Скопа Московская (СИ)

Глава двенадцатая

Последствия

Вот застучали барабаны и отступили басурманы. Первое, что вспомнилось мне, когда мы вернулись в табор. Тогда считать мы стали раны, товарищей считать…

Наверное, это самое страшное в каждой битве, даже выигранной. Особенно выигранной, потому что эйфория от победы проходит быстро, а вот скорбь, да что там, почти ужас, от понесённых потерь остаются надолго. Мезецкий лежал в своём шатре и о нём заботились лучшие лекари, какие только нашлись в войске. Голицына отыскали в госпитальной палатке, среди дворян. Его опашень и бахтерец под ним были настолько иссечены саблями и концежами гусар, что поначалу никто не признал в нём князя и воеводу. Когда же хватились, едва не опоздали, Голицын был при смерти. К нему пришлось срочно вызывать врачей из шведского лагеря, куда больше сведущих, чем наши лекари. Но и они, несмотря на полученное и сулимое серебро никаких гарантий не давали.

— Князь немолод, — высказался за всех старший среди лекарской корпорации, — но отличается воистину богатырским здоровьем. Мы сделали всё, что могли, теперь он в руках Господних. Если Он не призовёт князя к себе, то ему суждено поправиться.

Фатализм врача-лютеранина злил меня, однако грозить ему было глупо. Он и его коллеги сделали что могли, и надо быть полным кретином, чтобы требовать от них большего. Я отпустил врачей, а сам отправился к собственному шатру, но и там ждали печальные новости.

Командир моего отряда дворян, Матвей Болшев, умер от ран. Его почти что силой пришлось уводить с поля боя, хотя он едва держался в седле и терял сознание от боли и ран, которые истекали кровью, несмотря на перевязку. Они и сгубили отважного дворянина. Болшева не довезли до табора, он умер раньше. Из моих людей в живых остался лишь ловкий татарин Зенбулатов, не уступавший в мастерстве наездника полякам. Он как и я сумел пройти битву лишь с лёгкими, скорее досадными ранами, и теперь всюду следовал за мной, стараясь справиться с ролью охранного отряда в одиночку. Руку постоянно держал на сабле, а за широкий кушак был заткнут заряженный пистолет.

— Мы не во вражьем стане, — пришлось мне напомнить ему, — нечего так грозно брови хмурить на всех. И руку с сабли убери, ради бога.

Увещевание помогло, но всё равно Зенбулатов ни на шаг от меня не отходил.

Убитых и раненных стрельцов и дворян ещё пересчитывали, однако потери выходили примерно в две с лишним сотни. Достаточно большие, как подсказала мне память князя Скопина, к которой я в последнее время даже невольно обращался всё реже. Видимо, с каждым днём я всё сильнее вживался в мир вокруг, становился частью его и того времени, куда угодил. В прямом смысле становясь человеком своего времени, а не далёкого, недостижимого теперь XXI века. У наёмников дела обстояли получше — погибли с полсотни, да и раненных поменьше, сказывалось куда лучшее, нежели в нашем войске защитное снаряжение. Что у всадников, что у пехотинцев. Да и длинные пики при сражении с конницей порой защищают надёжней любой кирасы. Так что я уверился, что и в русском войске нужно создавать своих пикинеров.

— Это была славная битва, — решительно заявил мне Делагарди. — Жаль только упрямец фон Тунбург погиб. В самом конце его чёртов гусар достал пикой. Но мы того гусара сумели взять, так что теперь он наш. Семейству Тунбурга перепадут хорошие деньги, когда с нами расплатятся за пленника.

— Ты так уверен в этом? — удивился я. — Гусары, конечно, побогаче панцирных казаков, но далеко не за всякого можно выкуп получить.

