Красавчик. Часть 3

Глава 8

Первым делом я прогулялся по комнатам квартиры кинорежиссера. Прошёлся в уличной обуви по пестревшим на полу коврам. Убедился, что кроме лежавшего в прихожей толстяка и меня в квартире никого не было. Бросил взгляд на (цветной!) экран телевизора, на висевшие на стенах картины и фотографии. Отметил, что почти на всех фото красовалось круглое лицо того самого толстяка, который только что открыл мне дверь. Толстяк на фото чаще всего был в компании других людей. Я узнал только некоторых: Аркадия Райкина, Людмилу Зыкину… и Леонида Брежнева (на фото он пожимал руку наряженному в строгий костюм «толстяку»).

Около фотографии Брежнева я задержался. Отметил, что Леонид Ильич на ней выглядел относительно крепким и энергичным — вовсе не «сонным», каким я его обычно представлял. Я вернулся в прихожую, проверил наличие пульса у лежавшего на полу мужчины. Артерия на шее у толстяка пульсировала вполне отчётливо: точно, как у живого. Я кивнул и тут же поморщил нос: почувствовал запашок алкогольного перегара. Щёлкнул пряжкой портфеля, достал футляр со шприцем. На моё предложение «поработай кулачком» и «сожми кулак» толстяк не отреагировал. Не пикнул и не вздрогнул он, и когда я вонзил ему под кожу иглу.

Мужчина так и лежал на полу в прихожей, когда я покинул квартиру. Вот только мёртвым он к тому времени не выглядел. Потому что его заливистый храп заглушал рычание холодильника.

Пятиэтажку, где проживала Варвара Юрьевна, я отыскал без помощи подсказок прадеда. Потому что бывал у бабушки дома бессчётное количество раз. Я обнаружил, что в семидесятом году бабушкин дом выглядел почти так же, как и в двухтысячном. Я только не заметил сегодня на нём застеклённых балконов. Да и на двери подъезда не нашёл запоров. Зато между лестничными площадками всё так же клубился у потолка «вечный» табачный дым. Сан Саныч и в будущем не справился с этой проблемой. Хотя бабушка Варя регулярно требовала, чтобы он «хоть как-то воздействовал» на постоянно куривших в подъезде соседей.

Варвара Юрьевна встретила меня строгим взглядом и спросила:

— Как прошло?

— Нормально, — ответил я.

Вдохнул аппетитный аромат свежей выпечки. Вставил ноги в полученные от бабушки тапки.

Варвара Юрьевна протянула руку и потребовала:

— Банку давай. Подготовлю материал к работе. Я уже делала это для папы, не переживай.

Я кивнул и вручил ей банку с пропитанным свежей кровью носовым платком.

Бабушка обронила:

— Чувствуй себя, как дома, братец.

Унесла мою добычу в ванную комнату. Я за ней не последовал. Прошёл в гостиную, которая сейчас походила на большую спальню: там стояли две придвинутые друг к другу кровати. Я тут же сообразил, что вторая комната пока занята моей мамой — Сан Саныч и Варвара Юрьевна пока не перенесли свои спальные места туда. В прошлый раз мама освободила комнату после смерти моего прадеда. Я невольно задумался над тем, когда мамина комната освободится теперь, если я всё же вовремя обуздаю энергию платков. Я посмотрел на сервант — фотографию полковника Аркадия Александровича Александрова там ожидаемо не обнаружил.

На месте знакомой фотографии Аркадия сейчас стоял портрет моего деда.

— Повесила платок, — сказала заглянувшая в гостиную Варвара Юрьевна. — Сушится. Чуть позже перевешу её под вентилятор.

Бабушка заметила направление моего взгляда и сообщила:

— Это муж мой. Покойный. Я тебе о нём рассказывала.

— Помню.

— Ты не голодный, братец?

Я покачал головой.

— Ладно, так уж и быть, — сказала Варвара Юрьевна, — борщом накормлю тебя завтра. Чтобы он не прокис.

Она строго взглянула на меня и потребовала:

— Братец, идём, хоть чаю выпьем. Я испекла для тебя печенье. Заодно и обговорим наши дальнейшие планы.

— Он? — спросила Варвара Юрьевна.

Она положил передо мной на стол журнал «Советский экран» и ткнула пальцем в чёрно-белое фото на его странице. Я взглянул на фотографию — увидел на ней того самого толстяка, которого сегодня оставил храпеть на полу в прихожей. Толстяк на фото выглядел важным и жутко умным, словно профессор или даже академик.

— Он, — ответил я.

