Скопа Московская (СИ)

Глава двадцать первая

Новый год

К тому, что в конце лета наступит новый год, я оказался как-то не готов. Когда в Можайск вернулся князь Иван и пригласил меня на службу и следовавший за ней крестный ход, которыми отмечалось начало года, я едва не спросил у него, не рано ли, до января-месяца ещё далеко. И всё же из школьного курса истории и одной песенки, которую слышал как-то, где вспоминали Петра Первого, который перенёс новый год на зиму, я помнил, что прежде он отмечался не первого января. Как оказалось первого сентября. Прямо как учебный год. Об этом я успел прочно забыть что со школы, что здесь.

— Государь велит тебе прибыть к нему в канун празднования новолетия, — прямо с порога заявил князь Иван, — дабы ты сопроводил его на всех торжествах.

— И на пиру? — машинально спросил я, чтобы потянуться время и не задать глупый вопрос насчёт зимы. Однако князь Иван понял его по-своему, и было с чего.

— И на пиру тоже, — кивнул он. — Но ежели сомневаешься в чём-то можешь после крестного хода вернуться в Можайск. Готовить войско к смотру.

— Неужто сам царь приедет? — удивился я, решив поскорее сменить скользкую тему. Вопрос про пир прозвучал едва ли не провокационно.

— Он обещал дать войску большой смотр, — кивнул князь Иван. — Вот только закончится тот может как походом, так и роспуском. Но сразу скажу, не распустит государь войско.

О поражении союзников-татар на реке Наре и их уходе в Крым я уже знал. Князь Иван по дороге в Москву, отправил ко мне в можайский лагерь одного из сопровождавших его выборных дворян с этой новостью. Теперь между объединённой армией Жигимонта и сторонников внезапно убитого калужского вора, вроде Заруцкого и Трубецким, стояло только моё войско. И стояло оно вовсе не там, где надо. А потому мне жизненно необходимо уговорить царя Василия дать мне возможность расположиться в Коломенском. Там мы дадим что называется последний и решительный бой ляхам и калужским ворам. Вот только как это сделать, у меня пока не было никаких идей.

Царь не доверяет мне. Я не настолько повязан с ним, чтобы после возможного его свержения расстаться с головой или оказаться насильно пострижен в монахи. Как бы я ни уверял его в своей верности, он не станет доверять мне полностью. Такова натура старого интригана. Сам готовый предать кого угодно ради собственных целей, не раз бывавший в опале и даже под смертным приговором дядюшка во всех видел подобных себе, меря остальных собственной меркой. И выходило, что окружают его исключительно потенциальные предатели, которые только и делают, что сговариваются между собой и с его врагами. А ведь если я хоть что-то помню из истории, то примерно так оно и было. Интриги при московском дворе плелись такие, что куда там старому деду в кепке с его игрой, реальную историю и настоящих людей никакому писателю не переплюнуть. То и дело я вспоминал словечко семибоярщина, вроде как сдавшая Москву полякам, вот только кто входил в неё, я не знал и память князя Скопина мне тут помочь никак не могла. Предателем и правда мог оказаться кто угодно.

Быть может, он не распустит войско. С уходом татар, которые и до того были не особенно надёжными союзниками, у царя Василия просто не осталось войска кроме моего. Вот только из-за этого он станет доверять мне ещё меньше. Почти уверен, убийство князя Скопина произошло если не с молчаливого согласия, то уж точно с ведома царя. Как бы ни ненавидел и ни боялся меня князь Дмитрий, а сам он такую подлость учинить не мог, нужно было заручиться хоть какой-то поддержкой от царственного брата. Поставить же войско в Коломенском, почти под самыми стенами Москвы царь мог посчитать слишком опасным для себя. Я ведь могу и войти в город, чтобы занять его. Оставшихся за стенами московских стрельцов да выборных дворян самого царя да брата его достанет лишь на оборону Кремля. И то ненадолго.

Я отчётливо понимал, что могу сам сесть на московский престол. Сил достанет. Вот только хочу ли? Нет, не хочу. Не хотел этого князь Скопин, не желаю и я. Мне бы с ролью воеводы разобраться, а уж страной править я попросту не готов. Я тут такого направлю, потомки за сто лет не расхлебают, наверное. Нет, даже думать об этом было неприятно и не хотелось совершенно.

А значит надо уговорить царя, и лучшей возможности чем новогодние праздники у меня не будет. Осталось только придумать как именно убедить его в моей верности, и вот тут-то не было совершенно никаких идей. И потому я для начала решил навестить маму с женой, тем более что новость, принесённая несколько недель назад Делагарди никак не укладывалась у меня в голове.

