Скопа Московская (СИ)

Глава семнадцатая

Смоленская битва

Казачья старшина сдала нам свой лагерь без боя. Драться и умирать за поляков сечевики не собирались, о чём и заявили нашему гонцу. Правда, пришлось переговорить с парой полковников, которых выдвинула та же самая старшина. Принимать гарантии от кого бы то ни было, кроме меня, казаки отказались.

Надо сказать, выглядели полковники, чьих имён я не запомнил, достаточно колоритно. Все в хороших кафтанах и крепких сапогах, с саблями и пистолетами, разоружить они себя не дали бы, да я и не давал такого приказа. Хотел показать казакам, что не боюсь встать с ними лицом к лицу.

— Не врёт молва, — первым проговорил сивоусый казак, скорее всего, старший среди них, — истинный ты исполин, ничего не сказать.

Я ничего не стал отвечать, ожидая что скажут дальше.

— Кулаки у тебя крепкие, княже, — высказался другой, не сильно моложе, но судя по более богатому кунтушу и расшитому золотом поясу, побогаче, а потому и повлиятельней сивоусого, — а слово как же?

— Не отстанет, — заверил их я.

Говорить старался поменьше, подражать спартанцам, о которых казаки любили всякие рассказы, но точно знали, что спартанцы говорили коротко и только по делу. Вот и старался соответствовать.

— Даёшь ли ты тогда нам слово, поклянёшься ли перед иконой Богоматери, — завёл третий, — что выпустишь нас из стана со всеми конями и добром.

— Слово даю и на иконе в том поклянусь, — ответил я. — Вы же уйдёте оружно, но с миром и никакого насилья народу православному в пределах Русского царства чинить не будете, но мирно уйдёте на Сечь.

— Поклянёмся в том пред образом Богородицы, — решительно заявил первый, подкрутив сивый ус. — И крест на том целовать станем.

— Стан весь тебе, княже, оставим, — добавил третий. — Нам телеги да колья без надобности. У нас всё на конях помещается, а кто безлошадный, тот на горбу потащит.

— Так зачем же сюда их тащили? — удивился я.

— Так то не наши, — рассмеялся казак. — Тут допрежь нас венгры стояли, то их возы. А чего они их тут побросали, того не ведаем.

На том и разошлись после взаимной присяги на иконе Богородицы, которую казаки притащили, как оказалось, с собой. Не прошло и получаса как троица сечевых полковников покинули наш стан, а их лагерь словно ожил. Конные и пешие казаки покидали его, растянувшись длинной вереницей по дороге на Ельню, чтобы убраться как можно дальше от польских станов прежде, чем об их уходе узнают в ставке Жигимонта. Ещё через час в опустевший лагерь вошли передовые сотни конницы, да и стрельцы за ними поспешили.

Теперь, как и у поляков, мой лагерь был разделён на две части, занимая обе берега Днепра. Главное я мог свободно сноситься с Шеиным, несмотря на конные разъезды, отрезавшие Смоленск от остальной России с юга. Никто бы не помешал мне завести хоть всё войско в город, вот только запираться там было попросту глупо. Наших припасов, что везём с собой надолго не хватит, а потому мы сами вскоре начнём голодать вместе с защитниками Смоленска. Надо бить ляхов в поле, как бы это ни было страшно даже после Клушина.

И всё же в Смоленск мы снарядили хороший обоз с хлебом, чтобы поддержать гарнизон и жителей. Сражаться, зная, что свои не просто рядом, но ещё и помогают, куда веселей. Правда, пришлось слать гонца в Москву, чтобы и нам снаряжали оттуда обоз. Иначе у нас самих скоро закончится провиант. В письме царю я сообщил, что кроме своего войска кормлю теперь и Смоленск, чтобы отсыпал побольше. Вот только найдётся ли достаточно в царёвых закромах, не знаю. Призрак голода всё время висел над страной, а уж о тяжких годах правления царя Бориса так и вовсе помнили многие.

Не заметить ухода запорожцев в ставке польского короля конечно же не могли. И когда его величеству доложили об уходе сечевиков он, естественно, впал в ярость и первым делом велел переловить их всех, а старшину притащить к нему аркане.

— Московитский князь верно поступил! — кричал король на шведском, позабыв о польском и тем более латыни. — Только так с этими хамами, свиными рылами и надо! На кол их! Всех на колы пересажаю!

Успокаивать короля в такой момент было бесполезно, все старались держаться от него подальше, пока приступ гнева не пройдёт. А не то запросто можно вместо казацкого полковника оказаться на колу.

— Жолкевского сюда! — выпалил король, однако гетман пришёл, когда Сигизмунд уже поуспокоился, и был способен мыслить рационально.

— Ваше величество, — приветствовал он короля низким поклоном. Спина не переломится, а пребывающий ещё в расстроенных чувствах Сигизмунд всегда был особенно внимателен к проявлению почтения к собственной особе.

— Хотел гусар, — бросил ему в ответ король, — бери. Догони и перебей эту казацкую сволочь! Старшин притащишь ко мне на аркане. Прав был московитский князь Скопин, хоть и выскочка он, на колах им самое место.

— Я возьму гусар, ваше величество, — кивнул гетман, — и размажу сечевиков, но это ослабит ваше войско здесь. Чем московиты не преминут воспользоваться. Ударят по станам, где стоит пехота, и тогда за исход боя никто не поручится. Без гусар выиграть его будет сложно, если victoria и вовсе будет наша.

Король и сам понимал, что в сражении пехоты с пехотой, не полагаясь на таранный удар гусарии, его войско может и уступить. Солдаты, даже стойкие немецкие наёмники старосты Пуцкого Яна Вейера, уже сильно устали от этой осады, которая тянется почти год. Они измотаны постоянными неудачными штурмами и безрезультатной минной войной. Враг же окрылён победами и если армия Сигизмунда лишится своего главного козыря — гусар, так и вовсе будет готов горы своротить, лишь бы снять осаду прежде чем вернутся те самые страшные гусары.

— Это будет повторением Грюнвальда,[1] — подлил масла в огонь Жолкевский, — но в большем масштабе.

Королю осталось только зубами скрипнуть. Однако до пререканий с не ставшим спорить с ним гетманом он не опустился.

— Ты прав, пан гетман, — наоборот, весьма ласково ответил Сигизмунд. — Что же, соберём военную раду и решим, как будем бить московитов. А после руки до предателей с Сечи дойдут.

На сей раз на воинскую раду собрали почти всех значимых людей в осадном лагере. Враг подступил предельно близко и с этим надо было что-то делать. Поэтому ближе к вечеру в домике короля стало тесно. Лучшие офицеры его армии стояли буквально плечом к плечу, и лишь вокруг монарха было хотя бы немного свободного места.

— Надо бить, — решительно заявил Жолкевский. — Собрать все силы в кулак и ударить. Московитский выскочка просчитался, заняв два лагеря сразу. Его войско не настолько больше нашего, чтобы он смог одолеть нас лишь частью. Мы легко справимся с той половиной, что осталась на восточном берегу Днепра, а после и со второй, что занимает бывший венгерский лагерь.

О сбежавших сечевиках при короле лучше было лишний раз не упоминать.

