Скопа Московская (СИ)

Глава двадцать вторая

Коломенское стояние

Сигизмунд, милостью Господа, король Польский, Великий князь Литовский et cetera, et cetera, глядел на укреплённый московский стан, в который превратили село Коломенское и понимал — не успел. Хитрец Скопин-Шуйский воспользовался заминкой, которую подарили ему проклятые татары, ставшие ненадолго верными союзниками московитов, и успел-таки закрепиться. Теперь выбивать его из Коломенского будет очень непросто.

— Жалкие трусы, — выдал король, опуская подзорную трубу, — они бояться выйти с нами в поле, на честный бой. Сперва напускают татарской орду, а теперь сидят, запершись в лагере, и нос боятся оттуда высунуть.

— Пока им этого и не требуется, — пожал плечами стоявший рядом с королём Жолкевский. — Армия подошла ещё не вся, однако они вряд ли решатся атаковать после Клушина. Гусары уже здесь и я лично загоню московитов обратно в лагерь.

— А гусар погонишь на пушки? — не слишком-то вежливо поинтересовался у него Ян Потоцкий. — Как при Клушине?

Сюда с королём из-под Смоленска прибыло слишком много важных панов. Прежде они сидели по своим осадных лагерям и не мешали польному гетману командовать, но теперь же, после его поражения под Клушином и неудачи уже под самим Смоленском, каждый из них так и норовил его укусить или дать как ему казалось верный совет королю.

— У нас теперь и свои пушки есть, — осадил его Жолкевский, — так что сидеть в лагере не станет даже этот известный трус Скопин. Если он запрётся, мы просто методично расстреляем его малые крепости, а после и сам лагерь из своих пушек. Прямой артиллерийской дуэли московиты не выдержат.

— Под Царёвым Займищем они сумели вас удивить, — стоял на своём Потоцкий.

Он едва не потерял младшего брата в сражении под стенами Смоленска, и теперь вымещал свой страх и гетмане, которого винил в поражении и отступлении. Король поддерживал его, и потому Жолкевский предпочитал лишний раз не связываться со старшим Потоцким.

— Теперь у нас больше пушек и более серьёзного калибра, — ответил польный гетман, — так что, уверен, преимущество в артиллерии на нашей стороне.

— Какой же план битвы вы предлагаете, пан гетман польный? — поинтересовался у него король, прерывая дискуссию. Совершенно сейчас неуместную, как сам он считал.

— Собрать всё войско в единый кулак и начать обстреливать малые крепости московитов из пушек, — тут же выдал давно заготовленный ответ Жолкевский. — Это вынудит их выйти в поле и принять бой, которого они не любят.

— Московиты перерыли округу, словно взбесившиеся кроты, — напомнил ему Дорогостайский, на правах великого маршалка литовского да к тому не менее прославленного рыцаря и воеводы, нежели сам Жолкевский. — Гусарам и иной кавалерии негде развернуться для удара. К тому же они могли нарыть волчьих ям, чтобы остановить нас.

— Потому вперёд и стоит послать московитскую поместную конницу из калужских, — заметил Жолкевский, — вместе с конными казаками, чтобы они прощупали местность, определили нет ли волчьих ям и иных каких ловушек. Но это уже детали сражения, которые стоит обсуждать на воинской раде, а не сейчас.

— Московиты могут лишь для вида посидеть здесь, — предположил Лев Сапега, — и уйти под защиту стен Москвы. Взять её без серьёзной артиллерии будет невозможно.

— Это станет концом их жалкого царя, — отмёл предположение канцлера король. — Вы же опытный политик, пан Лев, и должны понимать, если войско Скопина уйдёт в Москву, её ворота откроют для нас на следующий день. Третьей осады московитская столица не выдержит.

Тут Сапега вынужден был признать правоту короля. Трон под московитским царём слишком шаток. Если армия не сумеет одержать победу под самыми стенами столицы и отступит за них, не важно по приказу царя или без него, бояре взбунтуются и свергнут правителя. И это было бы наилучшее развитие событий, однако, увы, рассчитывать на него вряд ли стоит. Слишком упрям и варварски предан царю этот юнец, выскочка князь Скопин. Он не уйдёт без боя.

