Аптекарский огород попаданки

Глава 82.

Плевна, июль 1877 г.

——————————

Дорога до Плевны была долгой и изнурительной. Поезд, затем обоз, пыльные дороги...

Плевна встретила дымом и болью. Когда наш обоз въехал в лагерь, я едва могла дышать: воздух был пропитан запахом крови, гари и пота, а звуки — стонами раненых, ржанием лошадей и далёким грохотом орудий. Палатки, разбросанные среди холмов, казались временным приютом для тех, кто балансировал между жизнью и смертью. Земля под ногами была липкой от грязи, смешанной с кровью, и я чувствовала, как каждый шаг отдавался в груди тяжёлым ударом. Я знала, что будет трудно. Но я не знала, что будет так трудно.

Я ехала в телеге вместе с другими сёстрами, держа в руках саквояж и молясь, чтобы у меня хватило сил выстоять.

Генерал-майор Скобелев, высокий, с огненным взглядом и резкими движениями, встретил нас коротко, но учтиво.

— Сёстры, — сказал он, — вы здесь — ангелы. Спасайте тех, кого можно. Да поможет вам Бог. Нам всем.

Я кивнула, чувствуя, как решимость возвращается ко мне. Здесь не было места для слёз, для сомнений. Только работа. Только жизнь.

Я вошла в палатку, где лежали раненые, и начала. Перевязки, компрессы, отвары, слова утешения. Я не думала о В.Б., не думала о Воронино, не думала о том, что будет завтра. Я была здесь, среди тех, кто нуждался во мне. И это было моим спасением.

Но ночью, когда всё затихало, и я сидела у костра, глядя на звёзды, мысли возвращались. Я вспоминала Агату, её смех, её платочек. Груню, её письма, которые я ждала. Вениамина, его опыты. И… Василия Степановича. Его слова, его взгляд, его руку, которую он обещал протянуть.

Я достала письма В.Б., перечитала их в свете костра. Кто ты? Где ты? Увижу ли я тебя? Или ты — лишь мечта, что дала мне силы идти дальше?

Я не знала ответов. Но знала одно: я буду бороться. Ради них. Ради себя. Ради тех, кого ещё можно спасти.

Первые недели в Плевне слились в бесконечный поток работы. Мы, сёстры милосердия, трудились с рассвета до глубокой ночи, а иногда и без сна. Раненых привозили каждый день: солдат с разорванными конечностями, офицеров с пулями в груди, казаков, чьи лица были изуродованы сабельными ударами. Полевые госпитали, если их можно было так назвать, представляли собой тесные палатки, где на соломенных подстилках лежали люди, стонали, молились или просто молчали, уставившись в потолок. Запах йодоформа, которым мы обрабатывали раны, смешивался с вонью гноя и пота, и я быстро научилась дышать ртом, чтобы не терять сознания.

Моя работа состояла в перевязках, компрессах, приготовлении отваров и раздаче скудных лекарств. В аптечке госпиталя были лишь самые простые средства: мятные капли для желудка, настойка опия для обезболивания, хинин от лихорадки и немного йодоформа. Иногда привозили розовые пилюли, которые мы с Вениамином разрабатывали в Воронино, и я чувствовала гордость, видя, как они спасают от заражений. Но чаще всего нам не хватало всего: бинтов, чистой воды, мыла, даже ниток для зашивания ран. Я научилась разрывать старые простыни на полосы, кипятить их в котлах и использовать снова, пока они не превращались в лохмотья.

Трудности были не только в нехватке ресурсов. Сама война, её жестокость, её бессмысленная кровавость ломали душу. Я видела, как молодые солдаты, едва достигшие восемнадцати, умирали от гангрены, крича от боли, потому что ампутацию мы не успевали провести вовремя. Видела, как офицеры, гордые и статные, плакали, прося написать письмо их матерям, зная, что не доживут до утра. Видела, как сёстры милосердия, такие же, как я, падали от усталости, но поднимались снова, потому что никто другой не мог их заменить.

Однажды сестра Прасковья, женщина лет сорока с добрыми глазами, потеряла сознание прямо во время перевязки — она не ела два дня, отдавая свою порцию каши раненым. Мы отпаивали её водой, но она лишь отмахнулась и вернулась к работе.