— Strategia без сомнения верная, — на первый взгляд согласился с ним Сапега, — однако что если враг наш решил, подобно зверю лапой пожертвовать, чтобы нам урон нанести?

— В каком смысле ваша аллегория, пан канцлер? — поинтересовался у него Жолкевский, снова намеренно обратившись к Сапеге сугубо цивильным его чином.

— В таком, — ничуть не смутился тот, — что пока мы станем всеми силами громить лагерь Хованского на восточном берегу, сам князь с большей частью своего войска пройдёт через Смоленск и ударит по нашим лагерям при поддержке артиллерии со стен города?

— Думаете, этот московитский выскочка способен на такое? — удивился великий маршалок литовский, Кшиштоф Дорогостайский.

Все за столом понимали, что подобный манёвр приведёт к полному поражению королевской армии. Московитскому князю не надо будет даже сражаться с ней в поле. Уничтожив обозы и отступив под защиту стен Смоленска, ему останется только дождаться, когда поляки сами уйдут. Без припасов из лагерей им нечего тут делать.

— Увы, но это так, — заверил маршалка Жолкевский. — Такой невыдающийся, но весьма эффективный манёвр вполне в духе этого выскочки. Он не умнее нас с вами, панове, но и глупее — это важно помнить.

— То, что он побил вас, пан гетман польный, под Клушином, — встрял давний недоброжелатель Жолкевского воевода брацлавский Ян Потоцкий, — не ставит его в один ряд с нами, польскими офицерами.

— Довольно, — тут же оборвал его король. — Мы уже однажды недооценили московитов, и за то расплатились под Клушиным. Теперь же надо исправлять прежние ошибки и новых не допускать.

— После предательства сечевиков, — вступил Ян Вейер, — у нас не осталось возможностей перекрыть московитам путь в Смоленск. Уже сегодня в город прошёл крупный обоз с продовольствием. Завтра московитский воевода сможет проводить туда и подкрепления. Войск у него для этого достаточно и сейчас он ограничен лишь проблемой пропитания, но и её может решить быстро. Плечо подвоза от Москвы невелико.

— Эти трудности все мы видим, — решительно заявил ему в ответ Жолкевский, — но как вы предлагаете справляться с ними, пан пуцкий староста?

— Сперва ударить по лагерю сечевиков, — ничуть не смутился тот. — Обойти Смоленск с юга, где вся местность контролируется нашими разъездами и ударить по ним в кратчайшие сроки. Одновременно я выведу из своего лагеря большую часть ландскнехтов и при поддержке панцирной кавалерии и малой часть гусарии братьев Потоцких ударим на лагерь Хованского, который стоит на нашем берегу Днепра.

— Разумно ли разделять нашу армию? — спросил у него Сапега.

— Части, на которые она будет разделена, — с обычной своей обстоятельностью ответил пренебрегающий латынью Вейер, — будут неравны. Основные силы сосредоточатся на юге, против главных сил московитов в бывшем венгерском лагере. Наша же атака на лагерь Хованского будет носить демонстрационный характер, чтобы враг заранее не знал откуда будет нанесён главный удар.

— Это разумный план, — поддержал его Ян Потоцкий. — Московитский воевода не успеет как следует укрепить свои позиции на западном берегу Днепра, а без острожков и засек московиты воюют против нас скверно.

Он хотел было для Жолкевского добавить что-нибудь про подходящий плетень, но не стал. Король уже высказал своё мнение по этому поводу, и лишний раз дразнить его величество, пребывающее не в лучшем расположении духа, не стоит.

— А если повезёт, — добавил его брат каштелян каменецкий Якуб, — то получится взять лагерь Хованского, если Fortuna будет на нашей стороне.

— Господь на стороне тех, кто прав, — возразил ему Жолкевский, — и тех, кто возьмёт с собой больше солдат.

— Мы возвращаем себе наши исконные земли, вероломно отнятые у Речи Посполитой московитами, — решительно заявил король, — а потому вопрос о правоте для нас не стоит. Что же до солдат, то важно не одно лишь количество, пан гетман польный, но и качество солдат, не так ли? А по качеству, думаю, вы со мной согласитесь, наша армия превосходит московитскую на две головы.

Пан гетман польный не был в этом так уж уверен, однако возражать королю не стал. Ему и самому нравился дерзкий план Вейера, который вполне мог сработать. Тем более что кроме него некому будет возглавить удар на главный лагерь Скопина на западном берегу. И вот тут он посчитается с московитским выскочкой за Клушин.

Дальше все обсуждали уже детали плана, правда, растянулось это на несколько удивительно утомительных часов. Но королю пришлось скучать всё это время, лишь изредка кивая, когда что-то требовало его одобрения. У офицеров хватило такта не впутывать монарха в разные мелочи, они вполне справились со всем сами, без его вмешательства.

Наконец, когда план был составлен, и каждый из собравшихся в королевском домике знал, что он будет делать в самом скором времени, Сигизмунд велел послать за вином и провозгласил тост:

— За нашу победу, — произнёс он, поднимая бокал с рейнским, — и на погибель московитам.

— На погибель! — хором ответили офицеры.

[1]В ходе Грюнвальсдкой битвы полки тяжёлой рыцарской конницы великого маршала Фридриха фон Валленрода пустились в погоню за разгромленным литовским войском, что предрешило во многом исход всего сражения

Гонец из Смоленска примчался в бывший стан сечевиков, как только на стенах города заговорили пушки. Били не только с дальней стороны от нас стороны, где располагались подведённые близко к укреплениям шанцы с польскими батареями, но с южной стены. Поляки пошли в обход города по длинной дуге, чтобы обрушиться на бывший запорожский стан. Укрепить его за одну ночь так, чтобы враг не сумел взять этот гуляй-город, не удалось бы. Тем более что гонец заявил, ляхи переправляются на левый берег, собирая едва ли не всю свою армию в одни кулак.

Удержать запорожский стан против атаки всего польского войска нечего было и думать. Вот только это не было моей целью с самого начала. Я рассчитывал на гонор панов и их желание как можно скорее вернуть себе захваченное, и не прогадал. Сейчас вся королевская рать шла прямиком в расставленную ловушку.

Но и на правом берегу враг не сидел без дела. Из станов Дорогостайского и братьев Потоцких выдвинулись колонных пехоты. Это были не только пешие казаки и венгры, но и немецкие наёмники Яна Вейера, переправившиеся как раз на левый берег Днепра. Они шли ровными рядами, подняв пики, а массы стрелковой пехоты — казаков и венгерских гайдуков прикрывали из с фланга. В тылу же пряталась самая страшная сила — сотня крылатый гусар, которыми, как сообщили из Смоленска, командовал сам Якуб Потоцкий. Именно их я опасался сильнее всего. С наёмниками, казаками и гайдуками справиться можно, но вот гусары. В чистом поле эта сотня запросто может решить исход сражения.

