Скопа Московская (СИ)

Глава девятнадцатая

Параллельный марш

Они встретились в Ельне, которая ещё в два года как была пожалована их роду королём в «вечное владение». Этому ненадолго помешали московиты, сумели отбить Ельню, однако во время нового похода её удалось вернуть, и Сигизмунд подтвердил право. Именно сюда вызвал письмом своего строптивого кузена куда более рассудительный Лев Сапега. И Ян Пётр, староста усвятский, приехал по приглашению старшего родича, чему тот даже немного удивился. Прибыл Ян Пётр вместе с сильным отрядом, правда, гусар в нём было всего-ничего, сам ротмистр да троица самых ближних его товарищей, остальные же панцирные казаки. Как показалось Льву, когда он их увидел, были они вовсе не поляками или литовцами, но пятигорцами[1] или же вовсе русинским сбродом, теми же московитами, которые лишь по названию казаки, никакого права на это не имея. Но само собой ничего подобного говорить о свите кузена Лев Сапега не стал.

Он принял младшего родственника ласково. Обнял трижды, когда тот спешился, и увёл в усадьбу, где прежде чем разговоры говорить, усадил за стол.

— Подкрепись с дороги, брат, — радушно указал Лев на заставленный яствами стол. — Осень в этой земле сурова и путь от Калуги дался тебе, уверен, не так-то просто. Да и от наших блюд, достойных природного поляка, ты, поди, отвык среди московитов и казаков.

— Хуже всего, — не стал отказываться Ян Пётр и сел с кузеном за богатый стол, — что доброго вина у них не сыскать днём с огнём.

Лев понял его с полуслова, и вот уже слушаясь быстрого жеста великого канцлера литовского слуга наполняет кубок Яна Петра итальянским красным вином по пять дукатов за бутылку. Ян Пётр был в винах большой дока и только пригубив оценил щедрость кузена и остался ему благодарен. Такого хорошего итальянского ему давно не доводилось пивать.

За обильным обедом, которому оба отдали должное, как и вину, правда после первой бутылки оно сменилось токайским, отменным, но не чета итальянскому, конечно, не говорили ни о чём серьёзном. Правда, Лев пытался прощупывать кузена, определяя его отношение к калужскому царьку и обстановке в воровской столице в целом. Однако эти попытки Ян Пётр остановил, высказавшись вполне однозначно.

— Poloni sunt quod Romanis non essent minores, imo maiore,[2] — заявил он, — посадили на московский трон государя, который должен был называться Димитрием, сыном тирана, несмотря на то, что он им не был. Теперь мы второй раз привели сюда государя и завоевали почти половину страны, и он должен и будет называться Димитрием, даже если русские от этого сойдут с ума: Nostris viribus, nostraque armata manu id facimus.[3]

— Отлично сказано, кузен, — поднял кубок с вином Лев, приветствуя родича, — вот только что ты скажешь, если мы посадим на трон не безродного вора, но сына его величества Сигизмунда, королевича Владислава?

Ян Пётр выпил с кузеном, но ничего отвечать не стал, взявшись за еду с просто волчьим аппетитом. Староста усвятский дураком не был и понял, это и есть то, ради чего старший кузен позвал его в это захолустье, где нет ничего интересного, кроме основательно пограбленной усадьбы, которую Лев начал строить два года назад, получив Ельню в вечное владение от короля. И теперь он взялся за еду, чтобы не отвечать Льву, давая самому себе время на размышление.

Положение его в воровской столице было не очень прочным даже после предательства многих дворян и детей боярских, покинувших Калугу во главе с этим негодяем Михаилом Бутурлиным. Царёк всё больше склонялся к собственным боярам, вроде Заруцкого, опиравшегося в первую очередь на казаков. А те стекались в Калугу со всех земель, не желая служить Сигизмунду или московскому царю Василию, которого своим царём не считали. Их становилось всё больше, и они косо смотрели на ведущих себя как в захваченном городе поляков. Приструнить своих людей Ян Пётр не мог, слишком привыкли к вольнице, не в коронных же землях, тут можно творить, что душе угодно. Они и дома-то не сильно сдерживались, а здесь и вовсе с цепи сорвались. Так что сабли на базаре да и не только звенели регулярно и кровь лилась. До смертоубийства вроде не дошло пока, но за этим дело не станет. Ян Пётр это отлично понимал.

— Трон под московским царём шаток, — заявил он, откинувшись и распустив пояс. Теперь только токай из кубка потягивал маленькими глотками, чтобы не захмелеть, — несмотря на все победы князя Скопина. Он не продержится в царях и до Рождества Богородицы,[4] а скорее всего даже до Ченстоховской Богородицы[5] не просидит на троне.

— Но и калужский царёк не лучше, — заметил Лев, также распустивший кушак на обильном чреве, вот только к кубку с токаем он прикладывался лишь для вида. Стоявший за его плечом слуга давно уже не наполнял его. — Знаешь ли ты, брат, что касимовский хан, столь любезный ему, ещё в апреле приезжал к его величеству вместе со своим верным псом Петром Урусовым. Оба готовы были по дикарскому своему степному обычаю едва ли не ноги его величеству целовать и клялись в верности. Ведь калужский царь их не защитил от Шереметева.

— Плевать на тех татар, — отмахнулся Ян Пётр. — На них лишь сам царёк полагается, в настоящей драке от них никакого толку. Тупы, ленивы и боязливы что твои зайцы, наши липки им сто очков форы дадут.

— Так или иначе, но у него не осталось союзников, — заявил Лев.

— Зато полно казаков, — рассмеялся Ян Пётр, — и с каждым днём их всё больше. Ходят по базарам, чубами трясут… — Он всё же захмелел от токая и язык его развязался. — Шляхту из себя строят, хлопы.

— Так царёк и без тебя обойдётся, — усмехнулся, прикрыв нижнюю половину лица Лев, однако кузен легко догадался обо всём по глазам старшего родича.

— В Калуге все они ходят гоголями, — снова отмахнулся тот, — только бой покажет каковы они.

— И когда же тот бой будет? — поинтересовался Лев, уже не скрывая своего скепсиса в отношении царька. — Или будете ждать, когда к вам Шереметев придёт или Скопин?

— Слыхал я он, Скопин, то есть, — захмелевший Ян Пётр снова приложился к кубку, — побил вас дважды. Сперва Жолкевского, а после вовсе сбил со Смоленска.

— Верно, — взгляд Льва стал ледяным и предельно сосредоточенным, — побил он нас крепко, да только урок мы тот выучили. И теперь его величество через земли литовские идёт на Калугу.

Вот и сказано то, что должно быть сказано. Над столом, с которого расторопные слуги убрали остатки еды, повисла тишина. Такая, что слышно было как ссорятся какие-то бабы на заднем дворе усадьбы.

— Уймите их, — велел раздражённый даже отзвуками ссоры Лев Сапега, — всыпьте обеим плетей, чтобы знали как орать, когда паны беседу ведут.

Здесь не московская земля, здесь теперь Великое княжество Литовское и хлопки должны привыкать к ярму.

— Чего ты от меня хочешь, брат? — наконец, поинтересовался Ян Пётр, чтобы иметь полную ясность.

— Чтобы Калуга, как прежде неё Рославль, сама признала себя королевским городом, — ответил, отбросив политесы и пренебрегая латынью, как делал всегда в серьёзные по-настоящему моменты, Лев, — тогда мы формально не нарушим условий перемирия, заключённого с князем Скопиным. Ну а лучше всего, чтобы ваш царёк куда-нибудь делся и казаки Заруцкого перешли на службу к королю.

— Царька удавить проще простого, — проговорил Ян Пётр, — даже свалить есть на кого. Он в ссоре со касимовскими татарами, но держит из них себе охрану, которой до сих пор руководит Пётр Урусов.

— И у короля есть те, кого от татар не отличить, — вкрадчиво добавил Лев.

Ян Пётр усмехнулся, пригубил вина, но пить не стал. И без того в голове шумело, потому он только мочил губы в токае, чтобы не захмелеть ещё сильней.

— Царёк любит охотиться на зайцев, — заметил Ян Пётр, — если знать, где это будет, то лихие люди могут налететь и порубить его вместе с татарами, так что и маскироваться не придётся.

— Тем лучше, — кивнул Лев, однако кузен покачал головой, всем видом показывая, что не всё так просто, как кажется его старшего родичу.