Я хотел своими глазами всё увидеть, услышать об этом от самой Александры, до этого как-то не мог поверить до конца. Не получалось просто, хоть ты тресни. В прежней жизни у меня не было ни жены ни детей, по крайней мере, я о детях ничего не знал, и потому мысль о том, что стану отцом, не желала укладываться голове. Наверное, до конца я в это поверю лишь взяв малыша или малышку на руки. Никак не раньше.

И всё равно я отчаянно хотел приехать в Москву, увидеть Александру и услышать от неё то, что говорил уже Делагарди. Генерал выдавал это за свои предположения, однако по тону я слышал, он уверен в своих словах, ничуть в них не сомневается. Но это ещё ничего не значит, даже в моё время мужчины в таких делах частенько понимали очень мало, а уж в семнадцатом веке так и подавно. Поэтому мне нужно подтверждение от самой Александры, ни от кого другого.

Меня отчаянно тяготило ожидание, ведь князь Иван чётко передал мне повеление царя. Я могу приехать в Москву не раньше кануна новогодия, и будет у меня времени с семьёй провести лишь несколько часов. Но и это роскошь, какую я не мог себе позволить в последнее время, благодаря постоянному наушничанью князя Дмитрия и его интригам. Чтобы хоть как-то унять это тяжкое чувство, я пропадал на плацу днями и ночами, глядя на то как шведские и немецкие офицеры вместе с воспитанными ими унтерами натаскивают всё больше пикинеров в мои пока ещё такие невеликие числом роты солдат нового строя. Именно они должны стать нашим козырем в последнем сражении с Жигимонтом и его воровскими союзниками, и от их тренировки и стойкости во многом будет зависеть исход этого сражения. И потому их гоняли с утра до позднего вечера, без пощады, доводя выполнение команд до автоматизма, чтобы в бою не думали о том с какой ноги пойти и как двигаться. С каждым днём у них получилось всё лучше, и вот уже в потешных баталиях с немецкими наёмниками, которые тоже были порой не прочь размяться, мои солдаты перестали проигрывать всех схватки. По крайней мере три из пяти-семи оставались за ними, что уже не так плохо.

О том же говорил мне и Таубе, уже вполне освоившийся в роли командира наёмников после гибели фон Тунбурга.

— Ваши солдаты всем хороши, — говорил он, наблюдая за очередной потешной баталией, где ровный квадрат его пикинеров никак не мог продавить моих солдат, — кроме одного. Необстрелянных слишком много. Выучить пикинера не штука, вот только после первого же сражения их окажется куда меньше.

И тут я с ним вынужден был согласиться, хотя и не стал говорить этого вслух.

Когда же август подошёл к концу, мы с князем Иваном отправились в Москву. Формально я не нарушал царёва приказа прибыть в канун праздника, вот только служба начнётся на закате и продлится до полуночи, а в столицу мы въехали сразу же как стрельцы отворили ворота и принялись растаскивать брёвна, которыми перегораживали на ночь улицы. С князем расстались почти сразу. Он отправился в Кремль, к братьям, докладывать о настроениях в Можайском стане и подготовке войска к смотру. Я же, само собой, прямиком на собственный двор, чтобы повидать мать с жену.

Времени было немного и я старался подгонять коня, несмотря на то, что местами стрельцы ещё не убрали проклятущие брёвна, а кое-где на улицах уже было довольно много народу. Дворяне, возглавляемые Зенбулатовым, поспешали за мной, так и ехала наша кавалькада через утреннюю Москву.

У ворот я спешился и буквально ворвался на свой двор, швырнув поводья Зенбулатову. Не до того мне сейчас было, чтобы о коне думать. Обиходят, никуда не денутся. Татарин, пускай и крещённый, а коня без опеки не оставит, кровь не даст. Ну а сам протопал через двор и просторные сени, прямиком к жене в горницу. И тут меня и остановили.

Я мог бы тогда смести с дороги кого угодно — сотню польских крылатых гусар, тысячу упорных немецких пехотинцев, татарскую орду с турецкими янычарами в придачу, но на пути у меня встала мама. И я остановился.

— Нельзя тебе к Александре, — заявила она, прежде чем поцеловать. — Неможется ей.

Князь Скопин был полным профаном в этой области, как, наверное, большая часть мужчин того века, включая многих врачей. Тогда всё, что касалось женщин и их здоровья, по крайней мере, на Руси, не выходило за пределы женских покоев и горниц. А вот я кое-что понимал, всё-таки в своём времени жил и доступ к информации имел. Зачем читал о таком — не спрашивайте, просто из досужего интереса, да ещё у меня в юности друзья-врачи были. А когда вам лет по девятнадцать-двадцать некоторые темы весьма забавно обсуждать с сугубо мужской компании да ещё и под пиво.

— С дитём неладно? — спросил я, стараясь не выдать даже тех малых знаний, которыми обладал. Мало ли что мать подумает.