Но выбора не было, пришлось засунуть страх куда подальше, и отдавать приказ. Запели трубы и рожки, заговорили, вторя им барабаны. Наше войско покидало стан князя Хованского. Под гром орудий, посылавших кованные ядра в ряды наступающих ляхов, из стана выходили такими же стройными рядами, как и немцы с той стороны, наши наёмники и шведы Делагарди. А вот сведённые в роты солдаты нового строя выглядели куда хуже. Как ни матерились офицеры с унтерами, отдавая команды на немецком, разбавляя его отборной русской бранью для пущей понятности, однако наши пикинеры с первого взгляда сильно уступали что вражеским, что союзным. Коробки, несмотря на недели муштры, болтались, ряды с шеренгами так и норовили рассыпаться, и унтера носились вокруг сбитых в очень условные прямоугольники русских баталий словно овчарки вокруг отары. И всё же каким-то чудом им удавалось идти вперёд примерно в том же темпе, что и шведской и немецкой пехоте. Стрельцы, занявшие позиции на флангах, шли пободрее, но им не привыкать. Тут же посошные ратники тащили рогатки, чтобы стрельцам было где укрыться от врага. От гусар они конечно не спасут, однако хоть какую-то уверенность привыкшим воевать из-за укреплений стрельцам придадут.

Поместную конницу пока держали в стане, чтобы враг не знал её настоящей численности. Да и выводить их в поле пока некуда особо. Ещё непонятно, куда им бить. Использовать дворян я решил против гусар, чтобы как и в прошлый раз, ударить по ним с фланга. Только так у нас появлялся хоть какой-то шанс. С другого фланга атаку дворянской конницы поддержат наёмные рейтары. Они-то как раз вышли в поле и демонстративно пустили коней шагом, ожидая действия вражеской кавалерии.

— Пока всё идёт неплохо, — пошутил я, хотя вряд ли стоявший рядом князь Хованский понял шутку. Он лишь кивнул в ответ и продолжил вглядываться в поле боя.

Мы с ним оставались в стане, вместе с князем Елецким. Когда надо будет, я сам поведу в атаку поместную конницу, но сейчас мне остаётся лишь наблюдать за тем, как воюют другие.

Немецкая пехота Вейера шагала вперёд, несмотря на потери. Валуев с Паулиновым, отвечавшие в войске за артиллерию, пристрелялись по наступающим баталиям и теперь ядра ложились куда надо, пропахивая борозды в рядах вражеских наёмников. А вот ответить тем было попросту нечем. Вся польская артиллерия была сосредоточена против стен Смоленска и вывести её оттуда не получилось бы, потому что по нашему уговору воевода Шеин устроил ляхам такой обстрел, что их пушкари в шанцах головы поднять боялись, не то что пушки выкатывать, чтобы поддержать наступление своей пехоты.

Но вот расстояние между прямоугольниками баталий стало слишком мало, и наши пушки замолчали. Пришло время для перестрелки. Казаки и венгерские гайдуки опередили стрельцов, дав первый залп. Они-то не тащили с собой рогатки, поэтому были куда мобильней. Но вот и стрельцы расположились на позициях, обтыкавшись по фронту деревянными «ежами» и просто кольями, которые спешно вколачивали в землю посошные ратники, пока сами стрельцы строились и готовились к ответному залпу. Жахнули они, надо сказать, знатно. Длинные ряды их буквально затянуло пороховое облако, откуда доносились только обрывки команд сотенных голов и десятников. Стрельцы успели обменяться ещё парой залпов с казаками и венграми, прежде чем пикинеры не сошлись, как говорится, накоротке.

Вот тут и началась настоящая проверка моих солдат нового строя. Я не мог видеть того, что происходило в тесных рядах сошедшихся почти вплотную баталий. Однако отчего-то был уверен, там сейчас очень жарко. Вспоминая все уроки, полученные во время многочисленных тренировок, вчерашние посошные ратники, тыкали и тыкали пиками во врага. Немцы отвечали им скупыми движениями настоящих военных профессионалов, не одну собаку съевших на этом деле. Унтера с обеих сторон работают алебардами, перехватывая вражеские пики, давая возможность солдатам ударить открывшегося врага. Порой всего лишь мгновение, но этого бывает достаточно, чтобы острие пики вошло в горло, выше горжета, или просто ткнуло в лицо, заставляя отшатнуться из-за боли и хлынувшей крови. Этого достаточно, чтобы выбить из строя, ослабить вражескую позицию. Баталии кажется топчутся на месте, замерли, словно два борца, примерно равных по силам, упёршихся пятками в землю, не желающих уступить противнику ни пяди.

Стрельцы с нашей стороны и казаки с венграми с другой поддерживали баталии огнём, но без особых результатов. Поспешные залпы выбивали одного-двух человек, не больше, да и то не всякий раз. От пищалей и мушкетов особо толку нет, даже на такой вроде бы убойной дистанции.

— Должны, — шептал я, — должны они сорваться. Не удержатся же.

— А ежели ляшские немцы наших передавят? — спросил Хованский. — Они-то покрепче будут.

— Должны наши устоять, — заверил я скорее себя, чем его. — Должны, — повторил, но уверенности в собственных словах не чувствовал.

Словно в ответ на мои слова первые ряды солдат нового стоя начали рассыпаться под натиском врага. Не было у вчерашних посошных ратников, имеющих боевой опыт лишь в осаде Царёва Займища, достаточно стойкости, чтобы выдержать напор опытных наёмников, прошедших горнило ни одной военной кампании, закалённых и спаянных в единое целое дисциплиной и кровью. И что хуже всего, у наших солдат в первых рядах не было никакой защиты — только толстые тегиляи, да у одного-двух на шеренгу кольчуги, которые так и вовсе почти не спасали от удара пикой. Немцы же из первых рядов почти все могли похвастаться кирасами, отчего нашим солдатам приходилось совсем уж солоно. И уже никакие окрики и мат осипших офицеров не могли остановить рассыпающуюся баталию солдат нового строя.

Я не винил никого. Ни умиравших сейчас под немецкими пиками, ни тех, кто бросал оружие и пытался сбежать, ни пытающихся остановить их офицеров, которые делали просто невозможное. Но они не могли совершить чуда. Баталия разваливалась на глазах.

Признаться, я ждал этого куда раньше. Не рассчитывал на то, что солдаты нового строя в первом же полевом бою справятся с опытными немцами. Однако они простояли куда дольше чем я мог даже мечтать. И теперь осталось дождаться атаки гусар. А она должна быть. Обязательно! Не сможет удержаться Якуб Потоцкий, не пропустит такую шикарную возможность одним ударом рассеять весь фланг, открывая немцами дорогу практически в тыл баталиям Делагарди. И гусары не подвели!

Во вражеском стане запели рожки, и сотня крылатых гусар начали медленный разбег, чтобы зайти во фланг рассыпающейся баталии. Всё верно. Они легко сомнут и рассеют стрельцов, даже прикрытых рогатками. Те вовсе боя не примут, поспешат в лагерь, под более серьёзную защиту. Тогда гусарам никто не помешает обрушиться на фланг и без того рассыпающейся баталии солдат нового строя, смять, растоптать конями, нанизать на копья. Всё как они любят.

— Коня мне, — велел я и обернулся к Хованскому. — Ты, Бал, снова в стане остаёшься, проследи, чтобы Валуев с Паулиновым всё проделали как надо. Ну и ежели что, сам знаешь.

Я оставлял в лагере опытного военачальника Хованского, потому что только у него достанет авторитета и местнического ранга, чтобы принять командование в том случае, если со мной что-то случится в бою.