— Он представился мне, когда сдавал шпагу, чтобы ребята Тунбурга, тогда уже, конечно, Таубе, его не порубили, — подкрутил рыжий ус Делагарди. — Это полковник Струсь, и судя по тому, что он прибавил, у него есть и титулы, и земли, с которых он кормится, как говорят у вас. Так что денежки у него точно водятся, и на выкуп он не поскупится.

— Тогда у нас образовался знатный улов, — заметил я. — Уже два гусарским полковника.

— И что ты думаешь делать со вторым? — спросил у меня Делагарди.

— Царю отправлю в цепях, — ответил я. — Его опознали, это Александр Зборовский. Он служил второму вору-самозванцу, а значит он не просто пленник, а сам вор и будет в цепи взят. Струся я бы на твоём месте тоже на Москву отправил. До выкупа пленных ещё далеко, а в походе он вас только обременит. Ему ведь, как ясновельможному пану, особое обращение подавай. С серебра, поди, есть не станет, только с золота.

Делагарди помрачнел, понимая мою правоту. От такого пленника в походе больше хлопот, а выкупить себя он сможет лишь когда будет заключено хоть какое-то перемирие. Времена, когда рыцарей отпускали, взяв с них клятву не сражаться против тех, кто взял их в плен, давно прошли. Первый же иезуитский ксёндз разрешит от неё, и полковник Струсь снова встанет во главе гусарских хоругвей. А допустить этого было нельзя. Но и отправлять столь ценного пленника в Москву Делагарди не очень хотелось, ведь когда дело дойдёт до выкупа, о том, кто взял Струся в плен, могут и позабыть, и деньги за него уйдут в казну. Поди потом докажи, что это твои наёмники его полонили, когда в отписках[1] он будет числится за совсем другими людьми.

— И с кем думаешь отправить в Москву пленников? — поинтересовался он у меня.

— С самым надёжным человеком, конечно же, — усмехнулся я.

Князь Дмитрий облачился в лучший свой «карациновый»[2] доспех и прочный шлем с наносником. Рядом с ним стояла пара гайдуков, снаряжённых куда лучше поместных всадников, вместе с которыми мы не так давно сходились в лихой сабельной рубке против польским гусар.

— Красавцы при тебе состоят, Дмитрий Иванович, — заметил я, смерив гайдуков взглядом, — таких мне не хватало на поле боя. Они бы гусарам ни в чём не уступили.

— Мало их у меня, Миша, — покачал в ответ головой князь. Шлем видимо было тяжеловат для воеводы и он избавился от него, передав гайдуку. — Самому нужны. А ну как и мне бы пришлось в бой идти. Нельзя ведь без надёжных людей, сам понимаешь.

— Понимаю, Дмитрий Иванович, — кивнул я, — хорошо понимаю. И вот о надёжных людях и хотел бы переговорить с тобой.

Он молчал, ожидая продолжения, и я не заставил его ждать.

— Нужен надёжный человек с крепкой охраной, чтобы доставить всех пленных офицеров гусарских на Москву, — сказал я. — Да и простых гусар тоже. Все они паны вельможные, за всех потом можно хорошую копеечку взять выкупа или обменять выгодно. Но кому попало таких людей доверять нельзя. А более надёжного человек, чем ты, княже, у нас в войске нет. Да и гайдуки твои в хорошей броне, и в битве участия не принимали, кони у них свежие и ран нет. Лучше охраны для знатных пленников не сыскать, верно же, Дмитрий Иванович.

— Гладко стелешь, Миша, — глянул мне прямо в глаза князь Дмитрий. — Ох и гладко.

— Из воевод в строю только Хованский-Бал остался, — покачал головой я, — не его ж в Москву со знатными ляхами посылать.