Не в первый раз великий канцлер литовский пожалел, что младший кузен его до сих пор не оправился от тяжёлой раны, полученной во время татарского набега на реке Наре. Доктора, чьи услуги Лев Сапеге оплачивал более чем щедро, в один голос уверяли его, что жизни Яна Петра ничего не угрожает, однако и с кровати он поднимется не скоро. Пуля московитского всадника серьёзно повредила рёбра, так что даже дышать Яну Петру было ещё больно, а о том чтобы вставать нечего и думать. Пару раз более разумный старший кузен заводил разговор о возвращении в Польшу, однако горячий Ян Пётр всякий раз отказывался, говоря, что и после худших ранений садился в седло через неделю.

Размышления его прервал пахолик, примчавшийся к королю из общего лагеря, который ставили сейчас обозные слуги всем миром. Именно от этой суеты и уехал Сигизмунд, якобы осматривать вражеские позиции с собственной передовой. И офицеры, конечно же, последовали за ним. Пахолик доложил королю, что в лагерь явился некий знатный московит и просит аудиенции у его величества. Пока же его приютил князь Трубецкой в той части, что отведена, собственно, московитам и казакам Заруцкого.

Конечно же, королевский лагерь был разделён на две неравных части. Большую занимали войска Речи Посполитой и их наёмники, в меньшей же помещались стрельцы Трубецкого с казаками Заруцкого и небольшой частью дворян и детей боярских, что предпочли присоединиться к королевской армии, а не отправились на службу к Скопину или просто не сбежали после смерти царька. Разделение это сохранялось и в походе, потому что шляхтичи не ставили ни в грош московитских дворян, а тем более казаков со стрелецкими головами, так и норовили позадирать их, наслушавшись историй о том, что творилось в Калуге. Поэтому две части армии постоянно приходилось разделять, отправляя московитских дворян в дозоры, а стрельцов ведя как можно дальше от гусарских и панцирных хоругвей. Панцирников, правда, после Смоленска и Нарской битвы осталось очень мало, всего на пару полноценных хоругвей наберётся, да и те собраны, что называется, с бору по сосенке.

— Идемте, панове, — повернул коня в сторону лагеря король, — посмотрим на этого знатного московита, который решил перебежать к нам.

Никто среди его офицеров не особо верил, что московит и в самом деле знатный, несмотря на все уверения короля в том, что с ним сносятся здешние бояре, которые предлагают шапку Мономаха молодому Владиславу. И тем сильнее было их удивление, когда в просторный королевский шатёр, где собирались едва ли не все значимые воеводы его армии, вошли вместе князь Трубецкой и младший брат царя князь Дмитрий Шуйский.

Тот первым делом вежливо поклонился королю и замер, дожидаясь приветствия.

— Весьма неожиданно, — наконец, произнёс Сигизмунд, не ожидавший, что младший брат московского царя сам явится к нему. — С чем же ты пожаловал ко мне?

Король намерено не называл ни имени ни титула гостя, как будто не знал их. Для начала он хотел понять, с чем именно прибыл в его лагерь царёв брат, а уж после решать, как станет относиться к нему.

— Я, государь польский и литовский, приехал к тебе челом бить от московского боярства, — выдал Шуйский, — коему нет уже сил жить под братом моим. Война разоряет русские земли и нет ей конца. Потому боярство московское готово челом бить тебе, государь польский и литовский, дабы на трон московский воссел сын твой королевич Владислав.

— То дело мне угодное, — кивнул король, — однако на пути к Москве стоит войско родича твоего, неугомонного Скопина-Шуйского. Мне не миновать его, если я собираюсь вступить в Москву.

План обхода укреплённого Коломенского не раз обсуждался на военных радах, что собирал король, однако ни одного хорошего не получилось выработать. Даже если Сигизмундовой армии отроют ворота, он не успеет закрепиться в Москве прежде чем туда, через другие ворота войдёт Скопин, и тогда бой разгорится на улицах столицы. Чего королю совсем не хотелось. Зачем жечь столицу страны, которой собираешься править.

— С ним тебе придётся воевать, — честно заявил Дмитрий Шуйский. — Он из Коломенского не уйдёт, а царь в безумии своём не желает распускать его войско. Ведь после ухода татар из-под Серпухова, ему не на что более опереться, кроме Мишиного войска.

— Выходит, нам нет никакого толку от тебя и челобитья неких московских бояр, — отмахнулся король. — Тем более что я не признаю царём твоего брата, но иду восстанавливать на вашем престоле истинного правителя. Сына царевича Дмитрия, что дважды чудом избежал гибели, однако рок всё же настиг его, к моему глубочайшему сожалению. Кланяйтесь не мне, но Иоанну Димитриевичу, внуку тирана, но сыну польской шляхтянки, что стала вашей царицей.