Мне подвели злющего гусарского аргамака, прежде принадлежавшего Зборовскому. Я с конём справился, хотя и не был уверен в своих силах до конца. Однако надо показывать себя, а потому придётся рисковать. Снова и снова. Время такое, за слабаком или просто осторожным человеком не пойдут. И перед глазами у меня пример моего царственного дядюшки, который, несмотря на весьма активные действия во время свержения первого самозванца, после начал юлить и пытаться угодить всем и сразу. А потому царём оказался слабым, и потерял доверие даже ближайших союзников, вроде обласканного рязанского воеводы Ляпунова. С ним остаются только братья, которые понимают, что сама жизнь их зависит от наличия на троне царя Василия и никого другого. Включая, собственно говоря, и меня.

— Дворянство! — выкрикнул я, доставая палаш — такой же трофей Клушинской битвы, как и аргамак, на котором я сидел. — Шагом, гусарам наперерез, пошли!

И две сотни детей боярских последовали за мной. Ещё сотня рейтар ударят с другого фланга. Надеюсь, трёхкратного преимущества над врагом на хватит. Очень надеюсь!

Первыми на гусар налетели рейтары, дав слитный залп из пистолетов почти в упор. Ляхи ощетинились копьями, пустили коней в галоп. Потоцкий как будто и не знал о таком же точно манёвре в Клушинской битве. Они купились на один и тот же трюк. Дважды. В такую удачу поверить было сложно, если бы я не видел этого своими глазами.

Гусары пустили коней в галоп, догоняя отчаянно удиравших, не принявших боя рейтар. И подставили нам фланг для атаки.

— Дворянство! — едва не срывая глотку, заорал я, вскинув палаш над головой. — Галопом! Вперёд!

Со мной были только прошедшие кошмар трёх конных атак под Клушином. Их едва набралась две сотни, слишком уж велики были потери в тот день. Среди них и Граня Бутурлин, скакавший со мной стремя в стремя. С другой стороны прикрывал верный Зенбулатов, смотревшийся рядом со мной комично. Сам невысокий и конёк его татарский тоже невысок, как будто карла для смеху на собаке рядом с богатырём скачет. Ну или Соловей-разбойник, ведь очень уж лихо Зенбулатов свистеть умеет, что и продемонстрировал только что, выдав трель на зависть Одихмантьеву сыну. А вот старший родич Грани Михаил с перешедшими ко мне от самозванца дворянами, нужен в другом месте.

И тут кто-то из моих людей, прошедших Клушино вспоминает боевой клич, который я невольно пустил по войску.

— Руби их в песи! — И ему тут же отвечают. — Вали в хуззары!

И с этим боевым кличем мы врезались во фланг гусарами.

Они не успели развернуться, от их копий не было никакого толку во враз образовавшейся тесноте. Гусары отшвыривали их, выхватывали сабли и концежи. Рейтары как можно скорее остановили коней и почти сразу присоединились к нам. Я услышал, как сквозь привычные русские крики и «Руби их в песи!» прорывается «Hakkaa päälle!». Шведы не оставили нас, да и французские с английскими наёмные кавалеристы — тоже.

В иных обстоятельствах сотня гусар могла бы сломить и трёхкратно превосходящего врага. Вот только они сами создали себе такие условия, где едва ли все их преимущества сошли на нет.

Мы рубились отчаянно, но недолго. Я даже как следует палашом поработать не успел. Обменялся с каким-то гусаром парой ударов, прежде чем его достал Зенбулатов. Низкорослая татарская лошадка его отличалась удивительным бесстрашием и никогда не отступала при виде здоровенных польских аргамаков. Ещё один гусар был без шлема, лишь в шапке, и это решило ему судьбу. Кажется, я его одного в тот день достать и сумел. Клинок палаша легко отбил в сторону гусарский концеж, а следом я обрушил на его голову могучий удар, разрубив её почти до челюсти. Гусар свалился с седла, а передо мной показалось новое перекошенное лицо, почти скрытое наносником шлема. И снова звенит сталь, снова мы обмениваемся ударами, но это достал как из-под земли выскочивший Делавиль. Французский рейтар ловко орудует тяжёлой шпагой, как кажется не лучшим оружием для конного боя. Но в умелых руках опытного бойца оно ничуть не хуже моего тяжёлого палаша или гусарского концежа.

У меня появилось время поглядеть по сторонам. Конная схватка почти окончена. Почти все гусары перебиты или отступают к своему лагерю. Сопротивляются лишь те, кому отступление не светит, приходится драться до последнего, не из-за знаменитого шляхетского гонора, а просто чтобы продать жизнь подороже. Этих добьют или полонят, о них можно не думать. Сейчас надо развивать атаку покуда ляхи не опомнились.

— Делавиль! — выкрикнул я, надеясь, что командир рейтар рядом. — Делавиль, ко мне!

Он появился почти сразу, как и во время схватки, как будто из-под земли вырос вместе с конём, доспехом и окровавленной шпагой.

— Собирай рейтар и размягчите немцев Вейера, — велел ему я. Он и сам знал, ждал только команды. — Хаккапелиты пускай тем же займутся. А как немцы посыпятся, лагеря Потоцких ваши.

Он кивнул в ответ и умчался собирать людей. Чем скорее он сумеет поддержать нашу наёмную пехоту против вражеской, тем скорее его люди вместе с финнами доберутся до богатых лагерей братьев Потоцких.

Ну а нам надо взять стан Дорогостайского. Тоже отличный приз.

— Дворянство! — вскинул я окровавленный палаш. — На стан Дорогостайского, рысью! Пошли!

И мы ринулись прямо на не особенно укреплённый почти пустой ляшский осадный стан.

Пока сражение шло по моему замыслу, и от этого становилось страшновато. Слишком уж легко нам всё сегодня удаётся.

Над бывшим лагерем предателей-запорожцев теперь реяло одно знамя вместо нескольких. Стяг московитского царя с широким малиновым кантом с золотыми квадратами по углам и многочисленными фигурами и Девой Марией с младенцем Иисусом на коленях. Никаких казачьих знамён над ним больше не было.

— Хвалибог, — обратился к командиру панцирных казаков гетман Жолкевский, — бери две сотни своих парней, и проверьте московитский лагерь.

Кидаться всей силой разом он не собирался — глупо это. Нового поражения ему король не простит. Если его снова побьют, то о булаве польного гетмана он может позабыть. А потому действовать пришлось осторожнее нежели он привык. Особенно при таком преимуществе в кавалерии.

Поэтому гусарские хоругви и большая часть панцирных казаков выстроились в виду лагеря московитов и стен Смоленска. Из города по ним постреливали, однако ни одно ядро не долетело и десяти футов до крайних всадников, даже пропрыгав ещё парочку, оно остановилось далеко от ближайших конских ног. За месяцы осады поляки давно знали предельную дальность стрельбы смоленских пушек.

Две сотни панцирников выдвинулось к московитскому лагерю бодрой рысью. На полпути их встретили выстрелами из пушек и пищалей. Палили густо, так что передний фас вражеского стана заволокло пороховым дымом. И оттуда продолжали лететь ядра и пули. Одновременно оживились канониры на стенах Смоленска, принялись палить куда чаще, нервируя людей и коней.

