Печать пожирателя 11

Глава 13 От заката до рассвета. Часть 5

Пальцы скользнули по холодному, покрытому инеем конденсата металлу, и наконец-то послышался глухой, удовлетворяющий щелчок, отозвавшийся эхом в гулкой тишине запасной серверной.

Воздух здесь был спёртым и мёртвым, пахло озоном, пылью, въевшейся в пластик серверных стоек, и сладковатым душком перегоревшей изоляции. Я вытащил волновод из посадочного гнезда аварийного стабилизатора. Он лежал на моей ладони, и по ней проходила тонкая, настойчивая вибрация.

Иванов стоял у бронированной двери, прислонившись к ней ухом. Свет аварийного светильника выхватывал из полумрака капли пота на его висках. Его шёпот «тихо!» прозвучал оглушительно громко, разрывая тишину.

Сначала послышался далёкий, сухой шелест, будто металлической пластине рассыпали мешок с костями. Этот звук нарастал, сливаясь в мерный, дробный стук, от которого мелко дрожала металлическая обшивка стен.

Это был не хаотичный топот обезумевшей толпы, а звуки целенаправленных шагов. Десятков, сотен ног. Они шли по коридорам этажом выше, и лязг, и скрежет, и сухой треск наполняли собой мёртвое здание.

Они знали о том, что мы здесь…

Мы неслись по бесконечным, погружённым во мрак коридорам, как затравленные волки, сбиваясь с ног, спотыкаясь о пороги и разбросанные в панике обломки мебели. Грохот преследования эхом отдавался в гулких пустотах открытых лабораторий, кабинетов и мастерских, обрушиваясь на нас со всех направлений.

Коротким телекинетическим толчком я отшвырнул за спину преграждающий путь опрокинутый рабочий стол, пытаясь создать хоть какую-то жалкую преграду. Иванов, бегущий рядом, хрипел.

Мы выскочили на лестничную клетку, и на мгновение замерли, прижавшись к холодному бетону стены. Прямо над нами, за пролётом, в багровом, мерцающем свете аварийных ламп, мелькали тени — чёткие, быстрые, безмолвные.

Топот сотрясал перила, с потолка сыпалась цементная пыль, застилая глаза. Мы рванули вниз, проскочили ещё пару пролётов и выскочили в очередной тёмный коридор, натыкаясь на груды хлама.

Они были везде. Впереди, позади… Здание сжималось вокруг нас, превращаясь в живой, дышащий капкан, из которого, казалось, не было выхода.

Иванов резко упёрся спиной в шершавую стену, грубо оттолкнув мою руку, которой я попытался потянуть его за собой. Мужчина устал — его лицо, испачканное сажей и полосами от слёз, в багровом отсвете пожаров казалось неестественной маской. Но взгляд, устремлённый на меня, был сухим и острым, как осколок стекла, лишённым всякой надежды.

— Бегите, — прошипел он, отдав мне ключ-карту и сжал в трясущихся, побелевших пальцах свой дурацкий, ни на что не годный гаечный ключ, — Через лаборатории второго этажа, через окна… Выберетесь на крышу холла А я… я отвлеку их.

— Нет! Возьмите себя в руки! — мои слова прозвучали пусто, я и сам в них не верил.

— Обещайте… — он не слушал, его глаза уже смотрели сквозь меня, туда, где из обоих концов длинного опен-спейса возникали лица одержимых, их руки сжимали обрезки арматуры, ножи, часть и вовсе была превращена в мерзких тварей… — Обещайте, что очистите город! Что спасёте тех, кого ещё возможно! Я верю в вас… Верю!

Он крикнул что-то нечленораздельное, хриплое, полное всей боли, страха и ярости этого мира, и бросился вперёд, навстречу надвигающейся, холодной и бездушной стене одержимых.

Я не видел, что было дальше, не слышал звуков схватки. Открыв дверь ключ-картой, я рванул внутрь, захлопнул створку за собой, телекинезом подпёр её металлическим столом и рванул по коридору.

Добравшись до окна в дальней части этажа, я вынес ногой треснувшее, мутное стекло, и ночной ветер, густой, пропитанный гарью и смертью, ударил мне в лицо.

А внутри, холоднее льда и жарче пламени, зрела одна-единственная мысль, обращённая ко всему этому аду:

«Обещаю, я выжгу эту дрянь дотла!»

18 июня 2041 года. Шадринск.

Прошёл ещё день.

Шадринск окончательно перестал быть городом и превратился в инкубатор, в чрево, вынашивающее что-то чудовищное.