— А с Маришкой что делать? — спросил он, и прежде чем Лев начал уточнять, что тот имеет в виду, высказался сам. — Думаешь, брат, это царёк всем правит в Калуге? Как бы ни так. Вот она где его держит. — Ян Пётр продемонстрировал кузену кулак. — И крепко держит. Перед Заруцким хвостом крутит, но к себе не допускает. Сперва передо мной крутила, — не без бахвальства заявил Ян Пётр, — да только не вышло со мной ничего, вот на него и переключилась. А тот же не шляхтич, казак, считай, хлоп вчерашний, стойку как тот кобель и сделал, как только такая вельможная панна на него внимание обратила. Маришка ж даже веру сменила, теперь ходил в русинском платье, а именовать себя требует не иначе как императрицей Российского.

— Вот же баба, — с досадой произнёс Лев, — совсем ума лишилась.

— Лишилась не лишилась, — развёл руками Ян Пётр, — да только её, как царька, не уберёшь. Ссориться с её отцом себе дороже выйдет.

Тут спорить с кузеном Лев не стал. Зачем? Он и сам понимал, что ссориться с таким магнатом, как Ежи Мнишек не стоит, тем более что того король держал при себе, чтобы иметь рычаг давления на дочь. Он и под Клушином был, однако сам не сражался, Жолкевский оставил его в тылу, даже во время последней атаки. Немолод был сандомирский воевода, чтобы самому в бой кидаться, да и не рвался особо, хотя и предлагал возглавить левый фланг после пропажи полковника Струся. Вот только было это когда Жолкевский твёрдо решил отходить.

— Наш королевич Владислав ведь ещё не просватан даже, — задумчиво произнёс Лев, — так отчего же не пообещать императрице Российской брак с ним. Возраста они почти одного, да и Марина, что и говорить, настоящая красавица, она верит в силу своего очарования. Владислав станет царём русским, а брак с ней, как с бывшей супругой царевича Дмитрия, — он усмехнулся, — даже двух сразу, если подумать… Так вот, этот брак укрепит личную унию двух государств. Как считаешь, брат, умница Марина поверит?

— Может и поверить, — кивнул Ян Пётр, — ей царёк не особо по нраву. Груб он и неотёсан, а ей приходится привечать его. Она и рада бы избавиться от него и пойти за Владислава, да только в тягости Маришка, сам ведь, поди, знаешь, брат. И давно в тягости, не избавиться уже.

— Младенцы, — протянул Лев, — они ведь так часто мрут, и ведь никогда не знаешь отчего именно. Замолчал в колыбельке — и всё.

— Отец её будет недоволен, — заметил Ян Пётр, — когда выяснится, что вся история с предложенным браком была нашей выдумкой. Король, даже если в известность поставить, открестится. А нам что же, с сандомирским воеводой воевать?

— Обещать не значит жениться, брат, — рассмеялся опытный дипломат Лев. — Сколько королевских помолвок было разорвано по самым разным причинам. Пока же нам нужно, чтобы Марина сама согласилась устранить царька, а ещё лучше переманила на нашу сторону Заруцкого с его казаками.

— Это можно устроить, — согласился Ян Пётр. — Нужно лишь несколько писем, лучше всего чтобы среди них было и от её отца. И конечно же одно самое туманное, но обязательно скреплённое королевской печатью.

— Ты никогда не думал оставить военную карьеру, братец, — одобрительно заметил Лев, — из тебя вышел бы дипломат не хуже моего.

— Марс мне ближе Афины, брат, — покачал головой Ян Пётр, — а руке моей привычней сабля нежели перо, и ум свой предпочитаю оттачивать для решение задач военных.

— Что ж, братец, — почти с сожалением высказался Лев, — тебе видней.

На следующее утро Лев Сапега отправился в Рославль, где временно расположилась ставка короля Сигизмунда. Кузен же его поспешил вернуться в Калугу, чтобы начать там вести политичные беседы с Мариной Мнишек, супругой второго самозванца, подготавливая её к переходу на сторону короля. Дорогой же он обдумывал, как бы поудобнее и поскорее избавиться от самого самозванца, который вельможному пану уже основательно надоел.

[1]Пятигорцы (пол. Petyhorcy) — лёгкая конница (кавалерия), созданная в XVI веке из черкесов, переселившихся в Великое княжество Литовское с Кавказа по различным причинам, в т. ч. с нежеланием принимать веру Османской империи и ее подданство. Название пятигорцы происходит от кавказских Пяти гор. Пятигорцы существовали до XVIII века и пополнялись за счёт литовской шляхты и осевших в Литве татар

[2] Мы поляки не ниже, а даже выше римлян (лат.)

[3] Нашими силами и нашей вооружённой рукой мы сделаем это (лат.)

[4] 8 сентября

[5] 26 августа — Праздник Ченстоховской иконы Божьей Матери, весьма почитаемой в Польше

Жигимонт увёл армию в Рославль, остановившись всего в ста верстах от Смоленска. И ведь не подкопаешься, увы, не было это нарушением перемирия. Рославльские бояре сами поклонились ему, когда он подступил к городу, и он милостиво взял город под свою опеку, включив в королевские владения. Мне оставалось только зубами скрипеть. Прав всё-таки оказался воевода Шеин, прав. Провели-таки меня как православного. Я-то рассчитывал, что Жигимонт на запад пойдёт, к Мстиславлю или Орше, а то и в до Могилева. Вот только тут меня король переиграл, остановившись в жалких ста верстах от Смоленска, где теперь проходила граница между русскими землями и его собственными владениями. Понять, где именно заканчивается Россия и начинается Польша, было нельзя, границы-то ещё не проведены. Однако Рославль теперь город польский, и если я попробую двинуться к нему, Жигимонт будет иметь полное право атаковать меня, обвинив в вероломстве.

Поэтому когда первые полки уже уходили из Смоленска на северо-восток, к Москве, я собрал военный совет, чтобы решить, как нам воевать дальше. Несмотря на перемирие.

— Где нам крепче всего стать, — задал я главный вопрос, — коли Жигимонт от Калуги пойдёт на Москву?

— За Калугу, стало быть, драться не станем, — в тоне Хованского не было и тени вопросительной интонации.

— То город воровской, — заявил я, — и какова там округа нам всем Михайло Бутурлин донёс. Всех дворян да детей боярских, кто царю верен, он оттуда увёл, остались лишь те, кто с Заруцким да вором крепко повязаны. Нет там для нас земли. Коли сумеет Жигимонт скинуть калужского вора да войско его к себе прибрать, тогда оттуда прямо на Москву и двинет.

— В Можайске тогда войско держать не стоит, — заметил Елецкий. — От с запада прикрывает Москву. А ежели ляхи от Калуги пойдут, так то с юга получается.

— В Коломенском встать надо, — решительно заявил Хованский. — Там табором стоять удобней всего. Сходу ляхам Москву никак не взять, а значит им Коломенское надобно будет. Как первому самозванцу да и Ивашке-вору тож.

— Место там крепкое, — согласился с ним Ляпунов, — Москва-река нас прикроет. Через неё ляхи не полезут, глубоко там и бродов нет. А мосты, какие есть, мы сами порушим.

— Место доброе, — кивнул рассудительный князь Елецкий, — да только слишком уж близко оно к самой Москве. Царю и ближним его это не понравится.

Все замолчали, понимая, что Елецкий прав. Держать армию настолько близко к Москве царь может и побояться. Об этом говорила мне и память князя Скопина. Царь боится меня, боится моих успехов, боится собственной зависимости от них. И чем сильнее боится, тем больше прислушивается к князю Дмитрию, который, уверен, что ни день шепчет ему в ухо наветы на меня. Привлечение на нашу сторону воровских детей боярских из Калуги и ляпуновских дворян мне обязательно припомнят, как только я окажусь в Москве.

— А если как обычно на Пахре их встретить? — Я долго глядел на карту, прежде чем высказаться. — Там ведь побили мы воровских людей Ивашки, — я не стал припоминать Ляпунову, что его брат был у Болотникова одним из воевод, дело прошлое, — а прежде несметную орду татарскую разгромили ещё при Грозном.

— Можно, — кивнул Хованский. — Переправы через Пахру Жигимонту не миновать если он напрямки пойдёт к Москве. А может же через Тулу и Серпухов двинуть. Тула разорена со времён того же Ивашки-вора, отпора не даст, как Серпухов. Мал да слаб он, чтобы осаду выдержать, а Тулу Жигимонт и обойти может, в тылу оставить.

— Под Серпуховом татары стоят, — напомнил я. — Им царь поминки щедрые шлёт. Вряд ли туда пойдёт Жигимонт.

— Ежели только сам с ними не столкуется, — возразил Хованский.

— Вряд ли, — покачал головой рассудительный Елецкий. — Не будет у него с собой довольно денег на поминки, даже если из Калуги много возьмёт.