— Уж конечно не его, Гедиминовича, — подтвердил князь Дмитрий. Он не доверял Хованскому, конечно же, вовсе не из-за происхождения его рода от литвинского князя Гедимина через его второго сына Наримунта, выкупленного в Орде великим князем Московским Иваном Калитой и принявшего православное крещением под именем Глеб. Я ещё не слишком хорошо разбирался в боярских интригах Москвы и тонкостях местнического ранга, однако и без воспоминаний князя Скопина понимал, столкнуть лбами Хованского и царёва брата очень просто. И уж какой тогда звон пойдёт — любо-дорого послушать.

— Вот и выходит, Дмитрий Иванович, что тебе к царю ехать, — повторил я, — больше и некому. Донесёшь брату сеунч,[3] привезёшь пленников, он и позабудет о том, как ты на свадьбе его хулил после Болхова.

Князь Дмитрий скривился, когда я напомнил о его самой серьёзной размолвке с царём. Однако ничего говорить не стал. Ну я и подлил малость в огонь маслица.

— Можно ещё Бутурлина сеущиком послать, — сказал я, — да род его местом не вышел для такого дела.

Тут уже князь Дмитрий задумался всерьёз. Бутурлин показал себя толковым воеводой. Принял командование после ранения Мезецкого и пропажи Голицына. Вместе с ним мы собирали поместную конницу для последней атаки на фланг преследующего отступающих стрельцов Жолкевского. Род его после того, как он привезёт царю знатных польских пленников, сильно возвысится в местническом ранге, и это изменит общий расклад сил в Москве. Ничего подобного князю Дмитрию не было нужно. Он понимал, кто доложит царю о победе, тот и будет в фаворе, рядом с троном. Допускать туда Хованского или даже Бутурлина, да и меня тоже, князь Дмитрий не собирался.

— Бутурлин хоть и не худороден, — заявил князь Дмитрий, — но прав ты, Миша, местом не вышел. Придётся мне взять на себя тяготу сию и везти пленных ляхов на Москву.

— Я царю отпишу, чтобы прислал сюда брата Ивана Пуговку, — добавил я, — да подкреплений попрошу. Назавтра Жолкевский снова ударить может, а то и ночью, так что отправляться тебе следует поскорее, чтобы пленников ляхи не отбили. Я же удар здесь приму, в таборе, а после к Царёву Займищу пойду, соединюсь там с Валуевым. Ежели царь даст ещё людей, то пускай идут прямым ходом туда. В Займище поправлю войско, и выступлю на Жигимонта, к Смоленску, скорым ходом.

По моему приказу дьяк уже составлял подробную отписку царю, где указывались потери, и перечислялись захваченные знатные пленники, и была просьба о подкреплении и пополнении огненного припаса для пищалей и пушек. Её вручат гайдукам князя Дмитрия перед тем, как они покинут табор. Но случится это не раньше, чем станут понятны планы ляхов. И тут нам, скорее всего, придётся ждать до утра.

Но и ночью нельзя терять бдительности. О чём я лично напомнил Огарёву и Делагарди.

— Думаешь, могут ночью полезть? — спросил свейский генерал, и в голосе его была изрядная толика здорового сомнения.

— У них есть запорожцы, — напомнил я, — а они до таких штук горазды. Да и пехоту ты видел сам при пушках, а её в дело Жолкевский не пустил сегодня.

— Маловато той пехоты, — покачал головой Делагарди. — Оно, конечно, у страха глаза велики, особенно ночью, но всё равно их слишком мало для штурма лагеря, который настолько хорошо укреплён.

— Штурмовать может и не полезут, — согласился я, — а вот пакость какую устроить могут. Петарды[4] притащить например, и подорвать ими возы, чтобы завтра утром гусары в табор въехали как к себе в домой.

Делагарди согласно кивнул и выделил офицера, из более-менее сносно говоривших по-русски, чтобы вместе с Огарёвым организовал караульную службу на всю ночь.

Теперь нам оставалось только ждать утра.

