Аптекарский огород попаданки

Глава 88.

Март 1878 года, от Самарканда к Искандеркулю

——————————

Рассвет над Самаркандом окрасил небо розовым и золотым. Я стояла у ворот дома, саквояж оттягивал плечо, а сердце билось неровно — то ли от надежды, то ли от страха. Рядом Василий Степанович поправлял ремень своей кожаной сумки, его лицо, как всегда, было суровым, но в глазах мелькала тревога, которую он старался скрыть. Воздух был прохладным, а город уже оживал: где-то вдали раздавались крики торговцев, скрип телег и ржание лошадей.

Путь до Искандеркуля, озера в горах, сулил серьёзные тяготы, даже опасности. Павел Григорьевич, майор гарнизона, раздобыл нам повозку — простую, но крепкую, запряжённую двумя лошадьми, и проводника, узбека по имени Рустам, чьё лицо, изрезанное морщинами, хранило молчаливую суровость.

Повозка была нагружена запасами: мешки с лепёшками, сушёным мясом, бурдюки с водой и немного чая, завёрнутого в ткань. Василий Степанович настоял на палатке — одной, чтобы не обременять лошадей, — и я, хоть и чувствовала неловкость, согласилась. Приличия, конечно, соблюдём, но в горах, где ночи студёные, а ветра пронизывают до костей, выбора особого нет.

— Готовы, Александра Ивановна? — спросил Василий Степанович, оглядев повозку.

— Готова, — решительно ответила я. — А вы, Василий Степанович? Не передумали пускаться в эту авантюру?

Он усмехнулся — одним уголком губ.

— Авантюры, сударыня, мне не в новинку. А вот вы… — он помедлил, глядя на меня внимательно, — вы уверены, что выдержите дорогу?

Я вскинула подбородок.

— Выдержу, — отрезала я. — Не забывайте про мою полевую службу. На Балканах тоже был не курорт. А ради Николаши я тем более и не такое выдержу.

Булыгин кивнул. Мы забрались в повозку, Рустам щёлкнул вожжами, и лошади тронулись, поднимая клубы пыли. Самарканд остался позади, его купола растворялись в утреннем свете, а впереди лежали горы — суровые, молчаливые, хранящие тайны, которые я так жаждала разгадать.

Дорога повела через равнины, где пыль вихрилась под колёсами, забиваясь в глаза и горло. Повозка скрипела, лошади фыркали, а Рустам, сидя впереди, молчал, лишь изредка покрикивая на животных. Я сидела рядом с Василием Степановичем, чувствуя, как неловкость между нами растёт. Мы были так близко — локоть к локтю, — но молчание разделяло нас, словно пропасть.

Чтобы отвлечься, я смотрела на пейзаж: степь, усыпанная жёлтыми цветами, сменялась холмами, а вдали уже маячили горы Зеравшана, их вершины ещё белели снегом. Воздух был сухим, и я то и дело прикладывалась к бурдюку с водой, стараясь не пролить ни капли.

— Как Агата? — спросила наконец, не выдержав тишины. Вопрос этот вертелся на языке с самого Самарканда, но я боялась его задавать, словно ответ мог ранить.

Василий Степанович повернулся ко мне, лицо его смягчилось.

— Агата здорова, слава Богу, — ответил он с теплом. — Растёт, шалит, как и положено ребёнку. Учится, хотя больше любит играть в прятки. — Он помедлил, глядя на дорогу. — Иногда спрашивает о вас, Александра Ивановна. Как поживает, мол, наша Сашенька?

Сердце моё дрогнуло. «Наша Сашенька…»

Я вспомнила Агату — её светлые косички, серьёзные глаза, как она цеплялась за мою руку, когда я поила её отваром и лечила пилюлями. То, что она помнит меня, грело душу, но в словах Василия Степановича была какая-то недосказанность.

— А вы что ей отвечаете? — спросила я, стараясь говорить легко.

Он усмехнулся, но в усмешке этой сквозила грусть.

— Говорю, что Сашенька уехала далеко, спасать других людей. Что ещё я могу ей сказать?

Я улыбнулась, чувствуя, как тепло разливается по груди.

— Я тоже о ней думаю, — проговорила тихо. — И молюсь, чтобы она росла счастливой.

Мы снова замолчали. Я решилась спросить ещё:

— Должно быть, она и по матери своей скучает?..