— Ладно, — ответил она, — да только сильно неможется. Встанет, как тебя увидит, да только нельзя ей. Опасно это и для неё сейчас и для дитя, что под сердцем носит. Пускай полежит пока, а как лучше ей станет, сама к тебе спустится. Ты же покуда поешь с дороги. В стане-то да и на войне, разве еда. Отвык, поди, от нормальной-то.

Тут мама как всегда была права. Нормально я не питался уже несколько месяцев, собственно, с тех пор, как покинул дом, отправившись в Можайский лагерь. И теперь накинулся на принесённые прямо в мои покои блюда с прямо-таки волчьим аппетитов, хотя вроде и не особо голоден был.

Давно не доводилось мне едать так, чтобы можно было на лавку откинуться да пояс распустить. Так и сидел я, приходя в себя. Александра всё не шла, и я отправил человека за цирюльником. Надо привести себя в порядок, и для супруги, и для будущего визита к царю.

Тот первым делом уничтожил всю растительность у меня на лице, гладко выбрил его, а после по моему приказу остриг волосы как можно короче, как я привык. Голова и лицо с непривычки мёрзли на улице, когда я вышел прогуляться на двор. Но в походе нормального цирюльника не отыскать было, брил и стриг меня Зенбулатов, который несмотря на всю свою ловкость в обращении с остро заточенной сталью, скорее горло мог перехватить так, чтобы человек этого и не заметил, а вот с бритьём справлялся куда хуже. Потому и ходил я или с длинной щетиной, почти бородой, или же изрезанный весь, словно с ежом целовался. Так что теперь было приятно ощущать гладкую кожу на лице и коротко остриженные волосы.

Зенбулатов с дворянами, сопровождавшими меня, сидел на дворе. Тут же собирались и почти все дворовые люди, свободные или попросту отлынивающие от дел. Татарин прихлёбывал из большой кружки и рассказывал всякое о войне. Сбивался с пятого на десятое, с Клушина перескакивал к Дорогобужу, а оттуда под Смоленск и обратно к Клушину. Но дворовые и те несколько дворян, что я оставил в своей столичной усадьбе, слушали его как заворожённые. Я не стал смущать их своим присутствием и ушёл скучать к себе.

Вот только скучать мне не пришлось. В покоях меня уже дожидались Александра с мамой моей. Я едва не упал перед супругой на колени, едва не принялся целовать ей руки. Слова нам были просто не нужны. Несмотря на широкий сарафан, скрывающий фигуру, я всё понял с первого взгляда. Правду сказал мне Делагарди, хотя что там, мама не далее чем пару часов назад подтвердила его слова. Но всё равно, окончательно я поверил лишь когда увидел своими глазами.

Подавив желание броситься к Александре, обнять, прижать к себе, подошёл осторожно и поцеловал в щёку столь целомудренно, будто мы впервые наедине оказались. Жена моя на миг согнулась, прижав руки к животу, и я тут же схватил её за плечи.

— Нет-нет, Скопушка, — успокоила она меня, — непоседлив сынок наш, толкается.

Она уже выпрямилась, и наши лица оказались неприлично близко. Я отступил на полшага, задав вопрос, который меня тогда интересовал больше всего:

— А почему малыш? — спросил я. — Почему не малышка?

— Да разве девочки такие бывают, — улыбнулась Александра. — Они в животе у матери трепака не пляшут.

Мы улыбнулись друг другу, и я понял, что теперь-то знаю, что такое настоящее счастье. Выглядит оно именно так, и никак иначе.

— Александра, идём уже, — с показной сварливостью произнесла мама. — Пора в горницу. Там оно спокойнее, и лучше будет и тебе и дитю.

— Мама, ты Александру заперла, наверное, как татя в тюрьму, — решился-таки возразить я. — Давай мы с ней хоть по гульбищу прогуляемся, а после я сам её в горницу отведу.

— А ну как дурно ей снова станет, — теперь уже сварливость в голосе матери была не показной и далеко не ласковой.

— На руках отнесу, — заверил её я, — силы хватит.

Спорить и дальше мама не стала. Понимала, не переупрямит меня, а терять лицо перед невесткой не хотела. Как бы ни были хороши между ними отношения, старшей женщиной в семье была именно мама и бессмысленный спор с сыном наносил слишком серьёзный урон её достоинству.

— Уйду в Покровскую обитель, — пробурчала она себе под нос, оставляя нас одних, — и сами справляйтесь, коли самые умные. Выросли, ишь.

Но в голосе её теперь снова сварливость стала показной, из-под неё ясно проглядывали ласка и уважение. И за это я матери тоже был безмерно благодарен.

— Надолго ли ты домой? — с надеждой спросила у меня Александра, когда мы вышли на широкое гульбище, опоясывающее главный терем моей усадьбы.