— Заперлись в стане, — доложил вернувшийся из разведки Хвалибог, — и выходить не собираются. Стан укреплён, но растащить возы можно, сцепить их не успели ещё. Плетни стоять непрочно, конь грудью повалит.

— Тогда, панове, — поднял булаву Жолкевский, — с богом!

И лучшая кавалерия в мире сорвалась в атаку. Сперва шагом, легко удерживая строй, после перейдя на размашистую рысь, которой ряды всадников проскочат самый опасный участок, где на них обрушатся московитские ядра и пули, и лишь перед носом у врага они пустят коней в галоп, чтобы смести ненадёжные укрепления московитов и устроить внутри настоящую резню. Гусары и панцирники жаждали отмщения за позор Клушина, за отступление после едва ли не победы. Но сегодня они расквитаются с московитами за всё. Сегодня копья и концежи с саблями напьются крови допьяна.

Кони и правда легко валили грудью плетни. Гусары и панцирные казаки ворвались в лагерь. Окрылённые тем как легко удалось проскочить через шквал из пуль с ядрами, что обрушили на них московиты, они были готовы насаживать на пики и рубить всякого, кто попадётся им на пути.

Вот только внутри их ждали не вставшие плечом к плечу московиты, но пустота… Совершенная пустота, как будто вражеский лагерь изнутри никто не защищал. Но это не так, ведь по ним только что палили из пушек и пищалей.

— Что за напасть? — удивился князь Януш Порыцкий. — Куда подевались эти московиты?

— Может их черти в ад утащили? — предположил один из его товарищей.

Другой же велел пахолику спешиться и проверить пушки. Парочка как раз стояла рядом с тем местом, где в лагерь прорвалась хоругвь Порыцкого.

— Ещё тёплые, — ответил тот, прикладывая ладонь к казённику ближайшей. — Да вот и пальник валяется от неё, фитиль ещё тлеет.

Он поднял с примятой травы брошенный московитскими пушкарями пальник с ещё и в самом деле тлеющим фитилём.

— Куда ж их черти взяли? — спросил Порыцкий.

— Бегут! — донеслось до него снаружи лагеря. — К лодкам бегут, собаки московские!

Две панцирных хоругви обошли лагерь с флангов — на всякий случай, вдруг московиты приготовили для них неприятный сюрприз. К примеру пару сотен детей боярских, которым внутри места нет, а вот снаружи они легко могут ударить в тыл втянувшимся уже в драку гусарам. И сюрприз был, но вовсе не такой, как мог подумать Жолкевский.

— Вели хотя бы одного офицера притащить ко мне, — велел он гонцам, которых отправлял к панцирникам.

Нужно было понять, зачем московиты принялись ломать эту комедию со вторым лагерем. Предчувствия у гетмана были самые неприятные, и они не просто подтвердились. Нет. Ни о чём таком, что задумали и воплотили московиты, он и не подумать не мог.

Первое же ядро снесло голову товарищу из хоругви Порыцкого, который предположил, что московитов черти в ад утащили. Второе переломало ноги коню самого ротмистра, и тот весьма неизящно повалился на землю. Опытный наездник Порыцкий даже в доспехе успел откатиться в сторону, не попав под собственного умирающего скакуна. Но это его не спасло. Третье ядро ударилось в землю всего в паре футов от него, отскочило и врезалось ему в грудь, мгновенно переломав едва ли не все кости. Обратно на траву он падал уже мёртвым.

Слава Паулинов проверил наводку и сам поднёс пальник к отверстию. Жахнуло знатно. Пороха не жалели. Ядро ушло куда-то в бывший стан запорожцев, легко перелетев невысокие возы и плетни. Результата он видеть не мог, но главное, что ушло чисто, ничего лишнего не задев.

— А стрельцам да товарищам нашим как бы помочь, — прохрипел один из пушкарей у соседнего орудия. — Ведь рубят же их.

Покинувшие запорожский стан перед самой атакой пушкари и стрельцы бежали к загодя подготовленным лодкам. Но не успевали. Ляшские панцирники догоняли их и рубили с седла, почти безнаказанно. Стрельцы даже бердышей с собой не брали на тот берег — смысла нет. Отстреляются из стана — и дай Бог ноги. Тут лишний вес только мешать будет, пищаль бы не потерять. У пушкарей же и вовсе никакого оружия не было. Вот и бежали они, да только от конных не уйдёшь. И рубили их панцирники без пощады. Лишь кое-кого из десятников да сотенного голову утащить попытались. Но голова не дался. Выхватил пистолет, застрелил одного панцирника, схватился с другим на саблях. К нему подлетели сзади, попытались схватить. Он снова не дался, отбился, к самому берегу скатился, прыгнул к лодке, но пальнувший с седла казак попал-таки в него. Сотенный голова повалился ничком в воду и течение понесло его мёртвого или умирающего вниз.

— Там все охотники,[1] — ответил Паулинов, которого лично князь Скопин не пустил на тот берег, хотя он и вызывался сразу же, — знали, на что шли.

Почти на верную смерть, но говорить этого вслух Паулинов не стал.

Пушки расставили сразу как запорожцы покинули свой стан. На виду у уходящих сечевиков делать это не рискнули, те могли неправильно понять, а нарываться на драку с казаками князь-воевода не хотел. Под прикрытием огня со стен Смоленска орудия удалось пристрелять по стану, и теперь ляхи внутри оказались в настоящем огневом мешке. Идею подсказал сам князь Скопин, который, как оказалось, хоть немного, а понимал даже в пушкарском ремесле. Валуев с Паулиновым её подхватили и развили — всё же в этом деле они разбирались куда лучше нахватавшегося где-то по вершкам воеводы.

Ляхи рванули из стана назад и направо — в сторону батарей, стоявших на левом фланге позиций русского войска. Ими командовал Валуев, вынужденный ждать пока враги покинут стан, чтобы обрушить на них всю мощь своих пушек. Вырвавшимся ляхам пришлось туго. Они сбивались в тесные группы, по которым лупили пушки с другого берега Днепра. Ядра срывали всадников с сёдел, ломали ноги коням, порой убивали разом и всадника и скакуна. К самому берегу подбежали затинщики со своими длинными пищалями. Днепр защищал их лучше любого укрепления. Они принялись палить густо, почти не целясь, лишь бы внести ещё больше смуты в и без того расстроенные ряды врага.

В другую сторону ляхи из запорожского стана выйти не могли. Со стен Смоленска открыли настолько ураганный огонь, что даже сама мысль рвануть туда никому не приходила в голову. Лишь несколько самых отчаянных да панцирники, обходившие стан с того края, которым деваться было просто некуда, рискнули проскочить там. Повезло немногим.

[1] Т. е. пошедшие своей охотой, добровольцы

Жолкевский был в ярости. Ему учинили ещё худший разгром, чем под Клушином. Проклятье! Этот выскочка попросту перехитрил его. Московиты потеряли едва с десяток стрельцов с обслугой пушек — весьма низкая цена за цвет польского рыцарства, гибнущий прямо сейчас под ядрами, летящими с другого берега Днепра. И с этим ничего не поделать. Проклятье! Тысяча чертей! Он мог лишь приказать трубить отход, чтобы спасти хоть кого-то. И трубы запели печальный сигнал, отзывая гусар. Тех, кто сумел спастись.