[1] Отписка — в русском делопроизводстве XVI–XVII вв. письменное сообщение, уведомление; письменный отчет

[2]Караценовая или карациновая броня состояла из металлических чешуек, набранных на кожаную основу. Получила название от польского термина karacena, который происходит от латинского слова coraicea, буквального значившее «жесткая кожа»

[3]Сеунч или Саунч — в Великом княжестве Московском и Российском государстве XV–XVII веках донесение (важная, радостная весть) гонца (который назывался «сеунщик» или просто «сеунч») от военачальника правительству, обычно с известием о тех или иных военных успехах

[4] Петарда (франц. pétard, от péter — разрываться с треском) — заряд спрессованного дымного пороха, помещённый в металлическую или картонную оболочку. Петардами взрывают ворота, палисады

В польском стане царило уныние. Лучшего слова не подобрать. Жолкевский всё поставил на карту, и проиграл. Чёртов московский воевода сумел переиграть его младших офицеров. Те оказались полными болванами, что Зборовский, который угодил в плен, что Струсь, под которым в последней атаке убили лошадь, и судьба его до сих пор неизвестна. Гетман отдавал себе отчёт, что московиты спаслись от поражения лишь благодаря рабскому труду ополченцев, которые укрепляли лагерь всю ночь и даже во время битвы, и, конечно же, просто собачьей выучке их знаменитых стрельцов. Иначе и быть не могло.

В то, что московский воевода сумел переиграть его, опытного гетмана, не раз бившего куда более серьёзных врагов, Жолкевский просто не верил. С кем прежде сражался этот Скопин-Шуйский? С полу бандами Болотникова, который опирался на фальшивого царя, сидевшего в Самборе, да с войсками второго самозванца, среди которых был и Зборовский, да и лихой всадник Александр Лисовский со своими лисовчиками. Вот только все они не ровня коронному войску Жолкевского. А значит поражения избежать московский воевода смог только рабским трудом ополченцев и варварской, звериной преданностью дворян, которые шли на гусарские хоругви в сумасшедшие, самоубийственные атаки.

Но это не отменяло того факта, что московское войско не разбито, хотя его и удалось загнать в лагерь. Вот только штурмовать его без пушек и без пехоты — гиблое дело. Гусары хороши в поле, там с ними никому не справиться, но штурмовать лагеря они не обучены. Спешить у них можно разве что пахоликов, да и то будет урон чести, они какие-никакие, а шляхтичи, и рождены воевать в седле. Прикажи нечто подобное гетман после сегодняшней битвы, и мигом схлопочет конфедерацию.[1] Тем более что треть армии Жолкевского составляли хоругви попавшего в плен Александра Зборовского, ещё недавно служившие самозванцу и там через край хватившие вольницы, какая и не снилась офицерам и товарищам в коронных войсках.

Поэтому гетман вызвал к себе командира гайдуков, лихого усача-семиградца[2] по имени Шандор Эндёрди. В отличие от наёмных запорожцев гайдуки не принимали участия в битве и понесли потери лишь те, кто обслуживал пушки, которые попали под контробстрел наёмников.

— Много ли у нас осталось пороху? — спросил у него гетман.

— Да не понюшка табаку, конечно, пан гетман, — пожал плечами Эндёрди, — но на завтра уже не будет, ежели, конечно, толковый бой затевать.

— На сколько петард хватит? — задал куда сильнее интересовавший его вопрос Жолкевский.

— Да на одну только, — замявшись ответил Эндёрди, — если все заряды к фальконетам распотрошить и ссыпать вместе. Вы ж сами, пан гетман, не велили много брать, идти налегке.

Так оно и было, и Жолкевский не нуждался в напоминаниях. Он ожог семиградца взглядом, но тому всё было как с гуся вода, стоял себе, ждал, что ещё вельможный гетман спросить изволит. Но Жолкевскому всё и без лишних вопросов было ясно, он жестом отпустил Эндёрди и повернулся к своим офицерам. Тем, кто остался в живых, и не угодил в плен к московитам.

