Аптекарский огород попаданки

Глава 90.

Полумрак дома кузнеца был тёплым, пропитанным запахами свежеиспечённых лепёшек, сушёных трав и дыма от очага. Глинобитные стены, покрытые потемневшей от времени штукатуркой, хранили следы долгих лет: выцветшие узоры, выжженные солнцем, и трещины, словно морщины на лице старика-хозяина. В центре комнаты, на низком деревянном столе, покрытом вышитой скатертью с алыми и синими нитями, стояли глиняные миски с пловом, усыпанным золотистым шафраном, блюдо с сушёными абрикосами и орехами, и кувшин с кислым молоком. Очаг в углу потрескивал, бросая блики на лица собравшихся, и тени плясали на стенах, точно живые.

Я сидела на выстланной кошмой скамье, чувствуя, как твёрдое дерево давит на бёдра, но не могла отвести глаз от Николаши. Он был здесь, напротив меня, живой, настоящий, и это знание наполняло сердце такой радостью, что я едва дышала. Его лицо всё ещё казалось чужим, но в каждом его движении — в том, как он неловко держал глиняную пиалу, как хмурился, глядя в пустоту, — я видела своего брата. Моего Николашу. Слёзы, что текли в кузнице, высохли, но грудь всё ещё сжимало от смеси счастья и страха: а что, если он снова забудет? Что, если этот миг — лишь зыбкая милость судьбы?

Василий Степанович сидел рядом, его локти опирались на стол. Рустам, наш проводник, устроился у очага, переводя слова старика-кузнеца, чьё лицо, изрезанное морщинами, светилось смесью радушия и печали. Хозяин дома, которого звали Хаким, говорил медленно, с паузами, и его голос, хриплый, но тёплый, заполнял комнату.

— Юнус… он мне как сын, — начал Хаким, и Рустам перевёл, кивая. — Мой мальчик, мой Алишер, умер пять зим назад. Лихорадка забрала его. Я думал, сердце моё не выдержит. А потом… нашли этого парня в горах. Еле дышал, весь в крови. Я принёс его сюда, к очагу. Жена моя, покойная, говорила: «Хаким, это Аллах тебе сына вернул». Я выхаживал его, как своего. Мазал раны мёдом, поил отваром. Он не говорил, только смотрел — пусто, как горное озеро зимой. Но жил. И остался.

Я слушала, сжимая пальцы под столом, и чувствовала, как сердце разрывается. Хаким говорил о Николаше с такой любовью, с такой болью, что я не могла не жалеть его. Этот старик, потерявший сына, нашёл в моём брате утешение, и теперь я, сама того не желая, забирала у него эту хрупкую надежду. Я хотела сказать что-то, поблагодарить, но слова застревали в горле. Вместо этого я посмотрела на Николашу, который молчал, уставившись в пиалу, будто не слышал рассказа.

— Спасибо вам, Хаким, — сказала я наконец, и голос мой дрогнул. Рустам перевёл, и старик кивнул, его глаза, тёмные, как спелые сливы, встретились с моими. — Вы спасли его. Я… я никогда не забуду вашей доброты.

Хаким махнул рукой, будто отмахиваясь от похвалы, но в его улыбке была грусть.

— Он хороший, — сказал он через Рустама. — Сильный очень. Но… — старик помедлил, — память его… Она как песок. Уходит. Я вижу, как он мучается. Иногда сидит у озера, смотрит на воду, будто ищет что-то. Я думал, он никогда не вспомнит. А теперь… — Хаким посмотрел на меня, — ты пришла.

Я сглотнула, чувствуя, как слёзы снова подступают к ресницам. Николаша поднял голову, его взгляд остановился на мне. Он нахмурился, будто силился что-то понять, и я затаила дыхание, боясь спугнуть этот миг.

— Сашенька… — сказал он тихо, и моё сердце подпрыгнуло. — Я… я вижу дом. Деревья. Река… — он запнулся, его пальцы сжали пиалу так, что побелели костяшки. — Но… всё как в тумане. Не могу… ухватить.

Я подалась вперёд, забыв о том, что за столом чужие люди.

— Это наш дом, Николаша! — воскликнула я, едва сдерживая слёзы. — В Рязани! Река — это Ока, а деревья — яблони в саду! Ты помнишь, да? Помнишь?

Он покачал головой, но не отстранился, а его глаза, такие знакомые, искали мои.

— Ещё… война, — сказал он медленно, будто выдавливая слова. — Грохот. Огонь. Я… я бежал… или полз? Кто-то… — он нахмурился сильнее, — кто-то тащил меня. А потом… взрыв. И тьма. Ничего… больше ничего.

Я задохнулась, чувствуя, как кровь стучит в висках. Взрыв. Война. Он помнил. Пусть отрывочно, пусть осколками, но помнил!

Я схватила его руку, сжимая её с силой.

— Ты выжил, Николаша, — прошептала, и слёзы заструились по щекам. — Ты здесь. Со мной. Это главное.

Но его взгляд вдруг переместился — на Василия Степановича. Николаша прищурился, будто вглядываясь в лицо, которое знал, но не мог вспомнить. Его губы шевельнулись, и он сказал, медленно, с усилием:

— Я знаю вас. Знаю… Почему не могу вспомнить?