Воздух гудел от того же низкочастотного гула, что шёл от больницы — только теперь над ней висела уже не просто воронка, а пульсирующий, лилово-чёрный пузырь, растянувшийся над целым кварталом и частью устья Исети. Он колыхался, как желе, и с каждым часом становился всё плотнее и мощнее…

Я стоял в тени разрушенного детского сада, глядя на эту «цитадель». Моё новое изобретение — напульсник из полимера и серебряных нитей — холодной тяжестью обвивал запястье. Собранное на коленке из выпаянных деталей и остатков воли, оно жгло кожу и требовало постоянной, точечной подпитки крохами моей Искры.

Но оно работало.

Я мысленно повернул невидимый регулятор на напульснике. Мир вокруг дрогнул, поплыл. Краски поблёкли, звуки стали приглушёнными, будто доносящимися из-под толстого слоя воды. Я посмотрел на свою руку — её контуры исказились, стали прозрачными, размытыми. Я был не призраком, а скорее живой «помехой», сбоем в картинке, частью переплетённой «реальной» магии и МР, мимо которой взгляд скользил, не цепляясь.

Прямо передо мной, в двадцати метрах, периметр больницы патрулировала группа «изменённых». Пятеро. Их суставы были вывернуты, позволяя им двигаться скачками, а спины покрылись блестящими, хитиновыми пластинами.

Стоило сделать шаг вперёд, как они замерли, их головы повернулись в мою сторону. Я остановился, затаив дыхание, чувствуя, как напульсник жжёт кожу, высасывая магию Искры…

Их пустые, желтые глаза скользнули по мне, сквозь меня… и уставились в пространство. Один из них издал короткий, булькающий звук, и они двинулись дальше, продолжив свой обход.

Сердце колотилось где-то в горле. Сработало!

Я двинулся к больнице, мои шаги были бесшумными, а аура — абсолютно пустой, как у камня. Я шёл мимо одержимых — они стояли по периметру, как застывшие часовые, их сотни глаз смотрели в никуда. Некоторые были облачены в лохмотья формы Нацгвардии, с автоматами в окоченевших пальцах. Другие, в разодранных халатах, методично раскачивались на месте. Третьи, самые жуткие, сидели на корточках, выведя на асфальте перед собой сложные, геометрические узоры из собственной крови и внутренностей.

Я прошёл через главные ворота, которые теперь представляли собой оплавленный проём. Внутри царил тот же мертвый порядок. Одержимые стояли в коридорах, как мебель, их грудные клетки равномерно поднимались и опускались в унисон.

Мне не пришлось пробираться через вентиляцию или взламывать двери. Я шёл по центральной лестнице, словно приглашённый гость. Моя прозрачная форма скользила мимо одержимых, и они не видели меня, не чувствовали!

Я был багом в их системе, нулём в их матрице.

С каждым этажом давление нарастало. Воздух становился ещё гуще, вибрируя от сконцентрированной мощи. Свет аварийных фонарей мерцал, окрашивая пространство в багровые тона. Стены пульсировали — словно дышали! — а с потолка свисали странные, волокнистые образования, похожие на нейронные связи или спутанные провода.

Наконец, я достиг верхнего этажа.

Двери в длинный, знакомый по прошлому визиту коридор были распахнуты. За ними простирался тот самый огромный холл, сияющий неестественной чистотой. И он был полон. Сотни тел стояли здесь неподвижно, обращённые к центру зала…

Я замер на пороге, все ещё невидимый, чувствуя, как напульсник на запястье, раскалённый докрасна, отрабатывает свои последние минуты… Мне нужно было успеть!

Сделав несколько шагов вперёд, я почувствовал воздух — здесь, в огромном зале операционного блока, он был не просто густым — он был жидким, тягучим, словно сироп, и каждый вдох обжигал лёгкие смесью озона, разложившейся плоти и чем-то острым, металлическим, чего я не мог опознать.

Звуки снаружи — отдалённые крики, гул — исчезли, поглощенные оглушающей, давящей тишиной, которую нарушал лишь низкочастотный гул, исходящий отовсюду сразу.

И тогда я увидел узоры.

Между сотен стоящих, неподвижных одержимых, были выложены «скульптуры», которые я не заметил сразу… Нет, не скульптуры! Это были не просто тела — это была настоящая архитектура из плоти!

Десятки, сотни людей — медсестёр, врачей, пациентов, солдат, принесённых сюда жителей города — были сплетены в чудовищные, симметричные структуры, похожие на гигантские нервные узлы или схемы каких-то неведомых процессоров.

Они не лежали — они росли из пола и стен, их конечности, тела и позвоночники причудливо срослись, образовав арки, колонны и спирали, уходящие под потолок. Кожа в местах сращивания лопнула, обнажив мышечную ткань, которая пульсировала в такт вибрации «воронки», а вместо крови сочился густой, перламутровый сияющий гель.