— Ежели Господь и царь дозволят, так завтра же, в первый день нового года в Можайск вернусь, — честно ответил я. — Не хочу оставлять тебя, Александра, да только не могу. Жигимонт с калужскими ворами сговорился и на Москву идёт в силах тяжких. Некому его кроме меня останавливать.

— Широки твои плечи, Скопушка, — с печальной лаской произнесла Александра, — крепки руки, да только всю Русь на них не вынесешь. Этак и надорваться можно.

Много я мог бы сказать Александре. Что время такое, что Русь врагами окружена со всех сторон, а стою я за царя, который на десять вёрст от Москвы ничего не контролирует. Что союзники у нас не особенно верные, и хотя друг мне Якоб Делагарди, а завтра, быть может, врагом станет. Что иные свои похуже самого злого ворога будут. Да только зачем ей говорить такое. И так беременность тяжело у неё идёт, может только хуже сделаться от таких-то слов.

— Не один я несу ту службу, — вместо этого ответил я, — тяжела она, да груз промеж собой делим. И у всех нас плечи широкие да руки крепкие. А стою я не только за царя и Отечество, но и за то, чтобы сынок наш, что под сердцем ты носишь, а он тебя пинает, не правил бы службу с малолетства, как я. За-ради него и тебя, Александра, сердце моё, взваливаю я на себя этот груз, и как о тебе, а теперь и о сынишке подумаю, так он малость легче становится.

Вот за такими разговорами прошло какое-то время, а после проводил я Александру в её горницу, поцеловал на прощание. Да и отправился готовиться, опоздать в Кремль к началу новогодней службы было просто непростительным промахом.

Для такого дела я принарядился, подобрав подходящее платье, из тех, что пылились в сундуках. Редко мне доводилось бывать на пирах да прочих праздниках, всё больше в станах полевых. Но платья и для такого случая у меня, конечно же, были. Я добавил к нему палаш, царёв подарок, в украшенных ляпис-лазурью, бирюзой и гранатами ножнах. На войну я его не брал, оставил в московском имении, быть может, и хорошее оружие подарил мне царственный дядюшка, да только мало ли что с ним в походе случиться может. Терять же такие подарки себе дороже выходит.

В Кремль отправился, конечно же, верхом на трофейном аргамаке. Взял с собой только Зенбулатова — для представительности, негоже князю одному ездить. По уму нужна хорошая свита, дворян из десяти, минимум, как подсказывала память князя Скопина, да только царь и перепугаться может, если в столь «силах тяжких» приеду, да и нет у меня десяти дворян, которых я мог бы нарядить как следует и посадить на достойных коней. А малая свита лишь принизит моё достоинство.

Новогодняя служба, конечно же, проходила в Успенском соборе. Он был похож на тот, что я видел в Кремле в своё время, однако чем-то отличался, вот только понять уже сложно чем именно. Включалась и память князя Скопина, который видел его только таким, да и задумываться особо желания не было. Зенбулатов, хотя и крещёный, однако в собор его не пустили и он отправился в церковь попроще, к остальных дворянам с послужильцами, каких взяли с собой приглашённые к царю.

Внутри же собор выглядел просто великолепно. Вся эта роспись, пускай и плохо видная из-за освещения, которому далеко по яркости до электрического, иконы, пышное убранство. В общем всё прямо как в фильмах показывают, даже мрачность из-за сотен лампад почти такая же. Я пришёл вовремя, встал рядом с царём и князем Иваном, князь Дмитрий показательно стоял у другого царёва плеча, как будто бы отдельно от нас.

Ровно с последним лучом света заходящего солнца патриарх Гермоген, которого я хорошо помнил по первым часам в этом времени и теле, а после по царскому визиту, начал громко читать канон. В слова я не вслушивался, думая, как мне поговорить с царём. Служба длинная, стоять придётся бог весть сколько. Даже не знаю как скоро полночь наступит. Время подумать есть.

Так я и пропустил бы всю службу, лишь машинально повторяя за патриархом и остальными слова в нужных местах да крестясь, когда положено, если б не заметил, как князь Дмитрий во время чтения очередного длинного канона принялся что-то шептать прямо в ухо царю. Дождавшись, когда он закончит, я аккуратно подошёл к царственному дядюшке поближе, чуть потеснив князя Ивана, но тот легко уступил мне место, как будто заранее знал, что я так поступлю.

И вот когда патриарх Гермоген завёл новый длинный канон, я опередил князя Дмитрия и сам заговорил прямо в ухо царю Василию.

— Государь, — я старался произносить слова как можно быстрее, обращаться к памяти князя Скопина некогда, так что когда патриарх закончит чтение не знаю, а продолжить говорить, когда он замолчит будет непростительно. Это я и без чужой памяти понимаю, — на тебя одного уповаю. Лишь ты защита для Отчизны. Дай мне стать мечом в руке твоей. Дай быть щитом. — Я сыпал словами, почти не думая о том, что именно говорю. Только бы успеть, не дать и дальше князю Дмитрию лить царю в уши яд. — После смотра дозволь войску встать в твоём селе Коломенском. Я укреплю его и дам там Жигимонту такой бой, что он за счастье почтёт, ежели ноги унесёт оттуда.