— Выходит оттуда ему дорога закрыта, — кивнул я. — Но может он обойдёт нас через Малоярославец, — кивнул я, — тогда мы не поспеем к Москве.

— Жигимонт Москву осадит, — согласился Хованский, — да только станет ли она держаться как Смоленск, Михаил, как ты думаешь?

Тут вспомнил я слова тёзки своего, воеводы Шеина, о том, что шаток под царём Василием трон. Подойдут ляхи к Москве, не удержится он до моего подхода.

— Тогда надо отходить к столице, — решил я. — Встану в Коломенском, а там будь, что будет. Играться в игры придворные надоело, — остановил я попытавшегося возразить князя Елецкого, — нам ляхов бить надо, а о том, как оно после обернётся, после и будем думать.

— Ты уже говорил так однажды, Михаэль, — заметил Делагарди, говорил он по-немецки и понять его могли лишь я да князь Хованский, — а после тебя в Москве отравили и ты едва не отправился на тот свет.

— На сей раз из войска не отъеду, — ответил я ему по-русски, — пока Жигимонта не разобьём. А что после будет, бог весть. Так ведь, Якоб Понтуссович?

Делагарди отвёл взгляд. Оказавшись в Москве он явно потребует от царя выполнения договорённостей со свейским королём, да и денег тоже, долг ведь снова копится, и за счёт трофеев удалось покрыть лишь малую его часть. И тогда наши с ним дороги разойдутся, и вполне возможно в следующий раз на поле боя мы встретимся уже как враги.

— Тогда решено, — заявил я. — Войско идёт не самым скорым маршем к Москве. В Вязьме и Можайске останавливаться не будем. Табор разбиваем сразу в Коломенском.

— А ежели царь прикажет в Можайске встать как прежде? — глянул на меня Хованский со значением.

— Тогда я сам к нему поеду, — ответил я, — и для Отчизны лучше будет, чтобы он меня послушал.

Говорить, что и для самого царя так будет лучше, не стал. Вроде и нет тут наушников да доносчиков, да только мало ли. Я уже плотно врос в «шкуру» князя Скопина и оценивал каждое слово, прикидывая как его извратят, пока донесут до царёвых ушей. А в том, что всё, мною сказанное, до царя доносят, я был полностью уверен.

Калужский царёк человек был удивительно неприятный. Он, казалось, собрал в себе абсолютно все людские пороки, какие только есть. Тупость, болезненное самолюбие, жадность, а главное — трусость. Он по натуре своей был натуральный заяц и порой боялся даже громких звуков. Особенно сильно пугала его супруга. Амбиции Марины Мнишек, называвшей себя не иначе как императрицей Российской, не доведут до добра. И пусть бы её одну, так она и его за собой на тот свет потянет. А уж когда понесла от него, так и вовсе как с глузду съехала. Теперь уже мужа совсем ни во что не ставила, могла при всех оборвать его, отослать прочь, а сама ходила под ручку с этим казачьим атаманом. Конечно, царёк был не глуп и понимал, что против Заруцкого он никто, сам никогда с саблей не полезет на казака, да и татары не рискнут. Мало их в Калуге, татар, а казаков с каждым днём прибывает всё больше и больше.

Когда верные люди донесли царьку, что его польский гетман Ян Пётр Сапега зачем-то покидал город и куда-то ездил с сильным отрядом, тот сразу же вызвал ляха к себе. И что интересно Сапега пришёл, хотя бывало запросто игнорировал того, кого на людях звал государем.

— Зачем звал? — без особого уважения поинтересовался у царька гетман. — Давай быстрее только, у меня дел много, чтобы ещё с тобой зазря лясы точить.

— Ты куда ездил? — тут же перешёл в наступление царёк. — Зачем ездил? К кому ездил? Отвечай государю своему, собака!

— Ты на меня слюной не брызгай, — осадил его Сапега. — Зачем, куда и к кому ездил, то дело моё, тебя не касается. Если только за этим звал, то больше мне тебе говорить нечего. Бывай, царёк.

Он развернулся и вышел, однако большую усадьбу, которая заменяла в Калуге самозванцу дворец, покидать не спешил. Не для того он приходил по вызову этого ничтожества, которое хотел посадить на московский престол, чтобы крики его выслушивать. Нужен был пану Яну Петру повод здесь оказаться, да такой, что не подкопаешься. Надо было ему переговорить с Мариной Мнишек, но так, чтобы царёк до поры ничего не заподозрил. Самозванец, несмотря на все свои недостатки имел прямо-таки нюх на предательство и как будто печенью чувствовал, когда против него начинают замышлять недоброе. Сапега же как раз и собирался сделать это, а потому соблюдал полную осторожность, как будто не был здесь одним из полновластных хозяев, но шпионом во вражеском стане.

Марина приняла Яна Петра как всегда ласково. Она вообще благоволила своим соотечественникам, несмотря на все заигрывания с Заруцким. Платья давно уже носила свободные, которые не могли повредить ребёнку, которого Марина носила под сердцем, однако беременность никак не сказалась на её красоте. Что первым делом отметил Сапега, поцеловав ручки царьковой супруги.

— Как приятно иметь дело с по-настоящему воспитанным человеком, пан Ян Пётр, — проворковала в ответ Марина. — Вы же знаете, мой супруг такая скотина, в его окружении нет по-настоящему воспитанных людей.

— А как же атаман Заруцкий? — решил вставить шпильку Сапега. — Говорят, вы с ним проводите довольно много времени.

— Он хорош по-своему, — легко нашлась Марина, — как дикарь, это привлекает женщин, но от этого быстро устаёшь. Хочется общения с вежливым и уточнённым человеком, настоящим рыцарем, вроде вас. Однако вас редко можно встретить во дворце в последнее время.

Вот же… подумал Сапега. До сих пор пытается окрутить его, хотя он несколько раз ясно, пускай и вежливо, дал понять, что чары этой красавицы на него не действуют.

— А что вы скажете, ваше величество, — Ян Пётр редко обращался к ней так, лишь когда речь шла о чём-то действительно важном, как сейчас, например, — если я предложу вам стать не только московской царицей, но и польской королевой?

Затягивать встречу он не мог. Царьку донесут о беседе и если та окажется слишком долгой, тот просто не допустит Сапегу до супруги. Так что времени на политесы нет, надо сразу говорить на чистоту.

— И как же это может получиться? — спросила без особого доверия в голосе Марина.

Однако по лицу её Сапега понял — клюнула. Сидеть здесь, в Богом забытой Калуге, ей совсем не хотелось. А уж перспектива стать королевой Речи Посполитой была для неё заманчивей некуда.

Ян Пётр подошёл к ней и быстро передал письмо, сделав вид, что целует ручку на прощание.

— Прочтите, — проговорил он так тихо, что слышать его могла одна только Марина, — и когда мы встретимся снова, дадите ответ.

— Надеюсь на скорую встречу, пан Ян Пётр, — произнесла на прощание Марина и Сапега поспешил покинуть её покои и усадьбу, изображавшую царский дворец, вообще.

Войско двигалось не быстро. Куда медленней, нежели к Смоленску. Мы возвращались в Москву, хотя враг не был разбит, но лишь отступил. Миновали Дорогобуж, разбив там лагерь, но только на ночь, и утром двинули к Вязьме. Там тоже не задерживались. Растянувшись по дороге длинной змеёй войско, можно сказать, без остановок шло к Москве. Дети боярские вместе с финскими наёмными всадниками отправлялись в рейды, выискивая врага. Пару даже схватывались с отрядами лисовчиков, но были ли те конные разбойники на самом деле лисовчиками или же просто воровскими казаками никто толком сказать не мог. В драке не до расспросов, а пленных захватить не удалось ни разу.

— Следят за ним ляхи, — уверенно заявлял Хованский, — чтоб ежели далеко зайдём да прознаем про планы короля, сразу удар по нашей армии готовить. Хотят за Клушино оправдаться.

— Может оно и так, Иван Андреич, — пожимал плечами я, — да только ничего мы с этим поделать не сможем. Да и не надобного нам того. Я уговор с Жигимонтом соблюдаю и возвращаюсь с войском в Москву. А уж его вероломство — это его дело. Пускай так и дальше остаётся.

Так и ехали дальше. Медленно, но верно приближаясь к столице. И там уже ждали нас, можно сказать, во всеоружии. Уже в Вязьме меня застал царёв гонец с приказом князю Ивану Пуговке спешно ехать с докладом к самому государю, а войску остановиться на прежнем месте, в Можайске, и далее того города к Москве не приближаться.

