Красавчик. Часть 3

Глава 10

Юрий Григорьевич сидел за кухонным столом напротив меня, поглаживал указательным пальцем правой руки чашку с уже поостывшим кофе. На лице прадеда я заметил подтверждение его словам. Припухлости под глазами намекали, что Юрий Григорьевич провёл бессонную ночь. Об этом же говорили и красные полосы лопнувших сосудов в глазах моего прадеда. Я отметил, что кашлял сегодня прадед чаще, чем обычно. Да и вообще, выглядел он, словно с похмелья. Хотя запах перегара я не уловил. В кухне витал аромат свежесваренного зернового кофе, сквозь который чуть заметно пробивался запашок валерианы.

— Ну же, дед, колись, — сказал я. — Какое гениальное откровение посетило тебя сегодня ночью? Тебя, похоже, нехило торкнуло. Раз ты даже увольняешься с работы. Рассказывай, что надумал.

Юрий Григорьевич кашлянул.

— Не так давно мне в руки попалась книга, — сообщил он, — изданная в этом году в Ленинграде. Называлась она… «История одного заблуждения — Астрология перед судом науки». Я не запомнил фамилию автора. Да и не в ней суть.

Прадед усмехнулся.

— Забавная книженция, — сказал он. — Утверждения её автора спорны, а местами абсурдны. Но в ней автор упомянул подзабытое сейчас у нас в стране имя предсказателя, хорошо известного в прошлом. Нострадамус. Ты слышал этот псевдоним?

Я кивнул.

— Читал о Нострадамусе пару статеек. Только подробности сейчас вряд ли вспомню.

— Подробности и не нужны, — сказал Юрий Григорьевич. — Важно, что ты понял, о ком я сказал. Потому что я перепишу все твои статьи о будущем в свои тетради. Подам их в качестве собственных предсказаний: будто бы то плоды моих предвидений.

— Как Нострадамус?

Прадед улыбнулся, покачал указательным пальцем.

— Вот именно, Сергей, — сказал он. — Как Нострадамус. Удачно, что именно сейчас его имя всплыло у нас в стране из небытия. Потому что быть первым тяжело. Тебя и твои поступки не поймут. Пока не сравнят с уже известным явлением.

Я усмехнулся и спросил:

— Станешь советским Нострадамусом, дед? Не боишься последствий? Как там сказал Высоцкий. «Ясновидцев во все века сжигали люди на кострах». Или Высоцкий пока этого не сказал? Не важно. Потому что сути проблемы это не меняет.

Юрий Григорьевич допил кофе — словно выгадал таким образом секунды на раздумье. Поставил опустевшую чашку на столешницу. Потёр ладонью грудь с левой стороны, поднял на меня глаза.

— Ты правильно заметил, Сергей, — сказал он, — мне уже семьдесят лет. Финишная лента жизни уже не за горизонтом. До неё буквально рукой подать. Расстояние до неё всё чаще зависит не от меня. Кхм. Как и теперь. Нет никакой уверенности в том, когда я дойду до финиша. Случится это через месяц, если ты, Сергей, не освоишь «лечение»? Или увольнение с работы отсрочит мой финиш? Такой вариант я тоже учёл. Допустил, что инфаркт у меня в твоём будущем спровоцировали обстоятельства. До твоего появления я почти всё время проводил на работе. Кто знает, что там случилось десятого октября.

Прадед пожал плечами и снова потёр рукой грудь.

— Сегодня ночью я подумал и решил, что увольнение с работы к инфаркту меня не приблизит. Потому что подустал я от чиновничьих дел. Да и без дела не останусь: до десятого октября у меня дел более чем достаточно. Кхм. Дальше я пока не загадываю. Пью таблетки, дышу свежим воздухом. С сегодняшнего дня начну записи. Преподнесу их так, словно сделаны они в разные времена. Но лишь теперь я их упорядочил и перенёс с обрывков бумаги под одну обложку. Перепишу твои статьи о будущем своими словами. Кхм. Выдам их за собственные видения. Случившиеся в разное время. Сделаю эдакую книгу предсказаний.

Юрий Григорьевич замолчал, взглянул поверх моей головы на кухонное окно. Я отметил: кофейный запах на кухне чуть развеялся, запашок валерианы теперь чувствовался отчётливее.

Юрий Григорьевич усмехнулся и сказал:

— Посмотрим, получится ли из меня советский Нострадамус.

Он опустил на меня взгляд.