Они уходили от запорожского стана ни с чем. Даже знамя кто-то из московитов успел сорвать, обмотать вокруг себя и удрать с ним на тот берег. И такого символического трофея Жолкевскому заполучить не удалось.

Теперь нужно привести в порядок отступившую армию и увести её обратно в лагерь, снова по широкой дуге обходя Смоленск. Проклятый, упорно сопротивляющийся город, который стоил королю всего московского похода.

Жолкевский сумел сделать почти невозможное. При помощи товарищей из собственной хоругви он навёл порядок среди рассыпающейся армии. Вернул в строй почти всех, кто мог ещё сражаться. И повёл разбитую армию обратно в лагерь, выслушивая по дороге доклады всё тех же товарищей о потерях среди гусар и панцирников. Доклады эти вводили его во всё более мрачное расположение духа. Менее чем за час сегодня он потерял больше гусар, чем при Клушино. Теперь точно можно попрощаться с булавой польного гетмана — никто, и особенно король, не оценит его заслуг при организации отступления. Хорошо ещё, что план атаки предложил не он, а Вейер, и стало быть вины на пуцком старосте больше, нежели на гетмане. Да только не станет король разбираться — он начнёт карать.

С такими тяжкими мыслями вёл гетман Жолкевский разбитые хоругви обратно в лагерь. Он не знал, что вскоре ему предстоит ещё одно испытание, потому за отступающими поляками из недальнего леса следили несколько сотен глаз.

— Крепко им досталось, — опуская руку, из-под которой разглядывал отступающих ляхов, проговорил Михаил Бутурлин. — Самое время по ним вдарить.

— Крепко-то крепко, — с сомнением произнёс Захарий Лапунов, — да только в полном порядке отходят. Вдарить можно, — он почесал бороду, — да как бы самим не досталось на орехи. Нас не боле чем ляхов будет.

— Князь приказ дал, — настаивал Бутурлин. — Мы для того на этом берегу остались, чтобы как побитое ляшское воинство мимо нас пройдёт, вдарить по нему.

— Скопина здесь нет, — рыкнул на него Ляпунов. — Тебе надо, ты и вдаряй по ляхам, а мы тут постоим. Мне князь Скопин не указ, меня брат поставил старшим над рязанскими людьми и наказ дал без толку людей не класть.

Бутурлину оставалось только зубами скрипеть от злости. Замысел воеводы шёл прахом из-за своеволия рязанского воеводы. Брат Прокопия Ляпунова не желал воевать по чьей-то указке и лезть на рожон. Оно и понятно. Даже потрёпанная из пушек ляшская кавалерия, а особенно гусария всё равно страшна. Но драться с ними надо, не бегать же от них, словно зайцам. И всё же Ляпунов рисковать не спешил, и это ставило крест на всём плане сражения. Если всадники Жолкевского уйдут в свой стан, снять осаду со Смоленска в ближайшие дни не получится. Придётся выдумывать что-то новое, а это время, которого вечно не хватает.

— Князь Скопин тебе может и не указ, — подъехал к ним поближе Иван Шуйский, — а брат мой?

Он глянул прямо в глаза Ляпунову, и тот опустил взгляд.

— Я тут за царя, — продолжил князь Пуговка, — и от имени его велю тебе и рязанским людям бить ляха вместе с калужским дворянством ляхов. Прямо сейчас.

— Эк ты завернул, Иван Иваныч, — усмехнулся в усы Ляпунов, — калужское дворянство…

Отряд Михаила Бутурлина, состоявший в основном из перемётчиков от калужского царька, стоял отдельно от рязанских дворян Ляпунова. Вроде и вместе, но друг с другом не общаются, да и взгляды кидают не самые тёплые. Правда, и те и другие не особо любили детей боярских, что были при князе Скопине. Очень уж те заносились, а ведь всего лишь отбиться сумели от ляхов, невелика победа. Вот только для дружбы между вчерашними дворянами на службе у самозванца и рязанцами, которые были вроде как сами по себе, несмотря на всю ласку царёву в отношении их воеводы Прокопия Ляпунова, этого оказалось маловато.

— Дворянство! — выкрикнул Захарий Ляпунов. — Сабли вон! За мной! Руби ляхов!

Михаил Бутурлин со своими людьми не отстал от него.

Два отряда детей боярских обрушились на середину отступающих длинной колонной ляшских всадников. Рассылать разъезды Жолкевский не стал, считая, что королевская армия давно и прочно контролирует округу, а конницы у князя Скопина не достанет для того, чтобы перебить конные заставы или хотя бы пробить брешь в блокаде Смоленска с юга. Если о тех, кого привёл под Дорогобуж Бутурлин, гетману было известно, то рязанское дворянство прибыло едва ли не накануне атаки, и насчёт него он оказался в полном неведении. Отчасти на этом строился замысел князя Скопина.

Дворянская конница врезалась прямо в середину длинной колонны отступающих ляхов. Лихим наскоком смяла не ожидавших ничего подобного гусар. Началась жестокая конная рукопашная. Кони гарцевали и кусались. Всадники отчаянно рубили друг друга, лишь бы скорее нанести удар, выбить из седла, и тут же сцепиться с новым врагом. Концежи и сабли звенели, со все стороны летели искры. Панцирников смяли и рассеяли очень быстро. Их хоругви понесли наибольший урон от пушек — они ведь находились ближе всего к берегу Днепра. С гусарами, конечно, так не вышло. Отлично обученные всадники стремительно сплотились вокруг знамён. Запела медь сигнальных труб. И разъярённые недавним поражением, когда они даже сабли в дело не пустили, гусары обрушили весь свой гнев на поместную конницу.

— Уходим! — тут же скомандовал Ляпунов, и снова Бутурлин не отстал от него.

Принимать бой с гусарией дураков нет. Князь Скопин на чудо не рассчитывал, и велел сразу же как враг придёт в себя после внезапной атаки, тут же уходить обратно в лес. Туда гусары не сунутся, а с панцирными казаками поместная конница сумеет справиться.

И дети боярские, не принимая боя, рванули к спасительному лесу. Однако никто и не думал преследовать их. Кое-кто из гусар выпалил в спину из пистолета, кто-то даже попал. Но стреляли, чтобы злобу за дерзкое нападение сорвать.

— Собраться к знамёнам! — командовал охрипший Жолкевский. — Стройся по походному ордеру! Хвалибога ко мне!

— Убит пан ротмистр, — доложил гетману подъехавший товарищ панцирной хоругви. — Его из пушки ядром на берегу ещё убило.

— Кто командует панцирниками? — спросил у него гетман.

— Да почитай никто, — пожал плечами тот. — Пан ротмистр Сподзяковский отъехал с боя, сильно ранило его там же из гаковницы. Теперь панцирниками никто и не командует.

— Тогда ты за хорунжего будешь, — не спросив имени, велел Жолкевский. — Набери тех, у кого кони посвежей и отправь в разъезды. Проспали московитов один раз, второго не будет.

— Слушаюсь, пан гетман, — внезапно произведённый в хорунжие панцирник поспешил выполнить приказ.