— Тебе, Михаил, — пожал плечами, прочитав царёву грамоту, вручённую гонцом, князь Иван, — не велено в Москву пока ехать, при войске оставаться царь приказывает.

Он протянул мне грамоту и я прочёл её сам. Царственный дядюшка и правда велел мне оставаться при войске, а в Москву без особого дозволения не ехать.

— Даже с семьёй повидаться не могу, — покачал головой я. — За что мне опала такая, Иван?

Тот лишь снова плечами пожал. Оба мы, да и не только мы, знали, за что именно. За победу без разгрома, за то, что ляхи ушли из-под Смоленска, как пишут в летописях «в силах тяжких», да и в общем за то, что боится меня дядюшка, а больше него князь Дмитрий. Память князя Скопина подкинула мне интересный факт, я ведь вполне могу стать наследником царя Василия, если тот умрёт бездетным. Именно поэтому князь Дмитрий так ненавидит меня, считая соперником не только у трона, но и за трон. Василий немолод и шансов обзавестись наследниками у него не слишком много, а значит уже сейчас, несмотря ни на что идёт борьба за власть. И головы в ней летят так же легко, как в самой лютой сече.

Вот только ввязываться в неё у меня не было никакого желания. Память князя Скопина говорила о том же, он и сам не хотел лезть в эти игры, понимая, что по молодости и малому опыту может угодить в большие неприятности. Он и угодил, собственно говоря, и теперь мне остаётся только не повторить его ошибки. Жить-то хочется, второй раз даже патриарх не отмолит.

Я почувствовал фантомную память о неприятных касаниях чьих-то когтистых лап, что тащили меня. Было ли то порождением бреда отравленного князя или чем-то ещё, я не хотел об этом думать. Ни сейчас ни когда бы то ни было.

— Большой стан под Можайском не ставьте, — велел я Хованскому, который снова занялся обустройством лагеря. — Нам оттуда на Коломенское в самом скором времени выступать.

— И царёв приказ тебе не указ, Михаил? — спросил чуть прищурившись князь.

— Указ, конечно, Иван Андреич, — ответил я. — Да только приказы царь менять может, а мне осталось только уговорить его на это.

— Тебе же царь в войске оставаться велел, — напомнил Хованский. — Неужто в этом ослушаешься царёвой воли?

— И в этом не ослушаюсь, — уверенно заявил я. — Да только надобно так сделать, чтобы царь сам к нам приехал.

— Не покинет царь Москвы, — столь же уверенно ответил мне Хованский, — да он и из Кремля-то редко выбирается.

Не чует под ногами земли дядюшка, потому и боится покидать Кремль, не то что Москву.

— Надо исхитриться, — усмехнулся я, — да так сделать, чтобы пришлось ему.

И тут мне в помощь свейский генерал Делагарди. Ему-то царь и правда не указ, вот он-то и поедет в Москву вместе меня.

Королевская армия покинула Рославль, не задержавшись там, но двинулась не на запад, в пределы Великого княжества Литовского, но к Серпейску. Город тот пускай и сохранил верность московскому царю и даже в войске Скопина были люди оттуда, однако на юге его резвились сторонники второго самозванца, а если в Калуге всё решится так, как задумали Сапега с Сигизмундом, то проход через Серпейский уезд не станет нарушением условий перемирия. Но если же не получится пройти миром, то Серпейск можно и взять, нет там сил, чтобы остановить королевскую армию после того как тут порезвились казаки Заруцкого и панцирники Сапеги. Серпейск далеко не Смоленск и взять его можно и без проломных бомбард и долгой осады. Однако этого не потребовалось. Слишком уж много хорошо помнили тут разорения, и как только под стенами Серпейска показались передовые отряды королевской армии, тамошние бояре решили не испытывать судьбу.

Сигизмунд принял их депутацию сидя в седле, словно завоеватель. Он глядел сверху вниз на потеющих в тяжёлых шубах и высоких шапках бояр. Осень всё основательней вступала в свои права, однако день сегодня выдался по-летнему тёплый и серпейские бояре буквально обливались потом.

— Не гневайся, король Жигимонт, — говорил старший среди них, чьё имя король, конечно, пропустил мимо ушей, — пришли мы к тебе с миром, и мира просим для нашего города и всего уезда.

— Нет у вас сил со мной сражаться, — ответил ему с высоты седла Сигизмунд, — вот и просите мира. Но я милостив, и даю его вам. Вот пан Лев Сапега, — он указал на великого канцлера литовского, — с вами будет переговоры вести и кондиции мои огласит о том, что вам сделать надо, чтобы мир в вашей земле был.

— На всё согласны мы, король Жигимонт, — ещё ниже склонил голову боярин.

Серпейский уезд был основательно разорён недавним восстанием вора Ивашки Болотникова. Казаки прошлись по ним, наступали и на самый Серпейск. Конечно, их удалось разбить, но это стоило слишком дорого, а командовавший войском Иван Михалыч Чернышев в самом городе веса почти не имел. Бояре и городская верхушка не желали нового разорения и стоять так же крепко, как смоляне не захотели. Да и стар был воевода Чернышев, ещё при Грозном Батория воевать ходил, по возрасту не такого крутого нрава был человек, как Михаил Шеин. Он даже и пытаться не стал поднимать народ на борьбу, понимал, бесполезно.

На встречу с Жигимонтом он не пошёл, и прикидывал теперь, как бы собрать верных людей, да двинуть к Москве, предупредить князя Скопина. У него в войске служат серпейские дворяне и дети боярские, а значит ему поверят. По всему выходит Жигимонт в Серпейске не задержится, надо только подождать, дать окорот самым ретивым и готовиться, чтобы в нужный день не оплошать.

Сигизмунд и впрямь лишь один день провёл в Серпейске. Переговоры Сапеги с местной верхушкой не затянулись, бояре с купцами растрясли мошны, выдали всё, что требовали король и великий канцлер литовский. И когда арьергард королевской армии увидел стены Серпейска, передовые полки её уже покидали город.

Дорога на Калугу была открыта, до самой воровской столицы оставалась всего пара дневных переходов. А значит Яну Петру Сапеге пора бы поторопиться, иначе у московитов casus belli появится раньше времени.

Делагарди не особо хотел ехать в Москву. Делать ему там было по большому счёту нечего, да и просьба — а его я мог только просить по-дружески помочь мне — моя была не из приятных. Когда он услышал её, то надолго замолчал. Сидел на складном стуле посреди своего походного шатра и размышлял. Лишь по тому, как он то и дело тискает рукоять шпаги, я понимал, какая борьба идёт внутри у моего друга. Пока ещё друга.

— Отчего ты так уверен, что царь не то что выслушает, а вообще примет меня? — спросил он, наконец. — Без тебя меня бы к нему ни за что не допустили.

— Намекни, что дело у тебя касается самых высших интересов, — предложил я. — Ты ведь мне такие намёки регулярно делаешь, но не я твоему королю земли обещал. Вот и попробуешь переговорить с царём Василием.

— Тогда точно не примет, — рассмеялся Делагарди. — Тянуть время, когда дело доходит до исполнения обязательств, это все сильные мира сего любят. Твой царь не исключение, как и мой король.

— Но нам нужно, чтобы царь приехал в Можайск, к войску, — проговорил я. — Как это сделать? Князь Дмитрий уже залил в уши царю своего яду столько, что в голове у того уже места ни для чего не осталось. Нас не пускают в Москву, мне велено при войске остаться. На Ивана Пуговку надежды нет. Это здесь он свой, а как в Москве всё оберётся не знаю. Потому и нужен ты мне в Москве, Якоб.

— Да что я там сделать могу, Михаэль? — всплеснул руками Делагарди. — Я там чужак в стране чужой, вот кто. Веры не той, языка толком не знаю, знакомств кроме тебя, считай, что и нет. Отправит меня твой царь в войско да и всё.

Он помолчал и добавил уже тише.

— Я вообще здесь остаюсь только из уважения к тебе, Михаэль, — заявил он. — Мой король шлёт всё более настойчивые письма, где требует покинуть твоё войско и заняться теми землями, которые были обещаны Швеции. Я тяну время, не отвечаю, на последнее пришлось отписку, как вы говорите, писать, и в самом скором времени я получу уже не требование, а прямой приказ. И тогда уже ничего поделать не смогу.

Говорить, что тогда мы станем врагами, он не стал. Это мы оба понимали без лишних слов.

— Тогда тем более езжай в Москву, — заявил я. — Если уважаешь меня, попытайся донести это до царя. Не получится, ты ведь ничего не потеряешь, Якоб.

— Гладко ты стелешь, Михаэль, как у вас говорят, — усмехнулся, подкрутив рыжий ус, Делагарди.