— В Москве меня многие знают как хорошего врача, — сказал он. — В своё время мне делали заманчивые предложения. Кхм. Особенно после войны. Тогда меня звали в «Кремлёвку». Сулили золотые горы и большие возможности. Кхм. Меня это не заинтересовало. По понятным причинам. Там бы я был на виду, постоянно. Каждое «чудесное исцеление» под лупой бы рассматривали. Меня такая перспектива не привлекла. Но о докторе Новых ТАМ ещё многие помнят. С праздниками меня регулярно поздравляют. Иногда на консультации ко мне заглядывают. До сих пор. Поэтому в мои записи они наверняка заглянут. Если что.

Юрий Григорьевич приподнял брови.

— После смерти, Сергей, «костры инквизиции» уже не страшны. А записи мои пойдут в ход именно после моей смерти. Попрошу Саню, чтобы размножил их. Пусть усадит за писанину Варвару. Или мою внучку Катюшу: почерк у внучки хороший, не врачебный. Оставлю Сане координаты своих знакомых. Не самых высокопоставленных чиновников. Но тех, кого записи доктора Новых заинтересуют. А там… первое же моё сбывшееся предсказание если и не сделает меня Нострадамусом, то о моих записях многим напомнит обязательно. На этот раз на них посмотрят не как на фантазии старика. Я на это надеюсь. Кхм. Ну, а там…

Юрий Григорьевич развёл руками.

— … Там уже, как повезёт, — сказал он. — С тем самолётом не получится. Скорее всего. В эту катастрофу вряд ли поверят. Может, хоть космонавтов спасут. Сколько тут времени до их неудачного возвращения осталось. Хотя… с другой стороны… Кхм. После гибели космонавтов на мои предсказания точно внимания обратят. Ведь я там их фамилии назову, укажу и причину их гибели. Кхм. Понимаю, Сергей, что звучит это… жестоко. Но такова жизнь. Простыми записками быстро дела не сделаешь. Пока слепое доверие к ним не появилось. Но после гибели трёх космонавтов от моих предсказаний уже не отмахнутся.

Прадед заглянул в свою чашку. Со стариковским кряхтением он выбрался из-за стола, налил в гранёный стакан воду из чайника. Сделал два жадных глотка, вытер рукой губы.

Он указал на меня стаканом и сообщил:

— Вот только это ещё не вся моя задумка, Сергей. Я оставлю после себя не только переписанные от руки газетные статьи. Я запишу и твои рассказы. Сообщу о будущем нашей страны. С фамилиями и примерными датами. С собственными оценочными суждениями. Сообщу потомкам об этих ваших «перестройке, гласности и ускорении». Об Афганистане напишу. И об Олимпиаде восьмидесятого года тоже скажу. После сбывшихся и предотвращённых моими подсказками трагедий мои рассуждения о будущем не останутся незамеченными. Пусть разбирают их по словам, как стишки Нострадамуса. Кхм. После моей смерти.

Юрий Григорьевич снова уселся за стол, поставил перед собой стакан. Устало вздохнул и потёр глаза.

— Постараюсь, чтобы ты стал советским Нострадамусом при жизни, дед, — сказал я.

Юрий Григорьевич улыбнулся.

— Постарайся, Сергей, — сказал он. — От твоих стараний сейчас зависит больше, чем жизнь семидесятилетнего старика. Но пока я отталкиваюсь от того факта, что моя жизнь завершится через месяц. Меня это не пугает, нет. Потому что сам для себя я мёртвым никогда не буду. Я умру для вас и для этого мира. Рано или поздно такое со всеми случится. Никуда от этого не сбежишь. Все люди смертны. Мне это хорошо известно. Но сам себя в гробу не увижу и слезу по этому поводу не пущу. Зато подготовлюсь к этому событию. Кхм. За оставшийся месяц жизни я многое успею. Если правильно распланирую дела. Поэтому…

Прадед указал на меня пальцем.

— … Отныне придерживаемся строгого расписания. Работа, сон, прогулки на свежем воздухе. Никаких больше переработок в больнице. Никакого телевизора по вечерам. Никакой напрасной траты времени: не так много его осталось… даже если ты мою финишную черту отодвинешь. Приступлю к писанине уже сегодня. Кхм. Тешу себя мыслью, что не растрачу ставшиеся дни понапрасну. Очень надеюсь, Сергей, что на этот раз ты вырастешь в иных условиях. В сильной и процветающей стране, а не в осколке СССР. Приложу к этому все усилия. Чтобы мой правнук не мечтал о жизни за границей. Хоть ты, Сергей, и не любишь Советский Союз.

Юрий Григорьевич вздохнул.