Я старалась держаться. Напоминала себе, зачем я здесь: чтобы спасать, чтобы быть полезной, чтобы найти В.Б. Но с каждым днём это становилось всё труднее. Ночью, когда я наконец падала на соломенную подстилку в углу палатки, меня преследовали кошмары: лица умерших, их глаза, их голоса, умоляющие о помощи. Я просыпалась в холодном поту, сжимая крестик матушки, и молилась, чтобы хватило сил пережить ещё один день.

Прошло два месяца. Войска под Плевной не продвигались: Осман-паша, засевший в городе, держал оборону, и каждый штурм заканчивался новыми потерями. Наш госпиталь несколько раз перемещали ближе к передовой, чтобы быстрее принимать раненых, и каждый переезд был испытанием. Мы грузили телеги медикаментами, бинтами, котлами, а иногда и сами несли раненых, если не хватало носильщиков. Однажды, во время такого переезда, телега с лекарствами застряла в грязи, и мы с сёстрами под дождём толкали её, пока не вывихнули плечи. Я тогда впервые заплакала — не от боли, а от бессилия.

Но сестра Анна, суровая женщина с лицом, покрытым морщинами, лишь хлопнула меня по спине и сказала:

— Оставь слёзы на потом, сестра. Просто работай.

И я работала. Училась ухаживать за ранами, которые никогда не видела в книгах: рваными, глубокими, с торчащими осколками костей. Училась успокаивать тех, кто кричал от боли, и молчать, когда не было слов. Училась выносить смерть, которая приходила каждый день, забирая тех, кого я пыталась спасти.

Но были и победы: солдат, чья нога начала гнить, выжил после ампутации; офицер с пулей в лёгком задышал снова после того, как я три ночи не отходила от него, меняя компрессы; мальчишка-барабанщик, раненный шрапнелью, улыбнулся мне, когда я дала ему кусок сахара, спрятанный в кармане. Эти моменты давали силы, но их было так мало.

В редкие минуты затишья я перечитывала письма В.Б., которые хранила в кармане платья, завёрнутыми в вощёную бумагу, чтобы не промокли. Их алые печати, со скрещёнными стрелой и саблей, были моей единственной ниточкой к нему, к тому, кто дал мне надежду.

Я спрашивала у солдат, у офицеров, у лекарей: не видели ли они такой печати, не знают ли кого-то с инициалами «В.Б.»? Иногда я доставала письма и показывала их, но ответ был всегда один: молчание, пожимание плечами, иногда сочувствующий взгляд.

— Ищете иголку в стоге сена, сестрица, — сказал мне однажды бородатый унтер-офицер, пока я перевязывала его руку.

Я улыбнулась, но в душе соглашалась: это было безнадёжно. И всё же я не могла остановиться. В.Б. был моим маяком, моим смыслом, даже если я никогда не найду его.

Иногда я писала Груне. Мои письма были короткими — сил хватало только на несколько строк, но я старалась отправлять их каждую неделю, как обещала. Груня отвечала длинными, полными новостей посланиями, которые приходили с опозданием в несколько недель.

Она писала, что они с Вениамином обвенчались в Москве, в маленькой церкви на Пречистенке.

«Бог благословил нас, Сашенька, — писала она. — Кажется, я в положении. Вениамин Степанович счастлив. Всё говорит, что будет сын, а я смеюсь — мне всё равно, лишь бы здоровенький».

Я читала её строки у костра, и слёзы текли по щекам — от радости за неё, от тоски по Воронино, от одиночества, которое накрывало меня здесь, среди чужих людей. Я представляла Груню, её улыбку, её ворчание, и Вениамина, с его вечными пробирками, и молилась, чтобы их жизнь была счастливой.

К октябрю бои под Плевной стали ещё ожесточённее. Русские войска готовились к третьему штурму, и госпиталь работал на пределе. Раненых привозили десятками, и мы едва успевали их сортировать: тех, кого можно спасти, отправляли на перевязку, остальных — в отдельную палатку, где они умирали под молитвы священника.

Я научилась определять, кто выживет, а кто нет, по цвету лица, по дыханию, по глазам. Это было страшно, но необходимо — мы не могли тратить силы на тех, кому уже не помочь.

Однажды ночью, в конце октября, лагерь потряс взрыв. Земля содрогнулась, и я, спавшая в углу палатки, вскочила, не понимая, что происходит. Крики, топот, звон металла — турки пошли в контратаку.