— Это хорошо, — сказала бабушка Варя, — что ты его ни с кем не спутал.

Я пожал плечами.

— Там других вариантов не было. Только этот толстяк.

— Это и есть тот самый Зверев, — сказала Варвара Юрьевна. — Гадёныш. Вот так бы треснула ему по толстой довольной морде. За то, что Алёну обидел. Мало ему других баб. Молоденьких ему подавай. Урод.

Варвара Юрьевна погрозила журнальной странице кулаком.

Я сунул в рот кусок печенья, запил его тёплым чаем. Посмотрел на знакомую мне с детства чеканку «Лиса и виноград», которая уже сейчас висела на стене в бабушкиной кухне. Варвара Юрьевна привстала, взяла с полки над кухонным столом лист бумаги. Бросила на него взгляд, словно убедилась, что не ошиблась. Протянула его мне.

— Вот, — сообщила она. — Сан Саныч написал. Это станции метро, около которых стоят таксофоны. Сан Саныч сказал, чтобы ты звонил только из этих телефонов. Сказал, чтобы к другим ты и близко не подходил.

Она развела руками.

— Не спрашивай, братец, почему именно к ним. Понятия не имею. Сан Саныч сказал, что «так надо». Раз он так решил, значит действительно надо. Поэтому не спорь. Сделай, как он велел. Ладно?

Я кивнул и ответил:

— Да не вопрос. Сделаю.

Варвара Юрьевна улыбнулась.

— Сан Саныч так и сказал, что ты поймёшь, — заявила она.

Я пожал плечами, потянулся за печеньем. Бабушка понаблюдала за тем, как я взял из тарелки очередное печенье и посыпал крошками и кристалликами сахара фотографию режиссера Зверева на странице журнала. Улыбнулась и покачала головой. Я вспомнил, что она и раньше вот так же с улыбкой наблюдала за тем, как я ел (тогда, в детстве).

— Как же ты похож на папу, братец, — сказала она. — Просто вылитый папа в молодости. И на мою Катьку ты тоже похож. У неё такие же глаза, как и у вас. Видел её фотографии? Нет? Сейчас покажу. Посиди тут.

Бабушка вышла из комнаты, но меньше чем через минуту вернулась и принесла пухлый чёрный конверт от фотобумаги. Она отодвинула ребром ладони ближе к журналу просыпанные мной на скатерть крошки. Вытряхнула из конверта на стол стопку чёрно-белых фотографий. Взглянула на верхнее фото, улыбнулась и указала на него пальцем.

— Вот, — сказала она. — Видишь эти глазища? Точная копия глаз моего папы. И твоих.

— Красивая, — сказал я.

Вспомнил, что видел эту мамину фотографию и раньше: в мамином фотоальбоме. На ней мама была в школьном платье и в белом фартуке. Фото сделали в шестьдесят девятом году, когда мама закончила школу. Я рассматривал его, когда тоже был выпускником. Представлял тогда, как отгуляли свой школьный выпускной мои родители.

— Братец, твоя мама, тоже, наверное, красивая? — спросила Варвара Юрьевна.

— Очень, — ответил я.

Всё ещё рассматривал мамину фотографию.

— Я в этом и не сомневаюсь, — сказала Варвара Юрьевна. — Ну… раз она тогда понравилась нашему отцу.

Перед сном я с помощью Варвары Юрьевны четырежды призвал чужую «жизненную» энергию из окровавленных платков. Сделал это быстро и без особых усилий. Затем бабушка прибинтовала мне платки к предплечьям. Я уселся на кровать в комнате своей мамы, скрестил ноги. Свечку сегодня не зажёг. Смотрел не на горящий фитиль, а на настольную лампу. Мял в руке платок с кровью Вадика и представлял, как поток мурашек с моих предплечий устремится к нему, точно муравьи на свою жертву. Представлял, что об этом же твердил голос Елены Лебедевой. Только мурашки не послушались и его.

Через час после полуночи я прервал попытки «лечения», погасил в комнате свет и подошёл к окну. Посмотрел на ночную Москву. Обнаружил, что вид из этого окна всё такой же, как и в моём детстве. Разве что тополя во дворе выглядели пониже, а машин около тротуара стояло поменьше. Отыскал взглядом песочницу, в которой много лет назад (или вперёд?) лепил песчаные куличи. Вспомнил, как вместе с Сан Санычем поднимал по ступеням в эту квартиру купленный на рынке импортный цветной телевизор. Затем сама собой всплыла картина: бабушка сидела на кухне с портретом Сан Саныча в руках, плакала.