Я усмехнулся и ответил:

— Советский Союз для меня — это детские воспоминания. Но я уже давно не ребёнок, дед. Ребёнком я уже не стану. Мечтать о мировой победе коммунизма не смогу. Это без вариантов. У меня давно уже другие идеалы. Я повзрослел в другой стране, хоть изначально она тоже называлась «СССР». В той стране, которая не понравилась бы тебе, дед. Партийные собрания, плановая экономика, субботники и комсомольские стройки — это всё не для меня. Моё поколение получило «перемены». Залечило оставленные этими «переменами» раны. Но это не значит, что СССР я не люблю. Мы с этой страной чужие друг другу, дед. Так уж получилось.

Прадед хмыкнул и спросил:

— Заграница, значит, тебе родная?

— Нет никакой заграницы, дед, — сказал я. — Мир большой. Люди живут во всех странах. Все эти границы — надуманная ерунда. Что плохого в том, что люди путешествуют по миру? Каждый едет туда, куда влечёт его желание или необходимость. Разве это плохо? Разве это предательство? Я далёк от политики, дед. Мне эта ерунда неинтересна. Но я хочу увидеть Байкал, побывать в Париже, посмотреть на Колизей. В чём здесь предательство? Кого я этим своим желанием предал? Я пока толком ничего, кроме Москвы не видел. Я не хочу жить внутри своего района и ездить только от дома до работы и обратно. Хочу тоже принести пользу людям, дед.

Я облокотился о столешницу, посмотрел прадеду в глаза.

— Помочь своей стране я тоже хочу, дед. Но только не так, как скажут умные дяди из Кремля. А так, как сам посчитаю правильным. Я ненавижу ограничения, дед. Не хочу шагать строем. Да я и не умею. Там, за границей, деньги многое решают, дед. У меня там эти деньги будут. Без вариантов. Но я не пожертвую их во благо строительства коммунизма. Я найду им лучшее применение. В том числе они поработают и во благо нашей с тобой страны. Вот только я сам решу, какое оно это благо. В этом вопросе мне подсказчики не нужны. Если только с тобой посоветуюсь, дед. Или с Сан Санычем. Но только не с этими товарищами.

Я указал пальцем на потолок.

Прадед улыбнулся и ответил:

— Поживём, увидим, Сергей. Пока же у нас есть другие дела — и у меня, и у тебя. Вот ими мы сейчас и займёмся.

В четверг вечером мы с прадедом разошлись по своим комнатам. Юрий Григорьевич уселся за письменный стол, открыл толстую «общую» тетрадь, обложился газетными и журнальными вырезками. Я разместился в прадедовском любимом кресле, снова зажёг свечу. Мял в руках пропитанный кровью платок, поочерёдно посматривал то на подсвеченный лампой аквариум, то на плясавший над свечой язычок пламени. Прислушивался к собственным ощущениям. Чувствовал зуд на коже предплечий под платками, но не ощущал «мурашки». Прислушивался к биению сердца, к потрескиванию свечи и к прадедовскому покашливанию.

Пятничный вечер мы с прадедом провели примерно так же. С тем лишь исключением, что в пятницу я на два раза меньше (чем в четверг) воспользовался внутренним компасом: прадед увлёкся писаниной (я решил, что плюс-минус два «поиска» — это не принципиально). Работа Юрия Григорьевича продвигалась ударными темпами (судя по количеству исписанных прадедом тетрадных страниц и выпитых чашек кофе). Моя же работа не двигалась с места. Пропитанные кровью платки лишь подкрашивали мою кожу в цвет ржавчины. Но мурашки «жизненной энергии» они выпускали из себя лишь при «поиске».

Сан Саныч в пятницу не явился. Хотя прадед меня заверил, что «Санечка» уже вернулся в Москву и отзвонился Юрию Григорьевичу днём на работу. Сан Саныч и Варвара Юрьевна нагрянули к нам в субботу утром. Меня они сразу с дивана не подняли. Я спал до обеда. К тому времени бабушка Варя сварила борщ, а Александров пообщался с моим прадедом. Сквозь сон я слышал их голоса, прадедовский кашель и позвякивание кухонной посуды. Окончательно разбудил меня запах бабушкиного борща. Желудок настойчивым урчанием отогнал сонливость; напомнил мне о том, что я всё же поспал почти четыре часа и до утренней пробежки.