И я понял, что он согласен, хотя и не слишком доволен тем, что поддался-таки на мои уговоры.

Александр Юзеф Лисовский был человек крайне жестокий, но превыше этого греха, который он холил и лелеял в своей душе, был иной — честолюбие. Конечно же, когда к нему обратился великий канцлер литовский с предложением прикончить не кого-нибудь, а фальшивого царя, сидевшего в Калуге, он с радостью принял это предложение. Тем более что оно было подкреплено увесистым кошелём, полным золотых дукатов, который достался лично пану Александру. Делиться этими деньгами с кем бы то ни было он не собирался.

— Дичь, достойная моих охотничков, — согласился Лисовский, принимая кошель. — И как он должен умереть?

— Явно, — ответил Сапега, — на людях, так чтобы не осталось сомнений в том, что царёк мёртв. Новые самозванцы, конечно, появятся, но у этого шансов остаться не должно.

— Тогда нужен верный человек среди его окружения, чтобы сообщил нам о подходящем времени и месте, — заявил Лисовский. — Без этого ничего не выйдет.

— О, пан Александр, — рассмеялся Сапега, — у вас будет самый близкий к царьку человек, которые знает о его привычках буквально всё.

— Если вы про своего кузена, пан Лев, — покачал головой Лисовский, который неплохо знал о том, что творится в Калуге. Осведомлённость на войне залог порой даже не победы, а простого выживания, — то его давно уже отодвинули от царька, хотя он и числится ещё гетманом его войска. Теперь там всем заправляют казаки Заруцкого.

— О нет, — Сапега пребывал в приподнятом настроении, — я не про моего родича. Конечно, встречать вас в окрестностях Калуги будет он, но я говорю о другой персоне. Куда более близкой к царьку.

— Может я и Лисовский, — в тон ему ответил пан Александр, — да только истинный лис из нас двоих всё же вы.[1]

И вот теперь пан Александр ждал младшего кузена этого Лиса Сапеги, хотя Ян Пётр носил тот же герб, но уж его-то лисом назвать не получалось. Он был настоящий вояка, как и сам Лисовский, пускай и не чуждый хитростям, однако до старшего кузена ему было далеко. Это и сам Ян Пётр отлично понимал, всегда прислушиваясь к советам Льва.

С самим Яном Петром Лисовский встретился несколько дней спустя. Причём встретились они прямо в самой Калуге, не особенно и скрываясь. Лисовского здесь в лицо никто не знал, несмотря на мрачную славу ротмистра и его лисовчиков, и он легко въехал в город, миновав зазевавшихся и с утра уже полупьяных городовых стрельцов. Казаки на явно небогатого ляха, а может и такого же казака как они сами, кто ж разберёт, внимания не обратили. И когда Лисовский въехал на богатое подворье, занимаемое Сапегой и его людьми, это ни у кого не вызвало подозрений. Мало ли кто туда ездит и зачем. В ляшские дела никто особо носа не совал — запросто можно и без него остаться, ежели особенно любопытен.

— Приветствую, пан Александр, — первым раскланялся с гостем Сапега.

— И вам здравствовать, пан Ян Пётр, — раскланялся в ответ Лисовский.

Он знал, что Сапега предпочитает, чтобы его звали полным именем, и не допустил оплошности. Они с молодым Сапегой не были врагами, несмотря на то, что при рокоше Зебжидовского находились по разные стороны, и Яна Петра совершенно не смущал тот факт, что после разгрома конфедерации под Гузовом Лисовский был объявлен вне закона. Именно репутация шляхтича, далёкого от рыцарских идеалов и привлекла в нём Сапегу старшего. Ведь кто другой вполне мог попросту отказаться от такого подлого дела как цареубийство, даже при условии, что царь не совсем настоящий. И всё же пан Александр предпочитал вести себя предельно вежливо с Сапегой молодым. Как бы то ни было, а Лисовский здесь один, и Сапеге даже не нужно самому за саблю браться, достаточно только сообщить тому же Заруцкому, кто гостит на подворье, чтобы через час тут было не протолкнуться от казаков. Много крови попил Александр Лисовский со своими лихими лисовчиками народу русскому и смерть его лёгкой бы точно не была.

— Я не хочу особенно задерживаться в Калуге, — после приветствия высказался Лисовский.

— Не придётся, — кивнул Сапега. — Наш царёк очень охоч до зайцев. Любит их пострелять, и не терпит обычно до начала нормального времени. У него уже свербит. Так что скоро выедет в лес, пострелять русаков, — он усмехнулся и Лисовский поддержал его шуточку, — а ведь в лесу ещё и ежи[2] водятся с острыми иголками.

— Осталось делом за малым, — заявил Лисовский, — узнать точно, когда и куда именно отправится царёк стрелять зайцев. А ещё хорошо бы знать, сколько при нём людей будет, и кто они.

— Кто они я знаю точно, — сразу ответил Сапега. — Сопровождают царька пара бояр, кому он хочет этим своё расположение показать, обычно по совету Маришки-царицы. А охраняют его служилые татары из Касимова, над ними главным Пётр Урусов, лихой рубака, так что с ним стоит быть осторожней. Да и остальные дерутся не хуже наших панцирных казаков, правда, вооружены полегче.

— И скольких он берёт с собой татар? — уточнил Лисовский.

— С десяток, не больше, — пояснил Сапега, — и Урусов, конечно, главным. Сам-то царёк в душе тот ещё заяц, он бы и сотню таскал с собой. Да только если больше с собой людей брать, то всех русаков распугаешь, и доброй охоты не выйдет.

Десяток татар — это ерунда, плёвое дело. Как бы ни отзывался о них Ян Пётр, да только лисовчикам те татары и в подмётки не годятся. Конечно пан Александр трезво оценивал боевые качества своих людей, и знал, что против московской поместной конницы, если из богатого города, они скорее всего не выстоят, а вот с татарами справятся всегда. Те хороши в наскоке, но если атакуют их редко выдерживают удар, предпочитая убраться. Правда, после могут сами атаковать, причём оттуда, откуда не ждёшь, но не в этот раз. Если лисовчики убьют царька, татарам незачем будет нападать, разве что из мести, да и то вряд ли. Царёк не их веры, чтобы за него мстить.

Тем же вечером Лисовский покинул Калугу, присоединившись к своем отряду, который расположился в городке под названием Воротынск. Его уже успели основательно разорить, и теперь лисовчики шастали по округе в поисках поживы. Собрать их будет не так-то просто, однако обещание золота делает чудеса, да и люди преданы своему командиру и вернутся по первому кличу. Лисовчики знали, что риск с командиром есть, но он частенько бывает оправдан. Как в этот раз, например.

[1] Лисовский намекает на герб Сапеги, который так и назывался «Лис»

[2] Сапега намекает на родовой герб Лисовского «Ёж»

Дожидаться очередного вызова к царьку пришлось недолго. Тот вообще любил гонять к себе Сапегу по поводу и без, показывая собственную власть над гетманом. Бывало Ян Пётр его просто игнорировал, присылая письмо с сообщение, мол, занят в войске, не могу, однако на сей раз он такого вызова ждал. Царёк снова брызгал слюной и требовал кар для людей Сапеги, который пустили кровь казакам на торгу.

— Смертоубийства не было, — отмахнулся воровской гетман, — так что не о чем и говорить.

На этом он посчитал аудиенцию законченной и вышел из царёвых палат. Сапега дни считал до того, когда Лисовский со своими отборными негодяями сделают своё дело и прикончат, наконец, этого жалкого царька. Служить ему и дальше сил никаких не было, настолько тот мелок и жалок.

А вот в покоях царицы его ждал сюрприз, и не сказать, чтобы такой уж приятный. Конечно, застань там Заруцкого царёк крику было бы, однако и Сапега не ожидал встретиться с казачьим атаманом и воровским боярином во время визита вежливости к Марине.

— О, не беспокойтесь, пан Ян Пётр, — тут же принялась заверять его царица, — Ян — мой сердечный друг и всецело на моей стороне. Ведь так, Ян?

Заруцкий только кивнул да ус свой длинный подкрутил. Ничего говорить пока не спешил.

— Я хотел бы поинтересоваться у его величества, — когда они были не одни (слуги не в счёт) Сапега всегда бывал предельно вежлив с Мариной, словно та и в самом деле была царицей, называл её на европейский манер, Марине это всегда нравилось, — не собираетесь ли вы сопровождать супруга во время первой охоты на зайцев?

Прямо спросить, когда царёк собирается выезжать на эту охоту при Заруцком он не мог, пришлось исхитриться и говорить намёками.