После смерти Сан Саныча я жил у бабушки Вари почти месяц. Об этом меня попросила мама. Бабушка поначалу воспротивилась маминому решению. Но маму она не переупрямила — в итоге махнула на возражения рукой и четыре недели закармливала меня печеньем, пирожками и бисквитами. Тогда я втрое увеличил интенсивность тренировок, чтобы не обзавестись «брюшком». Днём бабушка Варя суетилась на кухне. Вечером мы с ней болтали: в основном о моих планах на будущее. Когда я уходил в комнату, она брала с полки портрет Сан Саныча. Я через стену слышал, как она с ним разговаривала.

Я дёрнул головой — прогнал нахлынувшие вдруг печальные воспоминания. Напомнил себе о том, что Сан Саныч ещё жив. Что жив пока и мой прадед, хотя до десятого октября времени оставалось всё меньше.

Я поправил на руках бинтовые повязки, задёрнул на окне штору. Включил настольную лампу и снова уселся на кровать. Посмотрел на чуть покосившуюся полку с книгами, сжал в руках платок и зажмурил глаза.

Почему Сан Саныч посоветовал мне именно такой список телефонов-автоматов я, разумеется, предположил. Но точную причину такого совета не знал. По старой привычке я прислушался к совету Сан Саныча и в среду вечером отправился к той телефонной будке, что значилась в списке первой. Бабушка к тому времени уже вернулась с работы. Она проводила меня до двери, пожелала «ни пуха, ни пера» — я привычно ответил «к чёрту».

Почти полчаса я провёл в подземельях метрополитена. Поток пассажиров там уже схлынул. Я ехал в полупустом вагоне, переглядывался с молодыми женщинами. Поймал себя на том, что думал в метро не о режиссёре Звереве и не о строивших мне глазки комсомолках. Я прикидывал маршрут завтрашней утренней пробежки (сегодняшний маршрут мне не понравился: он привёл меня не к спортивной площадке, а к поросшему бурьяном пустырю).

Я вышел на поверхность — сразу же заметил расставленные вдоль стены кабинки со стеклянными стенами и дверями. На каждой из кабинок красовалась надпись «телефон». Мимо них торопливо проходили советские граждане. Я не заметил, чтобы они заглядывали в кабинки. Загруженные собственными мыслями и проблемами москвичи (и гости столицы) спешили к входу в метро. Я вошёл в кабинку, прикрыл дверь. Снял с рычага увесистую трубку.

Номер режиссера Зверева я набрал по памяти.

Гудки сменились звуками человеческого голоса — в недра телефона шумно провалилась монета.

— Алло? — раздался в динамике чуть визгливый мужской голос.

— Здравствуйте, — сказал я. — Иван Леонидович Зверев?

— Да. Это я. А кто спрашивает?

— Вас побеспокоил представитель Киноассоциации чукотских шаманов. Иван Леонидович, вы меня хорошо слышите?

— Да, — ответил Зверев. — Представитель какой ассоциации?

— Чукотской, — повторил я. — Иван Леонидович, сегодня в полночь мы покажем вам первую серию многосерийного художественного фильма «Головная боль режиссера Зверева». Фильм снят при помощи самых современных технологий, какие используют чукотские шаманы. Наша съемочная группа желает вам неприятного просмотра. Надеемся на вашу высокую оценку.

— К…какой ещё фильм? Я не понял.

— Мы назвали его «Головная боль режиссера Зверева». Иван Леонидович, отнеситесь к просмотру серьёзно. Оцените оригинальность идеи и гениальную простоту сюжета. Обратите внимание на ритм и темп фильма. Окунитесь в глубину эмоций. Уверен, что пилотная серия нашего проекта не оставит вас равнодушным. Приятного вам просмотра, Иван Леонидович.

Я повесил трубку на рычаг и вышел из пропитанной запахом табачного дыма кабинки. Проходившие мимо люди не повернули в мою сторону лица, будто я превратился в невидимку. Я улыбнулся, вдохнул вечерний московский воздух. Взглянул на хмурые лица прохожих — советские граждане будто бы и не почувствовали мои взгляды. Я пропустил мимо себя тащившего громоздкий чемодан мужчину и пошёл следом за ним; влился в людской поток, спешивший к входу в метрополитен.

— Дозвонился? — спросила Варвара Юрьевна.

Она встретила меня в прихожей.

— Разумеется.

— Как он отреагировал.

— Реакция будет завтра, — сказал я.

Посмотрел на серьёзное лицо бабушки Вари. Улыбнулся.

— Платок готов, — сообщила Варвара Юрьевна. — Когда начнём?