Правда сам Жолкевский не был уверен, что московиты решатся снова ударить. Слишком уж нагло с их стороны. Да и без неожиданности они сами потеряют больше, чем нанесут его армии. А их теперь будут ждать едва ли не с нетерпением. Сабли с концежами крови не напились. Однако разъезды пустить надо, да и двигаться стоит побыстрее — кони выдержат, им сегодня в бой не ходить. Да и о том, что делают на его фланге московиты гетману знать очень хотелось.

В то время, когда Жолкевский приводил в порядок армию после дерзкого нападения поместной конницы, командиры её снова спорили, выполнять им приказ князя или нет.

— Надо сделать это, — настаивал Бутурлин. — Ежели получится взять его, так и войне конец. Да и выкуп получим царский.

— Выкуп вон кто получит, — указал на молчавшего до поры князя Ивана более осторожный Ляпунов. — Нам ни полушки не перепадёт, как обычно. Местом не вышли. А кровь-то лить нам!

— Но трофеи-то наши будут, — напомнил Бутурлин.

— Это если ноги унесём, — отрезал Ляпунов. — Ляхи и так на нас злы, а уж коли дерзнём на короля из руку поднять, нам и вовсе голов не сносить. Дурная затея это, вот что я вам скажу.

Князь не приказывал им идти к осадному стану польского короля и попытаться взять его. Просто предложил подумать об этом. В глубоком тылу Жигимонт чувствует себя в безопасности, но с ним вряд ли осталось так уж много солдат. Лишь драбанты. Армия либо с Жолкевским, либо на другом берегу дерётся. Это была бы дерзость необыкновенная, куда сильнее нежели атака на отступающих. А если удастся захватить в плен самого Жигимонта, так войну можно считать выигранной.

— Надо рискнуть, — всё же вмешался князь Иван Шуйский. — Пройдём дорогой на Красный, а оттуда лесом до самого жигимонтова стана.

— Это ты как царёв брат нам говоришь? — тут же прищурился, глядя ему в глаза, Ляпунов.

— Как князь Иван-Пуговка, — усмехнулся тот в ответ. — Очень уж хочется Жигимонта в полон взять. Скопин вон скольких под Клушином полонил, а мы его переплюнем, коли самого короля захватим.

Взять в этом верх над воеводой Ляпунову отчаянно хотелось. Благодаря этому, даже не получив и полушки из выкупа за польского короля, он выйдет из тени старшего брата. Тогда уж он будет на Захария тень отбрасывать.

— А и пошли! — махнул он рукой. — Дворянство, рысью!

И дети боярские из Рязани, а за ними и калужские дворяне, прежде служившие самозванцу, пустили коней убористой рысью. Иначе по лесу не пройти, кони ноги переломают. Двинулись к реке Чуриловке, чтобы за ней выйти перекрестку дорог, ведущих на Красный и Мстиславль, а после, обходя стан Сапеги, к находящемуся в глубоком тылу королевскому.

— Ушли? — переспросил Жолкевский товарища панцирной хоругви, который теперь стал командиром всех панцирных казаков. — Вот просто взяли и ушли?

— Скорой рысью, — добавил тот, — насколько это по лесу возможно. Дорожки там кое-какие есть, так что пройдут.

— И двинулись на запад, — Жолкевский говорил как будто сам с собой, однако панцирный товарищ нашёл нужным ответить.

— На запад, — сказал он, — скорее всего к развилке дорог, что ведут на Мстиславль и Красный.

— На запад, — повторил Жолкевский, и тут же вырвался из задумчивости. — Балабана ко мне!

Пахолик тут же рванул в сторону хоругви гетманова племянника и вскоре они вернулись вдвоём с Александром Балабаном, старостой теребовльским.

— Бери своих людей какие посвежей и гусар Млынского, тоже самых свежих, — велел племяннику Жолкевский, — и скорым маршем отправляйся к королевскому стану.

— Думаете, московиты дерзнут поднять руку на короля? — удивился тот.

— Это дикари, Александр, — ответил Жолкевский. — Для них нет ничего святого в августейшей особе, ты же знаешь. Им плевать на цивилизованные методы ведения войны.

Александр Балабан поспешил собрать людей, передав оставшихся Млынскому, и вскоре отряд из почти сотни гусар двух отборных хоругвей гетманского полка поспешили к королевскому лагерю. Жолкевский решил, даже если он ошибается, то ничего дурного не будет в том, чтобы отправить гусар к королю. Ну а коли окажется прав, это хоть как-то поправит его почти безнадёжное положение.

Балабан отчаянно гнал коней, и всё равно отряд детей боярских примчался к королевскому лагерю намного раньше.

— Крепко же они короля своего стерегут, — заметил Ляпунов, снова начавший сомневаться в их затее.

На воротах осадного стана стояла пара крепких драбантов с алебардами в руках. Эти не казались совсем уж парадными солдатиками, и явно могли постоять за себя. Сам стан был обнесён высоким тыном, за которым ничего не видно.

— Надо на прорыв идти, — предложил Бутурлин. — Ворвёмся, порубим там всех, кого сможем, короля в полон — и ходу! За Днепром не достанут, там князь уже добивает ляхов.

Дымы над осадными станами с того берега Днепра были хорошо видны даже отсюда. Сражение там явно закончилось, и теперь дело дошло до любимой части всякого солдата. Грабежа обозов.

— Дворянство! — взмахнул саблей Ляпунов. — Вперёд!

И дети боярские обоих отрядов бросились в атаку. Драбантов просто смели, изрубив прежде чем они успели своими алебардами взмахнуть. Как бы ты ни был хорош, а против стольких врагов шансов у тебя нет. Ворота вышибли, засов с той стороны положить не успели, и дети боярские ворвались прямиком в королевский осадный стан.

— Бей! Круши! — выкрикнул Ляпунов. — Руби их, православные!

Однако сам он вместе с отборным отрядом детей боярских поспешил прямиком к королевскому домику. Настоящая добыча ждала его там. И конечно же Бутурлин со своими присными, да и князь Иван Шуйский от него не сильно отстали. В королевском стане, само собой, есть чем поживиться, но пока большая часть ворвавшихся дворян создают суету, нужно успеть прихватить самое ценное. Жигимонта Польского.

Но на пути их встали королевские драбанты. Лучшие воины Речи Посполитой (правда, почти все они были шведами, потому что соотечественникам Сигизмунд Ваза доверял больше чем собственным подданным) встали стеной перед королевским домиком. Сперва на налетевших детей боярских обрушился слитный залп десятка мушкетов и пары офицерских пистолетов. Пули выбивали всадников из сёдел, на таком убойном расстоянии от них спасал и самый крепкий юшман. Кираса ещё могла бы, да только не было их у всадников поместной конницы. И всё же залп не остановил их, и дети боярские во главе с Ляпуновым, Бутурлиным и Иваном Шуйским налетели на строй. В дело пошли алебарды. Пара офицеров предпочли отступить — их шпагам сейчас нет работы. А вот когда большинство московитов спешатся, сами или же будут спешены солдатами, тогда можно вмешаться.

Драбантов рубили в седла, однако те ловко орудовали алебардами, сумели стащить на землю Захария Ляпунова. Подскочивший Михаил Бутурлин закрыл того своим конём, принялся с удвоенной силой и яростью рубить драбантов, однако и сам вскоре оказался спешен. Его зацепили крючья сразу двух алебард и стащили с седла. Князь Иван предусмотрительно держался подальше от свейских ляхов, предпочитая командовать из второго-третьего ряда. Вперёд сам лезть он не любил.