Глаза этих несчастных были открыты, зрачки расширены и мерцали лиловым светом, но в них не было ни боли, ни безумия — лишь абсолютная, бездонная пустота. Они были живыми деталями, биологическими проводами в этой чудовищной машине.

В центре этого кошмарного собора, на возвышении из переплавленной плоти, стоял Курташин. Вернее, то, во что он превратился.

Его дорогой кашемировый свитер исчез, сменившись сложным, постоянно меняющимся облачением из сгустков тени и мерцающего кода, который обвивался вокруг его тела, словно цифровые змеи. Руки мужчины были подняты, пальцы изящно и быстро двигались в воздухе, словно набирая текст на невидимой клавиатуре или перемещая незримые ползунки.

Перед ним, в трёхмерной проекции, плавала карта Шадринска. Улицы на ней пульсировали, как вены, а в эпицентрах заражения — на центральном рынке, в педагогическом университете, на заводе металлоизделий, политехническом колледже и больнице — бились яркие, лиловые точки, словно сердца, перекачивающие энергию сюда, в этот зал. От каждой такой точки к центру, к Курташину, тянулись тончайшие нити света, вплетаясь в кокон энергии, что формировался вокруг него.

Он не просто сидел в центре мерзости.

Он был её ядром, её процессором. Барон плёл заклинание, но не магическое, в привычном смысле — он компилировал реальность. Перезаписывал законы физики и магии на уровне кода, используя жизнь и волю тысяч людей как источник питания и строительный материал.

Воздух трещал от напряжения, и мне казалось, что сама ткань мироздания вот-вот не выдержит и порвётся, подчиняясь этой чужеродной, бездушной логике.

Я сделал шаг вперёд, и пол под ногами упруго подался, ибо я наступил на живую плоть. В этот миг его пальцы, порхавшие в воздухе, замерли. Голографическая карта Шадринска дрогнула, исказилась помехами — резким, цифровым шумом.

Голова Курташина медленно повернулась. Его глаза, два уголька лилового огня, уставились не на то место, где я стоял, а чуть левее, словно он видел не меня, а искажение, сбой в своей идеальной реальности. Его губы, тонкие и бледные, растянулись в улыбке, лишённой всего человеческого.

— Пожиратель, — его голос прозвучал в моём сознании, обжигая ледяной сталью, — Ты научился… скрываться. Любопытно…

Его рука небрежно метнулась в мою сторону. Пространство вокруг сжалось, повинуясь той же чудовищной команде, что стёрла Мунина. Давление стало невыносимым, кости затрещали, лёгкие отказались вдыхать этот тягучий, отравленный воздух…

Но на этот раз я был готов.

Я рванул рукой вперёд, и напульсник на запястье взорвался ослепительным белым светом.

Вместо того чтобы сжаться, пространство вокруг меня завибрировало. Серебряные нити на полимерной основе плавились, испаряясь, но они успели сделать своё дело — считали частотную сигнатуру чужеродной магии и преобразовали её.

Я впился взглядом в Курташина, чувствуя, как жар напульсника прожигает мне кожу, вплавливаясь в мясо, и высвободил всё, что оставалось у меня в Искре.

Я не пожирал его энергию, о нет! Я пожирал сам принцип, алгоритм его атаки. Моя собственная магия сомкнулась с грубой, прямолинейной логикой моего устройства. Мы образовали — всего на мгновение! — единый контур, и в ответ на атаку Курташина по пространству между нами пробежала цифровая волна.

Лиловый свет, что сжимал меня, дрогнул и рванул обратно, к своему создателю. Он ударил в центр голографической карты, и та взорвалась ослепительной вспышкой. Курташин вскрикнул — впервые за всё это время его голос прозвучал не как эхо, а по-настоящему, с ноткой шока и ярости.

Всё вокруг поплыло. Кошмарный собор из плоти, пульсирующие узоры, густой воздух — всё это начало таять, как мираж. Реальность заколебалась, и на её место, словно проступая сквозь дымку, хлынули стерильные, геометрически правильные формы. Белые плоскости, чёрные линии, бесконечные сетки координат.

Мы падали сквозь слои бытия, и я, цепляясь сознанием за обезумевшего от гнева Курташина, тащил его за собой. В место, которое я знал до мелочей. В место, где он был никем.

Мы рухнули на идеально белый, не испещрённый ни единой пылинкой пол. Над нами простиралось бесконечное чёрное небо, усеянное не звёздами, а мерцающими потоками данных.

Это был изолированный сектор МР, в чистейшей, стерильной симуляции, которую я обычно проектировал для калибровки самых опасных артефактов и заклинаний.

Здесь не было ни жизни, ни смерти, ни магии. Только код.