— Ты обещал мне победу под Смоленском, — почти не разжимая губ, ответил царственный дядюшка, — а Жигимонт лишь силы пополнил да идёт с ними от Калуги. Ты уходил с войском под Смоленск, а теперь хочешь у самых стен московских ляха встретить.

— Негде больше, — честно ответил я. — Хитёр Жигимонт, не сумел силой взять, на хитрость пошёл. И обманом да кривдой всюду верх берёт. Да только в бою они ему не помогут.

— Довольно, — бросил в ответ царь, — во время службы говорить грех, а о мирском — вдвойне грех.

Я отступил, но цели своей хотя бы отчасти, а добился. Когда к царю снова сунулся князь Дмитрий, тот осадил его весьма жёстко, заставив убраться на своё место. Да и патриарх завёл канон немного громче, что явно стоило старику больших усилий. Теперь уж точно не поболтаешь.

Но вот миновала полночь и служба закончилась. Служки подхватили патриарха под руку и увели, старик едва держался на ногах, хотя до этого его горделивой осанке позавидовал бы и сам государь.

Ну а все миряне покинули Успенский храм, отправившись вслед за царём на пир, который продлился до утра и завершится грандиозным крестным ходом. Вот так в это время было заведено праздновать новый год.

Все наверное знают выражение вьетнамские флешбеки, конечно, из тех, чьи детство или юность пришлись на времена видеосалонов и видеокассет с крутым Рембо. Так вот именно их я испытал, сев за царский стол во время пира. Ни сражения, не лобовая атака крылатых гусар не заставляли у меня внутри всё сжиматься в ледяной комок настолько сильно, как вид пиршественного зала. И тут же здравицы в честь царя смешались с такими же, поднимаемыми на пиру по случаю крестин сына князя Воротынского. И лица почти те же, а если кого там не было, так память врала, говоря, что были. Первое время я едва усидеть мог, так хотелось сорваться и выскочить из зала — и плевать, что будет после. Пускай хоть юродивым объявляют. Но как-то сумел удержать себя в руках. Даже вставал вовремя и какие-то здравицы сам провозглашал.

Однако стоило встретиться взглядом с сидевшей отдельно, за женским столом, княгиней Екатериной, как мне снова сделалось дурно. На кубок с вином уставился, будто на змею. Зря, ой зря полез я в Москву. Здесь мне от врага мечом не оборониться. А иначе-то воевать князь Скопин не умел, тут мне уже приходится самому выкручиваться.

Когда пир был в самом разгаре царь обратился ко мне. До этого сидевший по правую руку от него князь Дмитрий несколько раз пытался сунуться к нему, но царственный брат его одёргивал коротким жестом, мол, не время сейчас. Сейчас же решил сперва со мной поговорить. Хорошо ли это, не знаю ещё.

— Ты, Миша, ляха от Смоленска под самые стены московские привёл, — произнёс с упрёком царь Василий. — Обещал мне победу, а что вышло? Вроде и ляха бьёшь, да он только крепнет от этого.

— Жигимонт опасней и хитрей змеи, — ответил я, стараясь подбирать каждое слово. — Его над побить в третий раз — этого ему уже не простят свои же паны. Гонора у них больно много, чтобы служить битому королю.

— И как ты мыслишь побить его? — спросил царь.

— Укрепить Коломенское, — завёл прежнюю шарманку я, понимая, что уже всё говорил, но повторить придётся, — и встану там. Жигимонту Коломенского не миновать, ежели он на Москву нацелился.

— У самых стен, — тоже повторился царь Василий.

— Негде более, — покачал головой я. — Но там уж побью его так, что только перья орлиные со все стороны полетят.

— А с чего взял что побьёшь? — глянул мне прямо в глаза царь Василий. — Под Клушиным едва удержался. Под Смоленском не сумел — ушёл оттуда Жигимонт. А тут значит побьёшь.

— Он всем рискует в этом походе, — убеждённо заговорил я. — Все и всё, что у него есть, взял. Побьём его, и не посмеет король польский более к нам лезть. Да и сынка своего в русские цари прочить.

Вот тут я бил точно по самому больному месту царственного дядюшки. Он точно в курсе того, что бояре за его спиной договариваются с Сигизмундом, желая свергнуть Василия и посадить на его место королевича Владислава. Однако ничего с этим царь поделать не мог. Сил не было для того, чтобы раздавить эту оппозицию, приходилось мириться с ней и делать вид, что ничего просто нет. А безнаказанность лишь подзадоривала бояр, ведь слабого правителя куда проще скинуть нежели сильного.