Я замерла, чувствуя, как воздух в комнате тяжелеет. Василий Степанович смотрел на Николашу. Он молчал.

— Василий Степанович, — не выдержала я. — Вы знали Николашу. Как? Откуда? Почему он вас помнит?

Булыгин медленно отставил пиалу, его пальцы, обычно твёрдые, чуть дрожали. Он посмотрел на меня, затем на Николашу, и заговорил — тихо, почти равнодушно, но я чувствовала, как он вымеряет каждое слово.

— Мы служили вместе, — сказал он. — В одном полку. Я был старше по званию… А Николай… Николай был храбрым. Слишком храбрым, — он помедлил, глядя в пустоту. — В той бойне… я думал, он погиб. Все так думали.

Я смотрела на него, чувствуя, как гнев закипает в груди. Служили вместе? И всё? Это всё, что он скажет? После того, как Николаша узнал его, после того, как я столько лет искала брата, думая, что он мёртв?

— И вы молчали? — спросила я, и голос мой стал резче. — Вы знали его, знали, как он мне дорог, и ничего не сказали?

Булыгин поднял глаза, и в них была усталость.

— Я не хотел бередить вашу рану, Александра Ивановна, — сказал он тихо. — Я был уверен, что он погиб. Как и многие другие.

Я покачала головой, не в силах поверить. Хаким и Рустам молчали, чувствуя напряжение, а Николаша смотрел на нас, будто пытаясь сложить осколки памяти. Я встала и двинулась на выход из кишлака, чтобы вдохнуть холодный воздух. Гнев, радость, боль — всё смешалось, и я не знала, как удержать это в себе.

Ужин закончился быстро. Хаким предложил нам остаться на ночь, и я, поблагодарив, ушла в отведённую мне комнату — маленькую, с топчаном, покрытым овчиной, и глиняным кувшином у стены. Николаша остался с Хакимом, а Василий Степанович, помедлив, последовал за мной.

— Александра Ивановна, — сказал он, остановившись у двери. — Позвольте мне…

Я обернулась, чувствуя, как гнев вспыхивает с новой силой.

— Что позволить? — перебила я, шагнув к нему. — Слушать ваши оправдания? Вы знали Николашу, служили с ним, видели, как он… как он чуть не погиб! И ни слова! Ни слова мне, хотя я рассказывала вам о нём, плакала, молилась! Почему, Василий Степанович? Почему вы поступили так?

Он смотрел на меня, и его лицо внезапно дрогнуло. Он шагнул ближе.

— Потому что не хотел давать вам ложную надежду, — заявил он хрипло. — Я очнулся в госпитале, весь в крови, с этой… — он коснулся ноги, где под брюками скрывался протез. — Мне сказали, что никто не выжил. Никто, Александра Ивановна. Я видел, как всё горело, как… — он запнулся, сглотнул. — Я не мог прийти к вам и сказать: «Ваш брат, возможно, жив». Это было бы жестоко.

Я покачала головой.

— Жестоко? — повторила я, и голос мой сорвался. — Жестоко было молчать! Вы знали, как он мне дорог! Вы видели, как я страдаю! И всё равно ничего не сказали! Почему, Василий Степанович? Что вами двигало? Гордость? Страх? Или вам было просто всё равно?

Он шагнул ещё ближе, и его рука, тёплая, сильная, легла на моё плечо. Я хотела отстраниться, но не могла — его взгляд, такой открытый, такой уязвимый, приковал меня к месту.

— Мне не всё равно, — сказал он тихо, почти шёпотом. — Простите, Александра Ивановна. Я хотел как лучше. Хотел защитить вас. Я… ошибся.

Я смотрела на него, чувствуя, как гнев борется с чем-то другим — с теплом, с болью, с иными чувствами, что я боялась признать. Его рука всё ещё лежала на моём плече, и я чувствовала, как дрожат его пальцы.

— Защитить? — прошептала я, и слёзы потекли по щекам. — От чего? От правды? От надежды? Почему вы всегда решаете за меня, Василий Степанович? Почему?

Он молчал, и это молчание было хуже любых слов. Я отшатнулась, вытирая слёзы рукавом, и крикнула, не в силах остановиться:

— Да почему?! Что я для вас значу? Почему вы вечно прячетесь, вечно молчите? Скажите хоть раз правду!

Булыгин опустил голову, его рука упала, и я подумала, что он снова уйдёт в своё молчание, в свою броню. Но он поднял взгляд, и его голос, низкий, почти надломленный, ударил в самое сердце.

— Вы значите для меня слишком многое, Александра Ивановна, — сказал он, и в его глазах была такая боль, что я задохнулась. — И лишь благодаря вам я выжил.

Я замерла, не понимая. Мои мысли путались, сердце колотилось, как у загнанной лошади.

— Что… что вы имеете в виду? — прошептала я, чувствуя, как голос дрожит. — Агату? О чём вы?

Он покачал головой, и его улыбка, горькая, почти мальчишеская, резанула меня.

— Нет, Александра Ивановна, — ответил тихо. — Вы стали для меня светом раньше. Гораздо раньше.

Я смотрела на него, чувствуя, как мир рушится. Его слова повисли в воздухе, и я не знала, что ответить, что думать, чему теперь верить.