Я выбежала наружу и увидела, как над лагерем поднимается столб дыма: снаряд попал в склад с боеприпасами. Огонь полыхал, освещая ночь, и солдаты бегали, туша пламя вёдрами воды. Сёстры бросились к палаткам, вынося раненых, которые не могли идти сами. Я схватила молодого солдата, чья нога была перебинтована, и потащила его в сторону, подальше от огня. Он стонал, но я шептала: «Держись, милый, держись», и он цеплялся за меня, как за последнюю надежду.

Когда огонь удалось потушить, мы вернулись к работе. Раненых стало ещё больше: ожоги, осколочные ранения, переломы. Среди них был молодой офицер, которого принесли на носилках. Его лицо было бледным, как полотно, а мундир пропитался кровью. Я склонилась над ним, разрывая ткань, чтобы осмотреть раны. Пуля пробила грудь, чуть ниже ключицы, и, судя по хрипу, задела лёгкое. Кровь пузырилась на губах, и он едва дышал. Ещё одна рана, рваная, была на бедре — осколок шрапнели разорвал мышцы, но, к счастью, не задел артерию.

— Держитесь, — сказала я, прижимая чистую тряпку к его груди, чтобы остановить кровотечение. — Слышите? Вы будете жить.

Он не отвечал, только смотрел на меня мутными глазами.

Я работала быстро, как научилась за эти месяцы: промыла рану водой с йодоформом, наложила тугую повязку на грудь, чтобы замедлить кровотечение, и зашила рану на бедре, молясь, чтобы нитки не порвались.

Лекарь, старый военный хирург с трясущимися руками, помог мне: он ввёл офицеру настойку опия, чтобы тот не кричал от боли. Мы боролись за его жизнь всю ночь, меняя повязки, отпаивая его отваром ромашки, следя за дыханием. К утру он всё ещё был жив, но слаб, как младенец.

Я сидела рядом с ним три дня, почти не отходя. Менялись только повязки и компрессы, а я всё шептала ему: «Держитесь, вы сильный, вы справитесь». На третий день он открыл глаза и посмотрел на меня осмысленно. Его дыхание стало ровнее, и я почувствовала, как слёзы облегчения жгут глаза.

— Сестрица… — прошептал он, и голос его был хриплым, но живым. — Спасибо…

Я улыбнулась, вытирая пот с его лба.

— Не благодарите, — сказала я. — Как вас зовут?

— Поручик… Алексей… Воронцов, — выдохнул он, пытаясь приподняться, но я мягко удержала его.

— Лежите, Алексей, — сказала я. — Вам нельзя двигаться.

Я поднялась, чтобы принести воды, и тут из кармана моего платья выпал свёрток с письмами В.Б. Я ахнула и быстро нагнулась, чтобы поднять его, но поручик заметил.

— Что это… у вас… за письмо? — спросил он, и в его голосе было что-то странное, словно любопытство смешалось с удивлением.

Я замерла, сжимая свёрток в руке. Мои пальцы коснулись алой печати, и я вдруг почувствовала, как сердце бьётся быстрее.

Его вопрос, его взгляд… Неужели он знает? Неужели это тот самый момент, когда я найду ответ?

Я посмотрела на него, боясь дышать, боясь спугнуть надежду, которая вспыхнула в груди, как искра.

— Это… — начала я, но голос дрогнул. — Это письмо… от одного человека. Вы… уже где-то видели такую печать?

Я медленно развернула свёрток, показывая ему алую печать со скрещёнными стрелой и саблей. Поручик прищурился, глядя на неё, и я затаила дыхание, ожидая его слов. В этот момент весь мир, казалось, замер: шум госпиталя, стоны раненых, запах йодоформа — всё отступило, и остались только я, он и эта печать, которая могла открыть тайну В.Б.

——————————

· В июле–октябре 1877 года шли ожесточённые бои за Плевну во время Русско-турецкой войны. Третий штурм Плевны начался в сентябре 1877 года, но город оставался под контролем Осман-паши до декабря. Полевые госпитали действительно были переполнены, и сёстры милосердия работали в тяжёлых условиях, сталкиваясь с нехваткой медикаментов и эпидемиями (тиф, дизентерия).

· В 1877 году антибиотиков не существовало, и лечение ран сводилось к перевязкам, промываниям йодоформом и ампутациям. Настойка опия использовалась как обезболивающее, а хинин — против лихорадки.