— А ты сам-то верен государю, — встрял по своему обыкновению князь Дмитрий, который, конечно же, слышал весь наш разговор и ждал лишь возможности, которая появилась, когда царь Василий замолчал, услышав мои слова, — князь Хованский уже перекапывает округу Коломенского, ставит там засеки да крепостцы. А Валуев туда же государев, — он выделил это слово тоном, — наряд потащил вместо Москвы, как должен был. По чьему приказу всё?

— Войску велено было в Можайске оставаться, — я знал, что отвечать на это обвинение, — а вот про наряд ничего не говорено. Ну а окрестности Москвы укреплять против Жигимонта надо, вот князь Хованский этим и занимается.

— А ежели ты пушки против стен московских развернёшь? — прищурился князь Дмитрий.

— Больших у меня нет, — пожал плечами я, — которыми можно было бы стены повредить. Да и ежели соглядатаи твои видят всё, Дмитрий Иваныч, так должны донести тебе, как ставят наряд в Коломенском. Против стен московских его теперь тяжело повернуть будет. С той стороны стан не укреплён вовсе.

Это была очевидная уязвимость, однако я сознательно пошёл на неё, чтобы показать царю, что против него воевать не собираюсь.

— А ежели Жигимонт в Тушино пойдёт? — спросил у меня царь.

— Это ему всю Москву обойти придётся, — покачал головой я. — А стан в Коломенском у него в тылу останется. Тогда я на него ударю прежде чем он успеет подойти к прежнему воровскому табору. Войско растянуто будет, а с одного краю у него стены московские с пушками да стрельцами. Не глуп Жигимонт, да и воеводы у него что надо, пойдёт он с войском на Коломенское, как прежде Ивашка Болотников да первый самозванец.

— А понимаешь ли ты, Миша, — кажется впервые за всё время что знаю его я (именно я, на не князь Скопин) глянул мне прямо в глаза царь Василий, — что ежели побьёт тебя Жигимонт, то всем нам не жить более. Ни мне, ни Ивану с Димитрием, ни тебе. Победят ляхи — всем нам конец.

— Понимаю, государь, — ответил я, не отводя взгляда. — Потому и биться буду вдвое против того, как под Клушином да под Смоленском. Ежели победит Жигимонт, так только через мой труп.

Кажется мои слова убедили царя. Он не стал слушать ехидные речи князя Дмитрия. Не осаживал его, не отмахивался, просто игнорировал брата, как будто того рядом и не было вовсе. И тот довольно быстро понял царёво настроение да и отстал от него, понимая, что ещё немного и может запросто в опалу угодить.

Ну а как закончился пир, я вздохнул с облегчением. Пережил его, да и вроде как с победой вышел. Теперь бы не переменил царь решения, с него станется. Я в войско вернусь, а князь Дмитрий в Кремле останется. Но сейчас думать об этом не хотелось. Ведь после пира пришлось шагать крестным ходом по всей Москве следом за царём да ещё и едва ли не плечом к плечу с князем Дмитрием. Тот кидал на меня ненавидящие взгляды, когда думал будто я не замечаю, однако я игнорировал его прямо как царственный дядюшка, делая вид, что князя Дмитрия просто не существует.

Когда же крестный ход завершился у ворот Кремля, я поспешил вернуться в усадьбу. И как бы ни хотелось мне завалиться спать, пришлось сразу же ехать в Можайск. Царёв смотр, которого я добился с помощью князя Ивана и Делагарди, никто не отменял, да и войско надо готовить к выступлению на Коломенское. Высплюсь когда-нибудь потом, если это потом вообще будет.

Большой царёв смотр выглядел совершенно не так, как я его себе представлял. Я думал это будет что-то вроде парада на Красной площади на Девятое мая, когда полк за полком пройдут мимо сидящего верхом царя и его ближних, а я буду представлять ему полки, воевод, а иногда и отличившихся сотенных голов или офицеров-иноземцев. Отнюдь нет.

Для начала в можайский стан приехали окладчики, вопреки традиции, как подсказала мне память князя Скопина, не выборные, а назначенные и скорее всего не без подсказки со стороны князя Дмитрия. Очень уж строго они придирались ко всему, лишь бы занизить выплату за поход дворянам и детям боярским. С ними постоянно шли споры насчёт количества и, главное, качества земли, которой владели мои дворяне, ведь эти факторы как правило были решающими при назначении оклада. Я показательно не вмешивался, хотя это и роняло меня в глазах собственных дворян и детей боярских, но иначе нельзя. И без того князь Дмитрий что ни день царю в уши шепчет о том, что я из войска свою личную армию готовлю, чтобы свергнуть дядюшку и самому московский престол занять.