— Ежели ты сына своего более не прочишь нам в цари, — кивнул князь Дмитрий, — так поклонимся и Иоанну Дмитриевичу, коли покажешь его нам, государь польский да литовский.

Требование, конечно, наглое, однако уместное. Конечно, Сигизмунд мог попросту выгнать наглеца, решившего чего-то требовать от короля, однако он понимал, что без лояльности местной так называемой аристократии, которая недалеко ушла от монгольских мурз, он не сумеет контролировать эти земли. Так что пришлось отвечать, подавив первый порыв обругать дерзкого московита и прогнать его прочь из своего шатра.

— Как только ваша царица благополучно разрешится от бремени, — осторожно подбирая слова, ответил король, — мы предъявим её сына вам, чтобы вы могли принести ему присягу, как истинному правителю государства.

Дмитрий Шуйский ничего не ответил Сигизмунду. Тот, наверное, и сам знает, что пока Земский собор не признает царя, будь он хоть чьим сыном или внуком, настоящим царём для земли русской он не станет. Из-за спешно собранного из абы кого собора и была шаткой власть старшего брата князя Дмитрия, что понимал и сам он и царь Василий.

На этом аудиенция была закончена и московитский князь покинул шатёр. Ну а король тут же объявил воинскую раду. Пора решать как разбить князя Скопина-Шуйского. Теперь всем в королевской армии стало ясно, как только тот потерпит поражение власть царя Василия падёт, раз уж его младший брат сам приехал к королю на поклон от московского боярства.

Утро началось с орудийной пальбы. Артиллерию с собой Сигизмунд притащил из-под Смоленска и тут же принялся обстреливать из пушек возведённые Хованским малые крепостцы и засеки. Князь по моему приказу основательно перерыл местность, понатыкав всюду малых крепостей с засеками, которые сейчас азартно расстреливали вражеские пушкари. Вот только в большей части этих укреплений людей не было вовсе, в других же только наблюдатели из дворян и детей боярских, которые после первых же залпов поспешили заскочить в седло и вернуться в большой стан — настоящий гуляй-город, возведённый на околице Коломенского всё тем же князем Хованским.

— Жигимонт пока делает ровно то, что нам нужно, — заявил я на первом военном совете, собранном после подхода всех сил вражеской армии и начала обстрела наших передовых крепостиц. — Как только он разнесёт все малые крепости и засеки и начнёт стрелять по гуляй-городу, мы выйдем в поле.

— Разумно ли это? — в очередной раз усомнился Хованский. — Тяжко бить ляха в поле, даже с опорой на гуляй-город.

— Били уже, — осадил его я. — И надо успех развивать. Бояться врага — это уже проиграть. А мы пока ляха боимся, — в этом я мог честно признаться самому себе.

Предстоящее сражение пугало меня едва ли не сильнее смоленского. Тогда я ещё смог обвести врагов вокруг пальца, они купились практически на все мои трюки, какие я сумел выдумать. Вот только теперь, наученные горьким опытом поражений, враги будут осторожней и больше не станут полагаться на всесокрушающий таранный удар гусарии. Или по крайней мере нанесут его только тогда, когда мне нечего ему будет противопоставить.

— У нас будет опора кроме гуляй-города, — напомнил князь Елецкий. — Вряд ли Жигимонт разнесёт все крепостцы, а уж засеки посоха быстро поставит заново.

— Посоху уже распускать пора, — напомнил Хованский. — Урожай на носу, руки на полях нужны, иначе на тот год годуновский голод нам вспомнится.

Посошную рать, собранную из крестьян, и правда давно уже распускать по домам. Война не их дело, им надо сеять да хлеб собирать, я и так оторвал их от работы на всю весну и лето. Однако в пору сбора урожая каждая пара рук на счету, иначе хлеб может погибнуть на пашне. Прямо как в стихотворении Некрасова «Несжатая полоса», хотя там и про позднюю осень. Сентябрь ещё можно потерпеть, но после уже нужно отпускать хлеборобов, чтобы и правда не оказаться перед угрозой голода.

— Разобьём Жигимонта и посоха не нужна будет, — ответил я. — Да и дворян с детьми боярскими по поместьям отпущу, у кого они остались. Но не прежде чем ляха с земли русской прогоним.

— А ну как он засядет тут, как под Смоленском, — заявил Хованский. — Тогда как быть?

— Надолго Жигимонтова войска не хватит, — покачал головой я. — У него самого времени не слишком много в запасе. И так, верно, должен всем, кому только можно, войну-то на свой кошт ведёт. Потому не может он долго сидеть здесь, ударит всей силой, как только мы в поле выйдем.