— Это будет не самое приятное времяпрепровождение для женщины в моём положении, — сложила руки на животе Марина. — Тем более что он собирается поехать на охоту на следующий день после сретения иконы Владимирской Божьей Матери,[1] а я не хочу прогневать покровительницу всех матерей. Пускай едет один.

Не так-то много времени осталось, прикинул Сапега, придётся отправить гонца к Лисовскому сегодня же, иначе тот может и не успеть.

[1] 26 августа — сретение (встреча) иконы в Москве и избавление от Тамерлана в 1395 году

Москва Делагарди категорически не нравилась. Слишком суетная и громкая. Да к тому же кругом церкви да храмы с их золотыми маковками и пышным убранством, которые претили лютеранину Делагарди. Отец его крещён католиком и даже едва не стал монахом, наверное, это навсегда отвратило его от католичества и на службе шведскому королю он перекрестился в лютеранской церкви. Правда, чужаку в Швеции серьёзной карьеры было не сделать, не сменив веру. Потому из детей своих Понтус Де Ла Гарди вместе с супругой воспитывали лютеранами, правда без фанатизма, присущего многим родителям знакомцев семьи. В Москве, само собой, не было ни единой кирхи, вроде бы при первом самозванце хотели соорудить, да недолго тот на троне просидел, и лютеранский проповедник поспешил покинуть ставшую сразу же очень неуютной столицу холодной и враждебной к нему России.

Вера, рассуждал про себя Делагарди, определяет само бытие не только отдельных людей, но и целых народов. Русские были парадоксально суетливы и при этом неторопливы, а всё дело в их вере с долгими песнопениями, гимнами и проповедями, которые читают чинные попы в рясах с золотым окладом. Нужно иметь массу терпения, чтобы выстоять воскресную службу, не говоря уж о праздничных. Но после этого остаётся очень мало времени на мирские дела и приходится постоянно торопиться. Лютеране же в отличие от православных куда меньше проводят в церкви и на решение повседневных проблем у них намного больше времени, потому и вечной суеты, дополненной удивительно неторопливостью, свойственной русским, в той же Швеции нет. Ну или меньше, по крайней мере, честно признавал Делагарди.

К царю наёмного генерала, конечно же, не допустили. Он даже в Кремль не попал, хотя и стремился. Стрельцы просто сомкнули перед ним и сопровождавшими его офицерами массивные лезвия бердышей. Ругаться было попросту бессмысленно, на всё у стрельцов был один ответ «Не велено». И как с этим спорить? Сам человек военный, Делагарди отлично понимал, что такое приказ.

Задерживаться в Москве он не собирался. Лишь после неудачного визита в Кремль заехал на двор князя Скопина, чтобы рассказать его матери с супругой, что Михаэль жив и здоров, даже не ранен, и передать весточку от него. Однако на дворе Делагарди ждал сюрприз, а если быть точным, то сразу два. Хотя второй скорее для Михаэля, однако и наёмный генерал не удержался от улыбки, увидев, как Александра, супруга Скопина, так и норовит прикрыть живот сразу обеими руками. А когда думает, что никто не видит, ещё и крестит его, чтобы отогнать зло от ребёнка, что носит под сердцем. Конечно, свободное русское платье скрывало беременность, однако и Делагарди не был полным профаном по женской части и видел несколько больше, чем другие мужчины.

А вот первый сюрприз был именно для Делагарди, потому что уж кого не ожидал он застать в гостях у семьи Скопина, так это царёва брата князя Ивана-Пуговку. Тот вышел встретить генерала вместе с матерью и женой Михаэля и даже обнял Делагарди, как и положено боевому товарищу. Вместе они не дрались, однако Делагарди отлично помнил, что благодаря рассудительности князя удалось спасти большую часть поместной конницы из рязанских и калужских дворян и детей боярских от яростной контратаки гусар во время попытки пленения польского короля. Быть может, кто другой и посчитал бы князя Ивана трусом, да только он им не был точно, а вовремя покинуть поле боя — это такой же талант, как и вовремя нанести удар. Отступать тоже приходится, хотя это не нравится большинству полководцев.

По русскому обычаю Делагарди усадили за стол на почётное место рядом с князем Иваном. Женщины сидели отдельно, а Александра и вовсе вскоре ушла, оставив их на попечении матери князя Елены.

— Ты мои слова воеводе передай, Якоб, — негромко произнёс князь Иван, отрываясь от еды и запивая её пивом. Крепкого на столе не было, только пиво да квас, — я в Кремле каждый день с братом вижусь, и скажу так, плохи наши дела. Братец Дмитрий царю в уши натурально яд льёт, а тот уже верит. Всё, что не скажешь, на свой лад выворачивает. Что Жигимонта не добил под Смоленском да перемирие с ним заключил, в его устах прямо-таки предательство. Людей нового строя называет войском Михаила, с которым тот на Москву пойдёт, потому как они одному ему преданы. Христиана Сомме, который из Царёва Займища на Родину поехал, едва не посланником от Михаила к твоему королю выводит. Попытку захватить Жигимонта вывернул так, что Михаил с ляшских королём сговориться хотел. Чего только не городит братец Дмитрий, а царь верит ему.

— Но почему? — удивился Делагарди, которому при всём его спокойном нраве, было сложно выдерживать тихий тон разговора, настолько его переполняли эмоции. — Почему верит?

Говорить правильно в таком состоянии духа было сложно, потому Якоб Понтуссон старался произносить только отдельные слова, так было проще.

— Трон под братом Василием шатается, — заявил князь Иван. — Победы есть, а врагов меньше не становится. Жигимонт на Калугу идёт, и что у него там с воровским царьком за дела — бог весть. Царь не доверяет Михаилу, что бы я ему ни говорил, он верит Дмитрию, потому что тот всегда рядом. Царь уже с Крым-Гиреями сговориться готов, чтобы ударили на калужского вора, лишь бы не трогать войско князя Михаила. Оставит его якобы в резерве, а после вовсе распустит по домам, лишь бы лишить Михаила преданных воевод и войска.

— Но это, — опешил Делагарди, — это же смерть…

— Да как сказать, — пожал плечами князь Иван, — у нас не зря говорят, с кем хан, тот и пан. Крымцы могут побить калужских казаков.

— Но с гусары не справятся никогда, — решительно заявил Делагарди. — Гусары слишком великий сила для них.

— Что есть, то есть, — согласился князь Иван, — да только царь хочет побыстрее разбить калужских воров, пока те не спелись с Жигимонтом.

— Но как такое возможно? — не понял Делагарди. — В Калуге сидит bedragare,[1] который не будет служить польский король.

— Так не вечно ж ему быть, — пожал плечами князь Иван. — Гришка-вор, что первым на престол самозван влез, недолго просидел на нём, аккурат до своей свадьбы. Второй тоже может вот так сгинуть, когда войско жигимонтово к Калуге подступит. А царица при воре всё та же ляшка, она-то своему королю в ноги и кинется, мол, защити, государь, честную вдовицу. Вот и пойдёт Жигимонт на Москву по её приглашению. Политика. Да здесь, Якоб, неладно всё. Брата Василия боярским царём кличут, а бояре-то за спиной сговариваются с Жигимонтом, чтобы пригласить на престол сына его Владислава-королевича. Тоже повод вести на Москву войско, коли оттуда приглашают.

— Михаэль был прав, — скорее самому себе произнёс Делагарди. — Нужно сделать так, чтобы царь приехал в Можайск. Быть может, при личной встрече Михаэль сумеет переубедить его.

— Вот только царь Василий и из Кремля-то редко выбирается, — вздохнул князь Иван, — не говоря уж о том, чтобы Москву покидать.

— Parad, — вдруг произнёс Делагарди, — нужен parad. У вас же есть такая традиция, так?

— Парад? — теперь пришла очередь князя Ивана не понимать собеседника.

— Ну, — прищёлкнул пальцами Делагарди, — когда царь приезжает и осматривает войска. На пригодность. Мне Михаэль говорил. Раньше каждый год они были.

— Смотр, — понял, наконец, что имеет в виду свей, князь Иван, — царёв смотр войску. А ведь дельная мысль, Якоб Понтуссович, — развеселился он, — осталось только самого царя убедить, что он должен его в Можайске устроить. Ну да это моя забота теперь, Якоб Понтуссович, а ты езжай к Михаилу и расскажи ему обо всём. Я же здесь сделаю всё, что смогу.

Делагарди и в самом деле не задержался ни на дворе у князя Скопина, выйдя из-за стола, как только просидел приличное время, ни в Москве. Вечером того же дня вместе с офицерами, которые тоже отобедали в гостях у родительницы князя, только не за большим столом, он покинул столицу и поспешил к Можайску, где уже собиралось войско.