— Собирайте хоругви, панове, — велел им гетман, — мы уходим к Царёву Займищу, а оттуда возвращаемся в королевский лагерь под Смоленск.

— Но это же… — начал было один из офицеров, в сгущающихся сумерках он не разобрал даже кто, да и не важно.

— Отступление, — перебил Жолкевский. — В смоленский лагерь отправим реляцию о победе, московиты отошли в лагерь, а значит поле осталось за нами, и победа наша.

Никто не стал возражать гетману. Победа так победа, тем более что лезть на московитский лагерь ни у кого желания не осталось. Слишком уж хорошо помнили гусары свинцовое угощение, которое стоило им очень дорого. Самого Жолкевского спас один из пахоликов, буквально закрывший гетмана собой от первого, самого страшного залпа из московского лагеря. Был ли это порыв или случайность, гетман не знал, и предпочитал не задумываться. Отступая от лагеря, Жолкевский схлопотал пару пуль, но снова спасся. Одна лишь чиркнула по наплечнику, почти сорвав его, вторая же перебила крепление крыла, и оно волочилось за Жолкевским, цепляясь за конские ноги. Весьма символично, если вдуматься. Но он предпочитал как раз не вдумываться.

— А что с пушками делать? — спросил у гетмана Эндёрди. — Трудновато их тащить обратно будет.

— Утопите их в болоте, — бросил ему Жолкевский. Лёгких фальконетов было не жаль, лишь бы московитам не достались.

У поляков не было возможности поставить лагерь, потому что все шатры и палатки остались у Царёва Займища. Не вышло бы нормально обиходить коней и вылечить раны серьёзней мелких царапин, от которых многие будут страдать уже завтра к утру. А в поле завтра московиты не выйдут, останутся в лагере. Им нет нужды выходить, атаковать их Жолкевский не может, как и торчать здесь со всей своей конницей. Он поставил всё на карту, и, увы, ставка не сыграла. Это надо уметь признать и уйти вовремя. Непобеждённым.

[1]Конфедерация (пол. konfederacja) — временный политический союз шляхты в Речи Посполитой в XVI–XVIII веках. Создавалась в целях защиты её общесословных интересов (были также местные, воеводские). Иногда конфедерация превращалась в рокош (восстание шляхты против короля)

[2] Семиградье — название исторической области Трансильвания на северо-западе Румынии. Оно появилось, когда в XII веке на территории Трансильвании (в те времена она была частью венгерского королевства) поселились переселенцы из Саксонии и основали семь городов (градов). С этих пор эта территория называлась уже не Трансильванией, а Семиградьем. В Германии это название подхватили и поэтому называли Siebenbürgen

Ночь прошла тревожно, однако утро принесло благую весть. Ляхи ушли. Их не было видно из нашего табора. Правда, в это сперва никто не поверил. Однако когда вернувшиеся из разведки разъезды финских рейтар и наших поместных всадников обнаружили следы спешного отступления вражеской армии, сомневаться уже не пришлось. Жолкевский не решившись на ночную атаку, предпочёл увести войска.

Когда новость об уходе вражеской армии подтвердилась, в нашем таборе началось настоящее веселье. Все смеялись, обнимались, пели песни. Стрельцы и наёмники делились едой у общих костров, чего никогда не было прежде. Они говорили друг с другом, не понимая слов, перебивая, общаясь больше жестами, чем словами. Упавшая с плеч тяжесть роднила людей. Сегодня им не придётся снова воевать против страшных гусар, более того, они побили ляхов в поле, чего никогда прежде не случалось. Да, пришлось отступать в лагерь, но они видели, как хвалёные гусары удирают прочь, оставляя на поле своих убитых и раненных. Они провожали их выстрелами в спину, на дорожку, чтобы отбить желание возвращаться. И отбили-таки. Ляхи ушли.