— А ну как не ударит? — настаивал Хованский.

— Тогда мы на него ударим, — решительно ответил я. — А конница в обороне не слишком хороша.

— У него там стрельцы Трубецкого, — напомнил на сей раз князь Елецкий, — да немецкая пехота, которую отпустили у Смоленска, да казаки Заруцкого. Есть кем оборониться.

— Думаешь, он им так уж доверяет? — спросил я. — Поло́жится на них в обороне своего стана?

Вот тут князь мне не ответил, понимал, что вчерашним людям калужского вора веры нет и быть не может. Тем более в таком деле как оборона.

— Он их скорее на нас двинет в первых рядах, — предположил я. — Подопрёт теми же наёмниками для верности и отправит против нас на убой. Их-то не жаль.

— А пойдут они? — задумчиво поинтересовался Валуев. — Ведь на пушки идти это мужество нужно, а когда незнамо за что воюешь, откуда ему взяться.

— Так когда в спину немец пикой да алебардой толкает, куда побежишь, — усмехнулся Хованский.

— Кого бы ни послали, нам их побить надо, — отмахнулся я. — Да и не они главная сила ляхов.

Кто именно говорить нужды не было — и так все знали.

— А кто будет с гусары драться в поле? — задал вопрос обычно молчавший Делагарди.

Он уже довольно хорошо говорил по-русски, однако в последнее время предпочитал отмалчиваться. Как и я, наёмным генерал понимал, очень скоро он станет врагом для всех нас, и потому задал сейчас насущный вопрос. И если я собираюсь подставить под удар гусарии его людей, Делагарди может запросто отказаться выводить солдат из гуляй-города. Только из уважения ко мне, он задаёт этот вопрос, чтобы всё стало ясно сейчас, хотя мог бы просто не выполнить приказ во время сражения. Так было бы лучше для него и его короля, но нам сулило почти верный разгром.

— Твои немцы вместе со стрельцами и солдатами нового строя, — ответил я, глядя прямо в глаза своему другу. — Больше некому останавливать гусар. Как и уговорились, часть стрельцов вместе с малым нарядом запрутся в оставшихся крепостцах да на засеках засядут, в поле же тебе с солдатами нового строя воевать. Даже своих пищальников по возможности в укрепления сажай, там они целее будут.

— Пикинер на войне погибает первым, — кивнул Делагарди, — такова его тяжкая доля. А конница?

— Я ей сам командовать стану, — сказал я. — Когда надо будет, тогда и ударим, это уж как бой пойдёт.

Делагарди снова кивнул, но ничего говорить не стал. Из-за этого в моём шатре повисла гнетущая тишина и военный совет закончился сам собой. Я отпустил воевод, и сам вышел наружу, поглядеть, как работает ляшская артиллерия.

Из Можайска войско выступило на следующий день после смотра. Всё к этому было готово, лишь сотенные головы ворчали, что в поход идём, а денег даже не обещают. Делагарди тоже намекал на выплату, однако от него и выборных от наёмников удалось отделаться обещанием большей доли в богатой добыче, что возьмём после поражения ляхов. В мою счастливую звезду верили, чем я беззастенчиво пользоваться. Ничего другого-то не оставалось. Денег от царя не перепало ни копейки.

До выступления я успел заехать домой, повидался с семьёй. Причём Делагарди с Хованским, который ради смотра вернулся в Можайск, и Елецким буквально взашей вытолкали меня из лагеря.

— Нечего тебе тут сидеть, Михайло, — говорил Хованский. — Езжай к семье, поклонись ото всех нас матушке, что такого сына родила, да супруге.

— Да, да, — поддерживал его по-немецки Делагарди. — Солдат всегда воюет лучше, когда знает за что… за кого воюет, так правильнее будет.

Я и так знал, за что и за кого воюю, однако хотел за всем доглядеть сам, и рассудительный князь Елецкий объяснил мне, что это ошибка.

— Мы всё же здесь все воеводы бывалые, — сказал он, — знаем, как войско из Можайска вывести. На бою сам командовать будешь, а на походе отпусти вожжи. Всюду всё равно не поспеешь.

Вот этим он меня сразил наповал. Не мог я не признать его правоту, и отправился к семье. Зенбулатов, который явно всё знал, уже подготовил для меня коня и вместе с отрядом выборных дворян ждал на окраине лагеря.

Дома всё прошло сумбурно. Конечно же, мама и Александра обрадовались моему визиту. Вот только вышел он удивительно коротким и на радость эту наложила отпечаток тень будущей большой битвы.