[1] Самозванец (шведск.)

Калужский царёк любил одну лишь охоту на зайцев. Поднимать не то что медведя, а даже благородного оленя или могучего сохатого он не хотел — попросту боялся, ведь в такой охоте и убить могут. Зверь-то опасный. Хуже только кабаны — с этими он никогда не имел дела и начинать не спешил, хотя многие из его бояр частенько ездили охотиться на этих могучих и, главное, непредсказуемых зверей. А вот зайцы — другое дело. Можно и удаль показать, меткость опять же, умение в седле держаться, и опасности нет никакой. Разве что с седла свалишься да шею свернёшь. Но оно ведь и со своего крыльца так упасть можно. Как ни боязлив был царёк, а в седле держался не хуже казаков и поляков, да и из лука стрелять был горазд прямо как татарин или природный русский дворянин.

Сидеть в палатах сил у него не было, и наследующий день после сретения иконы Владимирской Божьей матери, отстояв долгую праздничную службу, он с самого утра умчался охотиться. Сперва просто нёсся берегом Оки в окружении своих татар, вернейших телохранителей, не думая ни о чём. Просто наслаждался простором вне тесных стен Калуги и царёвых палат, откуда его не особо часто выпускали. Но после решил-таки пострелять беляков, и свернул к Калужскому бору. Древнему и жутковато мрачному лесному массиву, начинавшемуся едва ли не сразу за городскими стенами. Но как бы ни мрачен был тот бор, а зайца-беляка там можно было встретить и в конце августа. Тем более что бил его царёк не ради шкурки и мяса, но лишь для забавы.

Теперь пошли тише, чтобы не пугать зайцев, у всех луки наготове и стрелы на тетиве, однако ни один из татар не стал бы стрелять в беляка прежде, чем царёк прикончит хоть одного зверька. Лют был нравом царёк, когда силу свою чуял, а никто среди татар не смел бы на него руку поднять — слишком справно платит царёк. Вот и приходилось терпеть, куда денешься. Служба-то непыльная и считай без риска, чего бы и не потерпеть крики да пару зуботычин. От своего мурзы-то порой и посильнее прилетало.

Вот только первую стрелу пустил вовсе не царёк, и не один из татар, в азарте охоты позабывший о её первом правиле. И угодила та стрела не в землю, не в дерево и даже не в зайца, не было рядом беляков вовсе. Угодила она прямо в грудь царьку. Тот как ехал, да так и встал, выронил лук, схватился правой рукой за древко. Стрела была добрая и пустили её считай в упор, так что вошла глубоко, и теперь второй самозванец пальцами прошёлся по оперению. Тут вторая стрела вонзилась ему в горло, он кашлянул кровью и повалился грудью на шею коню, ломая древки обеих стрел.

— Бей! — буквально взорвался бор диким криком.

И пускай кричали по-польски, но татары, охранявшие умирающего царя, отлично всё поняли. Они дружно выпустили стрелы, не целясь, тут же побросали луки и взялись за сабли. Это их не спасло. Лисовчиков, что с криком вылетели из леса, было намного больше. Пускай их командир, сам пан Александр, и знал, сколько будет татар с царьком, он взял с собой едва ли не всех, кого смог быстро собрать. Татар порубили в капусту быстрее, чем сердце ударит хотя бы пять раз. Ни один из лисовчиков даже ранен не был.

Сам пан Александр выехал, когда дело уже было сделано. Он не был трусом, и стрелы, которые сразили царька, пускал именно он. Вот только марать саблю о каких-то татар не хотел, и потому в эту драку ввязываться не торопился. Вместо этого он подъехал к упавшему с коня царьку, чтобы глянуть на него. Тщеславие было грехом, которому Лисовский предавался прямо-таки с наслаждением. Пока его люди грабили и раздевали татар, пока приглядывались к их коням, пан Александр спешился, носком сапога перевернул тело самозванца.

Тот как оказалось был ещё жив. Он даже что-то хрипел пробитым стрелой горлом. Поддавшись порыву, Лисовский спешился и присел над умирающим самозванцем.

— По… рабу… Матвею… службу… — сипел тот.

Всех слов не разобрать было, но даже выпускник виленской иезуитской коллегии и католик, насколько он вообще был верующим, Лисовский понял, что умирающий самозванец просит его заказать службу по рабу божьему Матвею.

— Все вы московиты рабы, — ответил ему Лисовский, поднимаясь.

Он был недоволен. Выходит, это и в самом деле не то что не царевич Дмитрий, чудом спасшийся от смерти, но даже не первый самозванец. Просто какой-то московский хлоп Матвейка, выдававший себя за царевича, да и вряд ли по своей воле. Не бывать Александру Юзефу Лисовскому цареубийцей, придётся удовлетвориться лишь золотом, полученным от Сапеги, да долей в добыче, взятой с фальшивого царька. Вроде и неплохо выходит, да не ради этого он ввязывался в эту авантюру. Да что теперь жалеть, снявши голову по волосам не плачут.

Идея с большим царёвым смотром войску князя Скопина не пришлась по душе самому царю. Не любил он покидать Кремля, а уж из столицы так и вовсе не выезжал без особой нужды. И сейчас он этой нужды совершенно не видел.

— Войско Мишино пора по домам распускать, — поддерживал его брат Дмитрий. — Мы для чего столько серебра да дорогих поминок[1] в Крым заслали? Джанибек-Гирей уже под Серпуховом стоит и еще поминок требует. Куда нам два таких войска держать. В казне и без того дыра после того, как Миша всю пушную казну считай за бесценок английским немцам сдал.

То, что той казной платили наёмникам, князь тактично умолчал, но брат его, Иван-Пуговка, решил о том не напоминать пока. Сложно сейчас будет вбить клин между старшими братьями, а сделать это надо. Побывав на войне, Иван понял, только князь Скопин, родич их, может спасти Отечество, никто другой. И потому родной брат стал для Ивана-Пуговки хуже врага, хуже самого Жигимонта Польского, и бороться с ним надо как с врагом.

— С кем хан, тот и пан, — продолжал Дмитрий, — так даже ляхи с литовскими людьми говорят. А хан-то с нами.

— И долго он с нами будет? — спросил у него Иван, но обращался он, конечно, к царю. — Татары только поминки требовать горазды, а воевать не спешат. Торчат под Серпуховом, да втихую мужиков с бабами ловят, чтобы после в Кафе продать.

Это тоже не добавляло популярности царю Василию, однако он упорно продолжал одаривать Джанибек-Гирея и его верного Кантемира-мурзу, надеясь так купить их верность, закрывая глаза на похищение людей. От жалоб серпуховских бояр попросту отмахивался, писал в ответ, что время лихое и людишки бегут, куда захотят, пускай помещики за ними как следует приглядывают. Безнаказанность же только раззадоривала татар и они наглели всё сильнее с каждым днём.

— Крымцы пускай и за поминки служат, — ответил Дмитрий, — да им земли нашей не надобно, как свеям. Свейский король-то на Корелу пасть разинул, а хочет и Новгород со Псковом и всей той землёй проглотить.

— И проглотит, ежели нас побьют хоть раз, — резко заявил Иван. — А без Михаила и войска его побьют. Тут ты, брат, верь мне.

— Нет веры Мишке, — перебил его Дмитрий.

— Я не ты, Димитрий, — осадил его Иван, — с саблей сам на Жигимонта ходил, за Бутурлиными из Калуги да Захаром Ляпуновым из Рязани приглядывал. А не сидел в обозе вместе с гайдуками своими, как некоторые.

От такого оскорбления князь Дмитрий вспыхнул, и едва не кинулся на брата с кулаками. Хотел было проучить зарвавшегося меньшого, а то ишь как задаваться стал. Мало ли где он там саблей помахать успел! Вот только разошедшегося Дмитрия прервал царь, как обычно молчавший до самого конца.

— Для чего тот смотр нужен? — спросил он у Ивана, а когда Дмитрий вскинулся ответить вместо младшего брата, остановил его коротким жестом. Иногда и взмаха руки хватало, чтобы осадить зарвавшегося князя.

— Войску смотр никогда не вредит, — ответил Иван. — Увидишь его своими глазами, государь, да и решишь, идти ему на Жигимонта или распустить по домам.

— После смотра ещё и платить надобно, — влез-таки Дмитрий. — Немцы-то снова денег захотят, а воевода их что ни день шлёт письма от короля своего, где тот Корелу да Новгород требует.

