб, давай.

— Pulver auf die Pfanne schutten! — закричал младшие офицеры наёмников. — Порох на полку сыпь! — вторили им стрелецкие десятники. — Muskete laden! Пищаль заряжай! Pulver niederstampfen! Заряд прибей! Lunte abblasen! Фитиль раздуть! Lunte aufdrucken! Фитиль крепи! Muskete hochhalten und anlegen! Пищаль поднять, прикладывайся! Pfanne offnen! Полку крой! Schiest! Пали!

И деревянная крепость, в которую превратила табор посошная рать, буквально взрывается слитным залпом двух длинных шеренг стрельцов и мушкетёров. Вместе с ними рявкают тяжёлые затинные пищали, чьи снаряды не хуже ядер вышибают гусар из сёдел, легко пробивая их прочную броню. Глухо ухают разнокалиберные пушки, отправляя в полёт подарки весом от полуфунта до полновесных трёх. И весь этот смертоносный град свинца и стали обрушивается на несущихся плотным строем гусар.

Табор затянуло пороховым дымом настолько плотным, что в первые мгновения было тяжело дышать. Он разъедал глаза, заставляя всех моргать, утирая слёзы. Грохот от залпа оглушил всех так, что даже опытные стрельцы Московского приказа и наёмники, даже пушкари, привычные в такому, стояли, ошалело оглядываясь по сторонам.

— Lunte abnehmen! Pfanne abblasen! — принялись кричать унтера наёмников, и русские десятники не отстали от них. — Фитиль снять! Полку продуть! — И после снова: — Muskete laden! Пищаль забить!

Паулинов надрывал враз пересохшую глотку, подгоняя пушкарей. Затинщики возились со своими массивными пищалями. Они явно не успевали дать общий залп вместе с мушкетёрами и стрельцами. Но теперь это уже не имело значения, потому что гусары отступали.

Их дисциплина и резвость коней в этот раз сыграли против них. Свинцовая метла прошлась по ровным рядам гусарских хоругвей, несущихся галопом, чтобы догнать и сокрушить поместную конницу и наёмников, удиравших за табор. Ядра прыгали по земле, ломая ноги коням, гусары валились наземь, чтобы уже не встать. В бешенстве они налетели-таки на табор, но тот оказался слишком хорошо укреплён, чтобы взять его вот так — с наскока, на копьё. Тем более что копий-то у них и не было — все побросали, когда во фланг ударила конница князя Скопина. На фланге, где стояли наёмники их встретили длинные пехотные пики — там гусары не смогли даже толком подъехать к тыну табора. Прикрытые пиками мушкетёры угостили их свинцом с убойной дистанции, практически в упор. Стрельцы успели дать залп прежде чем гусары подлетели к тыну, и дальше ударили в бердыши. Затинщики после выстрела и вовсе поспешили убраться подальше — им в рукопашной делать нечего. Как и пушкарям, которые после выстрела попросту не стали закатывать свои орудия обратно на позиции.

Но съёмный бой не продлился долго. Жолкевский не был дураком, чтобы штурмовать настолько хорошо укреплённый вражеский лагерь. Без пушек здесь делать нечего, только людей без толку губить. Трубы запели скорбный сигнал отступления. Гусары развернулись и пустили коней с места в карьер, уходя прочь от вражеского лагеря, откуда им в спину стреляли из мушкетов, затинных и обычных пищалей и пушек, не щадя врага.

— Schlechter Krieg,[2] — угрюмо заметил Делагарди, глянув на князя.

— А она бывает хорошая, Якоб? — невесело усмехнулся тот. — Дай людям душу отвести за весь ужас, что их страх перед гусарами. Они ведь гусар раньше ни разу так не били, чтобы и в поле, и потом из лагеря.

— Наверное, ты прав, князь, — признал наёмный генерал. — Не бывает на самом деле никакой хорошей войны, только плохая… или совсем уж дерьмовая.

— Это когда нас бьют, как при Болхове или под Ростовом, — снова усмехнулся в бороду князь, — а тут мы их побили.

— Вот потому она плохая, а не дерьмовая, — согласился Делагарди.

Они вместе провожали взглядом отступающую польскую гусарию. Последние рыцари Европы покидали поле боя. Разбитые, но не разгромленные.

Само же поле было завалено телами — людскими и конскими, и что самое страшное далеко не все из них были мертвы. Кони бились в агонии, люди стонали, тянули руки, просили о помощи. Но пока из табора никто не спешил выйти — дураков подставляться под удар нету. Стоило только последним всадникам отойти за плетень, который, как ни удивительно, повалили ещё не весь, и из русского табора в поле отправились первые охотники. Кто товарищей искать, кто за добычей и пленными. Поделать с этим поляки уже ничего не могли, только наблюдать. Ни сил, ни сердца на новую атаку у них попросту не осталось.

Так ближе к вечеру завершилась битва, которую после у нас назовут Клушинским побоищем, а в Речи Посполитой Клушинской катастрофой.

[1]Пищаль затинная — это тяжелое крепостное дульнозарядное ружье. Свое название пищаль затинная получила от древнерусского слова «тын» — ограда, укрепление. Это оружие предназначалось для обороны крепостей, и позднее его стали называть крепостным ружьем. В Европе подобное огнестрельное оружие активно применялось уже в XV веке и назывались «гаковницами»

[2] Schlechter Krieg (нем.) — плохая война. С XVI века в Европе выделялась «хорошая война» (даётся пощада, пленные берутся для выкупа) и «плохая война» (никакой пощады, пленных не брать)