Курташин поднялся на ноги. Его развевающиеся одеяния из тени и света исчезли, оставив его в том самом залитом кровью кашемировом свитере. Он выглядел… обычным.

Смертным.

Он потряс головой — его глаза заметались по безупречной белизне вокруг, и в них впервые появилось нечто понятное, человеческое — растерянность.

— Нет… Нет-нет-нет, только не снова! — его голос, лишённый многоголосого эха, прозвучал хрипло и испуганно. Он поднял руку, пытаясь совершить привычный жест, но ничего не произошло. Ни лиловых всполохов, ни искажения пространства. Ничего.

Он щёлкнул пальцами — тишина. Теперь Курташин был отключён от свого источника, от города, от своей паствы.

Теперь барон был просто человеком.

Я медленно поднялся, чувствуя, как обугленные остатки напульсника жгут мясо в моей руке. Боль от ожога была острой и живой, но она лишь подпитывала холодную ярость, кипевшую внутри.

— Да, барон, да, — сказал я, и мой голос прозвучал оглушительно громко в абсолютной тишине этого места, — Это тюрьма. Построенная из твоих же инструментов. Здесь нет ничего, что ты мог бы переписать. Здесь нет ничего, кроме нас. И здесь ты никто!

Безупречная белизна симуляции давила на сознание, но для меня она была родным инструментом. Я мысленно вызвал интерфейс, и передо мной всплыли полупрозрачные панели с знакомыми до боли строчками кода МР.

Курташин, отчаянно пытавшийся найти хоть какую-то точку опоры в этом цифровом небытии, метнулся в сторону.

Я не стал его ловить — просто ввёл команду.

Пространство вокруг него сжалось, превратившись в идеальный, светящийся куб. Он оказался заперт в прочной клетке, стены которой состояли из чистой логики и запрещающих протоколов. Барон ударил по прозрачной стене кулаком — тишина поглотила звук.

— Ты пожалеешь! — его голос, лишённый эха, звучал слабо и неестественно в стерильной тишине, — Ты пожалеешь, пожиратель! Если ты думаешь, что один способен управлять тем, что стало моей сутью…

Я подошёл к кубу. Мои пальцы коснулись его сияющей поверхности, и она отозвалась лёгкой вибрацией. Я не стал тратить время на пытки или допрос. У меня был более прямой метод.

— Разглагольствуй сколько угодно. Это тебе не поможет… — тихо сказал я и погрузился в код.

Это не было похоже на обычное сканирование памяти. Это было сплетение обычно магии, технологии и моих навыков пожирателя.

Я вонзил своё сознание в разум Курташина, но вместо хаоса мыслей и образов я попал в… библиотеку! Упорядоченную, холодную, цифровую. Его воспоминания были не живыми картинками, а структурированными файлами, каталогизированными и разложенными по папкам.

Чужеродная сущность не просто захватила его — она систематизировала его прошлое, как архив!

Я принялся рыться в этом цифровом хаосе, продираясь сквозь логины и пароли его сознания. Искал следы сущности, причины, корень заразы. Но везде натыкался на стерильные, пустые протоколы. Ни имени, ни облика, ни цели. Лишь холодные, исполняемые команды и алгоритмы.

А затем я нашёл папку с меткой «Инициация»…

В ней не было эмоций, лишь сухие данные: геокоординаты, временные метки, списки. И одно слово, которое встречалось с пугающей регулярностью.

Урочище.

Все «Первые» — Курташин, Аня, другие, чьи имена мелькали в списках — побывали в разных Урочищах в определённый временной промежуток.

Это была не случайность — это был критерий отбора.

Я копнул глубже, и наткнулся на файлы с пометкой «Директива».

И холодный ужас, более пронзительный, чем любая магия, сковал моё сознание. Шадринск… Город был лишь масштабной репетицией. Тестовый полигон для отработки технологии «перепрошивки» и… чего-то иного, о чём информации найти никак не удавалось…

Однако я понял, что целью было нечто глобальное. В данных мелькали обрывки, намёки: «тотальная конвергенция», «замена онтологических основ», «чистый лист».

Это звучало как безумие, но в этом безумии была своя, чудовищная логика. «Они» — кем бы они ни были — готовились переписать реальность в масштабах, которые я не мог даже охватить. По всей видимости, Шадринск был лишь первой искрой в готовом вспыхнуть пожаре, который должен был спалить весь мир дотла.

А затем я нашёл его.

Свёрнутый, как древняя карта, файл. Он был защищён сложнее других, но моя воля, закалённая в тысячах битв, и магия пожирания, усиленная логикой МР, сломали шифр. Он развернулся перед моим внутренним взором.

Это была карта, схема. Участок Онежского урочища, с несколькими помеченными точками…