Для меня же было радостью избавиться, наконец, от князя Дмитрия. Тот уже снарядился в поход, возок его был готов, а гайдуки сидели в сёдлах. Вот только когда я пришёл проводить его, увидел, как князь прямо у возка ругается с заносчивым ляхом в шитом золото кунтуше и алом кушаке. Только сабли на боку не хватало, но саблю полковник Миколай Струсь отдал, когда сдавался в плен наёмникам Делагарди.

— Нет, князь, я не полезу в ваш возок, покуда здесь не будет моего товарища Александра Зборовского, — настаивал Струсь, сжимая левый кулак там, где должна быть рукоять сабли. — По какому праву он взят в железа?

Говорил он по-немецки, и князь Дмитрий не успевал отвечать ему. Сам князь немецкого не знал, и потому ждал, когда ему толмач переведёт ему слова пленного гусарского полковника.

— По такому праву, — вступил в их разговор я, — что Александр Зборовский вор, а не гусарский полковник, в отличие от вас, пан Миколай.

— Вор? — обернулся ко мне Струсь.

— Он был в лагере самозванца, прозванного Тушинским вором, — пояснил я, — который нынче заперся в Калуге. Зборовский воевал за него, а не за короля, как вы, и потому он — вор, и будет в железах доставлен в Москву на царёв суд. То, что взят в плен он был, сражаясь за короля, не делает его невиновным в преступлениях против царя.

— Тогда я присоединюсь к нему в возке для пленных, — решительно заявил Струсь и не дожидаясь нашего с князем Дмитрием ответа отправился к куда более скромным возкам, куда забирались пленные офицеры рангом пониже и среди них закованный в лёгкие кандалы Зборовский.

— Как пожелаешь, — в спину ему бросил князь Дмитрий, и толмач даже не стал переводить его слова.

— Ну что, Дмитрий Иванович, — сказал я князю, — облобызаемся на прощание по обычаю, и езжай с богом.

Мы без лишней теплоты обнялись трижды.

— Передай царю просьбу о подкреплении, — добавил я, когда князь уже забирался в свой возок. — Без него мне под Смоленском тяжко придётся. Многих побьют ляхи, а будет ли победа, то как Бог даст.

— Отписку и просьбу твою передам, — кивнул князь Дмитрий.

— Я буду ждать в Царём Займище, — напомнил я. — Поправлю войско, и оттуда выступлю к Смоленску.

— Туда и пойдёт подкрепление, если будет на то царёва воля, — снова кивнул князь Дмитрий, и слова его мне совсем не понравились. Сразу становилось понятно, что царёвой воли на то не будет. Придётся справляться самому.

Дверца княжьего возка закрылась, и длинный поезд, возглавляемый им, покатил к тылу табора. Там уже разобрали укрепления, давая возможность проехать возкам и телегам с пленниками. Охраняли их всё те же отлично вооружённые гайдуки князя Дмитрия, сидящие на свежих конях. Да и сами они во вчерашней битве участия не принимали. Я с самого начала не брал их в расчёт, когда мы с Делагарди составляли план сражения.

Махать родственничку на прощание не стал. Вряд ли он даже обернулся в мою сторону. Он уже мыслями в Москве, при царском дворе, интригует против меня. Ну да Бог с ним, нам выступать надо.

Утром следующего дня войско было готово. Табор разобрали, телеги и людей выстроили и армия двинулась к Царёву Займищу на помощь засевшим там Валуеву с Елецким. Вот только что-то не было у меня уверенности, что мы застанем город в осаде. Раз уж Жолкевский ушёл отсюда, там ему нам давать сражение не с руки. Скорее всего, вернётся к королю, и главная битва состоится под стенами Смоленска. В этом я был уверен.

Пока же, выпустив далеко вперёд разъезды, неизменно докладывающие о том, что врага нигде нет, наше войско медленно двинулось с места, растягиваясь длинной гусеницей из людей, коней и повозок по Смоленской дороге.