Когда на земле оказались воеводы закипел уже настоящий съёмный бой. Многие из детей боярских сами спешивались, чтобы с саблей в руке помочь командирам. Против сплочённого строя опытных солдат с алебардами их лихого наскока оказалось мало, вот только дворян было куда больше и они брали не уменьем так числом. Навалились как говорится всем миром, да и саблями дети боярские владели отлично, по крайней мере те, кого воеводы взяли с собой на штурм королевского домика. В съёмном бою, накоротке, если не забоишься жуткого топора с пиковиной, сидящего на длинном ратовище, можно прорваться вперёд, туда, где не достанут, и самому рубануть саблей. По пальцам или по ногам или ткнуть в живот под нижний край кирасы. Можно и по лицу угостить, накоротке шлем без личины или хотя бы наносника не спасёт. Главное, не бояться, рваться вперёд. Перехватить ратовище левой рукой и рубить саблей пока враг замешкался хотя бы и на миг. Для этого надо быть бесстрашным лихим рубакой, а таких не столь уж много на Господнем свете. Но именно таких взяли с собой Бутурлин с Ляпуновым, да и сами они лихостью своим людям не уступали.

Сигизмунд же смотрел на разворачивающееся у самых дверей его домика сражение со всё возрастающим страхом, который постепенно переходил в отчаяние. Пару раз эти варвары пытались лезть в узкие окошки домика, перебили в них все стёкла. Однако кавалер Новодворский, даром что уже немолод, а всё же сумел оборонить своего короля. Он застрелил первого лезущего в окно московита из пистолета, разнеся ему голову. Тот так и остался висеть в полувыбитом проёме, перегородив его своим трупом. Ещё паре он тяжёлой шпагой отрубил пальцы, а одному даже руку по локоть отсёк мастерским ударом. Это навсегда отбило у московитов охоту лезть в окна. Одного Новодворского для этого оказалось достаточно.

Вот только его не хватит, когда они перебьют драбантов и высадят дверь. А в том, что это случится скоро, король не сомневался.

Судьбу схватки в королевском лагере решили в итоге не лихие рубаки, но князь Иван Пуговка. Державшийся в задних рядах он первым заметил мчавшихся на выручку Сигизмунду гусар Балабана. И тут же поднял тревогу.

— Враг в тылу! — закричал он. — Сигнальте! Враг в тылу!

Рожки сигнальщиков запели, но было поздно. Подготовиться к атаке с тыла дети боярские не успели.

Гусары Балабана, несмотря на то, что помчались на выручку королевскому лагерю позже, нежели туда отравились московитские дворяне, наверстали упущенное пройдя почти по прямой. Им не было нужды огибать лагерь Сапеги, наоборот, Балабан послал туда пахолика, сообщив о возможной угрозе самому королю. Великий канцлер литовский отправил на помощь Балабану всех оставшихся в его лагере гусар общим числом в полсотни.

И вот теперь сто пятьдесят крылатых гусар обрушили свой гнев на московитов, разорявших королевский осадный стан. Пик не брали, ударили сразу в сабли и концежи, но и этого вполне хватило московитским дворянам. Рассеявшиеся по лагерю в поисках лёгкой добычи, добивающие королевских драбантов они слишком поздно заметили врага. И теперь платили за это по самой высокой цене. Жестокая конная рубка завертелась в осадном стане. Некуда было бежать московитским дворянам от ярости гусарии, и они валились наземь, залитые кровью. Их кольчуги плохо спасали от сабель и особенно концежей.

Но русских не стоит списывать со счетов пока не перебил всех. Дети боярские сумели сплотиться и дали отпор гусарами. Дворян было всё же куда больше, и как бы ни были хороши поляки, но и русские им не во всём уступали. Особенно, когда численное преимущество было не на стороне ляхов. Да и столь любимый гусарами таранный удар они не могли провести, места нет. Приходилось рубиться практически не месте, крутясь в седле, а это куда лучше выходило у поместных всадников, не обременённых в отличие от гусар тяжёлой бронёй. Ну а в искусстве конного фехтования русские дворяне ляхам ничуть не уступали, а когда и посильнее были.

— Из стана! — надрывал глотку Иван Шуйский. — Из стана все! На прорыв!

И он сам первым пошёл прорываться прочь. Воеводой он был не самым опытным, но понял, что захватить короля не выйдет. Надо спасать поместную конницу, пока к ляхам не подошло подкрепление. Сейчас против обоих отрядов — калужского и рязанского — всего полторы сотни гусар, а когда их станет больше, русских просто перебьют.

Иван отчаянно рубился с гусарами, раздавая удары направо и налево. Ему в полон попадать никак нельзя. Ляпунов с Бутурлиным хоть и воеводы, да не настолько ценны как младший брат царя. Поэтому князь Иван дрался с мужеством обречённого, заранее решив если совсем туго станет просто убить себя. Хоть и грех это, да только лучше так, чем к ляхам в полон. Наверное, именно это обречённое мужество Ивана Шуйского-Пуговки и позволило собравшимся вместе и последовавшим за ним поместным всадникам обоих отрядов прорваться через гусарский заслон.

Дети боярские ринулись прочь из лагеря на запад вниз по течению Днепра. Многие после не вернутся в войско князя Скопина, предпочтя вольницу службе, однако князю Ивану удастся привести с собой большую часть обоих отрядов поместной конницы. Да и дезертиры после станут возвращаться, ссылаясь на то, что заплутали да уходили от ляшских разъездов. Их лжи не поверят, однако закроют на неё глаза. Слабости всякий поддаться может, а вот силу в себе найти и вернуться в строй — уже нет. Да и мало было в русском войске конницы, чтобы казнить таких вот опомнившихся.

А вот воеводам Ляпунову и Бутурлину пришлось туго. Спешенные они со своими людьми только что дрались с последними драбантами на самом пороге королевского домика, и вот уже они окружены конными гусарами, на них нацелены пистолеты и концежи. Сражаться смысла нет, и оба воеводы бросили сабли, как и их люди.

Вот тут-то король вышел из домика в сопровождении кавалера Новодворского. Московитов к тому времени уже разоружили и поставили перед его величеством на колени, заставив пригнуть головы к самой земле.

— Так вам, татарским детям, удобнее, — усмехнулся король. — Этих, — махнул он рукой в сторону простых дворян, — повесить так чтобы видно было со стен города. Они не заслужили смерти от меча или пули, верёвка вот лучшее, что они заслужили. — Он помолчал, давая своим подданным оценить слова, и продолжил: — А воевод… — снова замолчал в притворной задумчивости. — У нас ведь остались колы, подготовленные для запорожцев? Они лучше всего подойдут им.

Понимавшие всё, что говорил Сигизмунд, воеводы только зубами скрипели с досады. Лучше уж смерть в бою, чем позорная — на колу.

— Вешайте нынче же, — распорядился король, — а колы готовьте на завтра. С самого утра начнём supplicium ultimum.[1]

Оставшись доволен собой Сигизмунд вернулся в свой домик, немедленно приказав слугам привести его в порядок и убрать труп из окна.

[1] Смертную казнь (лат.)