Вопрос вырвался прежде, чем я успела его обдумать, и я тут же пожалела. Лицо Булыгина напряглось. Я уже хотела извиниться, но он заговорил, тихо, почти шёпотом:

— Ольга… она была светом в моём доме. Когда её не стало, и Наташи, нашей старшей… — он запнулся, сглотнул. — Мир стал темнее. Агата, конечно, скучает. Но ей проще. Её память меньше сохранила образ матери. А я… Я справляюсь и дорожу тем, что имею. Агата — единственное, что держит меня. Ну, и… — он посмотрел на меня, — и дела, которые я обязан довести до конца.

Я молчала, боясь спугнуть его откровенность. Он редко говорил о прошлом, и каждое слово было как драгоценность, которую он неохотно открывал.

— Простите, если разбередила, — сказала я наконец. — Не хотела.

Он покачал головой.

— Ничего, Александра Ивановна, — он помолчал, затем добавил: — Знаете, я часто думаю, что счастье мужчины — в надёжной женщине рядом. Как Вениамин с Груней. Он теперь светится, будто заново родился.

Я улыбнулась, вспомнив Груню — её румяные щёки, смех, как она хлопотала в Аптекарском огороде. Но слова Василия Степановича задели что-то внутри меня.

— А вы, Александра Ивановна? — прервал мои мысли Василий Степанович. — Что в ваших планах? После того, как найдёте брата?

Я вздохнула, глядя на дорогу.

— Не знаю, — призналась без лишних отступлений. — Сейчас все мои мысли о Николаше. Но если подумать… Если помечтать… Хотя бы немного… Хочу стать врачом. Настоящим. Не просто сестрой милосердия, а доктором, который лечит, исследует, спасает. Только вот… — я горько усмехнулась, — где ж мне учиться? В России женщинам в университеты путь заказан.

Василий Степанович посмотрел на меня внимательно.

— Не совсем так, — сказал он. — В Санкт-Петербурге открылись курсы для женщин. Недавно, года два назад. Бестужевские, слыхали? Там учат медицине, естественным наукам. Не университет, конечно, но для начала… — он помедлил, — для начала это уже перспективная возможность.

Я замерла, чувствуя, как сердце забилось быстрее.

Курсы? В Петербурге?..

Мысль о том, что я могла бы учиться, стать врачом, зажгла искру надежды, которую я боялась подпустить слишком близко.

— И вы думаете, я могла бы… — начала, но осеклась. — Нет, это слишком. Мне опять не позволят. Наверняка потребуется разрешение родителя… Да и денег у меня нет…

— Деньги — не главное, — отрезал Василий Степанович. — А что до вашего батюшки… — он нахмурился, — с ним можно договориться. Или обойти его волю. Вы же не из тех, кто сдаётся, Александра Ивановна.

Я посмотрела на него, и в его глазах было столько веры в меня, что я почувствовала, как силы возвращаются.

К вечеру первого дня равнины сменились предгорьями, и дорога стала круче. Повозка качалась на камнях, и я цеплялась за борта, чтобы не упасть. Рустам остановил лошадей у небольшого ручья, окружённого ивами, чьи ветви склонялись к воде, как длинные косы. Здесь решили заночевать.

Василий Степанович и Рустам поставили палатку — простую, из плотного полотна, с деревянными кольями. Я помогала, чем могла: разводила костёр, кипятила воду для чая. Ужин был скромным — лепёшки, сушёное мясо и чай, пахнущий мятой. Ночь в горах была холодной, звёзды сияли так ярко, что казалось, их можно снять с неба, как спелые плоды.

— Спать будем в палатке, — сказал Василий Степанович, когда мы допили чай. — Рустам останется у костра. А мы… — он посмотрел на меня, и в голосе его мелькнула неловкость, — мы вдвоём. Ради тепла. Исключительно.

Я кивнула, чувствуя, как щёки горят. Конечно, ночёвка в палатке — вынужденная мера, в этом я не сомневалась. Но мысль о том, что мы с Булыгиным будем находится настолько близко ночью, будоражила. Я доверяла ему, и всё же…

Внутри палатки было тесно: два тюфяка, устланных шерстяными одеялами, лежали почти вплотную. Я устроилась на своём, закутавшись в платок и шубейку, которую дала сестра Елизавета. Василий Степанович лёг рядом, повернувшись спиной, и я слышала его ровное дыхание.

Костёр снаружи потрескивал, Рустам что-то напевал на своём языке, и я, глядя в полог палатки, думала о том, как странно сложилась моя жизнь. Ещё год назад я была княжной в Рязани, а за миг до этого — несчётной женщиной-инвалидом, прикованной к креслу, а теперь — в горах Туркестана, рядом с мужчиной, о котором знаю не так уж много в виду его скрытности и сдержанности, но которому доверяю больше, чем многим.