— Береги себя, Скопушка, — раз за разом повторяла Александра, крестя меня, когда как она думала я не видел.

Матушка же и вовсе не стеснялась и крестила широко, словно желая этими крестными знамениями защитить от ляшских пик и сабель. А ведь и правда желала, что уж тут говорить.

— Знаю, что не из тыла командовать станешь, — сказала мне мама, — но не лезь на рожон без нужды. Молод ты у меня, Мишенька, да горяч бываешь не по делу. Иные из новиков только выбираются в твои годы, а ты уже воевода.

Я лишь обнял маму и супругу мою, жалея, что не могу поцеловать Александру. Сейчас из-за беременности мама моя сопровождала её всюду, а целоваться у неё на глазах было бы неприлично даже в моё время, не говоря уж о семнадцатом столетии. На том расстались. Я вернулся в Можайск, постаравшись поскорее покинуть Москву.

Правда, одну новость я всё же из столицы в лагерь принёс. Весть о том, что царёв брат Дмитрий сбежал уже облетела всю Москву. А вот куда он сбежал только гадали. Однако я был почти уверен, что Дмитрий уже обретается в ставке Жигимонта, вопрос только ради чего он туда сбежал, и только ли свои интересы там представляет. Снова вспомнилось слово семибоярщина, знать бы ещё кто в неё входил, наверное, на уроках истории нам это рассказывали, но ни единой фамилии я припомнить так и не смог.

И вот теперь я стоял на переднем краю гуляй-города и глядел как ляшская артиллерия методично уничтожает малые крепостцы, выстроенные Хованским на передовых наших позициях.

— Пристрелялись и бьют хорошо, — сообщил мне Валуев. — Наряд у них в основном малый, но деревянным крепостцам хватит и такого.

— Ляхи-то сами из пушек палить не особо горазды, — заявил стоявший тут же Паулинов, — а вот немцев для такого дела мог нанять Жигимонт.

— Не важно, кто палит из пушек, — отмахнулся я. — Главное, делают это хорошо.

— Ежели навалятся всей силой, — добавил Паулинов, — так немцы с собой ещё и малый полковой наряд потащат в поле, чтобы сподручней было наши рогатки да засеки разбивать. Штурмом их взять тяжело, а вот ежели из малых пушек, которые они фальконетами называют, вдарить, так нашим стрельцам уже туго придётся.

— У нас вроде малого наряда хватает, — заметил я. — Поставим на засеках, да в тех крепостцах, что не разобьёт лях.

— Долгая будет перестрелка, князь-воевода, — ответил мне Паулинов, — но, слава Богу, пороху да ядер у нас в достатке. Отобьёмся.

— Как мыслите, пушкари, — обратился я сразу к обоим, — когда они до последней линии крепостиц наших доберутся?

— Да к заврему, — уверенно ответил Паулинов, опередив Валуева, чего делать не должен был никогда. Невместно это, не по рангу ему говорить прежде думного дворянина, однако Валуев признавал опыт бывалого пушкаря и не стал ничего говорить, лишь кивком подтвердил его слова.

— Значит, к утру будьте готовы пушки тащить в намеченные крепостцы, — велел я.

Туда же я отправлю часть стрельцов во главе с проверенным битвой при Клушине Замятней Скобельцыным. Он стоял тогда на засеке, не подведёт и сейчас, в нём я был полностью уверен.

— А ежели разобьют и их? — спросил Валуев.

— Тогда Скобельцын выйдет с рогатками, — пожал плечами я, — а солдаты нового строя прикроют стрельцов. Будем воевать голландским маниром, как свейские офицеры обучали, из-за рогаток да пиками прикрывшись.

— И пушки лёгкие в поле потащим, — почти без вопросительных интонаций произнёс Паулинов.

— Потащим, — кивнул я. — Так что готовьте их, завтра с утра и потащим. В крепостцы или в поле.

С этим я ушёл к себе в шатёр, вокруг которого вырос наш стан. Теперь мне оставалось только ждать. И ждать пришлось долго.

Эти несколько дней после прозвали Коломенским стоянием. Ляхи палили по крепостцам, методично разрушая их, разнося буквально по брёвнышку, расчищая поле боя для удара кавалерии. Ушло у них на это куда больше времени, нежели предсказывал Паулинов, хотя пенять я ему за это не стал. Я же не торопился выводить войско в поле, пока они не подберутся к последней линии крепостиц и засек, где я собственно и хотел дать врагу бой. Последний и решительный.