Именно окладчикам дворяне и дети боярские из моего войска предъявляли броню, оружие и коней. А те прикидывали степень их готовности к войне и исходя из этого определяли размер вознаграждения, положенного из казны. Хотя далеко не только боеготовность решала в этом вопросе всё, факторов была такая уйма, что они у меня голове не помещались, несмотря на память князя Скопина. Он-то в этой системе жил почитай с самого рождения, для меня же отличий выборного дворянина от городового не было вообще, как плавал я и статусах городов, у которых были свои ранги, влиявшие на размер выплат. Однако сами дворяне и дети боярские (кстати, кем числился тот или иной всадник поместной конницы, тоже влияло на размер выплаты) варились в этом котле всю жизнь и уверенно спорили с окладчиками. Когда же дело решалось не в их пользу, что происходило далеко не всегда, несмотря на моё показное невмешательство, несли мне челобитную, как правило коллективную, которую я тут же подписывал и передавал через дьяков разрядного приказа прямиком царю. Надеюсь, когда накопится представительное число, дядюшка вынужден будет обратить на них внимание. Но это, наверное, уже после сражения с армией Жигимонта.

Когда же окладчики закончили свою работу, дьяки разрядного приказа переписали всё, скрупулёзно занеся в записи и все несогласия, высказанные дворянами и детьми боярскими в связи с работой окладчиков, вот тогда-то и началось нечто похожее на парад. Хотя бы немного.

Стрельцы выстроились по приказам. Поместные всадники замерли верхом длинными шеренгами. Наёмники стояли ровными квадратами пехоты, а их собственная конница заняла фланг. Отдельно встали солдаты нового строя, выглядевшие не лучшим образом в своих длиннополых кафтанах, свободных штанах и лаптях с онучами, даже пики не хуже чем у немецких наёмников не сильно исправляли общую картину. Однако я знал, что стоять они будут крепко, а что видном неказисты, так дайте только срок и из них сделают настоящих солдат. В конце концов, не форма делает солдата солдатом.

В последний раз оглядев всех, я отправился навстречу царю, который ехал из Москвы с громадной свитой. Были там и князья Иван с Дмитрием. Были едва не все бояре, многие из них надели брони и повесили на пояса сабли, будто собирались после смотра сразу же ехать с моим войском в Коломенское. С царём ехало прилично выборных дворян, охранявших его и свиту. Отряд достаточно сильный, что любой враг, окажись он так близко к Москве, не решился бы напасть на него. И не скажу, что царь перестраховывался, слишком уж хорошо помнил я нападение лисовчиков на наш обоз с казной.

Я встретил царский поезд на выезде из Можайска. Со мной ехали Делагарди, князь Елецкий и Михаил Бутурлин с Захарием Ляпуновым. Последним двум не по рангу было, вообще-то, встречать царя, но всё же воеводы, других у меня сейчас нет. Слишком уж многие полегли или отправились раны лечить после Клушина.

— Челом бью, государь, — приветствовал я ехавшего в открытом возке царя, — и прошу пожаловать. Войско готово к смотру.

— Садись со мной, — велел царь, — покажешь своё войско.

Пришлось перебраться в царёв возок, который основательно просел, когда я залезал в него. Всё же слишком уж я здоров для человека своего времени. Царь Василий, обладавший куда менее внушительным телосложением, наверное, даже пожалел, что пригласил меня к себе. Он просто терялся теперь на моём фоне.

Возок въехал в стан и возничий пустил коней медленным шагом, чтобы государь мог разглядеть моё войско во всех подробностях. Конечно же, первыми ему на глаза попались солдаты нового строя, и он обратил на них внимание.

— Оборванцы какие-то, — заметил ехавший верхом рядом с царёвым возком князь Дмитрий. — В лаптях воевать собрались что твоя посоха.

Несмотря на то, что первый ряд я выставил солдат в захваченных в осадных станах кирасах и шлемах немецких наёмников, выглядела эта часть войска не лучшим образом. Это я понимал не хуже других. Вот только на поле боя её князь Дмитрий не видел.

— Может и неказисты, — признал я, обращаясь к царю, — но дрались хорошо и стояли против немца крепко. А воевать и в лаптях можно.

Возок покатился мимо шведов и наёмников. На них царь смотрел почти с ненавистью, понимая, что денег платить им нет, а значит очень скоро они могут просто уйти и двинуть куда угодно, а по дороге вести себя так, словно идут по вражеской земле, предавая всё огню и мечу. Это вполне нормально для наёмников, которым не выплатили обещанного жалования, тут мне всё было ясно и без памяти князя Скопина.

Князь Дмитрий и тут, наверное, хотел ввернуть шпильку, но я опередил его.

— Служить они тебе, государь, будут верно, но недолго, — честно сказал я. — Потому надо или распускать их или в дело вести. Пока у наёмников есть надежда на добычу, они будут драться.