— Василий Степанович, — шепнула я, не в силах молчать. — Вы спите?

— Нет, — отозвался он тихо. — А вы почему не спите?

— Думаю, — призналась я. — О Николаше. О том, что будет, если мы его найдём. Или… не найдём.

Он повернулся ко мне, и в темноте я видела только блеск его глаз.

— Найдём, — сказал он твёрдо. — А если нет… вы всё равно сделали всё, что могли. Это главное.

Я молчала, чувствуя, как его слова успокаивают. Он был прав. Я сделала всё, что могла. И даже больше.

— Спасибо, — прошептала я. — За то, что вы со мной. За всё.

Он не ответил, но я почувствовала, как его рука на миг коснулась моего плеча — тепло, едва уловимо. И этого было достаточно.

Наутро мы двинулись дальше. Дорога стала ещё круче, повозка то и дело застревала в колеях, и Василий Степанович с Рустамом толкали её, пока я вела лошадей под уздцы. Камни осыпались под ногами, солнце палило, и я чувствовала, как пот стекает по спине. Мы почти не говорили — сил хватало только на то, чтобы идти вперёд.

К полудню мы остановились у родника, где напоили лошадей и сами напились ледяной воды. Я умыла лицо, чувствуя, как холод освежает. Василий Степанович сел на камень, растирая бедро над протезом, и я заметила, как он морщится от боли. Его увечье — ампутация ниже колена, скрытая деревянным протезом, — давало о себе знать, особенно после долгой дороги.

— Болит? — спросила я, кивая на его ногу.

— Пустяки, — отмахнулся он. — К вечеру пройдёт.

— Не пройдёт, если не позаботиться, — возразила я. — Позвольте взглянуть.

Он нахмурился, явно не желая показывать слабость, но спорить не стал. Я присела рядом, осторожно попросила его приподнять штанину. Протез, деревянный, искусно сделанный, был плотно закреплён ремнями, но кожа вокруг культи покраснела от трения. Я видела, как он стиснул зубы, стараясь не выдать боли.

— Надо снять давление, — сказала я, доставая из саквояжа мазь, которую готовила ещё в Плевне, — с лавандой и мятой, для снятия воспаления. — И ремни ослабить, хоть ненадолго.

Он кивнул, позволяя мне действовать. Я осторожно нанесла мазь, стараясь не давить на раздражённую кожу, и слегка помассировала, чтобы улучшить кровоток. Мои движения были уверенными, — но я чувствовала, как тяжело Бцлыгину принимать помощь.

— Руки у вас… лёгкие, Александра Ивановна, — сказал он, глядя на меня с лёгкой улыбкой. — Вы прирождённый лекарь.

Я смутилась, но ответила с шутливой строгостью:

— А вы, Василий Степанович, не спорьте с доктором. И впредь берегите себя.

К вечеру мы достигли перевала, откуда открывался вид на Искандеркуль — озеро, словно сапфир, сверкало в оправе гор. Я остановилась, поражённая красотой и осознанием.

Мы так близко. Так близко к правде.

На закате спустились к кишлаку у озера — десяток глинобитных домов, окружённых садами. Старик в халате и тюбетейке встретил нас, выслушал Рустама и кивнул, указав на дальний дом. Сердце моё заколотилось так, что я едва дышала.

— Там, — сказал Рустам, кивая в сторону дома. — Русский парень. Живёт у кузнеца.

Василий Степанович посмотрел на меня, его рука легла на моё плечо.

— Готовы, Александра Ивановна? — спросил он тихо.

Я кивнула, хотя ноги подкашивались. Старик повёл нас по узкой тропе, и каждый шаг отдавался в груди, как удар молота. Дверь дома была приоткрыта, и оттуда доносился стук молота по наковальне. Я сжала руку Василия Степановича, не думая о приличиях, и он не отстранился.

— Как его зовут? — спросила я у старика, чувствуя, как голос дрожит.

Старик покачал головой, его глаза были серьёзны.

— Имени не знает никто, — ответил он через Рустама. — Память потерял. Пришёл сюда года два назад, еле живой. Здесь его зовут Юнус. Так прозвали — за светлые волосы, как у пророка.

Юнус… Я повторила имя про себя, чувствуя, как оно жжёт.

Старик указал на дверь и что-то сказал.

— Он там, — перевёл Рустам

Я шагнула вперёд, сжимая руку Василия Степановича, и мир сузился до этой двери, за которой ждала абсолютная неизвестность и конечный итог нашего пути.