Я посмотрел на часы и ответил:

— Через час с четвертью. Ровно в полночь. Как я ему и пообещал.

За две минуты до полуночи Варвара Юрьевна вручила мне пропитанный кровью кинорежиссера Ивана Зверева носовой платок. Она сказала, что прибинтует его к моей руке. Но я от её предложения отказался.

Махнул рукой и ответил:

— Сегодня одна серия. Просто подержу его в руке.

Я зажал носовой платок в кулаке — бабушка Варя взяла меня за запястье.

Ещё час назад мы с ней единогласно решили, какой именно предмет сегодня используем для «поиска». Потому что и у бабушки, и у меня он ассоциировался с Еленой Лебедевой. Мы посчитали: так будет символично.

Варвара Юрьевна вздохнула, закрыла глаза и произнесла:

— Это билет в Московский театр сатиры…

Я тоже зажмурился, словно тоже представлял полученный от Алёны билет — тот самый, где с обратной стороны теперь красовались не только записанные мною ФИО режиссёра, но и сделанные Сан Санычем записи.

Воображаемая стрелка компаса будто бы лениво качнулась и указала на стену, за которой (в комнате моей мамы) на спинку стула я не так давно повесил рубашку. Билет лежал там, в кармане. По моей руке в сторону головы побежали мурашки.

— Готово, — сказал я.

Варвара Юрьевна открыла глаза.

— Может, ещё разок? — спросила она.

Я усмехнулся и покачал головой.

— Я пообещал Звереву, что покажу сегодня ночью только одну серию. Де… папа говорил: донорам перепадает больше головной боли, чем досталось бы от сеанса без платка мне. Поэтому на сегодня хватит. Посмотрим на его реакцию.

Второй раз я позвонил режиссёру в пятницу вечером. Из другого таксофона.

Сразу узнал голос Зверева.

— Алло?

— Здравствуйте, Иван Леонидович.

— Снова вы?

На втором слове режиссер будто бы взвизгнул.

— Иван Леонидович, вас снова побеспокоил представитель Киноассоциации чукотских шаманов, — сказал я. — Скажите, понравилась ли вам первая серия нашего фильма?

— Какая ещё серия? — сказал режиссер. — Товарищ, о чём вы говорите?

— Ну, как же. Остросюжетный художественный фильм «Головная боль режиссера Зверева». Сегодня ночью вы просмотрели первую серию. Разве не так, Иван Леонидович? Как ваша голова? Ещё побаливает?

Примерно пятнадцать секунд я слышал в динамике телефонной трубки только дыхание режиссера.

— Причем тут моя голова? — спросил Зверев.

Сквозь стеклянную дверь телефонной будки я проводил взглядом спешившую к входу в метро девицу — та вышагивала, будто манекенщица по подиуму на показе новой коллекции одежды от известного модельера.

— Как это причём? — сказал я. — Иван Леонидович, неужто вы не почувствовали всю простоту идеи нашего фильма? Не ощутили заложенный в первую серию эмоциональный посыл? Что ж ладно…

Я выдержал двухсекундную паузу и сообщил:

— Сегодня мы покажем вам сразу две серии. Одну, как и прежде, в полночь. Просмотр второй начнём в два часа ночи, когда впечатления от просмотра предыдущей серии чуть поблекнут. В ночь с субботы на воскресенье вы увидите и прочувствуете тоже две серии. Покажем их вам по уже озвученному мной расписанию: в полночь и в два часа ночи. Это будет индивидуальный показ. Как и прежде. Только для вас, Иван Леонидович. Эксклюзив, так сказать. Причём, совершенно бесплатно.

— Не понимаю…

Я улыбнулся и продолжил:

— Главный девиз нашей Киноассоциации — это забота о зрителе. Мы работаем для вас. Счастливого просмотра, Иван Леонидович. Наслаждайтесь новыми сериями нашего фильма «Головная боль режиссера Зверева». До свидания.

— Как там режиссёр? — спросила Варвара Юрьевна.

Она замерла посреди прихожей; понаблюдала за тем, как я снял обувь.

— Бодр и весел, — ответил я. — Зверев безумно рад, что мы покажем ему сегодня сразу две серии. Наш фильм ему безумно понравился. Но пока это только мои догадки.

— Две? Братец, ты уверен?

Варвара Юрьевна приподняла брови.

— Две сегодня и две завтра, — сказал я. — Этот… деятель искусств, пока не понял, что происходит. Пусть хорошо прочувствует наше возмущение. Прежде чем я озвучу свои требования.