Царь пока молчал, и молчание его мне совершенно не нравилось. Ещё вчера на новогоднем пиру мне казалось, что дело в шляпе, и сегодня надо будет только закрепить успех. Но не тут то было. Царственный дядюшка мой снова начал сомневаться, что, видимо, было свойственно его натуре. Да и без князя Дмитрия тут явно не обошлось. Надо было подать знак на пиру Екатерине Григорьевне, жене его, чтобы должок свой передо мной вспомнила. Слишком уж сильно гадит князь Дмитрий, быть может, зажился он на этом свете.

Ледяные, стальные мысли эти как будто не мне принадлежали, а князю Скопину, тому, что осталось от него. Вот только не могу сказать, что не был с ним согласен. Князь Дмитрий Шуйский из собственных шкурных интересов, тянул старшего брата, а с ним и всё государство на дно. Он был врагом, теперь уже без сомнений, а с врагами разговор в семнадцатом веке короткий. Если саблей не дотянуться, то и другие средства хороши, был бы к ним доступ. Вот только вряд ли выйдет в ближайшее время навестить куму, а надо бы, ох надо. Ну да что уж теперь…

Когда ехали вдоль рядов конных дворянских сотен, даже князю Дмитрию нечего было сказать. Вперёд, конечно же, выставили лучших — в трофейных гусарских бронях, кое у кого чиненных после Клушина, но в Можайске, да до того в Смоленске, их подлатали как следует. Все верхом на кровных жеребцах, тоже трофейных. У многих и сёдла с уздечками да прочим конским прибором были гусарские.

— Ну чисто ляхи, — всё же нашёл что сказать князь Дмитрий, но прозвучало как-то жалко.

Наверное, он и сам понял, и не стал развивать мысль, предпочтя замолчать. Я тоже промолчал, чтобы не портить эффекта от оплошности царёва брата.

Стрельцы тоже радовали стройными рядами, начищенным оружием и сверкающими ремнями да сапогами. Конечно же, впереди снова стояли лучшие, тех, у кого с прибором было не всё порядке, убрали подальше с царёвых глаз. Благо построение было достаточно глубоким и вполне позволяло это сделать.

— Ну что скажешь, государь? — спросил я у царя, когда возок проехал последние ряды стрельцов. — Видел ты моё войско, что ему прикажешь?

— Войско твоё Жигимонта остановит, — высказался царь, жестом остановив князя Дмитрия, который уже хотел сунуться вперёд него, — да только скажи мне как на духу, что после будешь с ним делать?

— Ежели победа наша будет, — осторожно ответил я, — пойду воевать, куда прикажешь. Ежели нет, так на новогоднем пиру ты мне сам, государь, сказал, что не жить нам тогда. Голова моя под Коломенским останется, коли поражение потерпим и Жигимонта не остановим.

— Ну а коли после победы со свеем, другом твоим, воевать придётся? — прищурился царь.

— Буду, — решительно заявил я. — Пускай и друг мне Якоб Понтуссович, а коли его король вероломство учинит, то скрестим с ним сабли, куда же деваться. У него свой король и своя Отчизна, у меня — свой царь, ты, государь, и Отчизна, которая мне превыше жизни, своя.

Ни меня ни царя Василия ничуть не смущало, что Делагарди ехал недалеко от возка и вполне мог слышать наш разговор, хотя говорили мы не особо громко, но и не шептали друг другу на ухо.

— Не подводил ты меня прежде, Михаил, — произнёс царь, — надеюсь, и нынче не поведёшь. Бери войско и занимай Коломенское. Останови там Жигимонта, да так побей его, чтобы путь забыл в землю русскую, а не как под Смоленском вышло.

— Оправдаю надежду твою, государь, — заявил я, — и на том крест целую тебе.

Я вынул из-под одежды нательный крестик и приложился к нему губами, подтверждая клятву. Не знаю уж, принято так было делать в семнадцатом веке или нет, но жест этот произвёл на царя впечатление. Да и на князя Дмитрия тоже.

— А чтобы тебе воевало спокойней, — добавил царственный дядюшка, — даю тебе всех рязанских людей, какие на Москве остались с воеводой их Прокопием Ляпуновым. Они нынче же к твоему войску присоединятся.

— Благодарю, государь, — машинально ответил я, уже думая, что это значит и чем может мне грозить.

Пока выходило, что вроде как и ничем, просто обезопасил себя царь Василий, убрав из Москвы потенциального смутьяна со всеми его людьми. Вот только слишком уж памятна была та клятая грамота, что прислал мне Прокопий. Ведь даже если он и отказался от своих планов подтолкнуть меня к перевороту, это ещё не значит, что об этом не станет нашёптывать царю князь Дмитрий. Ведь обязательно станет.

Надо, надо было переговорить с женой его, да теперь уже слишком поздно. Надо думать, как ляхов бить, а после видно будет.