После обеда Сан Саныч повёз нас на своём «Москвиче» в парк на прогулку — в соответствии с пунктом прадедовского плана «подышать свежим воздухом». В парке Юрий Григорьевич в компании своей дочери и будущего зятя прогуливался по тенистым аллеям. Я же уселся «дышать» на скамейку около входа в парк: медитировал с повязками на руках, мял в руке носовой платок. Пару раз меня отвлекала от тренировок Варвара Юрьевна: угощала меня мороженым. В третий раз мою медитацию прервал Сан Саныч. Он принёс мне тёплую бутылку лимонада. Уселся рядом со мной на лавку. Выждал, пока я утолю жажду.

Александров расспросил о моём общении с режиссёром Зверевым. В целом он одобрил мои действия. Сообщил, что вчера ему уже задали вопросы обо мне. Кто именно обо мне спрашивал, Сан Саныч не уточнил — он лишь отмахнулся от моего вопроса и сказал: «Ерунда». Я сделал вывод, что мною заинтересовалось не КГБ — обо мне у Сан Саныча спросили либо его коллеги по работе, либо «деятели культуры». Александров одобрил идею показа «новых серий» для Зверева в понедельник-вторник-среду ночью. С той лишь поправкой, чтобы я показал режиссёру в эти дни по две «серии». Сказал, что одной недостаточно.

Воскресенье мы с прадедом провели «в трудах». Прадед весь день и вечер чиркал по станицам тетради (сидя за столом) ручкой. Я полдня, вечер и полночи просидел в кресле. Юрий Григорьевич остался доволен проделанной работой. Мне мои труды принесли в воскресенье лишь боль в пояснице. Вечером в понедельник к нам явился Сан Саныч. Как и пообещал мне в субботу. С его помощью я дважды отправил режиссёру послания в виде головной боли: потревожил в полночь и в два часа ночи воображаемую стрелку компаса. В промежутке между этими сеансами Сан Саныч пил на кухне кофе и перечитывал статьи о маньяках.

Александров засиделся допоздна в квартире моего прадеда и во вторник. Мы с ним отправили Звереву обещанные болевые послания. В ночь со среды на четверг мы отработали финальный на этой неделе для Зверева «поиск», выпили с Сан Санычем на кухне очередные чашки кофе. Юрий Григорьевич к тому времени уже похрапывал в своей комнате. Сан Саныч сообщил мне, что на этой неделе больше в квартире Юрия Григорьевича не появится. Пообещал, что «в ближайшие дни» наведёт справки о поведении Зверева. Потому что мы пришли к общему мнению: уже пришло для режиссёра время одуматься и помириться с Еленой Лебедевой.

В пятницу восемнадцатого сентября я снова пересказал прадеду всё, что помнил об аварии на Чернобыльской АЭС. Новых подробностей не вспомнил и почти ничего не добавил к содержанию той короткой статейки, которую прадед прочёл мне вслух. Юрий Григорьевич посетовал на то, что Порошины бросили в свою папку «слишком урезанный» материал о «столь значимом событии». Озвучил мне свои записи на тему этой аварии. Я заявил, что к уже сказанному Юрием Григорьевичем ничего не добавлю. Снова напомнил прадеду, что в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году я был лишь одиннадцатилетним мальчишкой.

Сан Саныч и Варвара Юрьевна в субботу девятнадцатого сентября к нам не явились. Поэтому мы с дедом пошли на прогулку вдвоём. Прогулялись вдоль Севастопольского проспекта. Снова поговорили о будущем. Я рассказал прадеду, как изменится московская архитектура рядом с его родным кварталом в ближайшие тридцать лет. Показал на дома, которые к тому времени исчезнут. Сообщил, где на их месте возведут новые строения. Поужинали мы с прадедом в кафе. Вернулись домой ещё засветло. В честь этого возвращения распили на кухне по чашке сваренного на газовой плите кофе, и лишь тогда разошлись по рабочим местам.

В воскресенье прадед разбудил меня после полудня, позвал к телефону.

— Кто там? — спросил я.

Потёр руками глаза.

— Варвара, — ответил Юрий Григорьевич. — Тебя потребовала. Срочно.

Прадед снял очки и близоруко сощурился.

— Что случилось? — спросил я.

Уселся, скрипнул диванными пружинами.

Юрий Григорьевич пожал плечами.

— Не сказала мне ничего, — ответил он. — Торопила. Сам у неё спроси.

Прадед указал очками в направлении стоявшего за стеной в его комнате телефона.

— Ладно, — пробормотал я.

Зевнул и босиком прошёл в спальню прадеда. Окинул взглядом разложенные на письменном столе бумаги, вздохнул. Поднёс к уху динамик телефонной трубки, поздоровался с бабушкой Варей.

— Братец, вызывай такси и приезжай к нам, — потребовала Варвара Юрьевна. — Прямо сейчас. Срочно нужна твоя помощь.