— Сразу после смотра даже Грозный не платил, — возразил Иван, — только дьяки рассчитывали кому сколько да с кого сколько удержать. Но ежели ты, государь, сам на войско глянешь, так поймёшь, никакие татары не нужны. Сами справимся, хотя и с помощью свеев да их наёмников. И боярам здесь, на Москве, покажешь, что не боишься покинуть Кремля и столицы, как тут говорят уже.

— Боярским царём меня кличут, — невесело усмехнулся Василий, — а я им и не царь вовсе. Плетут сети что твои пауки за моей спиной. С ляхами сговариваются, думаешь не ведаю про то? Ты вон за Захаром Ляпуновым приглядывал, а брат его, Прокопий, из Рязани сам сюда приехал, вроде как вместо брата. И тоже плетёт.

— Так и бери его с собой, — решительно предложил Иван. — Со всеми его рязанскими людьми. Пускай к войску Михаила присоединится, чтобы с братом вместе службу нести, раз уж из Рязани отъехал.

Тут ловкости брата позавидовал на минуту даже князь Дмитрий. Сам-то он до такого аргумента не додумался бы, потому что думал в другую сторону.

— Ты, государь, ни разу войску большого смотра не давал, — продолжил Иван. — Покажись дворянам, что за тебя пошли воевать ляха да воров калужских.

— Большой царёв смотр перед выступлением войска даётся, — напомнил Дмитрий.

— Или перед роспуском, — не остался в долгу Иван, — только при роспуске и правда платить принято. Так и в Уложении[2] прописано. Ты ведь сам, брат Димитрий, говорил сколько раз, что войско Михаила нам не прокормить да и платить нечем. Вот и пошли его в бой на ляха. Будет за ним победа, всё едино платить меньше придётся.

— Смотр дам, — решил царь. — А ты, Иван, отправишься к Джанибеку с моей слёзницей. Пускай поторопится, да выйдет наперерез ляхам да ворам, что из Калуги идут.

— А что же, — удивился Иван, — Жигимонт с калужским царьком сговорился?

— Выше бери, брат, — развеселился Дмитрий, поняв, что ставший внезапно удалым меньшой братец отправится в татарам, откуда может и не вернуться, — нету больше калужского вора. Поехал на зайцев охотиться, да там его в лесу порубали незнамо кто со всего его касимовскими татарами.

— Так выходит теперь ляхи сговариваются с Заруцким и прочими воровскими боярами из Калуги, — без особых вопросительных интонаций в голосе поинтересовался Иван.

— Да уже, почитай, сговорились, — отмахнулся Дмитрий. — Маришка, поскудница, дважды воровская жена, упала Жигимонту с ноги, и тот, идолище, признал байстрюка её, которым он тяжела, сыном царским. Теперь вора покойного не иначе как братом своим кличет, и на Москву идёт, якобы освобождать престол для истинного царя.

— Не зря он у езуитов воспитывался, — кивнул Иван. — Да сами они в его окружении точно есть. Подсказали как от присяги своей отвертеться.

— Было у нас два врага, — произнёс царь Василий, — а теперь один стал, да сильнее он вдвое.

— Потому и нельзя войско Михаила распускать, — снова насел на него Иван. — Татары союзник ненадёжный, то ты, государь, сам знаешь.

— И Мишка, выходит, надёжный? — тут же встрял Дмитрий.

— Я был при нём, — кивнул Иван, снова обращаясь к царю, а не к среднему брату, — и вот тебе моё слово, нет крамолы в войске Михаила. Верен он нам и Отчизне.

— А кому больше? — спросил Дмитрий.

Вот тут не смог солгать Иван-Пуговка, хотя с детства вроде бы врать умел складно.

— Отчизне, государь, — честно ответил он.

— Ступай, брат, — кивнул ему царь Василий, — собирайся в Серпухов, к Джанибеку. Надобно ему поскорее в поход выступить.

Поклонился в ответ князь Иван-Пуговка и вышел из царёв палат. И сам он не знал, добился ли желаемого. Да только думать теперь следовало о другом. Ехать с посольством к крымцам дело опасное, а уж торопить их так и подавно, однако ослушаться брата он не смел. Надо будет все дела уладить, из Серпухова он может вернуться нескоро, а может и вовсе не вернуться.

[1]Поминки (в крымских документах также тыш, казна) — выплаты Русского государства Крымскому ханству в XV–XVII веках, имевшие в разные периоды регулярный или нерегулярный характер. Выплачивались они как деньгами, так и натурой (меха, моржовый клык). Аналогичные выплаты Крымскому ханству имели место также со стороны Речи Посполитой. Русское государство, а также некоторые историки рассматривали поминки как дары, однако другие исследователи считают их разновидностью дани

[2]Уложение о службе 1551–1556 г. — законодательный акт, определивший порядок службы в России XVI века. Уложение о службе, часть единого «Приговора царского о службе», завершает выработку правовых основ поместного землевладения и вместе с тем является завершением процесса перестройки Войска Русского государства. На месте старых военных дружин времен феодальной раздробленности создается единое войско нового типа — «дворянское войско» и разрядные полки, центральной фигурой которой является дворянин, «служилый человек». В качестве царского «пожалования» «служилым людям» предоставлялись поместья за счёт уравнительного «землемерия» и излишков земли у «вельмож, оскудевших службой», то есть тех, «кто землю держит, а службы с неё не платит». Каждый дворянин в зависимости от имевшегося у него количества земли определенного качества («худой», «средней», «доброй») выставлял определенное число вооруженных всадников (например, одного с каждых 150 десятин). Тот, кто выводил людей больше, чем положено, получал денежную «помогу», а кто меньше — платил штраф.

Король польский вступал в Калугу натурально как завоеватель. У ворот города его встречала целая делегация, возглавляемая, конечно же, Мариной, воровской царицей. Лишь на шаг позади неё стояли атаман Заруцкий, что попробовал было себя под Смоленском да сбежал из войска Жолкевского, и князь Трубецкой. Если казак Заруцкий одевался на польский манер и его даже можно было издали принять за шляхтича, то Трубецкой был князь московитский и оделся как положено в длиннополый опашень, нацепив обязательную шапку трубой, которой такой же боярин Заруцкий пренебрёг. Тут же был и Ян Пётр Сапега, правда, в первые ряды не совался, хотя там ему было самое место, как гетману покойного царька. Царица Марина, которая больше не выглядела императрицей Российской, все видом своим старалась показать смирение перед монархом и платье надела такое, что подчёркивало её положение, обтягивая заметно выросший живот.

Когда конь короля остановился, Марина картинным движением упала на колени и протянула руки к конским копытам.

— Молю тебя, брат мой Сигизмунд, — проговорила она просительным тоном, к которому вообще-то не привыкла, — защити меня и сына моего от происков лжецаря, что в Москве засел. Лишь на тебя, государь и брат мой, уповаю.

Это был неожиданный поворот, к которому Сигизмунд оказался не готов. План, который ему предложил Лев Сапега и на который он скрепя сердце согласился, рушился прямо на глазах. Сейчас он мог проигнорировать просьбу Марины, отправив её к отцу, тем более что тот находится рядом, прямо в королевской свите. Вот только этот поступок не лучшим образом скажется на будущих отношениях с бывшими придворными царька. На самого калужского царька можно было бы и наплевать, но на Заруцкого с его казаками и Трубецкого, который управлял большей частью войска самозванца, уже не получалось. Они могут попросту уйти и увести своих людей, и сделать с этим Сигизмунд ничего не сумеет. Затевать войну ещё и с ними было глупо, даже после победы у него не останется войска, чтобы продолжать поход на Москву. А значит, планы придётся меня на ходу. И Сигизмунд поступил так, как, наверное, не ожидал никто среди присутствующих. Порой король польский мог удивить всех, даже себя самого.

Он ловко спрыгнул с седла и продолжением движения опустился на колено перед Мариной.

— Сударыня, — произнёс он так, чтобы услышали все, — дайте я помогу вам подняться. Негоже сестре стоять перед братом на коленях.

И он аккуратно поднял её на ноги. Марина замерла, сама не зная, что ей сказать. Однако этого и не требовалось. Сейчас на сцене было место лишь для одного актёра, остальным досталась роль статистов. Слов им не полагалось.

— Я швырну московскую корону под ваши ноги, — заявил он, — а ваш сын, наследник законного московского царя, воссядет в Кремле и наденет шапку Мономаха. Я сделаю его московским царём.

Тут бы разразиться овациям, достойным лучшим театров Европы или хотя бы трубам запеть. Но вместо этого слова Сигизмунда встретил тишина, вот только звучала она куда громче любых труб и громовых аплодисментов.